Помоги проекту - поделись книгой:
Роберт Говард
КОНАН. РОЖДЁННЫЙ В БИТВЕ
Марк Шульц
© Перевод Г. Корчагина.
Признаться, меня обуревали самые противоречивые чувства в течение полутора лет, что ушли на подготовку этой книги.
Казалось бы, задача несложна: подобрать рисунки так, чтобы у читателя создалось верное представление о том, как выглядит самый известный герой одного из моих любимейших писателей, в прямом смысле слова магнит, постоянно притягивавший меня с детства,— хотя на самом деле мне и не нужно было тратить силы на визуализацию его облика.
В последние тридцать с лишним лет я очень часто позволял своему воображению поиграть в «что, если». И каждый раз перед мысленным взором сами собой рисовались иллюстрации к романтическим странствиям Конана по всему миру, и впечатления от этих картин бывали весьма сильны.
Но сколько можно тянуть кота за хвост, не пора ли взять быка за рога, спросил я себя однажды и решился-таки все накопившиеся идеи и наброски довести до ума… Хотя как это возможно, ведь они маячили не где-нибудь, а в моей бедной голове? Может, правильнее сказать «из ума вывести»? Себя бы самого не свести с ума такими рассуждениями… Впрочем, надеюсь, вы поняли, что я хотел сказать.
Иллюстрировать жизнь и деяния Конана, рожденного фантазией Роберта Ирвина Говарда, оказалось не так просто, как я полагал раньше. Возможно, это отчасти потому, что Конан и его Хайборийская эра — эпос, где есть армии бесстрашных воинов, поля свирепых битв, подвиги громадной силы и отчаянного безрассудства, все в каноне героического фэнтези, но все это здесь намного величественней благодаря глубокому мрачному контексту. Личностный стиль Говарда, мощный дух постгероизма вполне соответствует традициям литературы двадцатого века, избегающей витиеватости, галантности и благородства, столь присущих эпосу.
Говард взял на вооружение базовые элементы героической прозы, но обошелся без свойственной этой форме жеманной чувственности. Паче того, элементы эти послужили овечьей шкурой, под которой Говард ловко обтяпал кое-какие делишки, рыча и лая на свой скудный и ограниченный мирок, центрально-техасскую глушь с лесами звездчатых дубов и нефтяными полями.
Что я хочу этим скачать? Что история Конана стиснута рамками классического героического фэнтези, но ее грудь вздымается под ударами сердца, чьи чувства сугубо индивидуальны. Киммерийский варвар создан уникальной фантазией Говарда и движется вперед иод напором его знаменитой энергии, движется с жесткой прямотой, бескомпромиссностью и нежеланием брать пленных; все это суть признаки суровой среды обитания самого автора.
Писательский язык Говарда быстр, яростен и угрюм не потому лишь, что ему так нравилось,— это проявление того, чем техасец был по своей сути. Он брал интересующие его литературные формы и делал сними что хотел. Что-то извлекал, что-то добавлял, что-то с чем-то сплавлял. Вот в чем кроется гениальность этого человека. В итоге получились творения, отражающие мрачный свет его личных глубинных верований, его представление о жизни как о бесконечной и совершенно тщетной борьбе — но ведь один черт придется ехать по этой дороге, как шутят в тех краях.
Благодаря этой поговорке у нас теперь есть традиция героического эпоса Старого Света, прошедшая через спектр чувств техасца, через призму знаний, полученных им на родной земле. Это и свирепая история войн с индейцами и кровной вражды между белыми поселенцами, и богатый фольклор южных штатов, с его привидениями и болотной нечистью.
Все это, будучи смешано, дало нам нечто новое, а почему бы нет, ведь один черт пришлось бы ехать по этой дороге… Однако для меня несколько усложнилась задача визуализации Конана, каковая требовала вернуться к первоначальной цепочке представлений. С одной стороны, меня привлекали говардовские яркие описания величия и великолепия Хайборийской эры, ее потрясающего размаха и ослепительной пышности. Сознавая, что история Конана — это эпос, я очень хотел следовать лучшим традициям классического иллюстрирования. С другой стороны, спонтанность говардовского Нового Мира, его добела раскаленная, взрывная эмоциональность, его непреклонная воля, обеспечившие рассказам и повестям столь долгую жизнь,— все это подсказывало мне не противиться давнему желанию и выполнить рисунки в ином стиле: прямом, дерзком, грубом.
