Амалия Гейне
Миниатюра неизвестного художника
1830 г.
Тенденция
Перевод В. Рождественского
Бард немецкий, пой достойно Вольность нашу, чтоб она Косность преодолевала, Душу к делу вдохновляла. «Марсельезы» гимном стройным. Нет, не Вертером усталым Перед Лоттой у окна, — Словно колокол, народу Должен ты вещать свободу, Быть мечом и быть кинжалом. Но не пой ты мягче флейты, Что идиллии полна, Будь в стране своей тимпаном, Пушкою, трубой, тараном, Пой, труби, звени и бей ты! Пой, труби, греми тревожно, В мрак — тиранов имена! Лишь таким и стань поэтом, А в стихах держись при этом Общих мест — насколько можно! Ребенок
Перевод Л. Пеньковского
Бог это праведным, любя, Во сне дарует вмиг. Но как, Германия, тебя Такой удел постиг? Ты девушка — и вдруг сынком Обзавелась… Но — чур! Он обещает быть стрелком Не хуже, чем Амур. Коль он стрелу метнет в орла, Хотя б тот был двуглав, — Настигнет хищника стрела, И рухнет он стремглав. Но, как слепой язычник тот, Пусть не рискует он У нас ходить, как санкюлот, Всегда без панталон. Наш климат, и морали глас, И полицейский взгляд Предписывают, чтоб у нас Одет был стар и млад. Большие обещания
Перевод С. Маршака
Мы немецкую свободу Не оставим босоножкой. Мы дадим ей в непогоду И чулочки и сапожки. На головку ей наденем Шапку мягкую из плюша, Чтобы вечером осенним Не могло продуть ей уши. Мы снабдим ее закуской. Пусть живет в покое праздном, — Лишь бы только бес французский Не смутил ее соблазном. Пусть не будет в ней нахальства, Пусть ее научат быстро Чтить высокое начальство И персону бургомистра! Подкидыш
Перевод В. Левика
Ребенок с тыквой на месте башки, Огромен желудок, но слабы кишки. Коса и рыжий ус. Ручонки, Как ноги паучьи, цепки и тонки. Это чудовище некий капрал, Который наше дитя украл, Подкинул нам в колыбель когда-то. Плод необузданной лжи и разврата, Был старым скотоложцем он Во блуде с паршивою сукой рожден. Надеюсь, его называть вам не надо, — В костер или в омут проклятого гада! Китайский богдыхан
Перевод П. Вейнберга
{60}
Отец мой трезвый был чудак И пьянства не любитель; А я усердно пью коньяк, И мощный я властитель. Питье волшебное! Моя Душа распознала это: Чуть только вдоволь выпил я — Китай стал чудом света. Цветет срединное царство; весна Кругом благоухает; Я сам — почти мужчина; жена Ребенка зачинает. Болезням настает конец; Богато все и счастливо; Конфуций{61}, первый мой лейб-мудрец, Вещает мысли на диво. Сухарь солдатский на войне Становится слаще конфеты; И нищие в моей стране Все в бархат и шелк одеты. У мандаринов, у моей Команды инвалидной, Дух полон жара юных дней И свежести завидной. А пагода, веры надежный щит,{62} Достроена. В ней евреи Крестятся, — это им сулит Дракона орден на шеи. Развеялся дух мятежей, как дым, И громко кричат маньчжуры: «Мы конституций не хотим, Хотим бамбуков для шкуры!» Чтоб начисто страсть убить к питью, Врачи дают мне лекарства; Я их не слушаю — и пью Для блага государства. За чаркою чарка! Веселит И вкусно, точно манна! Народ мой, сам как пьяный, кричит Восторженно: «Осанна!» Ночному сторожу
Перевод Е. Эткинда
{63}
Не боишься испортить сердце и стиль? Что ж, делай карьеру, — все прочее гиль. Все равно ты моим остаешься собратом, Даже будучи господином гофратом. Каждый, понятное дело, рад Покричать, что ты предал, что ты — гофрат. От Эльбы до. Сены твердят неизменно Одно и то же нощно и денно: Мол, ходули прогресса свернули вдруг Обратно, к регрессу… Правда ли, друг, Что ты сел верхом на швабского рака? Что ты ищешь себе богатого брака? Ты, может быть, спать захотел, дружок? Всю ночь ты исправно трубил в рожок, Теперь на гвозде он висит и пылится: «Не буду трубить, если немец — тупица!» В постель ты ложишься, ты хочешь уснуть, Но тебе и глаз не дают сомкнуть. Кричат: «Эй, Брут! Терпеть нам — доколе? Проснись! Спасай народ от неволи!» Крикунам и насмешникам невдомек, Почему даже лучший страж изнемог. О нет, не ведают те, что юны, Отчего под конец умолкают трибуны. Ты хочешь знать, как живет Париж? Ни дуновения, гладь да тишь. Флюгера и те начинают смущаться, Не зная, в каком направленье вращаться. К успокоению
Перевод Ю. Тынянова
Мы спим, как некогда Брут. Но все ж Проснулся он и холодный нож Цезарю в грудь вонзил средь сената! Тираноедом был Рим когда-то. Не римляне мы, мы курим табак. Каждый народ устроен так — Свои у каждого вкус и значенье; В Швабии варят отлично варенье. Германцы мы, каждый смел и терпим. Здоровым, растительным сном мы спим. Когда же проснемся, мы жаждою страждем, Но только не крови тиранов мы жаждем. Каждый у нас верен, как дуб, Как липовый дуб, и сам себе люб, В стране дубов и лип как будто Трудно когда-нибудь встретить Брута. А если б у нас и нашелся Брут, Так Цезаря он не сыскал бы тут, Искал бы Цезаря он напрасно; Пряники наши пекутся прекрасно. У нас есть тридцать шесть владык, (Не много!), и каждый из них привык Звезду у сердца носить с опаской, И мартовы иды ему не указка. Отцами зовем мы их всякий раз, Отчизна же — та страна у нас, Которой владеет их род единый; Мы любим также капусту с свининой. Когда отец наш гулять идет, Мы шляпы снимаем — отцу наш почет Германия — набожный ребенок, Это тебе не римский подонок. Просветление
Перевод Ал. Дейча
Михель милый! Неужели С глаз повязка не снята? Ведь похлебку в самом деле Отнимают ото рта. Вместо пищи славословят Счастье райского, венца Там, где ангелы готовят Нам блаженство без мясца. Михель, вера ль ослабеет, Иль окрепнет аппетит — Будь героем, и скорее Кубок жизни зазвенит. Михель, пищей без стесненья Свой желудок начини, А в гробу пищевареньем Ты свои заполнишь дни. Погодите!
