Встреча друзей
Мы снова сошлись воедино, мы снова за старым столом. Не грех, что он малость расшатан — чтó прочно стоит под вином? Не грех, что домой принесли мы задумчивый свет седины — печать горевых испытаний, почетную тяжесть войны. У каждого есть и разлука, и встречи желанные есть; победа моя принесла мне прямую, суровую весть. …Встают предо мной как живые сраженные вражьей бедой: шахтинец Василий Теплинский, сгоревший над финской водой; архангелец Саша Тетерин, упавший у прусских снегов; и ты, богатырь Приднепровья, волжанин Иван Ликунов; и ты, смоленчанин веселый, седого Кутузова брат, отец мой, Андрей Городецкий, старинный окопный солдат… Давайте ж, друзья по оружью, товарищам честь воздадим: давайте четыре минуты в молчанье святом постоим. Давайте четыре бокала наполним и дверь распахнем, поверив, что поздно иль рано войдут они четверо в дом. Пусть в эти минуты вместится железный закон торжества: живых откровенная горечь и мертвых живые слова. Пусть эти четыре минуты стоят в окружении мглы на страже Великого Долга зенитные сосен стволы. Москва, 9 мая 1946 г. Встречное дыхание
Ни уходящих в небо крыш, ни соблазнительных афиш, ни коммунальных милых сцен, ни разговоров о сногсшибательности цен таксомоторов, ни привокзальной суеты, ни гвалта рынка — здесь просто воздух, и цветы, и кваса крынка. Здесь мрак, летящий от холмов, — жары спасенье да избяное от громов землетрясенье, да улочкой бегущий скот, да поединок с гусиным клювом у ворот сквозных дождинок, да сумерек ночных вино — его броженье, да воробьиное в окно зари вторженье… Мы знали говор этих строк стихов отменных до первых фронтовых тревог — дорог военных. Глубокий гусеничный след в моей долине: он был вчера — сегодня нет его в помине. За эти радостей и бед четыре года суровей стала на сто лет моя природа. На ней лежит печать войны: в закате клены. Не пушками ль опалены деревьев кроны? Я узнаю, я узнаю, и я объемлю душою всей — ее, мою родную землю. Родную — с клеком журавлей, с зарею свежей озерных — в молниях траншей — левобережий, со взрытым бомбой большаком в полях совхоза, с простреленным насквозь дубком у перевоза, с бессмертьем горестных минут пред ясным списком имен стрелков, лежащих тут, под обелиском, с комбайном шумным на полях державы хлебной, с Уралом, рвущимся сквозь шлях ковыльных гребней… Я узнаю, я узнаю, и я объемлю душой всей — ее, мою родную землю. Ее. Мою. Я вижу в ней — в бессмертной тверди — свет коммунизма, что сильней врагов и смерти! 1946 г. Шуточное послание друзьям
В тыщу девятьсот восьмидесятом выйдут без некролога газеты. Я умру простым, как гвоздь, солдатом, прошагавшим в битвах полпланеты. Я умру — вы на слово поверьте — вашим верным, вашим прочным другом, со спокойной мыслью, что до смерти всем врагам воздал я по заслугам. В том году, как броневик, суровый ЗИС-107 пройдет по Сивцев-Вражку, буду я лежать, на все готовый, с крышкой гробовою нараспашку. И студент последней самой моды скажет, проходя по переулку: — В силу диалектики природы он ушел из жизни на прогулку. Я студенту возражать не буду — мысль сухая, трезвая, благая: некрасиво бить в гробу посуду, истиной наук пренебрегая… Утром в девятьсот восьмидесятый, под синичий писк, под грай вороний, домуправ гражданскою лопатой намекнет на мир потусторонний. Вот и стану — запахом растений, звуком, ветром, что цветы колышет… Полное собранье сочинений за меня сержант Петров напишет. Он придет с весомыми словами, с мозгом гениального мужчины. Если он находится меж вами, пусть потерпит до моей кончины. Констанца, 1946 г. «Я взвешивался в детстве…»
* * * Я взвешивался в детстве на весах, дивясь, как цилиндрические гири скользили на размеченном шарнире. И все. Но я не знал о чудесах, не знал, что мне за мелкую монету они тогда — до точности почти — смогли в своих делениях найти мой вес — мое давленье на планету. 1946 г. Спасение тишины
Археолог-старик по костям, черепам и монетам назовет вам эпоху, расскажет о быте племен. Мало нашей земли — он мечтает пройтись по планетам, составляющим азбуку древних и новых времен. Век ученого старца, как сон лошадиный, недолог. Перед смертью своею он знать не желает того, что далекий потомок, такой же, как он, археолог, не узнает собрата и выбросит череп его. То же будет и с дальним потомком… Монетами, камнем, костями и архивами бредит сосед мой — истории бог. Мне старик благодарен, что я занимаюсь гвоздями и смоленою дратвой для новых солдатских сапог. 1946 г. Тетеревиная охота
Он под Изюмом бил «кукушек» пониже глотки, выше ушек, и вот, придя с войны домой, пошел на птичий мир войной. …Весна по рощам, по яругам поет последним ручейком. Казак вдоль пойм, росистым лугом, сквозь ночь идет с дробовиком. «Успеть! На зорьке — час пирушки…» Лесной полночный мир угрюм. Казак услышал: на опушке — тетеревиной свадьбы шум. Лес поделился бугровиной, устроил казаку привал и свадьбою тетеревиной охотника зачаровал. Казак сидел, глядел и думал: вот посижу, мол. Подожду, мол Потом… А тетерев, квохча, то вскинет клюв, то полукругом вдруг выгнет крылья — и к подругам… Пора влюбленных горяча! Лес на заре запел на диво. Казак в сторонку отошел и молвил: — Очень уж красиво! — и дробовик вложил в чехол. 1946 г. «На закате в дымной хате…»
* * * На закате в дымной хате хвастуны судачат день… Даже тополь на закате тень наводит на плетень. Тот, кто в бой ходил на танке, — переходит на басы… Кот-мурлыка на лежанке улыбается в усы… 1946 г. Девичье ожидание
Тянет медом от гречи да «страданьем» гармошки. Где вы, первые встречи, где вы, стежки-дорожки! Дорогие девчата, песня зря не поется: все, что было когда-то, может, нынче вернется. Огонек ожиданья задрожит на окошке, и польются «страданья» задушевной гармошки. Ой, подруженьки, если голубочек вернется, наша прежняя песня по-иному споется. Будет то же веселье… Эх вы, стежки-дорожки! Будет свадьбы похмелье да слеза от гармошки. Ой, подружки-девчата, сердце радостно бьется: все, что было когда-то, непременно вернется! 1946 г. Песня за околицей
Вешник с низины сдувает ручьи. Скоро ударят в садах соловьи. Мир зацветет и запоет первые песни свои о любви. Ночи весенние схлынут на нет, вновь за околицей вспыхнет рассвет. Ой вы, луга, в дымке стога, в косах невесты ромашковый цвет! Косы заблещут в росе-серебре, росы спадут на вечерней заре. Под вечерок мил паренек тронет баян на колхозном дворе. Песня расскажет, как выла пурга, как удалялся дымок очага, как мы в огне, там, на войне, в Пруссию гнали врага сквозь снега. Спой, расскажи нам, как в грозном бою мы защитили Отчизну свою — труд городов, звезды садов, ласку невесты в родимом краю. 1947 г. Байдарочка
Лодочка-байдарочка стрелой летит; в лодочке той парочка гребцов сидит. Звезды, как фонарики, в воде горят: на родной Москва-реке цветной наряд. Лодочка-байдарочка чуть-чуть скользит, в лодочке той парочка гребцов сидит. Легкое движение чуть-чуть вперед: волею течения ее несет. Не скользит байдарочка — чуть-чуть волна: в лодочке той парочка, а тень — одна. Слушайте, товарочки, откроюсь я: то была в байдарочке с любимым я! 1947 г. Вдоль реки Оки
Шутка Дуют-веют на свободе ве-тер-ки. Едет парень на подводе вдоль реки Оки. Видит парень — в отдаленье пе-ше-ход: в то же самое селенье почтальон идет. Бьет возница два поклона, — что за честь? Парень рядом почтальона приглашает сесть. Дуют-веют на свободе ве-тер-ки. Едут, едут на подводе двое вдоль реки. Едут с песней мимо клена: «…Сад — мой сад!» Атакует почтальона новый адресат. Взором ласковым балуя, в свой кол-хоз за два с лишним поцелуя почту он привез. 1947 г. Мороз
Пришел мороз в мохнатой шубе и, крякнув, взялся за дубок. Переломил. Измерив глуби и убедившись, что глубок студеный Дон, он с диким рвеньем волну с волною так роднил, что их при взлете дуновеньем пронизывал и леденил. Всю ночь, как рыба, Дон метался. К утру его сковали льды. Посередине все ж остался лоскут синеющей воды. Бежали к Дону казачата, мороз встречал их на пути: — Лед тонок, детки, рановато! — и не давал вперед пройти: то схватит за уши, то щеки колючим холодом обдаст (он четверть неба на востоке кармином выкрасить горазд). Весь день он чем-нибудь да занят: то ивняком стрельнет в бору, то в палисадах партизанит по всей станице ввечеру… Так в окнах день за днем мигал он, шел синим светом в высоту, и у колодцев воздвигал он волшебных замков красоту. Но март запел свежо и звонко. А он, морозец, всем назло, последний раз нажал — и тонко в светелке треснуло стекло. А утром видели мы сами, как захмелевши от побед, под ветровыми парусами весна гналась за ним вослед! 1947 г. Камень
Водою горной камень точится, потом в пылинку превращается; ему лететь, как прежде, хочется: он снова к звездам возвращается. Он старца астронома радует несмелой искрой появления и снова метеором падает, след оставляя на мгновение. Планет извечное отчаянье — в могучих линзах отражение: какое долгое молчание, какое светлое падение! 1947 г. Голубь