Бесспорно, Говард уникален. Никто, кроме него, не смог бы выдумать Конана. И больше ни у кого нет мира меча и магии, обладающего такой свирепой и грозной красотой. И сколько бы ни было последователей и подражателей, истинный Конан не удался, кроме Говарда, никому. Это слишком личностное творение, с головы до ног закутанное в сильные и слабые свойства характера Говарда; именно поэтому легко понять, отчего лучшее из его детищ — Конан.
Говард — прежде всего повествователь, и ничего стыдного в этом нет. Но благодаря Конану он прибавил в профессиональном росте — до того уровня, когда писатель четко осознает необходимость создания настоящего, дееспособного главного героя.
Для невзыскательного читателя достаточно литературной концепции с изюминкой, воображаемого мира, вращающегося вокруг складного сюжета. Но такой номер способен пройти раз или два. Если же автор хочет, чтобы читатель снова и снова возвращался в его мир, необходим якорь в лице уникального и привлекательного героя, представляющего собой нечто большее, нежели голый авторский вымысел. Говард этого добился, создав Конана, взяв типичные качества крутых техасских парней и вложив их в цикл произведений, который затмил популярностью все прочие придуманные им миры.
Конан — редкий для фантастической литературы типаж. Герой, действительно меняющийся от произведения к произведению. Дерзкий юнец, приканчивающий насмешника в «Башне Слона», это вовсе не тот упрямый задира, чье сердце разбивается в «Королеве Черного побережья», а ветеран-наемник из «Черного колосса» — не тот Конан, который, став монархом в «Фениксе на мече», покровительствует искусствам (Кром! искусствам!), поняв, что поэзия проживет гораздо дольше, чем он.
Итак, в рассказах и повестях Говарда Конан растет и мужает, и тем более досадно популярное мнение об этом персонаже как о состоящей из одних мышц, угрюмости и игры желваками машины для убийства. Ведь сверх этого Говард дал ему очень многое. Да, киммериец скор на конфликт и расправу, но еще есть рефлексии и смех, не только над другими, но и над собой. Он любит и теряет, сомневается и ошибается, совершает альтруистические поступки и сопереживает.
Помимо всего этого, он абсолютно харизматичен. Разве пришелец сможет командовать армиями и повелевать пародами, если первым делом не завоюет веру, преданность и привязанность? Это не просто воплощение грубой силы, это многоплановая личность, и я в меру сил постарался это подчеркнуть, изображая его в самых разных настроениях и позах.
Не все произведения, вошедшие в этот том, отменны. Говард работал в бешеном темпе для ежемесячного издания, в таких условиях совершенства не достичь. И тем не менее даже такие слабые вещи, как «Долина пропавших женщин», предлагают пассажи чудесной прозы взять хотя бы увиденную глазами Ливии картину резни в негритянской деревне или ее ночной спуск в прекрасную зачарованную долину.
Но ядро этого цикла несомненно является шедевром — «Башня Слона» и «Королева Черного побережья» безусловно принадлежат к классике фантастического рассказа, заслуживая признания и высокой оценки за рамками жанра.
Говард умел писать, и Конан — вершина его мастерства. Возможно, вас не убедит моя трактовка его образов; что ж, надеюсь, вы сумеете заглянуть за рисунки и увидеть волнующий мир Конана глазами своего воображения.
© Перевод Г. Корчагина.
В 1932 г., когда в газетных киосках появился декабрьский номер «Уэйрд тэйлз», Роберт И. Говард (1906-1936) вряд ли отдавал себе отчет в том, что творит историю. «Феникс на мече», представивший читателям его нового героя — Конана из Киммерии, был написан в марте того года, и хотя издатель Фэрнсуорт Райт признавал за рассказом «черты подлинного мастерства», он вряд ли заслуживал иллюстрации на обложке журнала. Первая история о Конане — всего лишь рассказ того же уровня, что и остальные, вошедшие в тот номер «Уэйрд тэйлз».
За семьдесят прошедших лет герой приобрел мировую славу. Вряд ли найдется страна, не опубликовавшая сагу о Конане. Один успех привел к другим, герой поселился в кинофильмах, мультфильмах, комиксах, телесериалах, литературных стилизациях, игрушках и ролевых играх. В этом процессе творение Говарда размылось настолько, что теперь зачастую невозможно отличить первоначального Конана от сформировавшегося в читательских умах лубочного образа перегруженного мускулатурой, облаченного в шкуры супергероя.
В массовой культуре такой феномен не редкость. Когда литературный персонаж превращается в икону, он вынужден бежать от своего создателя и жить независимо — то есть герой берет верх над автором. Дракула, Фу Манчу, Тарзан — мгновенно узнаваемые фигуры, тогда как Брэм Стокер, Сакс Ромер и Эдгар Райс Берроуз пользовались популярностью своих героев и зависели в этом от них.