Перевод С. Маршака
Из-за того, что я владею Искусством петь, светить, блистать, Вы думали, — я не умею Грозящим громом грохотать? Но погодите: час настанет — Я проявлю и этот дар. И с высоты мой голос грянет, Громовый стих, грозы удар. Мой буйный гнев, тяжел и страшен, Дубы расколет пополам, Встряхнет гранит дворцов и башен И не один разрушит храм. Ночные мысли
Перевод М. Михайлова
Как вспомню к ночи край родной, Покоя нет душе больной; И сном забыться нету мочи, И горько-горько плачут очи. Проходят годы чередой… С тех пор как матери родной Я не видал, прошло их много! И все растет во мне тревога… И грусть растет день ото дня. Околдовала мать меня: Все б думал о старушке милой, — Господь храни ее и милуй! Как любо ей ее дитя! Пришлет письмо — и вижу я: Рука дрожала, как писала, А сердце ныло и страдало. Забыть родную силы нет! Прошло двенадцать долгих лет — Двенадцать лет уж миновало, Как мать меня не обнимала. Крепка родная сторона, Вовек не сломится она; И будут в ней, как в оны годы, Шуметь леса, катиться воды. По ней не стал бы тосковать, Но там живет старушка мать; Меня не родина тревожит, А то, что мать скончаться может. Как из родной ушел земли, В могилу многие легли, Кого любил… Считать их стану — И бережу за раной рану. Когда начну усопшим счет, Ко мне на грудь, как тяжкий гнет, За трупом бледный труп ложится… Болит душа, и ум мутится. Но слава богу! В тьме окна Зарделся свет. Моя жена Ясна, как день, глядит мне в очи — И гонит прочь тревоги ночи. РОМАНСЕРО
{64}
Книга первая
Истории
Когда изменят тебе, поэт,
Ты стань еще вернее —
А если в душе твоей радости нет,
За лиру возьмись живее!
По струнам ударь! Вдохновенный напев
Пожаром всколыхнется —
Расплавится мука, — и кровью твой гнев
Так сладко изольется.[7]
Рампсенит
Перевод Л. Гинзбурга
Лишь властитель Рампсенит Появился в пышном зале Дочери своей — как все Вместе с ней захохотали. Так и прыснули служанки, Черным евнухам потеха; Даже мумии и сфинксы Чуть не лопнули от смеха. Говорит царю принцесса: «Обожаемый родитель, Мною за руку был схвачен Ваших кладов похититель. Убежав, он мне оставил Руку мертвую в награду. Но теперь я раскусила Способ действий казнокрада. Поняла я, что волшебный Ключ имеется у вора, Отпирающий мгновенно Все задвижки и затворы. А затвор мой — не из прочных. Я перечить не решилась, Охраняя клад, сама я Драгоценности лишилась». Так промолвила принцесса, Не стыдясь своей утраты. И тотчас захохотали Камеристки и кастраты. Хохотал в тот день весь Мемфис. Даже злые крокодилы Добродушно гоготали, Морды высунув из Нила, Внемля царскому указу, Что под звуки трубных маршей Декламировал глашатай Канцелярии монаршей: «Рампсенит — король Египта, Правя милостью господней, Мы привет и дружбу нашу Объявить хотим сегодня, Извещая сим рескриптом, Что июня дня шестого В лето тысяча сто третье До рождения Христова Вор неведомый похитил Из подвалов казначейства Груду золота, позднее Повторив свои злодейства. Так, когда мы дочь послали Клад стеречь, то пред рассветом Обокрал ее преступник, Дерзкий взлом свершив при этом. Мы же, меры принимая, Чтоб пресечь сии хищенья, Вместе с тем заверив вора В чувствах дружбы и почтенья, Отдаем ему отныне Нашу дочь родную в жены И в князья его возводим, Как наследника короны. Но поскольку адрес зятя Неизвестен нам доселе, Огласить желанье наше Мы в рескрипте повелели. Дан Великим Рампсенитом Сентября двадцать восьмого В лето тысяча сто третье До рождения Христова». Царь исполнил обещанье: Вор обрел жену и средства, А по смерти Рампсенита Получил престол в наследство. Правил он, как все другие. Слыл опорой просвещенья. Говорят, почти исчезли Кражи в дни его правленья. Шельм фон Берген
Перевод В. Левика
{65}
На дюссельдорфский карнавал Нарядные съехались маски. Над Рейном замок весь в огнях, Там пир, веселье, пляски. Там с герцогиней молодой Танцует франт придворный. Все чаще смех ее звенит, Веселый и задорный. Под маской черной гостя взор Горит улыбкой смелой, — Так меч, глядящий из ножон, Сверкает сталью белой. Под гул приветственный толпы По залу они проплывают. Им Дрикес и Мариццебиль{66}, Кривляясь, подпевают. Труба визжит наперекор Ворчливому контрабасу. Последний круг — и вот конец И музыке и плясу. «Простите, прекрасная госпожа, Теперь домой ухожу я». Она смеется: «Открой лицо, Не то тебя не пущу я». «Простите, прекрасная госпожа, Для смертных мой облик ужасен!» Она смеется: «Открой лицо И не рассказывай басен!» «Простите, прекрасная госпожа, Мне тайну Смерть предписала!» Она смеется: «Открой лицо, Иль ты не выйдешь из зала!» Он долго и мрачно противился ей, Но сладишь ли с женщиной вздорной! Насильно маску сорвала Она рукой проворной. «Смотрите, бергенский палач!» — Шепнули гости друг другу. Все замерло. Герцогиня в слезах Упала в объятья супругу. Но герцог мудро спас ей честь: Без долгих размышлений Он обнажил свой меч и сказал: «Ну, малый, на колени! Ударом меча я дарую тебе Сан рыцаря благородный И титул Шельм фон Берген даю Тебе, как шельме природной». Так дворянином стал палач Прапрадед фон Бергенов нищий. Достойный род! Он на Рейне расцвел И спит на фамильном кладбище. Валькирии
