Дубровский: по мотивам фильма «Дубровский»

– Та-а-ак, что тут у нас… восемнадцатое… – он черкнул что-то в календаре. – Восемнадцатого, через недельку вас устроит, Кирилл Петрович?

Троекуров побагровел.

– К концу недели достану, – процедил он сквозь зубы.

– Ставки выросли. Бумаги у него, – как бы невзначай уронил Ганин. – Дядя каждые пять минут к Интернету бросается. Нервный стал. Руки трясутся. Хоть в Карловы Вары отправляй… – вздохнул он, и вздох этот был полон сопереживания и сочувствия.

– Сколько? – прямо спросил Троекуров.

– Вы его поймайте сначала, Кирилл Петрович, – ответил Ганин, разглядывая свои ногти.

– Поймаем, – Троекуров еле удерживал себя от того, чтобы броситься на Ганина и приложить его пару раз физиономией об стол. – Сколько?

– Дядина стоимость возросла в полтора раза. Моя – до двадцати пяти процентов.

– Двадцать.

– Не пойдёт, – отрезал Ганин.

– По миру меня пустить хочешь? – Троекуров еле разжимал челюсти.

– Да ладно, по миру…

– Всё?

Ганин состроил гримасу, опустив вниз уголки губ, одновременно качнувшись на стуле.

– Ты играй, да не заигрывайся, «облприродзапор», я ведь и по-другому могу… – сказал Троекуров, чувствуя, как кровь приливает к лицу.

Ганин не показал страха. Он смотрел на Троекурова так, будто был посетителем зоопарка, а Троекуров – местным ручным медведем.

– Блефуете, Кирилл Петрович, – он осуждающе покачал пальцем. – Нету у вас козырей. Подрастеряли. Предлагаю перетасовать картишки-то, авось что и выпадет…

– Загадками виляешь.

– Хорошо, я вам напрямую скажу… – Ганин наклонился ниже, будто кто-то мог их подслушать. – Мне проценты в вашем бизнесе иметь не положено. По должности. По ста-ту-су…

Троекуров нахмурился, не понимая, что к чему.

– Жениться мне надо. На жену процент мой и запишем.

– Ну, и женись себе на здоровье. Кто мешает-то тебе? – сказал Троекуров, отметая самую страшную и очевидную мысль.

– Ну, вот, – Ганин хлопнул в ладоши. – Договорились.

Троекуров вскочил, руки его сами сжались в кулаки.

– Не сметь! Не сметь, тварь поганая! – взревел он. – Не сметь!

Но Ганин даже не почесался.

– Полюбил, Кирилл Петрович, – вздохнул он. – Полюбил всем сердцем, поверьте. Да и записывать на неё как-то сподручнее – ну, типа, папа единственной наследнице ещё при жизни часть имения отписал. Комар носу не подточит.

– Да ты что о себе возомнил, прыщ… – заорал Троекуров во весь голос и ударил кулаком по столу, так что стаканчик с карандашами упал на пол. – Пигалица! Я же тебя пристрелю, гада!

– Чем же вас такой расклад не устраивает, Кирилл Петрович? – Ганин поднял брови в притворном изумлении. – Я ж не урод какой-нибудь, не чучмек, не гастарбайтер. Работаю. Зарабатываю. Вхож.

Троекуров только и мог, что стоять, раздувать ноздри и жалеть, что он не задушил Ганина месяцем раньше.

– Взрослые люди. Современные… Полюбит! – заливался соловьем Ганин. Он снова залез в ящик и вытащил бутылку виски и два стакана. – А я пока за двоих её любить буду! За двоих! – и Ганин ударил себя кулаком в грудь. – Ей со мной, как за каменной стеной. На руках её носить буду!

Ганин разлил виски по стаканам и толкнул один из них к Троекурову по полировке длинного стола так ловко, словно он бармен, который полжизни провел за стойкой. Довольный произведенным эффектом, он поднял свой стакан и улыбнулся.

Кирилл Петрович на мгновение представил себе, как его дочь, его Маша, проводит с этим человеком всю оставшуюся жизнь. Он сгреб стакан и со всей мочи бросил его об стену кабинета. Осколки брызгами разлетелись по полу.

Маша уже который час собирала вещи. Осознание того, что она больше никогда сюда не вернется, вселяло в нее чувство страха, но она была уверена, что поступает правильно. Впервые в своей жизни Маша собиралась сделать то, что хочется ей. Она разглядывала полки, думая, что сейчас перед ней – вся ее жизнь, распиханная по ящикам и коробочкам, сложенная в альбомы для фотографий, жизнь, с которой нужно сейчас попрощаться.

Отец куда-то уехал еще днем и пока не появлялся – в последние дни он стал таким раздражительным и мрачным, так что Маша боялась с ним заговаривать.

Наполовину собранная сумка с вещами стояла на самой нижней полке шкафа. Маша легла на кровать, но заснуть не смогла, так что просто смотрела в потолок, ждала утра и гадала: станет ли эта ночь последней в отцовском доме и в привычном для нее миропорядке?

Снизу захлопали двери – это вернулся Троекуров. Он тяжелым и быстрым шагом ходил из комнаты в комнату на нижнем этаже. Маша слышала, как он разговаривает по телефону, но слов не различала. И вдруг отец начал кричать.