К примеру, многие читатели Берроуза впервые узнали о Тарзане из фильмов или комиксов и лишь впоследствии приобрели книги и смогли решить, достойна ли адаптация оригинала. Однако в случае с Говардом такое оказалось невозможно: прежде рассказы и повести о Конане никогда не издавались в том порядке, в каком были написаны им, и будучи собраны в полную коллекцию.
Нет ничего противоестественного в идее создания «биографии» персонажа, однако ни один исследователь Шерлока Холмса не додумался расположить события из его жизни хронологически, а не в порядке написания Конаном Дойлом рассказов, да еще разбавить сложившийся канон чужими стилизациями. Но именно это произошло с историями о Конане: мало того, что чужая рука реконструировала его «биографию», но вдобавок произведения Говарда перемежаются вещами, как бы помягче выразиться, сомнительного качества.
Более того, чужая рука переписала некоторые рассказы Говарда; произведения, не относящиеся к конаниане, преобразованы искусственно; те рассказы, которые сам Говард счел недостойными завершения, закончены другими авторами. Из-за такого «посмертного соавторства» случайному читателю очень трудно отличить настоящее перо Говарда от жалких потуг подражателей или переписчиков. Другими словами, люди, увлеченные говардовским Конаном, вынуждены «глотать» бесчисленные адаптации и подделки, не отделяя зерна от плевел.
Это усложняет работу критикам — часто о техасце судят по вещам, не им созданным либо носящим следы чужого вмешательства. Сам Говард объяснял, почему произведения не следует располагать в порядке событийной хронологии. «Мне не казалось, будто я придумываю приключения Конана; нет, я всего лишь записывал то, что он рассказывал мне. Вот откуда такие огромные «скачки», вот почему нет правильного порядка. Обычный искатель приключений редко повествует о своихдеяниях по какому-то плану, он просто вспоминает наобум эпизоды, разделенные годами и расстояниями».
Следовательно, для этого тома подобраны истории в том порядке, в каком они «пришли» к Говарду. А раз они написаны Говардом, значит, никаких «стилизаций», никаких доработок ради «целостности», никаких переписываний. Эта коллекция — не только дань уважения идеям Говарда, она показывает в совершенно ином свете героя и его эволюцию и позволяет нам по-новому взглянуть на некоторые основные темы сериала.
К тому времени, когда поступил в продажу декабрьский номер «Уэйрд тэйлз», Говард уже был одним из столпов журнала. В нем опубликована первая профессиональная работа техасца, «Копье и клык» (июль 1925 г.), и с каждым годом все чаще на его полосах появлялись вещи Говарда. В 1926 г. рассказ «Когда восходит полная луна» удостоился рисунка на обложке апрельского номера, а в августе 1928-го на встречу со своими будущими поклонниками вышел Соломон Кэйн («Под пологом кровавых теней»); опять же, он был представлен на обложке.
Годом позже Говард вновь снискал восхищение и уважение читателей, в числе которых на сей раз оказался Говард Филипс Лавкрафт. И августовском и сентябрьском выпусках журнала опубликованы произведения о короле атлантов Кулле: «Королевство теней» и «Зеркала Тузун Туна».
Надо добавить, что Роберт И. Говард протеже редактора «Уэйрд тэйлз» Фзрнеуорта Райта. Этот человек первым разглядел в Говарде зародыш недюжинного таланта и впоследствии называл его своим литературным открытием, а также гением и другом. Действительно, Рай т был издателем незаурядным.
В расчетливом клишированном мире пульп-прессы «Уэйрд тэйлз» нередко поднимался до заявленного подзаголовком «Уникальный журнал» уровня и проходил по тонкой линии между коммерческими императивами и литературными вкусами Райта. В то время как Лавкрафт получал отказ за отказом, не имея возможности или желания удовлетворять редакторские требования Райта, Говард оказался более гибким. Изучая и предугадывая издательские нужды, он без проблем выдавал на-гора десятки рассудочных «конструктов», но даже таким невзыскательным журналам, как «Файт сториз» и «Экшн сториз», то и дело доставались алмазы.
С другой стороны, техасец явно обладал литературным вкусом, это наиболее очевидно но его стихам, и журнал «Уэйрд тэйлз» молодому писателю подвернулся очень своевременно. В этом нетипичном издании опубликовано множество стихотворений Говарда, а также сливки его прозы: рассказы о Соломоне Кейне, Кулле, Бране Макморне и киммерийце Конане. Не случайно только четыре из его многочисленных персонажей стали еще и героями стихов (если учитывать «Киммерию», как посвященную родине Конана).