Перевод Л. Гинзбурга
На земле — война… А в тучах Три валькирии летучих День и ночь поют над ней, Взмылив облачных коней. Власти — спорят, люди — страждут, Короли господства жаждут. Власть — превысшее из благ. Добродетель — в звоне шпаг. Гей, несчастные, поверьте: Не спасет броня от смерти; Пал герой, глаза смежив, Лучший — мертв, а худший — жив. Флаги. Арки. Стол накрытый. Завтра явится со свитой Тот, кто лучших одолел И на всех ярмо надел. Вот въезжает триумфатор. Бургомистр или сенатор Подлецу своей рукой Ключ подносит городской. Гей! Венки, гирлянды, лавры! Пушки бьют, гремят литавры, Колокольный звон с утра. Чернь беснуется: «Ура!» Дамы нежные с балкона Сыплют розы восхищенно. И, уже высокочтим, Новый князь кивает им. Поле битвы при Гастингсе
Перевод А. Блока и Е. Книпович
{67}
Аббат Вальдгэма тяжело Вздохнул, смущенный вестью, Что саксов вождь — король Гарольд — При Гастингсе пал с честью. И двух монахов послал аббат, — Их Асгот и Айльрик звали, — Чтоб тотчас на Гастингс шли они И прах короля отыскали. Монахи пустились печально в путь, Печально домой воротились: «Отец преподобный, постыла нам жизнь — Со счастием мы простились. Из саксов лучший пал в бою, И Банкерт смеется, негодный; Отребье норманнское делит страну, В раба обратился свободный. И стали лордами у нас Норманны — вшивые воры. Я видел, портной из Байе гарцевал, Надев злаченые шпоры. О, горе нам и тем святым, Что в небе наша опора! Пускай трепещут и они, И им не уйти от позора. Теперь открылось нам, зачем В ночи комета большая По небу мчалась на красной метле, Кровавым светом сияя. То, что пророчила звезда, В сражении мы узнали. Где ты велел, там были мы И прах короля искали. И долго там бродили мы, Жестоким горем томимы, И все надежды оставили нас, И короля не нашли мы». Асгот и Айльрик окончили речь. Аббат сжал руки, рыдая, Потом задумался глубоко И молвил им, вздыхая: «У Гринфильда скалу Певцов Лес окружил, синея; Там в ветхой хижине живет Эдит Лебяжья Шея. Лебяжьей Шеей звалась она За то, что клонила шею Всегда, как лебедь; король Гарольд За то пленился ею. Ее он любил, лелеял, ласкал, Потом забыл, покинул. И время шло; шестнадцатый год Теперь тому уже минул. Отправьтесь, братья, к женщине той, Пускай идет она с вами Назад, на Гастингс, — женский взор Найдет короля меж телами. Затем в обратный пускайтесь путь. Мы прах в аббатстве скроем, — За душу Гарольда помолимся все И с честью тело зароем». И в полночь хижина в лесу Предстала пред их глазами. «Эдит Лебяжья Шея, встань И тотчас следуй за нами. Норманнский герцог победил, Рабами стали бритты, На поле гастингском лежит Король Гарольд убитый. Ступай на Гастингс, найди его, — Исполни наше дело, — Его в аббатство мы снесем, Аббат похоронит тело». И молча поднялась Эдит, И молча пошла за ними. Неистовый ветер ночной играл Ее волосами седыми. Сквозь чащу леса, по мху болот Ступала ногами босыми. И Гастингса меловой утес Наутро встал перед ними. Растаял в утренних лучах Покров тумана белый, И с мерзким карканьем воронье Над бранным полем взлетело. Там, на поле, тела бойцов Кровавую землю стлали, А рядом с ними, в крови и пыли, Убитые кони лежали. Эдит Лебяжья Шея в кровь Ступала босою ногою, И взгляды пристальных глаз ее Летели острой стрелою. И долго бродила среди бойцов Эдит Лебяжья Шея, И, отгоняя воронье, Монахи брели за нею. Так целый день бродили они, И вечер приближался, Как вдруг в вечерней тишине Ужасный крик раздался. Эдит Лебяжья Шея нашла Того, кого искала. Склонясь, без слов и без слез она К лицу его припала. Она целовала бледный лоб, Уста с запекшейся кровью, К раскрытым ранам на груди Склонялася с любовью. К трем милым рубцам на плече его Она прикоснулась губами, — Любовной памятью были они, Прошедшей страсти следами. Монахи носилки сплели из ветвей, Тихонько шепча молитвы, И прочь понесли своего короля С ужасного поля битвы. Они к Вальдгэму его несли. Спускалась ночь, чернея. И шла за гробом своей любви Эдит Лебяжья Шея. Молитвы о мертвых пела она, И жутко разносились Зловещие звуки в глухой ночи; Монахи тихо молились. Карл I