Над зданием посольства плещет флаг. Ему ветра Замоскворечья внемлют. Тревожен греческий архипелаг. Британский сумрак Турцию объемлет. Солдат имперский — не в краю родном — в Босфоре воду мира пьет из фляги. В посольстве люди спят вчерашним сном: косые шрамы залегли на флаге. Московский клен шумит перед окном. Рассветом обрамленная стена, заря над всей Москвой (убей ее, попробуй!). Перед резьбой посольского окна сидит он — красноклювый, крутозобый, — глядит в квадрат стеклянно-голубой, довольный голубиною судьбиной: любуется как будто не собой, а совестью своею голубиной. Бог весть, откуда в этот сад гоним, он помнит все: и свет и мир полночный. В окно следила девочка за ним, облокотись на подоконник прочный. Кремлевская заря взлетела на карниз, как та, что в будущем коснется крыш Каира. Девчонка думала: «Вот — пидж оф пиис, по-русски это значит — голубь мира. Поэтому в Москве — покой и тишина…» Наивная, она совсем не знала, что это голубь Кольки Шамшина — парнишки из соседнего квартала. 1947 г. Роса благословения
Две войны я протопал в пехоте под началом твоим, Аполлон. Я изведал атаки в болоте, и кровавые нары в санроте, и мучительной музы полон. Не пришлось мне о пулю споткнуться. Видно, писано мне на роду — дважды выжить и дважды вернуться под свою молодую звезду. Я, умытый росой спозаранку, музе гнева не ставлю в вину, что рубаху надел наизнанку перед тем, как идти на войну. 1947 г. «Представь — я солнце атомом взорву…»
* * * Представь — я солнце атомом взорву по ходу стихотворного сюжета: оно, гудя, осыплется в траву бильоном древних звезд — слезами света. И ляжет вечным мраком на земле погибнувшее в вымысле светило… Но я найду тебя в кромешной мгле: твоя любовь при жизни мне светила. 1948 г. Долг
Я не помню детской колыбели. Кажется: я просто утром встал и, накинув бурку из метели, по большой дороге зашагал. Как я мог пройти такие дали? Увеличь стократно все пути! Где я был? В газетах не писали. Где я шел? По звездам не найти. Только очень помнится, что где-то под Мадридом, непогодь кляня, у артиллерийского лафета встал пушкарь, похожий на меня. А потом на финском, в штурмовые ночи, под раскатами огня (зимними глазами на Россию) пал стрелок, похожий на меня. И еще я помню, помню внятно: над бессмертьем друга своего с ротою салютовал трикратно я, лицом похожий на него. Ангелы спасенья не витали надо мною на Большой войне: силы Родины меня питали — талисман возмездья был при мне. Где сейчас я? Не ищи на карте… Только люди говорят, что я в Греции, в Чанду и в Джокьякарте в дьвола стреляю из ружья! Если верить людям в их святую проповедь, то на любом ветру до ста лет, наверно, проживу я, коль своею смертью не умру. 1948 г. Послание британскому капралу
Томми! Капрал сухопутных войск! Я слышал, мечтаете вы Гайд-парком назвать Сокольники — березовый парк Москвы? Чтоб слушать русские песни наших русских девчат? Простите, Томми, в московском доме они не для вас звучат! И как бы вы ни мечтали устроить себе уют, напомним, что без прописки в Москве у нас не живут. И если вас все-таки гложет по нашей песне тоска, — мэд ин Инглянд такой, как вы, видно издалека. Вот я бы хотел вам напомнить песню недавних дат, песню, с которой в битву шел советский солдат. Мы ее пели четыре года в бою под ротным свистком не соловьиным клювом — четырехгранным штыком. Пели ее при любой погоде — в своих и чужих лесах — ртами семидюймовок, моторами в небесах, пушкой прямой наводки, бомбами с высоты, танковой колесницей, летящей через мосты! И знаем, за Эльбой где-то гневный голос басил наших победоносных Вооруженных Сил. В такую песню вместилось бессмертных мильон легенд! Видимо, с удивленьем внимал ей ваш континент? Слышите, Томми! Если в Греции вы сейчас с винтовкою Бирмингама глядите в бинокль на нас, — что ж, выжидайте известный срок… Но я бы хотел, чтоб вы письмо переслали своей невесте с такой припиской Москвы: «Я, гражданин Советской России, в Саксонии побывал. В скорбном доме жены фашиста с ротою ночевал. Я битый час разговаривал с нею, спросите ее, вдову: она, как и вы, о Москве мечтала, муж ее шел на Москву. В степи под Можайском его могила: черви по рукавам…» Слышите, Томми! Вдова фашиста не завидует вам! Сообщите об этом леди — она вас поймет вполне… Гут бай! Пишите: СОВЕТСКИЙ СОЮЗ. МОСКВА. МНЕ. Март 1948 г. Замеченные опечатки
Приложение