По творчеству техасца видно, что интереснее всего ему было писать о Конане. Следует отметить: первое произведение конановской саги — это переписанный рассказ о Кулле «Сим топором я буду править» (1929 г.). Как и произведения о Конане, рассказы о Кулле созданы за счет эксплуатации варварских приключений в экзотических странах из мифического прошлого Земли. Но на этом сходство и заканчивается; между 1929 и 1932 гг. у Говарда появились новые идеи и цели. Для начала он с успехом опубликовал несколько исторических вещей, это послужило толчком для перехода в «эпический» масштаб.
Эти вещи наполнены необычайной энергией и напоминают легенды о последних крестоносцах. Превосходно удалось описание некогда могущественной империи Утрмер, ныне рушащейся из-за внутренних раздоров и внешних ударов,— эта тема предшествовала циклу о Конане.
Все же зарабатывать на жизнь исторической прозой оказалось очень трудно. Интерес к жанру и сложности на книжном рынке побудили Говарда в 1933 г. написать: «Перелицовывать историю в беллетристику — для меня не столько литературная работа, сколько хобби, и я бы с удовольствием занимался этим до конца своих дней. Но так невозможно заработать на жизнь. Слишком уж примитивен рынок, слишком узки его рамки, слишком много времени отнимает подобная проза. Ведь я стараюсь писать как можно ближе к подлинным фактам, допускать как можно меньше ошибок. Насколько позволяют мои скудные знания, добиваюсь реалистичности и точности при создании декораций и костюмов.
Если по примеру некоторых авторов буду чересчур искажать факты, менять даты или вводить персонажей, не сообразуясь со своими представлениями о времени и месте, я потеряю чувство реальности, и мои герои перестанут быть живыми и чувствующими. А ведь мои рассказы строятся только на моем представлении о моих персонажах. Как только я сам перестану «чувствовать» их, останется только разорвать уже написанное…»
Вероятно, все эти доводы сидели где-то на задворках говардовского сознания в феврале 1932 г., когда он переделывал «Сим топором я буду править» в «Феникс на мече». Он отказался от присутствовавшей в первом рассказе любовной линии и добавил элемент сверхъестественного, прекрасно понимая, что делает: в отличие от предыдущих циклов, первая история о Конане была специально скроена для «Уэйрд тэйлз». Но одно дело учитывать требования рынка, и совсем другое — иметь в виду творческие силы, давшие жизнь герою-варвару. «Этот Конан внезапно вырос в моем уме, что не потребовало почти никакого труда; и тотчас целый рой рассказов вылетел из-под моего пера, вернее, из пишущей машинки. Как будто я даже и не творил, а просто связывал события. Эпизод за эпизодом скапливались так быстро, что я едва справлялся. Несколько недель я не занимался ничем другим, только записывал приключения Конана. Этот персонаж целиком завладел моим сознанием и вышвырнул оттуда все не относящееся к нему».
В первом рассказе Конaн предстает в облике уже немолодого человека, аквилонского короля; во втором это юный варвар с северной окраины мира, в третьем молодой вор в цивилизованном городе Немедии. Разные периоды жизни, широчайший географический разброс. Говард рисковал запутаться в судьбе своего героя, заблудиться в его вселенной. Так было с кулловским циклом, где потеря Говардом «чувства реальности» несомненна. Потому-то он и заботился о «реалистичности и точности при создании декораций и костюмов».
Сотворение целостной и правдоподобной вселенной явилось для Говарда поистине спасительной идеей. Он решил населить свою Хайборийскую эру киммерийцами, ванирами, немедийцами, афгулами. Откуда взялись искаженные названия, из истории или из легенд, осталось загадкой. Годы спустя Лавкрафт критиковал за это Говарда: «Единственный изъян во всем этом — неизлечимая склонность РИГа придумывать названия, слишком похожие на настоящие, которые вызывают у нас совсем иные ассоциации».
Лавкрафт, да и многие после него, так и не поняли, что у Говарда вовсе не было намерения создавать мир, отличный от нашего, как он поступил при написании цикла о Кулле и как поступали с тех пор бесчисленные авторы эпического фэнтези, Тщательно подбирая названия, схожие с уже существующими в нашей истории и легендах, Говард стремился к тому, чтобы читатель мог без малейшего труда представить себе ту-ранца, чтобы не гадал, каков живущий на северной границе цивилизации ванир или асир.