Перевод 3. Морозкиной
{68}
В хижине угольщика король Сидит один, озабочен. Сидит он, качает дитя, и поет, И слушает шорохи ночи. Баюшки-бай, в соломе шуршит, Блеет овца в сарае. Я вижу знак у тебя на лбу, И смех твой меня пугает. Баюшки-бай, а кошки нет. На лбу твоем знак зловещий. Как вырастешь ты, возьмешь топор, — Дубы в лесу затрепещут. Был прежде угольщик благочестив, — Теперь все стало иначе: Не верят и в бога дети его, А в короля тем паче. Кошки нет — раздолье мышам. Жить осталось немного, Баюшки-бай, обоим нам: И мне, королю, и богу. Мой дух слабеет с каждым днем, Гнетет меня дума злая. Баюшки-бай, моим палачом Ты будешь, я это знаю. Твоя колыбельная — мне Упокой. Кудри седые срезав, У меня на затылке, — баюшки-бай, Слышу, звенит железо. Баюшки-бай, а кошки нет. Царство добудешь, крошка, И голову мне снесешь долой. Угомонилась кошка. Что-то заблеяли овцы опять. Шорох в соломе все ближе. Кошки нет, мышам благодать. Спи, мой палачик, спи же. Мария-Антуанетта
Перевод Л. Гинзбурга
{69}
Как весело окна дворца Тюильри Играют с солнечным светом! Но призраки ночи и в утренний час Скользят по дворцовым паркетам. В разубранном павильоне de Flor’ Мария-Антуанетта Торжественно совершает обряд Утреннего туалета. Придворные дамы стоят вокруг, Смущенья не обнаружив. На них — брильянты и жемчуга Среди атласа и кружев. Их талии узки, фижмы пышны, А в ножках — кокетства сколько! Шуршат волнующие шелка. Голов не хватает только! Да, все — без голов!.. Королева сама, При всем своем царственном лоске, Стоит перед зеркалом без головы И, стало быть, без прически. Она, что носила с башню шиньон, И титул которой так громок, Самой Марии-Терезии дочь, Германских монархов потомок, — Теперь без завивки, без головы Должна — нет участи хуже! — Стоять среди фрейлин незавитых И безголовых к тому же! Вот — революции горький плод! Фатальнейшая доктрина! Во всем виноваты Жан-Жак Руссо, Вольтер и гильотина! Но удивительно, странная вещь: Бедняжки — даю вам слово! — Не видят, как они мертвы И до чего безголовы. Все та же отжившая дребедень! Здесь всё, как во время оно: Смотрите, как смешны и страшны Безглавые их поклоны. Несет с приседаньями дама d’atour Сорочку монаршей особе. Вторая дама сорочку берет, И приседают обе. И третья с четвертой, и эта, и та Знай приседают без лени И госпоже надевают чулки, Падая на колени. Присела пятая — подает Ей пояс. А шестая С нижнею юбкой подходит к ней, Кланяясь и приседая. С веером гофмейстерина стоит, Командуя всем парадом, И, за отсутствием головы, Она улыбается задом. Порой любопытное солнце в окно Посмотрит на все это чудо, Но, старые призраки увидав, Спешит убраться отсюда! Помарэ
Перевод М. Павловой
I Бог любви забыл о гневе, Кровь кипит, гремят фанфары: Слава, слава королеве! Слава ветреной Помарэ! Не из края Отохайти, — Та во власти миссионера, — Нет, прелестницы-дикарки Не коснулась вовсе вера. К верноподданным выходит Раз в четыре дня, и только! И в саду Мабиль танцует Пред толпой канкан и польку. Рассыпает величаво Милость вправо, благость влево, От бедра до икры, право, В каждом жесте — королева! Бог любви забыл о гневе, И в груди гремят фанфары: Слава, слава королеве! Слава ветреной Помарэ! II Танцует. Боже, как стройна! Как изгибается она! О, легкий взлет, секунда дрожи! Как будто рвется вон из кожи. Танцует. Ножку вскинув вдруг, То вертится, за кругом круг, То вдруг замрет, взмахнув рукою… О боже, сжалься надо мною! Танцует. Смолкло все кругом… Так перед Иродом-царем Плясала дочь Иродиады, На гибель обрекая взглядом. Танцует… Женщина-змея! Скажи, что должен сделать я? Молчишь? Эй, слуги! Где Креститель? Скорее голову рубите! III А давно ли черствый хлеб Ела, волею судеб? Нынче, позабыв задворки, Едет гордо на четверке. Под баюканье колес Мнет в подушках шелк волос, Над толпой в окно смеется, Что толпа пешком плетется. Как увижу это я, Заболит душа моя — Ах, вот эта колесница Отвезет тебя в больницу, Где по божьему суду Смерть прервет твою беду, Где анатом с грязной дланью, Безобразный, с жаждой знанья, Тело сладостное вмиг Искромсает, как мясник. Эти кони также скоро Станут жертвой живодера. IV Смерть с тобой поторопилась И на этот раз права, — Слава богу, все свершилось, Слава богу — ты мертва! В той мансарде, где уныло