Маша спустила босые ноги на пол, а потом подошла к двери и тихонько приоткрыла ее.

– …Это не у тебя украли, у меня ! – задыхаясь, кричал Троекуров на неизвестного собеседника. – Мои деньги!..Ага, так и представляю… войду так к ней и… давай, за Ганина Пётр Олегыча! Вперёд, шагом марш! И пошла она, заворожённая… У нас что, Дагестан тут, что ли?

Маша слушала, еле дыша и не веря своим ушам, а потом подумала, что убежать – это единственное дельное решение, которое она приняла в своей жизни.

Она встала на заре. Натянула на себя заранее заготовленную одежду – свитер, лыжные брюки, тихо спустила собранную сумку вниз и оставила ее в коридоре. Осталось только забрать зимнюю куртку из гардероба – и можно идти.

– Доброе, – вдруг сказал кто-то за ее спиной.

Она вздрогнула и обернулась: в самом темном углу столовой сидел Троекуров. Он натянуто улыбался – казалось, у него болят зубы. Маше ничего не оставалось, кроме как сесть за стол и позавтракать с ним. «В последний раз», – подумала она про себя.

Троекуров смотрел на дочь, будто ждал, что она скажет что-нибудь, или сам хотел что-то рассказать, но не мог.

– Как спалось?

Он каждое утро задавал ей этот вопрос.

– Нормально, – ответила Маша.

Они неотрывно глядели друг другу в глаза, как вдруг Троекуров ухмыльнулся, издал вялый смешок, а потом вдруг расхохотался так, что и Маша не смогла сдержать улыбку.

– Что?

– Вот такусенькая была, у меня в ладони помещалась… Когда из роддома тебя забирал. А щас вот…

– Всё… – сказала Маша.

– Да уж…

Наверное, именно сейчас ей стоило взять и уйти, сказав, что она пойдет в конюшню, а после забрать сумку из прихожей и ускользнуть через черный ход. Но Маша не сделала этого.

– Я слышала, как ты вчера по телефону говорил… С Ганиным.

Троекуров потупился.

– Да уж… – он сардонически хмыкнул. – Вляпался… С твоим Дефоржем…

– Я уезжаю, пап, – перебила его Маша.

Сначала Троекуров решил, что это какая-то дурацкая шутка. Или что он наконец-то сходит с ума.

– Маша…

Маша уже встала из-за стола, но он успел перехватить ее за запястье.

– Пусти, – спокойно сказала она.

– Стой.

– Ты с ума сошел? Пусти, больно!

– Он – надёжный человек, а тебе такой и нужен…

Маша нахмурилась и попыталась выдернуть руку, но отец держал крепко.

– Пап, не смешно!

– А чего шутить-то? Без шуток, – сказал Троекуров, окидывая взглядом ее свитер и лыжные брюки.

– Пусти! – зло закричала Маша.

– Да не будь ты дурой, дурёха… – вкрадчиво произнес Троекуров. – Послушай отца, хоть раз! Мозгами сделай, сделай правильно….

– Оставь меня, пусти, – забилась Маша, повысив голос.

– Ты что вообще?! Ты что?! Куда?! – зашипел Троекуров. На его лбу вздулась вена. – Я тебе ни копейки не дам. Не дам. Как жить будешь? На что? Ты зарабатывать-то не умеешь. Куда ты без меня? Куда? – он тряс ее за плечи. – Никуда. Маша, ты ж ничто – дура! Что ты? Ничто, пустое!

Лицо Маши побелело.

– Человек, который был у нас в доме… – отчетливо и медленно выговорила она. – Дубровский… Я люблю его. Он ждёт меня. Я уезжаю.

Троекуров взревел. Схватив дочь за обе руки, он потащил ее в коридор, а потом вверх по лестнице. Маша кричала и пыталась отбиться, но силы были неравны. Троекуров заволок ее на второй этаж и втолкнул в комнату, так что она упала на ковер.

А когда вскочила, то услышала хруст ключа.

– Не выйдешь! – заорал Троекуров и ударил кулаком об косяк.

– Ты спятил?! Спятил? – во все легкие вопила Маша, тщетно дергая дверную ручку. Тяжелая дубовая дверь не поддалась.

В коридоре раздался такой грохот, что Маша невольно отшатнулась.

– Дубровского захотела?! – страшным голосом взвыл Троекуров. – Вот тебе Дубровский! Свадьба – в субботу! Всё! Отбой!

Маша тяжело сглотнула, подавляя подступившие рыдания, и осела на пол.

Троекуров быстро спустился к себе в кабинет – ярость схлынула, и решение было принято.

– Степан, слушай меня внимательно: с машкиного окна глаз не спускать, – заговорил он в рацию. – Ни днем, ни ночью. Чтобы мышь не пробежала. Степан?

Не дождавшись ответа, Троекуров швырнул рацию поверх разбросанных на столе бумаг и набрал номер шефа своей охраны.

– Алло, это я. Почему без рации ходишь? Ладно, неважно… Слушай, тема есть… Машку замуж выдаю. Спасибо, спасибо… Да не вдруг, а нормально, по-современному. Короче… Мужчина, блин! Какая разница?.. Ганин. Всё? Усвоил? Теперь можешь послушать? Купишь готовое, дизайнерское какое-нибудь… – надиктовывал он, бродя из угла в угол. – Не знаю я, какой размер! Ты что, никогда её не видел? Потом, свяжешься с этими, ну, которые банкет у меня устраивали, скажешь, свадьбу надо. Послезавтра, в субботу… В эту, в какую ещё!.. Чтоб музыка, еда, бухло, в общем, всё, что надо. Судья, нотариус – чтоб сюда приехали… Что? Как, как – нервничает, дело девичье. Свадьба. Ладно, всё. Отбой.

Маша набирала заветный номер снова и снова и каждый раз натыкалась на механическое «абонент временно недоступен». «Нет, – думала она, – так все не закончится. Только не сейчас».

Вскрыть замок ножницами не получилось, и тогда Маша связала пододеяльник с простыней. Исполненная решимости, она распахнула окно, в лицо ей ударил зимний холодный воздух. Увы, конец импровизированной веревки болтался высоко над землей.

Раздумывая, сможет ли она спрыгнуть с такой высоты, Маша заметила солдата, который шел по тропинке вдоль пристройки первого этажа.

– Малаев! Малаев… – громким шепотом позвала она.

Тот заметил ее и уже хотел было ответить, как тут откуда-то появился Степан. Он резко хлопнул Малаева по плечу – солдат залепетал что-то в ответ, виновато взглянул на Машу и быстрым шагом пошел дальше. Степан проводил его взглядом, а потом вскинул голову и значительно посмотрел прямо на Машу.

Она кое-как втащила веревку обратно, бросилась на разоренную кровать и с головой накрылась колючим одеялом. Ей хотелось пробудиться от этого страшного и абсурдного сна, но вместо этого погрузилась в какое-то обволакивающее оцепенение, полное шорохов, обрывков мыслей и беспорядочных воспоминаний.

Спустя какое-то время она очнулась от звука поворачивающегося в замке ключа. Маша выглянула из-под одеяла – дверь приоткрылась, и сквозь образовавшуюся щель в комнату кто-то вдвинул поднос с едой. Она резко вскочила и со всей силы принялась биться в дверное полотно, но человек по другую сторону был тяжелее и сильнее.

– Мария, без глупостей! – раздался наконец голос отца.

Дверь захлопнулась окончательно, но даже сквозь нее Маша слышала тяжелое дыхание Троекурова.

– Тебе романтика, а меня раздавить хотят. Пропадём! И ты – в первую очередь. А за Ганиным – как за каменной стеной!

Ей нечего было ему на это сказать.

Утром Маша проснулась от стука в дверь.

– Марья Кирилловна, – запричитала из коридора горничная Марина. – Надо покушать. Нельзя же так, совсем без еды-то…

– Уйди! – огрызнулась Маша и отвернулась лицом к стене.

– Как вы так, бледная, к алтарю-то пойдёте в субботу?

Маша подняла голову с подушки и села.

– А где свадьба, Марина? – куда мягче сказала она. – Уже решено?

– Ну, где-где – в Троице Живоначальной, где ж ещё-то? Может, всё-таки покушаете, Марья Кирилловна?

– А во сколько, Марин? Свадьба во сколько?

– В одиннадцать, кажется. Пока не остыло, а? Марья Кирилловна?

Маша ничего не ответила – она бросилась к столу, схватила первый попавшийся лист бумаги и нацарапала на нем короткое послание. Потом аккуратно приоткрыла окно – с этой стороны дома не было никого, кроме дворника, который, по своему обыкновению, был целиком и полностью погружен в работу.

Вдруг о стекло ударился снежный комок.

– Малаев! – радостно воскликнула Маша.

Солдать стоял снизу в ватнике нараспашку и, задрав голову, радостно ей улыбался.

– Звала вчера? А чё сама не спустишься? Не пускают?

– Малаев, помнишь, ты обещал мне помочь, если что? – зашептала Маша.

– Ну.

– Знаешь «Дупло»?

– Ну.

– Лови! – Маша разжала пальцы, и сложенная в несколько раз записка полетела вниз. Малаев наклонился и сунул ее в карман брюк.

– Отнесёшь туда? Прям щас? Отдашь Люсе – в «Дупле» работает. Скажешь: «для Володи». Сделаешь?

Малаев замялся и отвел взгляд.

– Ради меня, – добавила Маша, видя, что он колеблется. – Я тебя очень прошу. Вот прям сейчас. Вопрос жизни и смерти. А?

Малаев широко кивнул и пожал плечами.

– И чтобы никто не видел!

– А что мне за это?

– Малаев…

– Шучу!

За углом, у парадного входа послышались голоса – Маша готова была поспорить, что различает среди них визгливый смех Ганина.

– Всё! Давай. Беги! – махнула она Малаеву и захлопнула окно.

Она была уверена – Малаев ее не подведет, а Дубровский придумает, что им делать. Он приедет, он заберет ее из церкви. Он знает, как поступить.

На сердце стало удивительно спокойно, Маша быстро переоделась и привела себя в порядок, а потом стала ждать. Ганин появился быстро. Он робко постучал в дверь, и когда Маша дернула за ручку, дверь неожиданно поддалась.

На пороге стоял Ганин, прижимая к груди охапку цветов. Пиджак неопределённого цвета был сильно велик ему в плечах и выглядел настолько нелепо, что Маша еле сдержала усмешку.

– Здравствуйте, – сказал Ганин после паузы, высунувшись из-за букета.

– Ну здравствуйте, – ответила Маша.

– Не хотите ли спуститься пообедать? Там стол уже накрыт, – Ганин с надеждой посмотрел на Машу, думая, что она откажется.

Но Маша неожиданно легко согласилась. Они спустилась в столовую, где их уже поджидал Троекуров. Завидев легкую ухмылку на губах дочери, он нахмурился, но ничего не сказал.

Маша ела с аппетитом, не без злорадства отмечая косые взгляды, которыми перебрасывались Ганин с отцом. Никто из них не решался заговорить.

– Приятного аппетита, Кирилл Петрович, – в столовую заглянул Степан. – Извините, можно вас на минуточку?

Троекуров степенно утер губы салфеткой и ушел со Степаном, оставив Машу наедине с Ганиным.

– Маша… – Ганин со значением посмотрел ей в глаза. – А не хотите прокатиться?

Маша съела еще ложку супа, а потом засмеялась.

– У вас ценник сзади, на пиджаке.

– А? Вот я лопух слепой… – спохватился Ганин, неуклюже завел руку за спину и дернул за бирку. – К вам спешил… Купил на бегу буквально…

– Вы за этот ужас деньги отдали?

– Я вообще-то другой хотел, но тут Кирилл Петрович звонит, так я и сорвался прям в этом – с биркой… – занервничал Ганин. – Прямо из примерочной к вам…

– Сдайте его, Петр Олегович, – сказала Маша, накладывая себе еще салата. – Или можно уже называть вас «Петя»? Или даже «Петюня», а? Сдайте, Петюня, в таком только коров пасти.

Ганин разразился сухим хохотом.

– Так я прямо сейчас от вас назад поеду. Проблем-то! У меня идея – а давайте вместе съездим, а?! – от восторга у него горели глаза. – Вы мне как раз подобрать поможете! У вас же вкус! Прокатимся, а заодно и поужинаем вместе? В «Лукоморье»… Маша, отличная же идея, а?

Тем временем Малаев, насвистывая что-то себе под нос, пролез в дыру в заборе и деловитой рысцой потрусил в сторону «Дупла», до которого был час ходу. Ему и в голову не пришло оглянуться – а оглянись он, то увидел бы Степана и двух охранников, следовавших за ним в какой-то сотне метров. Справедливости ради следует сказать, что Малаев был не единственным олухом, который в этот час торопился в злосчастный бар во имя отношений Маши и Владимира.

За час до этого в нескольких километрах от Покровского кистеневцы решали, кого бы отправить в «Дупло». Владимир, пусть и без особой охоты, но все-таки рассказал им, кого он ждет. Слухай отпустил какой-то весьма неостроумный комментарий, Савельев по-отечески похлопал его по плечу – оказалось, что против Маши Троекуровой никто ничего не имел.

– Я не могу вот так взять и появиться там, – говорил Дубровский Савельеву, – но и вас послать вместо себя не могу.

– А ты Васю пошли, – предложил Савельев. – Дорогу он знает, не заблудится. И кто на него посмотрит? Никто.

Дубровский был вынужден согласиться, потому что другого плана у них не было, а время поджимало. Их с Машей встреча должна состояться завтра утром.

Развалившись за столиком в дальнем углу «Дупла», Степан нервно помешивал чай и прикидывал шансы на успех: полчаса назад Малаев под его бдительным присмотром дошел до кафе, подкравшись к окну, подчиненный Степана разглядел, как солдат отдал буфетчице записку и, не вступая с ней в долгие разговоры, потопал к выходу. Опытный охранник, никак не проявив себя, дал Малаеву уйти, поскольку видел, что никакого ответного послания – ни устного, ни письменного, – солдату не передавали. Теперь Степану и его подручным оставалось только ждать гонца со стороны кистеневских, захватив которого он надеялся накрыть всю банду.

Их ожидание окупилось сполна. Спустя час в бар ввалился парень в придурковатой шапке-петушке, поверх которой топорщились наушники. Несколько минут он испуганно озирался по сторонам, а потом медленно подошел к стойке. Буфетчица, которая, видимо, хорошо знала мальчика, стала что-то ему нашептывать. И пока парень мотал головой в ответ на ее шутки, буфетчица украдкой что-то вложила ему в руку, зажала ему кулак и, мягко подтолкнув, направила мальчишку к выходу.

Во дворе его уже ждали. Мрачный охранник Троекурова схватил его за плечо и грубо дернул на себя. На лице подростка отразились ужас и непонимание.

– Ну, чем затарился? – Степан подоспел спустя мгновение. Вася молча потупился. Степан посмотрел себе под ноги – на снегу лежал раздавленный плеер. Кто-то из охранников случайно наступил на него каблуком.

– Твой?

– Ага, – пролепетал тот.

Степан быстро обыскал его. Записка лежала в кармане куртки – всего две строки аккуратным женским почерком. Степан прочитал ее и бережно засунул обратно.

– Ну, братуха, что делать-то будем?

– Ничего не будем, – дрожащим голосом ответил перепуганный мальчик.

Степан вытащил из кармана свой мобильный телефон и, подключив его к наушникам Васи, дал ему в руки. Вася сначала ужасно удивился, а потом заулыбался во весь рот.

– Нравится? – спросил Степан. – Твой, дарю. Вот так вот громкость менять, а вот так – музыку переключать. Понял? Ну и молодец. А теперь – иди. Ступай, давай…

Светящийся от счастья Вася замотал головой в такт новой музыке и припустил вниз по тропинке.

Через четверть часа Степан уже стоял в кабинете Троекурова. На экране раскрытого ноутбука была карта местности, по которой медленно двигалась жирная красная точка.

– Думаешь, доведёт? – спросил Троекуров, не отрывая жадных глаз от экрана.

– Он – недоумок, Кирилл Петрович, не догадается, – ответил довольный Степан.

– Ну, смотри. Головой отвечаешь. Звони ментам.

Васи не было так долго, что Савельев уже порывался уйти без него. Кистеневцы, которые уже второй день вздрагивали от хрустка ветки и с часу на час ожидали второй облавы, заспорили, и дело чуть не дошло до драки. Мать Васи принялась выть по своему мальчику, проклиная подлецов, который не хотят подождать еще немного, как вдруг с опушки донесся сдавленный вопль Петьки:

– Идет!

Дубровский вздохнул с облегчением. Почти приплясывая вокруг Васи, Петька потащил его к костру. Не снимая наушников, мальчик заторможенно достал из кармана записку, не в силах совладать с собой, Владимир судорожно схватил ее и… «венчание с ганиным завтра. в троицы живоначальной. 11 утра. спасай! твоя м.» Владимир побледнел. Он не совсем понимал, что именно случилось, и не мог поверить в то, что мстительный Троекуров мог, изойдя желчью, всем назло выдать дочь за этого змея. Троекуров, может, и подлец, но он любит Машу.

В любом случае нужно было остановить этот кошмар.

– Всё гладко прошло? – переведя дух, спросил Дубровский. Рука его, сжимавшая записку, безвольно упала.

Но Вася только мотал головой в такт музыке.

– Где тебя чёрт носил, чудо? – Петька резко сдернул наушники с его головы. – Хвоста за тобой не было?

Мальчик мотнул головой и потянулся за своими наушниками обратно.

– А это у тебя откуда? – Петька заметил новенький телефон.

– Подарили, – заулыбался Вася.

Дубровский тут же вырвал мобильный из его рук. Худшие загадки Владимира подтверждались – это был дорогой телефон, в адресной книге были сплошь знакомы имена и фамилии: Троекуров, областной прокурор, Ганин, дежурная часть ОВД… Быстро достал из аппарата аккумулятор и бросил телефон в тлеющий костер. Кистеневцы несколько минут завороженно следили за тем, как аппарат плавится в углях, и вдруг, спохватившись, запаниковали.

– Так, слушай мою команду: разбиваемся на две группы… – закричал Савельев. – Я, Володя, Слухай, Егоровна, Васька – одна, все остальные – вторая.

– Пусть Петька с нами, – взмолилась Егоровна, прижав к себе Васю и с надеждой глядя на старшего сына.

Через час у болота уже никого не было, а через два там появились люди с собаками.

…С самого утра Троекуров нервничал. Он прекрасно помнил, как спокоен был перед своей собственной свадьбой, а теперь мог только заполошно шататься из угла в угол и донимать слуг бессмысленными указаниями.

Маша стояла в своей комнате перед большим зеркалом, пока две портнихи спешно подшивали и подкалывали белую ткань ее платья. Она даже ни разу не посмотрела на себя в зеркало – Троекуров время от времени входил, чем вгонял портних в животный ужас, заглядывал Маше в лицо и не видел там ничего. Одна пустота и равнодушие, будто в один миг Маша из живой и строптивой девушки превратилась в восковую куклу.

В этом платье Маша выглядела гораздо старше, чем обычно. Она разрешила отцу взять себя под руку и усадить в машину, где уже сидела сестра Ганина, которой досталась роль подружки невесты.

Всю дорогу до церкви Маша молчала и почти не шевелилась, лишь раз она взяла тяжелую руку отца и, повернув ее запястьем к себе, бросила взгляд на его наручные часы.

– Не бойся, без нас не начнут. – Бодрый тон Кирилла Петровича вяз в тягостном безмолвии. Маша отвернулась к окну.

– Где Васька? Васька где? – быстро зашептал Савельев, оглядываясь.

– Вася! – закричала Егоровна.

– Да не ори ты, – Савельев дернул ее за рукав.

До этой минуты они шли через лес быстро и слаженно. По уверениям Савельева, через пару километров должно быть шоссе, достигнув которого они окажутся в относительной безопасности. Рассядутся по попуткам и исчезнут, будто и не было никогда.

Но Вася отбился.

– Сейчас, – на ходу бросил Петька и бросился назад сквозь деревья.

– Ты куда?! – зашипел Савельев ему в спину, но Петька уже не слышал.

Он бежал обратно по собственным следам, пытаясь понять, куда мог свернуть Вася, когда вдруг сквозь скрип качающихся под ветром деревьев до него донесся какой-то звук. Петя присел и выглянул из-за упавшего ствола. В пяти метрах от него стоял омоновец в обмундировании. На плече его висел черный автомат, а большой рукой в черной перчатке он зажимал рот бьющемуся Васе.

Петька нащупал пистолет в кармане куртки и, резко выхватив его, закричал:

– Жо-о-опааа!

Держа пистолет двумя руками, Петька нажал на курок. Он не попал в омоновца, но тот выпустил Васю, мгновенно вскинул свой автомат и разрядил практически всю очередь. Две пули пробили Петьке голову.

По лесу пошло движение, раздались окрики омоновцев.

С мокрым от слез лицом Вася бросился бежать по сугробам куда-то в чащу.

Услышав звук автоматной очереди, Еговровна присела и закричала в голос. Савельев коршуном кинулся на нее, толкнул женщину в снег и зажал ей рот. Так они лежали с четверть часа, переглядываясь с Дубровским. Егоровна перестала биться в его руках, безвольно обмякла и только тяжело дышала. Где-то неподалеку время от времени раздавались выстрелы, которые постепенно стали удаляться и стихать. Наступила тишина – только рваное дыхание Егоровны и скрип сосен.

– Быстро! – Савельев потянул Егоровну на себя, помогая ей встать на ноги. – Быстрей!!

Егоровна вышла на тропинку и замерла, обвела лес глазами и вдруг хрипло закричала на весь лес:

– Пётр! Васенька! Не шутите так с матерью! Где вы? Выходите!

– Пойдем же, – Дубровский потянул ее за рукав, но обезумевшая женщина не слышала его. Она вырвала свой локоть из его рук и, выкликая сыновей, побрела назад. Савельев посмотрел на Дубровского, точно извиняясь за что-то, а потом пошел вслед за Егоровной.

Дубровскому же ничего не оставалось, кроме как идти вперед.

Народу у церкви собралась целая толпа.

Сидя в машине, Маша изучала людей за окном. Троекуров видел, как дрожат ее губы.

– Двенадцатый час. – Троекуров нервно взглянул на часы и приоткрыл было дверь в церковь, как тут у него зазвонил телефон.

– Накрыли их всех, товарищ… господин Троекуров! – радостно вещал майор. – Работаем! Четверо убиты, шестерых взяли!

Троекуров посмотрел на неестественно прямую спину Маши. Он вдруг подумал, что она знает, о чем он сейчас разговаривает.

– Спасибо, спасибо. Да, уже сейчас венчаться. Красавица, не то слово. Спасибо, – повторил он и дал отбой. – Ну, что? С богом?… – обратился Троекуров уже к Маше.

Она повернулась к отцу. Лицо ее было совершенно серым.

– Выйди, – приказал Троекуров сестре Ганина, и та пулей выскочила из машины.

Маша всхлипнул и что-то забормотала, отчего у Троекурова потянуло в груди.

– Маша…

– Если б у меня была мама… – прошептала она.

– Машенька… – вздохнул Троекуров. – Дочка. Если не выйдешь сейчас из машины… не выйдешь за него… мне… всё… конец. Понимаешь?… Меня посадят. Раздавят. Нам конец. Что ты будешь тогда делать? – он взял ее за холодную руку. – Тут уже губернатор замешан. Попал я в засаду. Попался, будь оно всё проклято.

– Ты попался, когда дядю Андрея обидел…

Троекуров уронил на грудь тяжелую голову. Ему хотелось одного – чтобы эта пытка скорее кончилась.

– Помоги мне, – взмолился он. – Прошу тебя. Всё от тебя сейчас зависит. Всё.

Маша шмыгнула носом. Она вытащила из сумочки зеркало и пачку бумажных платков, чтобы вытереть мокрое от слез лицо. А потом посмотрела на отца – без осуждения, равнодушно, – и вышла из машины, оставив Троекурова сидеть там в одиночестве.

– Уходить мне надо, – лениво сказал Кузнецов, беря с доски еще кусок хлеба.

Сидящая рядом Люся с гордостью смотрела, как он ест суп.

– Завтра можно, – ответила она.

Тут зазвонил колокольчик – это пришел очередной посетитель. Люся тут же поднялась и нехотя вышла в зал. Кузнецов слышал, как она обратилась к кому-то своим сладким голосом бывалой буфетчицы:

– Здравствуйте, мальчики, – и вдруг заорала, протяжно и страшно: – Коля-я!

Кузнецов вскочил, опрокинув тарелку, и бросился на задний двор. Он успел только распахнуть дверь, как тут же получил кулаком в нос. В глазах потемнело, кто-то выкрутил ему руки и бросил на землю, вдавливая лицо в асфальт.

– Суки-и-и…. – завыл Кузнецов.

Дубровский бежал сквозь лес со всех ног. Он не знал, который час, не знал, где его товарищи, просто шел наугад, стараясь ни о чем не думать и дышать ровнее. Вскоре он решил, что идет в правильном направлении – снег здесь был истоптан, а ветки кустов переломаны. Владимир огляделся.

Неподалеку на снегу валялась какая-то серая куча. Мертвый Слухай с окровавленным лицом лежал в сугробе и смотрел в небо раскрытыми глазами. Его грязная куртка была в дырках от пуль, в руке он сжимал пистолет. Дубровский сел рядом с ним в снег и закрыл ему глаза. Потом, стараясь не перепачкаться в крови, высвободил пистолет из руки мертвеца, встал на ноги и пошел дальше.

Лес стал редеть, и вскоре показалось шоссе. Владимир встал на обочине, спрятав пистолет за спиной, – время текло безумно медленно, или оно и вовсе остановилось. Первая машина показалась минут через пятнадцать.

Водитель высунулся из окна, и, оглядев с головы до ног расхристанного, заляпанного кровью Дубровского, сказал:

– Хорошо отдыхаешь, я смотрю. Подбросить до города?

– Нет, – ответил Владимир и направил пистолет ему в лицо. – Просто выходи из машины.

Они вошли в набитую людьми церковь. Маше казалось, что она видит всех их впервые. Массовка загудела в предвкушении.

Троекуров, видя, что Маша вот-вот упадет в обморок, обнял ее за плечи и повел вперед. У алтаря, на фоне потемневших от времени святых, стоял Ганин с просветленным лицом. Завидя Машу, он оскалился, счастливо улыбаясь. Она потупилась, чтобы не стало совсем дурно.

Двери в церковь остались открытыми – сквозь них лился блеклый солнечный свет. Маша вновь позволила себе посмотреть в проем, но, кажется, все уже пропало. Прогорело. Провалилось.

Опираясь на локоть отца, Маша подошла к алтарю. Священник, одобрительно улыбнувшись суженым в седую бороду, начал читать нараспев. Троекуров отошел в сторону.

Пальцы Маши коснулись пальцев Ганина, когда их руки накрыли епитрахилью.

– Совершается мирная ектенья. Миром Господу помолимся! – забубнил священник.

– Господи, помилуй! – скорбно отозвался хор.

Гости синхронно опустили головы. Кто-то вложил в Машины пальцы свечу.

– Имаши ли, Петр, произволение благое и непринужденное и крепкую мысль пояти себе в жену сию Марию, юже зде пред тобою видиши? – монотонно произнес священник.

– Имею, честный отче! – выпалил Ганин и даже всем телом вперед подался. Лоб его блестел от пота.

– Не обещахся ли еси иной невесте?

– Нет.

– Имаши ли произволение благое и непринужденное и твердую мысль пояти себе в мужи сего, его же пред тобою зде видиши? Имаши ли? – обратился священник к Маше.

Больше всего ей хотелось обернуться и посмотреть на распахнутые двери церкви. Не могло же так случиться, просто не могло, какая-то нелепица – она, Ганин, эти люди, этот алтарь.

Маша позволила себе взглянуть – украдкой она обернулась, но тут же встретилась глазами с отцом. Троекуров стоял в самом первом ряду. Весь красный, он выпучил слезящиеся глаза и уставился в пустоту, а воротничок его рубашки отчасти стоял дыбом.

А за Троекуровым – люди, люди, люди, люди, сомкнувшиеся плечо к плечу. Вход скрылся где-то за их спинами. На их лицах – близкая к бессмысленности пустая радость.

– Да, – тихо сказала Маша.

Толпа, обратив лица на новобрачных, взорвалась аплодисментами и улюлюканьем. Какая-то женщина, которую Маша видела впервые, утирала уголки глаз белым платочком. Люди целовали друг друга в щеки. Раскрасневшийся Троекуров принимал поздравления, а его улыбка напоминала трещину.

Маша позволила себе на секунду закрыть глаза, но галдеж стал только сильнее.

Ганин обвил ее локоть своей рукой и потащил к выходу. Гости расступались перед ними – каждый из них счел нужным похлопать невесту по плечу в знак одобрения. Маше казалось, что ее платье покрылось жирными пятнами из-за прикосновений чужих ладоней. Она оглянулась – отца не было видно, только хмурые святые смотрели ей в спину. Их глаза блекло мерцали из глубины алтаря.

Ганин сжал ее ладонь в своей. Пальцы у него были потные и холодные. Они вышли на улицу, и в лицо Маше ударил холодный воздух. У подножья лестницы уже стоял лимузин. Пассажирские двери были распахнуты, все готово к отъезду. Вслед за новобрачными на мороз вывалилась толпа.

– Ну вот и все, – мурлыкнул Ганин. – Теперь и ехать можно. Ура?

Маша слабо кивнула. У самого автомобиля она споткнулась, а Ганин успел снова поймать ее локоть.

В лимузине уже сидели Троекуров и сестра Ганина, чье фиолетовое платье, казалось, сейчас треснет по швам, из-за чего она застыла в одной позе, стараясь не шевелиться. Она расцеловала Ганина в обе щеки, а затем и Машу. От нее пахло чем-то приторно-сладким.

Дверца хлопнула, будто молот о наковальню, и процессия, больше напоминающая перевозку опасного преступника, чем свадебную кавалькаду, наконец тронулась. За лимузином катился черный «Хаммер» с охраной, за ним – машины гостей.

Маша и Троекуров молчали, сестра Ганина о чем-то щебетала, сам же Ганин нервно переводил взгляд с лица на лицо и время от времени кусал узкие губы.

– Ох, – хлопнула в ладоши сестра. – Сейчас торта да шампанского накушаемся!

Маша прижалась лбом к холодному стеклу. Голова нестерпимо болела.

Вдруг машина затормозила – ганинская сестра чуть не слетела с сиденья, ойкнула и стала поправлять съехавшую шляпку с вуалью.

– Это что еще за черт? – обратился Троекуров к водителю.

– Да там какой-то чокнутый на тачке нас подрезал с самого переда, – ответил водитель, чуть ли не по пояс высунувшись из окна.

Троекуров открыл дверь и выглянул наружу – и правда, в нескольких десятках метров от них, вскинув руки в растерянном жесте, стоял человек в одной рубашке. Кирилл Петрович закашлялся и быстро влез обратно в салон.

– Едем, – сказал он. – Разворачиваемся и едем. Мне плевать, какой дорогой.

Маша вздрогнула. В лимузине повисла густая тишина. Сестра Ганина что-то пропищала.

– Стойте, – сказала Маша. – Я с ним поговорю. Я поговорю, – произнесла она уже громче. – И он уедет.

– Маша, – пролепетал Ганин, пытаясь не показывать страха. – Маша…

Он положил руку ей на колено – она стряхнула ее и вышла из машины.

Подол платья волочился за ней, собирая с асфальта рыхлую слякоть. И правда – вон он стоит. Вон белеет его рубашка, а напротив – люди в черной форме, каждый держит палец на курке.

Увидев Машу, Дубровский изменился в лице. Он расправил плечи, так что стало видно, что рубашка его порвана, на груди виднеются бурые пятна подсохшей крови, смешанной с грязью. Владимир широко улыбнулся.

– Ты опоздал, – мертвым голосом сказала Маша, подойдя вплотную.

– Поехали? – радостно спросил Дубровский, точно не замечая ее тона.

– Я же сказала, – устало повторила Маша. – Поздно. Я не поеду. Я остаюсь.

– А-а-а… – улыбнулся Владимир. – Ясно. Конечно! А тебе идет белое. Невеста.

– Жена, – поправила она. – Я остаюсь.

В глазах Дубровского отразилось глухое непонимание. Казалось, он только что очнулся от глубокого сна и не совсем понимал, где находится. Он осмотрелся. Какое-то шоссе. Десяток машин. Вооруженные люди. Маша – вся в белом, с вымоченным в зимней грязи подолом и неживым лицом.

– Мы же решили с тобой, – сдавленно сказал Владимир. – Уехать, вместе… Ты же хочешь уехать, Маша, – продолжил он с напором. – Маша. Ты нужна мне. Нужна.

– Я отцу нужна, – произнесла Маша, еле ворочая одеревенелым языком. – А тебе… Тебе никто не нужен. Ты сильный, – в горле встал комок.

– Это ерунда какая-то, – сказал Дубровский, и его лоб пробороздила глубокая складка. – На что ты обрекаешься себя? – спросил он, сделав шаг вперед. – На какую жизнь? Они же…

– Неважно, Володя. Ты не понял разве? Нет смысла бежать. Некуда бежать. Некуда, – как заведенная повторила Маша. – Некуда.

– Бред! – вдруг взорвался Дубровский. Он заорал так, что стоящий у машины охранник снова вскинул руку с пистолетом. – Бред какой-то… Ты же сдохнешь здесь с ними! – взревел Владимир, пытаясь выпутаться из этого отчаянного и дурного сна.

Маша задрожала всем телом. Ее темные глаза казались стеклянными.

Дубровский в два шага преодолел оставшееся между ними расстояние и обнял ее за плечи, чувствуя, как ее колотит, размазывая грязь и кровь по белым рукавам ее платья. Владимиру казалось, что существует некая чудная комбинация слов, которая в эту же секунду все исправит, которая перевернет свихнувшийся мир с головы на ноги, которая все объяснит. Он в панике перебирал в голове существительное за существительным, глагол за глаголом, но верное предложение все не шло, а разум будто застопорился.

– Нет! – крикнула Маша, словно ее хлестнули по лицу, и отпрянула назад, путаясь в пышной юбке. – Нет, – уже тише сказала она. – Я не хочу так. Так, – Маша сделала паузу, но Владимир все равно не понял, что именно она хотела передать этим проклятым «так». – Так – не хочу.

Дубровский, не веря, заглянул ей в глаза, но увидел там лишь непоколебимость принятого решения. Все жертвы, принесенные в этот день, были напрасны.

Стало холодно. Порывы ветра так и норовили сбить с ног, а по спине все равно тек пот.

Маша открыла рот, собираясь что-то сказать, постояла на месте, встрепанная и бледная, а потом повернулась и пошла к машине.

– Тебе бежать надо, – бросила она через плечо. – Уходи.

Где-то там, у длинного белого лимузина, Троекуров сделал невнятный жест рукой, и охрана, сложив свои пистолеты обратно в кобуры, расселась по машинам.

Дубровский смотрел, как Маша исчезает в чреве автомобиля, как Троекуров бросает на него, Владимира, какой-то больной взгляд, открывает перед дочерью дверь, поправляет ее платье и сам садится следом.

Где-то очень близко вякнул клаксон – Дубровский попятился к обочине, и кавалькада двинулась, набирая скорость. Вот мелькнул белый лимузин, лица пассажиров превратились в смазанные пятна. Дубровский смотрел им вслед, пока стена леса не скрыла их от его глаз.

Он оглянулся – вокруг тишина и пустота. Справа – голые деревья, и слева – тоже они. Неподалеку все стояла угнанная машина. Дворники почему-то работали.

Дубровский вытер лицо рукавом посеревшей рубашки, прокашлялся, сел за руль и вдавил педаль газа.

Александр Пушкин