Говард, ужимая историю и географию, создавая таким способом мир одновременно новый и знакомый, допускал стереотипность в стремлении к эффективности; этот прием позволил ему с минимальными усилиями создать экзотический фон. Одновременно он решил для себя проблему точности и реализма, И при этом создал метод сочинения псевдоисторической прозы без риска напороться на анахронизм или фактическую ошибку.
Первые три рассказа о Конане, написанные до «Хайборийской эры», можно считать экспериментальными; затем Говард четко представил себе антураж нового цикла и смог оценить его потенциал. В четвертую и пятую вещи — «Башню Слона» и «Алую цитадель» — он добавил эпическое и псевдоисторическое измерение. С этого момента сага о Конане стала чем-то большим, нежели приключения варвара в вымышленных чертогах, каковыми были рассказы о Кулле. Конан представал перед читателем то королем в средневековой Европе («Алая цитадель»), то полководцем в Древней Ассирии, раздираемой мятежными городами-государствами («Черный колосс»), то вольным козаком (термин достаточно ясен) в степях Востока.
Однажды Говард написал: «Мое изучение истории — это постоянный поиск новых варваров, от эпохи к эпохе». Создав Хайборийскую эру, он получил в свое распоряжение вселенную, где все эти дикие народы могли сосуществовать в общих временных рамках, а в лице киммерийца Конана ему досталась идеальная машина, показывающая его взгляды на варварство и цивилизацию.
Во многих произведениях киммериец оказывается на какой-нибудь пограничной территории Хайбории, где варварство и цивилизация сталкиваются в битве эпического размаха, где армии исчисляются десятками тысяч бойцов. Отголосками этих эпохальных битв служат более скромные столкновения, они насыщают рассказы запоминающимися сценами и яркими диалогами. Вот как, например, описывает свое бегство Конан в «Королеве Черного побережья»: «Тут я и сам здорово обозлился ведь вроде все уже сказал, чего им от меня еще надо однако стою, молчу… Они кричать стали о непочтении к правосудию, пообещали в рудниках меня сгноить! Мне это не понравилось. Достал меч, срубил голову самому главному и, не говоря ни слова, пробился к выходу». А в «Башне Слона» Говард иронизирует: «Цивилизованный человек воспитан куда хуже дикаря, которому невдомек, как это можно не поплатиться за бестактность расколотым черепом».
Очевидно, большинство произведений Говарда, и в том числе сагу о Конане, можно читать как научную работу по теме «Варварство против цивилизации», причем симпатии Говарда бесспорно принадлежали варварам. Глубокий интерес к этому явлению с самого начала служил топливом для говардовского творчества; он же стал главной темой в переписке техасца с Лавкрафтом, случившейся в 1930 г.
Вступив в спор с эрудированным жителем Провиденса, Говард был вынужден черпать аргументы в исторических и политических науках. Отголосками этого спора изобилуют написанные им тогда и позднее произведения о Конане. Лавкрафт, лучше других осведомленный о позиции и убеждениях Говарда, смог и лучше других оценить сагу о Конане и ее подтекст. Вскоре после смерти Говарда он написал:
«Нелегко объяснить, что делает рассказы мистера Говарда столь выдающимися. Но секрет здесь один: в каждом из рассказов он присутствует лично». Чуткий писатель дает здесь главный ключ к саге, отмечая при этом внутреннюю силу и искренность составляющих ее произведений, а также причину, по которой стилизации никогда не поднимутся до уровня оригиналов.
В целом говардовская конаниана — очень добротная эскапистская литература, но отдельные ее произведения заслуживают большего, нежели признательность охочего до яркой экзотики и головокружительных приключений читателя. Весь этот цикл пронизан мрачным настроением, и зачастую при чтении возникают самые противоречивые чувства, как будто ты испытываешь нечто волнующее и вместе с тем угнетающее.
Лучшие произведения Говарда о Конане — «Башня Слона», «Королева Черного побережья», «За Черной рекой», «Красные когти» — имеют печальный конец; под «эскапистским» лоском — все те же мрачные течения.
Философию Конана лучше всего выражает отрывок из «Королевы Черного побережья»: «Пока я живу, я намерен изучать жизнь во всех ее проявлениях. Дайте мне познать сочный вкус мяса и жгучее вино на языке, горячие объятия белых рук — и чтобы кругом пылала битва, клинки звенели, вспыхивали и окрашивались алым… Вот это — жизнь, а духовные тонкости оставим философам и жрецам. Реальность, иллюзия… Я вот что тебе скажу: если этот мир иллюзорен, значит, и сам я — всего лишь иллюзия, а коли так, все окружающее для меня реально. Ну и хорошо: жизнь пылает во мне, я люблю и дерусь… Чего еще?»