Мать влачила дни свои, Вся в слезах она закрыла Очи синие твои. Саван сшила, сбереженья За могилу отдала, Но, по правде, погребенье Пышным сделать не смогла. Тяжкий колокол не плакал, Не читал молитвы поп, Только пес да парикмахер Провожали бедный гроб. «Я причесывал бедняжку! — Парикмахер говорит, — Помню, все в одной рубашке Перед зеркальцем сидит…» Ну а пес умчался вскоре От печальных похорон. Говорят, забыв про горе, Он живет у Роз-Помпон. Роз-Помпон из Провансаля! Пусть судьба отплатит ей… Сколько сплетен мы узнали От соперницы твоей! Королева шутки праздной, Спас господь твои права, Ты лежишь в короне грязной, Божьей милостью мертва. Ты узнала благость бога, Поднял он тебя во мгле — Не за то ли, что так много Ты любила на земле! Бог Аполлон
Перевод В. Левика
{70}
I Стоит на вершине горы монастырь. Под кручей Рейн струится. К решетке прильнув, на зеркальную ширь Глядит молодая черница. И видит: по Рейну кораблик бежит Невиданной оснастки, Цветами и парчой увит, Наряден, точно в сказке. Плывет светлокудрый щеголь на нем, Как изваянье стоя, В плаще пурпурно-золотом Античного покроя. У ног красавца — девять жен,{71} Как статуи, прекрасны, И гибкий стан их облачен Туникою атласной. Поет златокудрый, искусной рукой На звонкой лире играя. И внемлет, охвачена жгучей тоской, Черница молодая. Крестясь, отвернется и смотрит вновь, Ломает в страхе руки… Бессилен крест прогнать любовь, Спасти от сладкой муки! II «Я — Аполлон, бог музыки, Прославленный повсюду. Был на Парнасе{72} в Греции Мой храм, подобный чуду. На Монпарнасе, в Греции, Под кипарисной сенью, Внимал я струй Касталии{73} Таинственному пенью. Ко мне сходились дочери, Смеялись, танцевали Иль вокализ, ля-ля-ри-ри, Веселый распевали. В ответ им рог: тра-ра, тра-ра — Гремел, леса пугая, — То Артемида{74} дичь гнала, Сестрица дорогая. И стоило кастальских вод Губами мне коснуться — Мгновенно сердце запоет, И строфы сами льются. Я пел — и вторила, звеня, Мне лира золотая. Сквозь лавры Дафна{75} на меня Глядела, замирая. Я пел, и амброзийное Лилось благоуханье, Вселенную единое Наполнило сиянье. Я прогнан был из Греции, Скитаюсь на чужбине, Но в Греции, но в Греции Душа моя доныне». III В одеяние бегинок{76}, В плащ тяжелый с капюшоном Из грубейшей черной саржи, Облеклась черница тайно. И стремительно шагает Рейнским берегом, дорогой На Голландию, и встречных Вопрошает поминутно: «Не видали Аполлона? Плыл он вниз, одетый в пурпур, Пел, бряцал на звонкой лире, — Он кумир, он идол мой!» Не хотят ответить люди: Этот молча отвернется, Тот, смеясь, глаза таращит, А иной вздохнет: «Бедняжка!» Но навстречу ковыляет Грязный, ветхий старикашка И, руками рассуждая, Что-то сам себе бормочет. За спиной его котомка, Он в шапчонке треугольной И, хитро прищуря глазки, Стал и слушает монашку. «Не видали Аполлона? Плыл он вниз, одетый в пурпур, Пел, бряцал на лире звонкой, — Он кумир, он идол мой!» Ухмыляясь и кивая Сокрушенно головою, Старичок перебирает Рыжеватую бородку. «Как я мог его не видеть! Сорок раз видал в немецкой Синагоге в Амстердаме. Был он кантором и звался Ребе Файбиш, — по-немецки Файбиш значит Аполлон. Но, ей-богу, он не идол! Красный плащ? Конечно, знаю. Красный плащ! Хороший бархат — По восьми флоринов локоть; Счет пока не погашен. И отца его отлично Знал я: это Мозес Итчер, Обрезатель крайней плоти. У евреев португальских Резал он и соверены. Мать его, — она кузина Зятю моему, — на грахте{77} Квашеной капустой, луком И тряпьем она торгует. Нет им радостей от сына! Мастер он играть на лире, Но зато он трижды мастер Надувать в тарок и ломбер. И притом он вольнодумец! Ел свинину; был уволен С должности и ныне возит Труппу крашеных актеров Представляет в балаганах Пикельгеринга{78} и даже Олоферна{79}, но известность Заслужил царем Давидом. Он псалмы царя Давида Пел на древнем диалекте, Как певал их сам Давид, Как певали наши деды. Он в притонах Амстердама Девять шлюх набрал смазливых И, как девять муз, их возит, Нарядившись Аполлоном. Есть у них одна толстуха, Мастерица ржать и хрюкать, — Носит лавры и за это Прозвана зеленой хрюшкой». Маленький народец
Перевод Л. Пеньковского
В ночном горшке, как жених расфранченный, Он вниз по Рейну держал свой путь. И в Роттердаме красотке смущенной Сказал он: «Моею женою будь! Войду с тобой, моей подружкой, В свой замок, в брачный наш альков. Там убраны стены свежей стружкой И мелкой сечкой выложен кров. На бонбоньерку жилище похоже, Царицей ты заживешь у меня! Скорлупка ореха — наше ложе, А паутина — простыня. Муравьиные яйца в масле коровьем С червячковым гарниром мы будем есть; А потом моя матушка — дай бог ей здоровья — Мне пышек оставит штучек шесть. Есть сальце, шкварок пара горсток, Головка репы в огороде моем, Есть и вина непочатый наперсток… Мы будем счастливы вдвоем!» Вот вышло сватанье на диво! Невеста ахала: «Не быть бы греху!» Смертельно было ей тоскливо… И все же — прыг в горшок к жениху. * * * Крещеные это люди, мыши ль Мои герои? — сказать не берусь. Я в Беверланде об этом услышал Лет тридцать назад, коль не ошибусь. Золотой телец
Перевод Л. Пеньковского
Скрипки, цистры, бубнов лязги! Дщери Иаковлевы в пляске Вкруг златого истукана, Вкруг тельца ликуют. Срам! Трам-трам-трам!.. Клики, хохот, звон тимпана. И хитоны, как блудницы, Подоткнув до поясницы, С быстротою урагана Пляшут девы — нет конца — Вкруг тельца… Клики, хохот, звон тимпана. Аарон, сам жрец верховный, Пляской увлечен греховной: Несмотря на важность сана, В ризах даже, — в пляс пошел, Как козел… Клики, хохот, звон тимпана. Царь Давид
Перевод М. Лозинского
Угасает мирно царь, Ибо знает: впредь, как встарь, Самовластье на престоле Будет чернь держать в неволе. Раб, как лошадь или бык, К вечной упряжи привык, И сломает шею мигом Не смирившийся под игом. Соломону царь Давид, Умирая, говорит: «Кстати, вспомни, для начала, Иоава, генерала. Этот храбрый генерал Много лет мне докучал, Но ни разу злого гада Не пощупал я, как надо. Ты, мой милый сын, умен, Веришь в бога и силен, И твое святое право Уничтожить Иоава». Король Ричард
Перевод Л. Пеньковского
{80}
Сквозь глушь лесную во весь опор Неистовый всадник несется. Он трубит в рог, сверкает взор, Поет он и смеется. Он в медную броню одет, Но дух его крепче меди. То Ричард Львиное Сердце — цвет Христова рыцарства — едет! Зелеными языками ему Деревья кричат: «Поздравляем! В австрийскую ты заточен был тюрьму, Но вырвался. Счастья желаем!» Король свежим воздухом упоен, Несется сквозь долы и горы, Но вспомнит австрийскую крепость он — И в лошадь вонзает шпоры. Азр
Перевод В. Левика
{81}
Каждый день в саду гуляла Дочь прекрасная султана, В час вечерний, в той аллее, Где фонтан, белея, плещет. Каждый день невольник юный Ждал принцессу в той аллее, Где фонтан, белея, плещет, — Ждал и с каждым днем бледнел он. Подойдя к нему однажды, Госпожа спросила быстро: «Отвечай мне, как зовешься, Кто ты и откуда родом?» И ответил раб: «Зовусь я Мохаммед. Моя отчизна — Йемен. Я из рода Азров — Тех, кто гибнет, если любит». Христовы невесты
Перевод Л. Пеньковского
Монастырских окон ряд — Что ни полночь — освещенье Заливает: с крестным ходом Выступают привиденья. В мрачном шествии бредут Тени юных урсулинок, Нахлобучив капюшоны Иноческих пелеринок. Свечи в их руках дрожат, И зловеще их мерцанье. Эхо жутко повторяет Всхлипыванья и стенанья. В церковь крестный ход вошел, Тени поднялись на хоры, Со скамей дубовых к небу Устремили скорбно взоры. Свят напев литийно-чинный, Но в словах — безумство блуда: Души бедные! Стучатся В двери райские отсюда! «Все — невесты мы Христа, Но, к земной прильнув отраве, Кесарю мы отдавали То, чем бог владеть был вправе. Обольстительны усы Да мундиры на корнетах, Но соблазну много больше В кесаревых эполетах! Мы наставили рога На чело в венце из терна, Мы обманывали бога Так безбожно, так позорно! И восплакал Иисус О греховном человеке, И сказал он, благ и кроток: «Будьте прокляты навеки!..» Ночь нас гонит из могил, И, рыдая о потере, Покаянье мы приносим… Miserere! Miserere! Хорошо в гробу, но гроб Не сравним ни в коей мере С милым царствием небесным… Miserere! Miserere! О сладчайший Иисус! Смилуйся, открой нам двери В теплое, святое небо! Miserere! Miserere!» Так монахини поют. У органа — мертвый кистер; Как помешанный, штурмует За регистром он регистр. Пфальцграфиня Ютта
Перевод М. Замаховской
Графиня Ютта в легком челне Ночью по Рейну плывет при луне; Служанка гребет, госпожа говорит: «Ты видишь семь трупов? Страшен их вид! Семь трупов за нами Плывут над волнами… Плывут мертвецы так печально! То рыцари были в расцвете лет, И каждый принес любовный обет, Склонясь мне на грудь. Чтоб клятву скрепить, Велела я всех семерых утопить. И в Рейне суровом, Под ночи покровом Плывут мертвецы так печально!» Графиня смеется, служанка гребет. Злой хохот несется над лоном вод. По пояс все трупы встают над водой, Как будто клянутся ей клятвой святой И смотрят с укором Стеклянным взором… Плывут мертвецы так печально! 
Северное море. Восход луны
Картина К. Фридриха
1823 г.
Мавританский князь
Перевод В. Левика
{82}
От испанцев в Альпухару Мавританский князь уходит. Юный вождь, он, грустный, бледный, Возглавляет отступленье. С ним — на рослых иноходцах, На носилках золоченых Весь гарем его. На мулах — Чернокожие рабыни; В свите — сотня слуг надежных На конях арабской крови. Статны кони, но от горя Хмуро всадники поникли. Ни цимбал, ни барабанов, Ни хвалебных песнопений, Лишь бубенчики на мулах В тишине надрывно плачут. С вышины, откуда видно Всю равнину вкруг Дуэро, Где в последний раз мелькают За горой зубцы Гренады, Там, с коня на землю спрыгнув, Князь глядит на дальний город, Что в лучах зари вечерней Блещет золотом багряным. Но, Аллах, — о, стыд великий! — Где священный полумесяц? Над Альхамброй{83} оскверненной Реют крест и флаг испанский. Видит князь позор ислама И вздыхает сокрушенно, И потоком бурным слезы По его щекам струятся. Но княгиня-мать на сына Мрачно смотрит с иноходца И бранит его и в сердце Больно жалит горьким словом. «Полно, Боабдил эль-Чико, Словно женщина ты плачешь Оттого, что в бранном деле Вел себя не как мужчина». Был тот злой укор услышан Первой из наложниц князя, И она, с носилок спрыгнув, Кинулась ему на шею. «Полно, Боабдил эль-Чико, Мой любимый повелитель! Верь, юдоль твоих страданий Расцветет зеленым лавром. О, не только триумфатор, Вождь, увенчанный победой, Баловень слепой богини, Но и кровный сын злосчастья, Смелый воин, побежденный Лишь судьбой несправедливой, Будет в памяти потомков, Как герой, вовеки славен». И «Последним вздохом мавра» Называется доныне Та гора, с которой видел Он в последний раз Гренаду. А слова его подруги Время вскоре подтвердило: Юный князь прославлен в песне, И не смолкнет песня славы До тех пор, покуда струны Не порвутся до последней На последней из гитар, Что звенят в Андалусии. Жоффруа Рюдель и Мелисанда Триполи
Перевод В. Левика
{84}
В замке Блэ ковер настенный Вышит пестрыми шелками. Так графиня Триполи Шила умными руками. И в шитье вложила душу И слезой любви и горя Орошала ту картину, Где представлено и море, И корабль, и как Рюделя Мелисанда увидала, Как любви своей прообраз В умиравшем угадала. Ах, Рюдель и сам впервые В те последние мгновенья Увидал ее, чью прелесть Пел, исполнен вдохновенья. Наклонясь к нему, графиня И зовет, и ждет ответа, Обняла его, целует Губы бледные поэта. Тщетно! Поцелуй свиданья Поцелуем был разлуки. Чаша радости великой Стала чашей смертной муки. В замке Блэ ночами слышен Шорох, шелест, шепот странный. Оживают две фигуры На картине шелкотканой. И стряхнув оцепененье, Дама сходит с трубадуром, И до света обе тени Бродят вновь по залам хмурым. Смех, объятья, нежный лепет, Горечь сладостных обетов, Замогильная галантность Века рыцарей — поэтов. «Жоффруа! Погасший уголь Загорелся жаром новым. Сердце мертвое подруги Ты согрел волшебным словом». «Мелисанда! Роза счастья! Всю земную боль и горе Я забыл — и жизни радость Пью в твоем глубоком взоре». «Жоффруа! Для нас любовь Сном была в преддверье гроба. Но Амур свершает чудо, — Мы верны и в смерти оба». «Мелисанда! Сон обманчив, Смерть — ты видишь — также мнима. Жизнь и правда — лишь в любви, Ты ж навеки мной любима!» «Жоффруа! В старинном замке Любо грезить под луною. Нет, меня не тянет больше К свету, к солнечному зною». «Мелисанда! Свет и солнце — Все в тебе, о дорогая! Там, где ты, — любовь и счастье, Там, где ты, — блаженство мая!» Так болтают, так блуждают Две влюбленных нежных тени, И, подслушивая, месяц Робко светит на ступени. Но, видениям враждебный, День восходит над вселенной — И, страшась, они бегут В темный зал, в ковер настенный. Поэт Фирдуси
Перевод В. Левика
{85}
I К одному приходит злато, Серебро идет к другому, — Для простого человека Все томаны — серебро. Но в устах державных шаха Все томаны — золотые, Шах дарит и принимает Только золотые деньги. Так считают все на свете, Так считал и сам великий Фирдуси, творец бессмертной, Многославной «Шах-наме». Эту песню о героях Начал он по воле шаха. Шах сулил певцу награду: Каждый стих — один томан. Расцвело семнадцать весен, Отцвело семнадцать весен, Соловей прославил розу И умолк семнадцать раз, А поэт сидел прилежно У станка крылатой мысли, День и ночь трудясь прилежно, Ткал ковер узорной песни. Ткал поэт ковер узорный И вплетал в него искусно Все легенды Фарсистана, Славу древних властелинов, Своего народа славу, Храбрых витязей деянья, Волшебство и злые чары В раме сказочных цветов. Все цвело, дышало, пело, Пламенело, трепетало, — Там сиял, как свет небес, Первозданный свет Ирана,{86} Яркий, вечный свет, не меркший Вопреки Корану, муфти, В храме огненного духа, В сердце пламенном поэта. Завершив свое творенье, Переслал поэт владыке Манускрипт великой песни: Двести тысяч строк стихов. Это было в банях Гасны, — В старых банях знойной Гасны Шаха черные посланцы Разыскали Фирдуси. Каждый нес мешок с деньгами И слагал к ногам поэта, На колени став, высокий, Щедрый дар за долгий труд. И поэт нетерпеливо Вскрыл мешки, чтоб насладиться Видом золота желанным, — И отпрянул, потрясенный. Перед ним бесцветной грудой Серебро в мешках лежало — Двести тысяч, и поэт Засмеялся горьким смехом. С горьким смехом разделил он Деньги на три равных части. Две из них посланцам черным Он, в награду за усердье, Роздал — поровну обоим, Третью банщику он бросил За его услуги в бане: Всех по-царски наградил. Взял он страннический посох И, столичный град покинув, За воротами с презреньем Отряхнул с сандалий прах. II «Если б только лгал он мне, Обещав — нарушил слово, Что же, людям лгать не ново, Я простить бы мог вполне. Но ведь он играл со мной, Обнадежил обещаньем, Ложь усугубил молчаньем, — Он свершил обман двойной. Был он статен и высок, Горд и благороден ликом, — Не в пример другим владыкам — Царь от головы до ног. Он, великий муж Ирана, Солнцем глядя мне в глаза — Светоч правды, лжи гроза, — Пал до низкого обмана!» III Шах Магомет окончил пир. В его душе любовь и мир. В саду у фонтана, под сенью маслин, На красных подушках сидит властелин. В толпе прислужников смиренной — Анзари, любимец его неизменный. В мраморных вазах, струя аромат, Буйно цветущие розы горят, Пальмы, подобны гуриям рая, Стоят, опахала свои колыхая. Спят кипарисы полуденным сном, Грезя о небе, забыв о земном. И вдруг, таинственной вторя струне, Волшебная песнь полилась в тишине: И шах ей внемлет с огнем в очах. «Чья эта песня?» — молвит шах. Анзари в ответ: «О владыка вселенной, Той песни творец — Фирдуси несравненный». «Как? Фирдуси? — изумился шах. — Но где ж он, великий, в каких он краях?» И молвил Анзари: «Уж много лет Безмерно бедствует поэт. Он в Тус воротился, к могилам родным, И кормится маленьким садом своим». Шах Магомет помолчал в размышленье И молвил: «Анзари, тебе повеленье! Ступай-ка на скотный мой двор с людьми, Сто мулов, полсотни верблюдов возьми. На них нагрузи драгоценностей гору, Усладу сердцу, отраду взору, — Заморских диковин, лазурь, изумруды, Резные эбеновые сосуды, Фаянс, оправленный кругом Тяжелым золотом и серебром, Слоновую кость, кувшины и кубки, Тигровые шкуры, трости, трубки, Ковры и шали, парчовые ткани, Изготовляемые в Иране. Не позабудь вложить в тюки Оружье, брони и чепраки Да самой лучшей снеди в избытке, Всех видов яства и напитки, Конфеты, миндальные торты, варенья, Разные пироги, соленья. Прибавь двенадцать арабских коней, Что стрел оперенных и ветра быстрей, Двенадцать невольников чернотелых, Крепких, как бронза, в работе умелых. Анзари, сей драгоценный груз Тобой доставлен будет в Тус И весь, включая мой поклон, Великому Фирдуси вручен». Анзари исполнил повеленья, Навьючил верблюдов без промедленья, — Была несметных подарков цена Доходу с провинции крупной равна. И вот Анзари в назначенный срок Собственноручно поднял флажок И знойною степью в глубь Ирана Двинулся во главе каравана. Шли восемь дней и с девятой зарей Тус увидали вдали под горой. Шумно и весело, под барабан, С запада в город вошел караван. Грянули враз: «Ля-иль-ля иль алла!»{87} Это ль не песня триумфа была! Трубы ревели, рога завывали, Верблюды, погонщики — все ликовали. А в тот же час из восточных ворот Шел с погребальным плачем народ. К тихим могилам, белевшим вдали, Прах Фирдуси по дороге несли. Вицлипуцли
Перевод Е. Дмитриевского
{88}