Действительно, это одна из главных черт характера киммерийца. Он живет сегодняшним днем, пожирает каждое его мгновение, не вспоминает прошлого и не заботится о будущем. Вчеpa козак, сегодня король, завтра вор. Именно в этом смысле сага о Конане является эскапистской литературой: ее притягательность выглядит универсальной, она — для всех поколений и любых культур.
Говард однажды признался: «Человек, читающий о Конане, услышит эти варварские позывы из глубин своего существа; а значит, Конан поступал так, как и читатель поступил бы в сходных обстоятельствах».
Головокружительные приключения в рассказах о Конане — всего-навсего маска, а на самом деле при чтении невозможно забыть хоть на миг о мрачной реальности мира. Хайборийская эра с катаклизма началась и другим катаклизмом закончилась. Чего бы ни достигли хайборийцы, чего бы ни добился Конан, все это не имеет значения при подведении итогов, и все это будет разрушено и забыто.
Жизнь человека и жизнь империи по Говарду преходящи в равной мере. Цивилизация — не последняя стадия развития человечества; она может быть неизбежным последствием этого развития, но также и переходным этапом. Цивилизации обречены на ветшание и распад, и в конце концов их сметают воинственные орды варваров, которые со временем, через века, станут цивилизованными людьми…
И этом цикле Говард упирал на свое родство с варварством. Вопреки утверждениям некоторых критиков, он это делал не по причине веры и превосходство варварства над цивилизацией, не из-за желания видеть в варваре «благородного дикаря». «Я не идеализирую варварство; насколько мне известно, это состояние суровости, кровожадности, свирепости и отсутствия любви. Мне не хочется изображать варвара из далекого прошлого моей расы прекрасным богоподобным сыном природы, наделенным таинственным знанием и произносящим размеренные высокопарные фразы». Пожалуй, лучшую метафору варварской жизни можно найти в рассказе «За Черной рекой», где протагонисты оказываются между молотом и наковальней: перед поселением, за Черной рекой, обитают свирепые пикты, готовые напасть в любой момент, а позади, за Громовой рекой,— цивилизация, слишком ослабленная упадком и раздорами, чтобы бороться даже за собственное выживание, уже не говоря о сохранности границ.
Фабула доводит это мрачное предсказание до логического заключения, и Конан, единственный персонаж, принадлежащий варварству более, чем цивилизации, остается и единственным выжившим. В процессе цивилизации союзники Конана расстались со своими инстинктами, лишились аспекта первобытности и тем самым утратили шансы на победу. В конце рассказа есть такие слова (несомненно, наиболее часто цитируемые из говардовского наследия): «Варварство — естественное состояние человечества… Цивилизация неестественна. Это каприз обстоятельств. А варварство всегда торжествует в итоге».
Отрыв от естественности закладывает в процесс цивилизации семена его разрушения. «Неестественное» либо должно уступить «естественным» силам, что описано в рассказе «За Черной рекой», либо оно медленно, но страшно разрушится, сгниет («Сумерки Ксутала», «Красные когти»).
Причины говардовского увлечения темой распада цивилизаций (возможно, коренящиеся в его интересе к варварской жизни), скорее всего, очень сложны. И искать их следует не столько в тогдашних эволюционистских теориях, оставивших следы в его творчестве, сколько в биографии Говарда и в его психологии. Действительно, что-то глубоко личное кроется в его убеждениях, которые выплеснулись на страницы журналов и книг и зарядили их удивительной силой.
Вряд ли можно оспорить то, что не все его произведения о Конане стоят на высоком уровне. Бывало, в пору финансовых затруднений киммериец приносил своему создателю легкий кусок хлеба. Полуголых див, какими украшено большинство рядовых рассказов цикла, не было до ноября 1932 г., и они исчезли после марта 1933 г. — в этот период Говард наиболее остро нуждался в деньгах.
(«Случайно» оказалось, что именно эти рассказы вдохновили «продолжателей», а не «Красные когти» и не «Королева Черного побережья», и это красноречиво говорит о вкусах авторов.) Многие из этих вещей содержат в себе кое-что подлинно говардовское — как однажды написал Лавкрафт, Говард «был более велик, чем любой приемлемый для него способ делать деньги»,— но они явно написаны по формуле, позволяющей выиграть рисунок на обложке журнала.
Легенды о киммерийце Конане помогли Говарду подняться над цехом мастеров «пульпы». Выдавая одну за другой истории о варваре, что убивает монстров и вожделеет скудно одетых красоток, и обеспечивая себе тем самым регулярный доход, Говард все же решился не превращать киммерийца в станок для печатания денег.
Как и подобает истинному писателю, он без колебаний экспериментировал с другими темами, рисковал в те времена, когда судьба его коммерческого успеха висела на волоске. Если истинная задача искусства увлекать и волновать, то истории о Конане суть нечто особенное, эпос о легендарных деяниях величайших героем в сказочных странах, раскрашенный яркими красками, но с чем-то очень мрачным в глубине.
Снимите внешний слой, если не боитесь.
© Перевод Г. Корчагина.
Р. И. Говард
© Перевод М. Семеновой
Немедийские хроники
I
Было тихо. Глубокая и зловещая тьма, какая бывает только перед рассветом, окутала сумрачные шпили и великолепные башни… Смуглая рука осторожно приотворила дверь, выпуская людей с покрытыми лицами в темный переулок — один из множества, составлявшего в этой части города запутанный лабиринт. Завернувшись в плащи, четверо торопливо и молча растворились в кромешном уличном мраке. Казалось, это были не существа из плоти и крови, а призраки давно умерщвленных…
Позади них в проеме двери можно было рассмотреть лицо, искаженное язвительной усмешкой, и глаза, недобро поблескивавшие в полутьме.
— Ступайте же в ночь, порождения ночи,— пробормотал голос, полный издевки.— О глупцы, ваш рок мчится по вашим следам, точно слепая ищейка… а вы даже не догадываетесь об этом!
Говоривший прикрыл дверь и запер ее на засов, после чего повернулся и зашагал прочь по коридору, неся в руке свечу. Это был угрюмый гигант, чья смуглая кожа выдавала его стигийскую кровь. Вскоре он добрался до внутреннего покоя, где, раскинувшись, точно ленивый кот, на шелковой тахте, потягивал из золотой чаши вино рослый худой человек.
— Что ж, Аскаланте, твои недоумки разбежались по улицам, точно крысы из норы,— ставя свечу, сказал ему стигиец.— Странными, однако, орудиями ты пользуешься…
— Орудиями? — отозвался Аскаланте.— А ведь это они меня считают своим орудием, вот что забавно… Уже четыре месяца, с тех пор как Четверо Мятежных призвали меня из южных пустынь, я обитаю в самой гуще моих врагов, целыми днями скрываясь в этой дыре, а ночами скитаясь во тьме проулков и коридоров… И я добился того, чего никак не могли достичь эти знатные бунтовщики. Используя их, равно как и еще многих, большинство из которых даже лица моего не видали, я отравил самый воздух империи тленом соблазна и беспокойства. Оставаясь в тени, я полностью подготовил падение короля… Во имя Митры! Не зря же я был царедворцем до того, как меня объявили вне закона!
— А эти глупцы, что считают себя твоими хозяевами?
— Да пусть их считают, будто я им служу… пока. Вот исполним задуманное, тогда и посмотрим. Кто они, чтобы тягаться умом с Аскаланте? Вольмана, этот коротышка, граф Карабанский; гигант Громель, предводитель Черного Легиона; Дион, разжиревший барон Атталусский… я уже молчу про менестреля Ринальдо, обладателя куриных мозгов. Я, именно я обнаружил в каждом из них стальную жилу и сплавил все четыре в одну. Но прочее в них — хрупкая глина, и я же ее сокрушу, когда придет час. Однако пока до этого далеко… Сегодня еще до рассвета настанет время умереть королю!
— Несколько дней назад я видел, как имперские отряды отбывали из города,— заметил стигиец.
— Они отправились на рубежи, где забеспокоились язычники-пикты… впавшие в боевое неистовство от крепкого вина, которое опять-таки я тайно переправил к ним через границу. Вот где нам пригодились несметные богатства Диона! Ну а Вольмана устроил так, чтобы нам не помешали остатки имперских войск, пребывающие в городе. Мы также обратились к его знатным родственникам в Немедии, и в итоге король Нума вызвал к себе графа Троцеро Пуатенского, сенешаля Аквилонии. Конечно же, такого важного вельможу, как Троцеро, помимо его собственного войска сопровождает имперский вооруженный эскорт, а с ним и Просперо, правая рука короля Конана. Таким образом, король остался только с личными телохранителями и Черным Легионом. Ну а тут уж Громель помог мне подыскать среди стражи корыстолюбивого старшину, который польстился на взятку и обета! в полночь увести своих людей от двери королевской опочивальни… Вот туда-то мы и явимся тайным подземным ходом во главе полутора дюжин отпетых и отчаянных головорезов. А когда дело будет сделано… даже если народ и не выбежит приветствовать нас — Громель с Черным Легионом удержит город в повиновении и сохранит нам корону!
— Которая, как полагает Дион, будет ему вручена…
— Именно. Жирный болван претендует на царство, полагая, что для этого достаточно той капельки королевской крови, которая течет у него в жилах. Воистину Конан совершил большую ошибку, оставив в живых потомков низвергнутой династии!.. Двое других также надеются поправить свои дела.
Вольмана желает быть обласканным при дворе, как в прежние времена, и вернуть былую роскошь своим разоренным имениям. Громель ненавидит Паллантида, предводителя Черных Драконов. Со всем упрямством, присущим его народу, этот боссонец жаждет принять верховное главнокомандование… И только Ринальдо не преследует никаких личных целей. Конан для него — варвар в грязных сапогах и с замаранными кровью руками, что явился с дикого Севера завоевать и ограбить цивилизованную страну. Наш поэт вовсю идеализирует прежнего короля, которого Конан убил за корону. Ринальдо успел позабыть, что в свое время тот не очень-то покровительствовал свободным искусствам, и если уж на то пошло, совершил за время своего правления немало отвратительных зол… Его стихи должным образом настраивают людей. На улицах в открытую распевают «Плач по королю», в котором Ринальдо на все лады восхваляет убиенного венценосца — порядочного, между нами говоря, мерзавца — и предает поношению Конана, «этого черноволосого дикаря, порождение бездны». Самого Конана, как я слышал, немало насмешила упомянутая баллада, но в народе у многих сжимаются кулаки…
— А за что Ринальдо так невзлюбил Конана?
— Видишь ли, люди склонны ненавидеть тех, кто при власти. Они мечтают о совершенном правителе и видят свой идеал либо в прежнем монархе, либо же в будущем — но только не в том, который нынче на троне. Видения завтрашнего и вчерашнего дня начисто заслоняют для них настоящее… Вот из таких мечтателей и наш Ринальдо — он просто-таки пылает идеализмом, полагая к тому же, что ему суждено низвергнуть тирана и принести людям свободу. Что же до меня… Всего лишь несколько месяцев назад я собирался до конца дней своих грабить караваны в пустыне и ни о чем большем даже не помышлял, но теперь я позволил пробудиться былым мечтам. Пусть умрет Конан, а на трон воссядет Дион. Настанет и ему час умереть… а за ним и прочим, кто осмелится противиться мне. От огня ли, от стального клинка, от одного из тех отравленных вин, что ты так мастерски варишь… И тогда… «Аскаланте, король Аквилонии»! Неплохо звучит, а?
Стигиец пожал широкими плечами.
— Было время,— проговорил он с нескрываемой горечью,— когда и я лелеял честолюбивые замыслы, против которых твои суть мишура и детские игры. И до чего в итоге я докатился!.. Мои прежние союзники и соперники, с которыми я спорил на равных, не поверили бы собственным глазам, доведись им увидеть, как Тот-амон, хозяин Кольца, прислуживает рабу чужеземца, к тому же объявленному вне закона, как он участвует в мелких сварах баронов и королей!..
— Нечего было делать ставку на магию и всякие там ритуалы,— отмахнулся Аскаланте.— Я вот предпочитаю полагаться на свой ум и на свой меч!
— Любой ум, любой меч — что солома на ветру перед мудростью и могуществом Тьмы,— проворчал стигиец сквозь зубы, и в его глазах угрожающе заметались искры и тени.— Еще кто из нас служил бы другому, не утрать я Кольцо!
— Как бы то ни было,— раздраженно отозвался вельможный разбойник,— покамест ты носишь на спине отметины моего кнута, и так будет продолжаться и впредь!
— Какая непоколебимая уверенность…— Ненависть на мгновение зажгла глаза стигийца красным огнем преисподней.– Рано или поздно, так или иначе, а Кольцо я себе непременно верну. И тогда, клянусь змеиными клыками Сета, ты мне заплатишь…
Горячий нрав аквилонца заставил его вскочить и влепить стигийцу затрещину. Тот-амон отшатнулся, на разбитых губах выступила кровь.
— Больно уж осмелел ты, собака! — прорычал Аскаланте. — Остерегись! Покамест я твой хозяин, и не забывай, что мне известна твоя неприглядная тайна!.. А теперь, если осмелишься, можешь хоть с крыши кричать, что Аскаланте вернулся в город и плетет заговор против короля! Ну?
Поделиться книгой: