Где?
Перевод В. Рождественского
Где последний час покоя Рок усталому пошлет? Там, на юге, в пальмах, в зное, Иль средь лип, у рейнских вод? Буду ль я зарыт в пустыне Равнодушною рукой Иль у скал, где море сине, Опущусь в песок сырой? Все равно! Везде отрадой Будет свод небесный мне И надгробною лампадой — Эти звезды в вышине. «На небе полная луна…»
Перевод А. Мейснера
На небе полная луна, И тихо шепчет море; Опять душа моя грустна, И в сердце тяжесть горя. Я вспомнил песни старины О городах забытых, На дне морском, средь глубины, Водой навеки скрытых. Молитвы там, на дне, и звон, Но это не поможет: Кто был однажды погребен, Восстать уже не может. Бегство
Перевод В. Рождественского
На волнах месяц кроткий Горит то там, то тут. В качающейся лодке Любовники мирно гребут. «О, как бледна ты стала, Возлюбленная моя!» «Любимый, я плеск услыхала, Нас догоняет ладья». «Попробуем вплавь, дорогая, Возлюбленная моя!» «Любимый, отец, проклиная, Догонит, чувствую я». «Держи лишь голову выше, Возлюбленная моя!» «Любимый, о, горе, ты слышишь, Все глубже нас тянет струя». «Сковал нас холод ужасный, Возлюбленная моя!» «Любимый, и смерть прекрасна, Когда с тобою я». Изменница Луиза
Перевод М. Фромана
Изменница Луиза Пришла; нежны ее речи. Сидит бедняга Ульрих, Чуть светятся тусклые свечи. И ластится и шутит, Развеселить желая: «Мой бог, как ты изменился, Где смех твой, не понимаю!» И ластится и шутит, Присела возле постели: «Мой бог, как эти руки Замерзли и похудели!» И ластится и шутит — И вдруг поднялась в печали: «Мой бог, смотри-ка, — кудри Твои как пепел стали!» Сидит бедняга Ульрих, В нем сердце порваться готово. Целует злую Луизу, Не говоря ни слова. Ведьма
Перевод М. Кузмина
«Друг сосед, прошу прощенья: Ведь у ведьмы есть уменье Превращать себя в зверей, Чтобы мучить тем людей. Ваша кошка — мне жена, Знаю это точно я: Пахнет, скачет, мордой тычет, Лапки моет и мурлычет». Сосед с соседкою в ответ: «Бери ее, нам дела нет». Дворовый пес: «Вау, вау!» Мяучит кошка: «Мяу!» Избавитель
Перевод В. Левика
{172}
Ликуешь! — Ты думаешь, Плантагенет, У нас ни малейшей надежды нет! А все потому, что нашлась могила, Где имя «Артур» написано было! Артур не умер, не скрыла земля Холодным саваном труп короля. Вчера следил я, глазам не веря, Как он, живехонек, поднял зверя. На нем зеленый парчовый наряд; Смеются губы, глаза горят; На гордых конях, по тропам дубровы За ним летели друзья-звероловы. Его рога заглушают гром: Трара! Трара! — рокочет кругом. Чудесные гулы, волшебные громы Сынам Корнуэля милы и знакомы. Они говорят: «Не пришла пора, Но она придет — трара! трара! И король Артур своему народу, Прогнав норманнов, вернет свободу». Песнь маркитантки
Перевод Л. Пеньковского
Из времен Тридцатилетней войны А я гусаров как люблю, Люблю их очень, право! И синих и желтых, все равно — Цвет не меняет нрава. А гренадеров я как люблю, Ах, бравые гренадеры! Мне рекрут люб и ветеран, Солдаты и офицеры. Кавалерист ли, артиллерист, — Люблю их всех безразлично; Да и в пехоте немало ночей Я поспала отлично. Люблю, я немца, француза люблю, Голландца, румына, грека; Мне люб испанец, чех и швед, — Люблю я в них человека. Что мне до его отечества, что До веры его? Ну, словом, — Мне люб и дорог человек, Лишь был бы он здоровым. Отечество и религия — вздор, Ведь это — только платья! Долой все чехлы! Нагого, как есть, Хочу человека обнять я. Я — человек, человечеству я Вся отдаюсь без отказу. Могу отметить мелом долг Тем, кто не платит сразу. Палатка с веселым венком — моя Походная лавчонка… Кого угощу мальвазией Из нового бочонка? Предостережение
Перевод В. Разумовского
Остерегись холодных слов, Когда о помощи в борьбе Взывает юноша к тебе; Быть может, — это сын богов. Его ты встретишь на пути В его триумфа гордый час, И осужденья строгих глаз Не сможешь ты перенести. Юдоль плача
Перевод Ю. Тынянова
Сквозь щели ветр ночной свистит, А на чердачном ложе Две бедных тени улеглись; Их лица — кости да кожа. Первая бедная тень говорит: «Меня обойми рукою, Ко рту моему прижми свой рот, Хочу согреться тобою». Вторая бедная тень говорит: «Когда я гляжу в твои очи, Скрывается голод, и бедность, и боль, И холод этой ночи». Целовались они, рыдали они, Друг другу руки сжимали, Смеялись порой, даже спели раз, И вот под конец замолчали. Наутро с комиссаром пришел Лекарь, который, пощупав Пульс, на месте установил Отсутствие жизни у трупов. «Полый желудок, — он пояснил, — Вместе с диетою строгой Здесь дали летальный исход, — верней, Приблизили намного. Всегда при морозах, — прибавил он, — Нужно топить жилище До теплоты и вообще Питаться здоровой пищей». Крик сердца
Перевод В. Левика
Нет, в безверье толку мало: Если бога вдруг не стало, Где ж проклятья мы возьмем, — Разрази вас божий гром! Без молитвы жить несложно, Без проклятий — невозможно! Как тогда нам быть с врагом, Разрази вас божий гром! Не любви, а злобе, братья, Нужен бог, нужны проклятья. Или все пойдет вверх дном, Разрази вас божий гром! Добрый совет
Перевод В. Левика
Всегда их подлинную кличку Давай, мой друг, героям басен. Сробеешь — результат ужасен! С твоим ослом пойдет на смычку Десяток серых дурней, воя: «Мои ведь уши у героя! А этот визг и рев с надсадой Моею отдает руладой: Осел я! Хоть не назван я, Меня узнают все друзья, Вся родина Германия: Осел тот я! И-я! И-я!» Ты одного щадил болвана, Тебе ж грозит десяток рьяно! Дуэль
Перевод В. Левика
Сошлись однажды два быка Подискутировать слегка. Был у обоих горячий норов, И вот один в разгаре споров Сильнейший аргумент привел, Другому заорав: «Осел!» «Осла» получить быку — хуже пули, И стали боксировать наши джон булли. Придя в то же время на тот же двор, И два осла вступили в спор. Весьма жестокое было сраженье, И вот один, потеряв терпенье, Издал какой-то дикий крик И заявил другому: «Ты — бык!» Чтоб стать длинноухому злейшим врагом, Довольно его назвать быком. И загорелся бой меж врагами: Пинали друг друга лбом, ногами Отвешивали удары в podex,[16] Блюдя священный дуэльный кодекс. А где же мораль? — Вы мораль проглядели, Я показал неизбежность дуэли. Студент обязан влепить кулаком Тому, кто его назвал дураком. Эпоха кос
Перевод Ю. Тынянова
Басня Две крысы были нищи, Они не имели пищи. Мучает голод обеих подруг; Первая крыса пискнула вдруг: «В Касселе пшенная каша есть, Но, жаль, часовой мешает съесть; В курфюрстской форме часовой, При этом — с громадной косой{173}; Ружье заряжено — крупная дробь; Приказ: кто подойдет — угробь». Подруга зубами как скрипнет И ей в ответ как всхлипнет: «Его светлость курфюрст у всех знаменит, Он доброе старое время чтит, То время каттов{174} старинных И вместе кос их длинных. Те катты в мире лысом Соперники были крысам; Коса же — чувственный образ лишь Хвоста, которым украшена мышь; Мы в мирозданье колоссы — У нас натуральные косы. Курфюрст, ты с каттами дружен, — Союз тебе с крысами нужен. Конечно, ты сердцем с нами слился, Потому что у нас от природы коса. О, дай, курфюрст благородный наш, О, дай нам вволю разных каш. О, дай нам просо, дай пшено, А стражу прогони заодно! За милость вашу, за эту кашу Дадим и жизнь и верность нашу. Когда ж наконец скончаешься ты, Мы над тобой обрежем хвосты, Сплетем венок, свезем на погост; Будь лавром тебе крысиный хвост!» Добродетельный пес
Перевод М. Замаховской
Был пудель Брутом наречен. Носил по праву кличку он. Ум с добродетелью вдвойне Его прославили в стране. Он был морали образец, Терпенья, скромности венец. Ценимый и чтимый, как чтут немногих, Он был Натан Мудрый{175} четвероногих. Не пес, а перл настоящий, большой! Так предан и честен! С прекрасной душой! Хозяин ему доверял безгранично И посылал его даже обычно К самому мяснику! Благородный пес В зубах корзинку ручную нес, Куда мясник клал телячьи почки, Говяжьи котлеты, свиные биточки. И как аппетитно ни пахло сало, Собака и взгляда на него не бросала. Уверенно, медленно, стоически твердо Брут с ценной кладью шествовал гордо. Однако меж псами, вы знаете сами, Есть проходимцы, как между нами: Их множество: это — лгуны, волокиты, Завистники, воры, бродяги, бандиты. Они без морали живут, не скучая, В угаре чувственном жизнь расточая. Вступил в заговор этот сброд безвестный Против Брута, что верно и честно С корзинкой в зубах по прямому пути Святого долга стремился идти. И вот однажды, когда из мясной Брут возвращался с корзиной домой, Все заговорщики шумной оравой Напали на Брута. И в схватке кровавой Корзину выпустил он из пасти, И выпали наземь жирнейшие части. Тогда на добычу жадной ратью Накинулась разом голодная братья. Вначале, скандал увидав такой, Философ Брут сохранял покой, Однако, поняв, что песья свора, Пируя, сожрет все мясо скоро, Он принял в обеде участие сам И выбрал филе на зависть всем псам. Мораль «И ты, мой Брут, ты тоже жрешь?» — С грустью сказал моралист. Ну что ж! Весьма опасны примеры дурные: Увы! Как все созданья земные, Не безупречен собачий род, — И пес добродетельный при случае — жрет! Лошадь и осел
Перевод Л. Пеньковского
По рельсам, как молния, поезд летел, Пыхтя и лязгая грозно. Как черный вымпел, над мачтой-трубой Реял дым паровозный. Состав пробегал мимо фермы одной, Где белый и длинношеий Мерин глазел, а рядом стоял Осел, уплетая репеи. И долго поезду вслед глядел Застывшим взглядом мерин; Вздыхая и весь дрожа, он сказал: «Я так потрясен, я растерян! И если бы по природе своей Я мерином белым не был, От этого ужаса я бы теперь Весь поседел, о небо! Жестокий удар судьбы грозит Всей конской породе, бесспорно, Хоть сам я белый, но будущность мне Представляется очень черной. Нас, лошадей, вконец убьет Конкуренция этой машины; Начнет человек для езды прибегать К услугам железной скотины. А стоит людям обойтись Без нашей конской тяги — Прощай, овес наш, сено, прощай, — Пропали мы, бедняги! Ведь сердцем человек — кремень: Он даром и макухи Не даст. Он выгонит нас вон, — Подохнем мы с голодухи. Ни красть не умеем, ни брать взаймы, Как люди, и не скоро Научимся льстить, как они и как псы. Нам путь один — к живодеру!» Так плакался конь и горько вздыхал, Он был настроен мрачно. А невозмутимый осел между тем Жевал репейник смачно. Беспечно морду свою облизнув, Сказал он: «Послушай-ка, мерин: О том, что будет, — ломать сейчас Я голову не намерен. Для вас, для гордых коней, паровоз — Проблема существованья: А нам, смиренным ослам, впадать В отчаянье — нет основанья. У белых, у пегих, гнедых, вороных, У всех вас — конец печальный; А нас, ослов, трубою своей Не вытеснит пар нахальный. Каких бы хитрых еще машин Ни выдумал ум человека, — Найдется место нам, ослам, Всегда, до скончания века. Нет, бог не оставит своих ослов, Что, в полном сознанье долга, Как предки их честные, будут плестись На мельницу еще долго. Хлопочет мельник, в мешки мука Струится под грохот гулкий; Тащу ее к пекарю, пекарь печет, — Человек ест хлеб и булки. Сей жизненный круговорот искони Предначертала природа. И вечна, как и природа сама, Ослиная наша порода». Мораль Век рыцарства давно прошел: Конь голодает. Но осел, Убогая тварь, он будет беспечно Овсом и сеном питаться вечно. Завещание
Перевод Ю. Тынянова
Пора духовную писать, Как видно, надо умирать. И странно только мне, что я ране Не умер от страха и страданий. О вы, краса и честь всех дам, Луиза! Я оставляю вам Шесть грязных рубах, сто блох на кровати И сотню тысяч моих проклятий. Тебе завещаю я, милый друг, Что скор на совет, на дело туг, Совет, в воздаянье твоих, — он краток: Возьми корову, плоди теляток. Кому свою веру оставлю в отца, И сына, и духа, — три лица? Император китайский, раввин познанский Пусть поровну делят мой дух христианский. Свободный, народный немецкий пыл — Мыльный пузырь из лучших мыл — Завещаю цензору града Кревинкель; Питательней был бы ему пумперникель{176}. Деяния, коих свершить не успел, Проект отчизноспасательных дел И от похмелья медикамент Тебе завещаю, германский парламент. Ночной колпак, белее, чем мел, Оставлю кузену, который умел Так пылко отстаивать право бычье{177}; Как римлянин истый, молчит он нынче. Охраннику нравственных высот, Который в Штутгарте живет, — Один пистолет{178} (но без заряда), Может жену им пугать изрядно. Портрет, на коем представлен мой зад, — Швабской школе; мне говорят, Мое лицо вам неприятно{179} — Так наслаждайтесь частью обратной. Завещаю бутылку слабительных вод Вдохновенью поэта{180}; который год Страдает он запором пенья — Будь вера с любовью ему в утешенье. Сие же припись к духовной моей: В случае, если не примут вещей, Указанных выше, — все угодья К святой католической церкви отходят. СОВРЕМЕННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Гимн
Перевод П. Вейнберга
Я меч, я пламя.
Я светил вам во тьме, и когда началась битва, я сражался впереди, в первом ряду.
Вокруг меня лежат трупы моих друзей, но мы победили.
Мы победили, но вокруг меня лежат трупы моих друзей. Среди триумфальных песен ликованья звучат похоронные хоралы. Но у нас нет времени ни для радости, ни для скорби. Снова грохочут барабаны, предстоит новая битва…
Я меч, я пламя.
Германия
Перевод Л. Пеньковского
{181}
(Лето 1840 года) Германия хоть и младенчик пока, Но в кормилицах — солнце: ребенок Не мирным питается молоком, А пламенем бурным с пеленок. Питаясь так, растет по часам, И кровь бурлит в аорте. Соседские ребятки, вы С мальчуганом этим не спорьте! Сей неуклюжий богатырек Дуб может вырвать из почвы И вам раздробить хребты, черепа Размозжить. От него — все прочь вы! В нем общее с Зигфридом{182}, с тем молодцом, Кто в песнях воспет был недаром, Кто, меч отковав, наковальню свою Рассек единым ударом. Да! Будет день — как Зигфрид, ты Убьешь ненавистную гидру. Хейза! Как мамка твоя в небесах Смеяться будет хитро! Убьешь, и ее сокровища все Захватишь ты в наследство. Хейза! Как будет на солнце тогда Сиять золотой венец твой! По эту и по ту сторону Рейна
Перевод Д. Минаева
Резвость мягкая и живость, Грациозная болтливость, Смех, чарующая ложь, Лихорадки страстной дрожь И любви живой порывы — Вот, французы, чем сильны вы! Немцы — как того не видеть? — Мастера лишь ненавидеть. Эту ненависть излить Нужно им во что б ни стало, И чтоб яд ее вместить — Гейдельбергской бочки мало. Политическому поэту
Перевод Ю. Тынянова
{183}
Поешь, как некогда Тиртей{184} Пел своего героя, Но плохо выбрал публику, И время не такое. Усердно слушают тебя И хвалят дружным хором — Как благородна мысль твоя, Какой ты мастер форм. И за твое здоровье пить Вошло уже в обычай, И боевую песнь твою Подтягивать, мурлыча. Раб о свободе любит петь Под вечер в заведенье. От этого питье вкусней, Живей пищеваренье. Георгу Гервегу
Перевод А. Голембы
Гервег, стальной жаворонок! Ликуя, взвиваешься ты в вышину, К священному солнцу, в пылу упования; Ужели и впрямь озарилась Германия И, зимы сразив, прославляет весну? Гервег, стальной жаворонок! Ты лихо взмываешь в простор голубой, Теряя из виду земли очертания. Лишь в строфах твоих, воплощеньем желания, Цветет та весна, что воспета тобой! «Сова изучала пандекты…»
Перевод Т. Сильман
{185}
Сова изучала пандекты, И римское право, и глоссы; В Италию явившись, Спросила: «Где здесь Каносса?» А дряхлые вороны Сидят, опустивши крылья, И ей отвечают: «Каносса Покрыта прахом и пылью. Ее бы построить снова, Да где нам, сидя на соснах? У нас и мрамора нету, И нет гостей венценосных». Силезские ткачи
Перевод В. Левика
{186}
Угрюмые взоры слезой не заблещут! Сидят у станков и зубами скрежещут. «Германия, саван тебе мы ткем, Вовеки проклятье тройное на нем. Мы ткем тебе саван! Будь проклят бог! Нас мучает холод, Нас губят нищета и голод, Мы ждали, чтоб нам этот идол помог, Но лгал, издевался, дурачил нас бог. Мы ткем тебе саван! Будь проклят король и его законы! Король богачей, что ему наши стоны! Он последний кусок у нас вырвать готов И нас перестрелять, как псов. Мы ткем тебе саван! Будь проклята родина, лживое царство Насилья, злобы и коварства, Где гибнут цветы, где падаль и смрад Червей прожорливых плодят. Мы ткем тебе саван! Мы вечно ткем, скрипит станок, Летает нить, снует челнок, Германия старая, саван мы ткем, Вовеки проклятье тройное на нем. Мы ткем тебе саван!» Наш флот
Перевод В. Левика
{187}
(Навигационные стихи) Когда-то вам пригрезился флот. Мы весело выплыли в море. Попутный ветер надул паруса, И мы понеслись на просторе. Фрегатам дали мы имена, Увенчанные славой. Гофман фон Фаллерслебен{188} и Прутц{189} Возглавили строй величавый. Поодаль бежал люгерок Фрейлиграт. Над ним, как месяц пригожий, Сиял царя мавританского бюст (Тот месяц был чернокожий). И Майер, и Пфицер, и Келле, и Шваб Поплыли грузно и гордо. На каждом, с дубовой лирой своей, Торчала швабская морда. За ними шхуна Бирх-Пфейфер{190} плыла — Краса морского семейства. На ней черно-красный с золотом флаг Германского адмиралтейства. На реи мы лазили, на бушприт, Карабкались по тросам. Мы были в куртках, в широких штанах Подобны заправским матросам. Иной любитель домашних чаев И семьянин по призванью Стал ром тянуть, жевал табак И сыпал отборной бранью. У всех началась морская болезнь. На Фаллерслебене вскоре, На старом брандере — каждый блевал, Уж так полагается в море. Как дивно мы грезили! Целый бой Во сне провели мы победно. Но утром, чуть солнце взошло, наш флот, Как сон, растаял бесследно. Мы, растянувшись, лежали опять В отечественной постели, Зевали, и протирали глаза, И хором загалдели: «Земля кругла, какого рожна Мутить спокойные воды! Объехав мир, к началу пути Приходят всегда мореходы». Новый Александр
Перевод В. Левика
{191}
I Есть в Фуле король. От шампанского он Пускает слезу неизменно. Лишь только выпьет шампанского он — И море ему по колено. И, рыцарский созвав синклит, Пред всей Исторической школой{192} Тяжелым языком бубнит Властитель развеселый: «Когда Александр, македонский герой, С немноголюдной ратью До Индии прошел войной, Он пить созвал всю братью. Так жажда мучила его В походах от боя до боя, Что запил он, празднуя торжество, И помер от запоя. Вот я — мужчина покрепче, друзья, И дело продумал до точки: Чем кончил он, тем начал я — Я начал с винной бочки. Когда хлебнешь, к боевому венцу Быстрей находишь дорогу: За чаркой — чарка, и, смотришь, к концу Весь мир покорен понемногу». II Сидит наш второй Александр и врет Среди одурелого клира; Герой продумал наперед План покорения мира. «Эльзаслотарингцы нам свояки. Зачем тащить их силой? Ведь сами идут за коровой телки И жеребец за кобылой. Шампань! Вот эта страна мне милей — Отчизна винограда! Чуть выпьешь — в голове светлей И на душе отрада. Там ратный дух мой пробудится вновь — Я в битвах смел и пылок: И хлопнут пробки, и белая кровь Польется из бутылок. И мощь моя брызнет пеной до звезд, Но высшую цель я вижу: Хватаю славу я за хвост И — полным ходом к Парижу! Там будет отдых — решено! Ведь на заставе, у арки, Без пошлины пропускают вино Какой угодно марки». III «Наставник мой, Аристотель мой{193}, Был попик, но не в Париже, А в дальней колонии. Он носил На курточке белые брыжи. Он как философ являл собой Всех антитез сочетание, И по своей же системе — увы! — Он дал мне воспитанье. Ни рыба, ни мясо — двуполым я стал, Ни женщина, ни мужчина! Из диких крайностей наших дней Дурацкая мешанина. Я не хорош, но я и не плох, Ни глуп, ни умен, понятно, И если сделал шаг вперед — Тотчас иду обратно. Я просвещенный обскурант, Ни жеребец, ни кобыла, В любви к Софоклу и кнуту Равно исполнен пыла. Господь Иисус — мой надежный оплот, И Вакх у меня не в загоне. Так два антитезные божества Слились в единой персоне». Романское сказание
Перевод О. Румера
{194}
Средь скульптур дворца в Берлине Конь и женщина стоят, Что друг с другом и поныне Содомитский грех творят. По преданью, эта дама — Венценосцев наших мать, И следы былого срама В них нетрудно отыскать. Человеческого мало У породы этой всей; Что-то конское попало В жилы прусских королей. Еле теплится сознанье В тусклом взоре. Нрав жесток. Речь напоминает ржанье: Звери с головы до ног. Отличался с малолетства Ты один, в роду меньшой. Человек, не жеребец ты, — И христианин душой. Король Длинноух I
Перевод Ю. Тынянова
{195}
Само собой, в короли прошел Большинство голосов получивший осел, И учинился осел королем. Но вот вам хроника о нем: Король-осел, корону надев, Вообразил о себе, что он лев; Он в львиную шкуру облекся до пят И стал рычать, как львы рычат. Он лошадьми себя окружает, И это старых ослов раздражает. Бульдоги и волки — войско его, Ослы заворчали и пуще того. Быка он приблизил, канцлером сделав, И тут ослы дошли до пределов. Грозятся восстанием в тот же день! Король корону надел набекрень И быстро укутался, раз-два, В шкуру отчаянного льва. Потом объявляет особым приказом Ослам недовольным явиться разом И держит следующее слово: «Ослы высокие! Здорово! Ослом вы считаете меня, Как будто осел и я, и я! Я — лев, при дворе известно об этом И всем статс-дамам, и всем субреттам. И обо мне мой статс-пиит Создал стихи и в них говорит: «Как у верблюда горб природный, Так у тебя дух льва благородный — У этого сердца, этого духа Вы не найдете длинного уха». Так он поет в строфе отборной, Которую знает каждый придворный. Любим я, самые гордые павы Щекочут затылок мой величавый. Поощряю искусства; все говорят, Что я и Август и Меценат. Придворный театр имею давно я; Мой кот исполняет там роли героя. Мимистка Мими, наш ангел чистый, И двадцать мопсов — это артисты. В академии живописи, ваянья Есть обезьяньи дарованья. Намечен директор на место это — Гамбургский Рафаэль из гетто, Из Грязного Вала, — Леман некто. Меня самого напишет директор. Есть опера и есть балет, Он очень кокетлив, полураздет. Поют там милейшие птицы эпохи И скачут талантливейшие блохи. Там капельмейстером Мейер-Бер, Сам музыкальный миллионер. Уже наготовил Мерин-Берий{196} К свадьбе моей парадных феерий. Я сам немного занят музыкой, Как некогда прусский Фридрих Великий. Играл он на флейте, я на гитаре, И много красавиц, когда я в ударе И с чувством струны свои шевелю, Тянутся к своему королю. Настанет день, — королева моя Узнает, как музыкален я! Она — благородная кобылица, Высоким родом своим гордится. Ее родня ближайшая, тетя, Была Россинанта при Дон-Кихоте; А взять ее корень родословный, Там значится сам Ваярд чистокровный, И в предках у ней, по ее бумагам, Те жеребцы, что ржали под флагом Готфрида сотни лет назад, Когда он вступал в господень град. Но прежде всего она красива, Блистает! Когда дрожит ее грива, А ноздри начнут и фыркать и грохать, В сердце моем рождается похоть, — Она, цветок и богиня кобылья, Наследника мне принесет без усилья. Поймите, — от нашего сочетанья Зависит династии существованье. Я не исчезну без следа, Я буду в анналах Клио{197} всегда, И скажет богиня эта благая, Что львиное сердце носил всегда я В груди своей, что управлял Я мудро и на гитаре играл». Рыгнул король, и речь прервал он, Но ненадолго, и так продолжал он: «Ослы высокие! Все поколенья! Я сохраню к вам благоволенье, Пока вы достойны. Чтоб всем налог Платить без опоздания, в срок. По добродетельному пути, Как ваши родители, идти, Ослы старинные! В зной и холод Таскали мешки они, стар и молод, Как им приказывал это бог. О бунте никто и мыслить не мог. С их толстых губ не срывался ропот, И в мирном хлеву, где привычка и опыт, Спокойно жевали они овес! Старое время ветер унес. Вы, новые, остались ослами, Но скромности нет уже меж вами, Вы жалко виляете хвостом, И вдруг являете треск и гром. А так как вид у вас бестолков, Вас почитают за честных ослов, Но вы и бесчестны, вы и злы, Хоть с виду смиреннейшие ослы. Подсыпать вам перцу под хвост, и вмиг Вы издаете ослиный крик, Готовы разнести на части Весь мир, — и только дерете пасти, Порыв, безрассудный со всех сторон! Бессильный гнев, который смешон! Ваш глупый рев обнаружил вмиг, Как много различнейших интриг, Тупых и низких дерзостей, И самых пошлых мерзостей, И яда, и желчи, и всякого зла Таиться может в шкуре осла». Рыгнул король, и речь прервал он, Но ненадолго, и так продолжал он: «Ослы высокие! Старцы с сынами! Я вижу вас насквозь, я вами Взволнован, я злюсь на вас свирепо За то, что бесстыдно и нелепо О власти моей вы порете дичь. С ослиной точки трудно постичь Великую львиную идею, Политикой движущую моею. Смотрите вы! Бросьте эти штуки! Растут у меня и дубы и буки, Из них мне виселицы построят Прекрасные. Пусть не беспокоят Мои поступки вас. Не противясь, Совет мой слушайте: рты на привязь! А все преступники-резонеры, — Публично их выпорют живодеры; Пускай на каторге шерсть почешут. А тех, что о восстании брешут, Дробят мостовые для баррикады, — Повешу я без всякой пощады. Вот это, ослы, я внушить вам желал бы! Теперь убираться я приказал бы». Король закончил свое обращенье; Ослы пришли в большое движенье; Они прокричали: «И-a, и-а! Да здравствует наш король! Ура!» Ослы-избиратели
Перевод Ю. Тынянова
{198}
Свобода наскучила в данный момент; Республика четвероногих Желает, чтобы один регент В ней правил вместо многих. Звериные роды собрались, Листки бюллетеней писались; Партийные споры начались, Интриги завязались. Стояли Старо-Ослы во главе Ослиного Комитета; Носили кокарды на голове Черно-красного, с золотом, цвета. Выла еще партия жеребцов, Но та голосов не имела; Боялась свирепых Старо-Ослов, Кричавших то и дело. Когда ж кандидатом коня провел По спискам один избиратель, Прервал его серый Старо-Осел И крикнул ему; «Ты предатель! Предатель ты! И крови осла Ни капли в тебе не струится; Ты не осел! Тебя родила Французская кобылица. От зебры род, должно быть, твой, Ты весь в полоску, как зебра, И голоса тембр у тебя носовой, Как голос еврея, негра. А если ты и осел, то все ж Осел от разума, хитрый, Ты глуби ослиной души не поймешь, Ее мистической цитры. Но я, я всею душой вошел В сладчайший этот голос, Я есмь осел, мой хвост — осел, Осел мой каждый волос; Я не из римлян, не славянин, Я из ослов немецких, Я мыслящих предков храбрый сын, И кряжистых и молодецких. Они не играли в galanterie Фривольными мелочами, И быстро-бодро-свежо — раз-два-три — На мельницу шли с мешками. Отцы не умерли! В гробах Одна лишь кожа с мехом, Их тленная риза! Они в небесах Приветствуют нас со смехом. Ослы блаженные, в нимбе венца! Мы следовать вам клянемся, С путей добродетели до конца Мы на волос не собьемся. О, что за блаженство быть ослом! Таких длинноухих сыном! Со всех бы крыш кричать о том: Рожден я в роде ослином! Большой осел, что был мне отцом, Он был из немецкого края, Ослино-немецким молоком Вскормила нас мать родная. Я есмь осел, из самых ослов, И всею душой и телом Держусь я старых ослиных основ И всей ослятины в целом. И мы свой ослиный совет даем: Осла на престол поставить; Мы осломонархию оснуем, Где только ослы будут править. Мы все здесь ослы! И-a! И-а! От лошадей свобода! Долой коня! Виват! Ура! Король ослиного рода!» Так кончил патриот, и зал Оратору дружно хлопал. Тут каждый национальным стал И бил копытом об пол. Дубовый венок на его главу Потом возложило собранье, И он благодарил толпу, Махая хвостом в молчанье. Михель после марта
Перевод В. Левика
Немецкий Михель был с давних пор Байбак, не склонный к проказам, Я думал, что Март разожжет в нем задор: Он стал выказывать разум. Каких он чувств явил порыв, Наш белобрысый приятель! Кричал, дозволенное забыв, Что каждый князь — предатель. И музыку волшебных саг Уже я слышал всюду. Я, как глупец, попал впросак, Почти поверив чуду. Но ожил старый сброд, а с ним И старонемецкие флаги. Пред черно-красно-золотым Умолкли волшебные саги{199}. Я знал эти краски, я видел не раз Предвестья подобного рода. Я угадал твой смертный час, Немецкая свобода! Я видел героев минувших лет, Арндта, папашу Яна{200}. Они из могил выходили на свет, Чтоб драться за кайзера рьяно. Я увидал всех буршей вновь, Безусых любителей рома, Готовых, чтоб кайзер узнал их любовь, Пойти на все, до погрома. Попы, дипломаты (всякий хлам), Адепты римского права, — Творила единенья храм Преступная орава. А Михель пустил и свист и храп, И скоро, с блаженной харей, Опять проснулся как преданный раб Тридцати четырех государей. 1649–1793-???
Перевод В. Левика
Невежливей, чем британцы, едва ли, Цареубийцы на свете бывали. Король их Карл, заточен в Уайтхолл, Бессонную ночь перед казнью провел: Под самым окном веселился народ И с грохотом строили эшафот. Французы немногим учтивее были: В простом фиакре Луи Капета Они на плаху препроводили, Хотя, по правилам этикета, Даже и при такой развязке Надо возить короля в коляске. Еще было хуже Марии-Антуанетте: Бедняжке совсем отказали в карете; Ее в двуколке на эшафот Повез не придворный, а санкюлот. Дочь Габсбурга рассердилась немало И толстую губку надменно поджала. Французам и бриттам сердечность чужда, Сердечен лишь немец, во всем и всегда. Он будет готов со слезами во взоре Блюсти сердечность и в самом терроре. А оскорбить монарха честь Его не вынудит и месть. Карета с гербом, с королевской короной, Шестеркою кони под черной попоной, Весь в трауре кучер и, плача притом, Взмахнет он траурно-черным кнутом, — Так будет король наш на плаху доставлен И всепокорнейше обезглавлен. Симплициссимус I
Перевод Б. Лейтина
{201}
Несчастье скрутит одного, Другому не под силу счастье; Одних мужская злоба губит, Других — избыток женской страсти. Когда впервые встретились мы, Ты чужд был щегольских ухваток И рук плебейских еще не прятал Под гладкой лайкой белых перчаток. Сюртук, от старости зеленый, Тогда носил ты; был он узок, Рукав — до локтя, до пяток полы, — Ни дать ни взять — хвосты трясогузок. Косынку мамину в те дни Носил ты как галстук, с видом франта, И не покоил еще подбородка В атласных складках тугого банта. Почтенными были твои сапоги, Как будто сшиты еще у Сакса{202}, Немецкой ворванью мазал ты их, А не блестящей французской ваксой. Ты мускусом не душился в те дни, Ты не носил тогда ни лорнета, Ни брачных цепей, ни литой цепочки, Ни бархатного жилета. По моде швабских кабачков, Наипоследней, настоящей, Ты был одет, — и все ж те годы — Расцвет твоей поры блестящей. Имел ты волосы на голове, И под волосами жужжал победно Высоких мыслей рой; а ныне Как лыс и пуст твой череп бедный! Исчез и твой лавровый венок — А он бы плешь прикрыл хоть немножко. Кто так обкорнал тебя? Поверь, Ты схож с ободранною кошкой! Тесть-шелкоторговец{203} — дукаты копил, А ты их в два счета пустил по ветру. Старик вопит: «Из стихов немецких Не выпрял шелка он ни метра». И это — «Живой»{204}, который весь мир Хотел проглотить — с колбасою прусской И клецками швабскими и в Аид Спровадил князя Пюклер-Мускау! И это — рыцарь-скиталец, что встарь, Как тот, Ламанчский, враг беззаконий, Слал грозные письма жестоким монархам В предерзком гимназическом тоне! И это — прославленный генерал Немецкой свободы{205}, борец равноправья, Картинно сидевший на лошади сивой, Вожак волонтеров, не знавших бесславья! Под ним был и сивый коняга бел, — Как сивые кони давно уж замшелых Богов и героев. Спаситель отчизны Был встречен восторгом и кликами смелых. То был виртуоз Франц Лист на коне, Сновидец и враль, соперник гадалки, Любимец мещан, фигляр и кривляка, На роли героев актеришка жалкий. И, как амазонка, рядом с ним Супруга долгоносая мчалась: Горели экстазом прекрасные очи, Перо на шляпе задорно качалось. Молва гласит: в час битвы жена Напрасно боролась со страхом супруга: Поджилки при залпах тряслись у него, Кишечник сдавал, приходилось туго. Она говорила: «Ты заяц иль муж, Здесь места нет оглядке трусливой — Здесь бой, где ждет нас победа иль гибель, Игра, где корону получит счастливый. Подумай о горе отчизны своей, О бедах, нависших над нами. Во Франкфурте ждет нас корона, и Ротшильд, Как всех монархов, снабдит нас деньгами. Как в мантии пышной ты будешь хорош! Я слышу «виват!», что гремит, нарастая; Я вижу: цветы нам бросает под ноги Восторженных девушек белая стая». Но тщетны призывы — и лучший из нас Со злой антипатией сладит не скоро. Как морщился Гете от вони табачной, Так вянет наш рыцарь, нюхая порох. Грохочут залпы. Герой побледнел. Нелепые фразы он тихо бормочет, Он бредит бессвязно… А рядом супруга У длинного носа держит платочек. Да, так говорят. А правда иль нет — Кто знает? Все мы — люди, не боги. И даже сам великий Гораций Едва унес из битвы ноги. Вот жребий прекрасного: сходит на нет Певец наравне со всякою рванью. Стихи на свалке, а сами поэты В конце концов становятся дрянью. Клоп
Перевод Л. Гинзбурга
{206}
I Некий клоп залез на пятак И, словно банкир, похвалялся так: «Если денег имеешь много, Всюду открыта тебе дорога. С деньгами красив ты, с деньгами знатен, Очаровательным дамам приятен. Дамы бледнеют и дрожат, Едва учуют мой аромат. С самой королевой я спал, бывало, Забравшись к ней ночью под одеяло. На жарких перинах она металась И беспрестанно всю ночь чесалась». Веселый чиж, услыхав эту речь, Решил похвальбу клопа пресечь. В негодованье свой клюв отточив, Насмешливый он просвистал мотив. Но подлый клоп, испуская смрад, Чижу отомстил на клопиный лад: «Смотрите! Меня освистал мошенник За то, что в долг ему не дал я денег!» Ну, а мораль? Ее от вас Пока благоразумно скрою. Ведь сплочены между собою Богатые клопы сейчас. Подмяв задами мешки с чистоганом, Ликуют в грохоте барабанном. II Семьи клопов! Ну, куда ни взгляни, — Священный союз составляют они. Также немало клопиных альянсов Средь сочинителей скверных романсов (Которые столь бездарны и серы, Что не идут, как часы Шлезингера{207}). Тут и свой Моцарт есть — клоп-эстет, Ведущий особым клопиным манером С увенчанным лаврами Мейербером Интрижку в течение долгих лет. А с насекомых много ль возьмешь? Рецензии пишет газетная вошь. Елозит, врет, да и тиснет статейку И до смерти рада, урвав копейку. Притом меланхолии полон взгляд. Публика верит из состраданья: Уж больно обиженные созданья, И вечно сердечки у них болят. Тут стерпишь, пожалуй, любой поклеп. Молчи, не противься, — ведь это ж — клоп. Его бы, конечно, можно под ноготь, Да, право, уж лучше не трогать. А то попробуй такого тронь — На целый свет подымет вонь! Поэтому, думаю, безопасней Пока отложить толкованье басни. Бродячие крысы
Перевод В. Левика
На две категории крысы разбиты: Одни голодны, а другие сыты. Сытые любят свой дом и уют, Голодные вон из дома бегут. Бегут куда попало, Без отдыха, без привала, Бегут куда глядят глаза, Им не помеха ни дождь, ни гроза. Перебираются через горы, Переплывают морские просторы, Ломают шею, тонут в пути, Бросают мертвых, чтоб только дойти. Природа их обделила, Дала им страшные рыла, Острижены — так уж заведено — Все радикально и все под одно. Сии радикальные звери — Безбожники, чуждые вере. Детей не крестят. Семьи не ища, Владеют женами все сообща. Они духовно нищи: Тело их требует пищи, И, в поисках пищи влача свои дни, К бессмертью души равнодушны они. Крысы подобного склада Не боятся ни кошек, ни ада. У них ни денег, ни дома нет. Им нужно устроить по-новому свет. Бродячие крысы — о, горе! — На нас накинутся вскоре. От них никуда не спрячемся мы, Они наступают, их тьмы и тьмы. О, горе, что будет с нами! Они уже под стенами, А бургомистр и мудрый сенат, Не зная, что делать, от страха дрожат. Готовят бюргеры порох, Попы трезвонят в соборах, — Морали и государства оплот, Священная собственность прахом пойдет! О нет, ни молебны, ни грохот набата, Ни мудрые постановленья сената, Ни самые сильные пушки на свете Уже не спасут вас, милые дети! Вас не поддержат в час паденья Отжившей риторики хитросплетенья, Крысы не ловятся на силлогизмы, Крысы прыгают через софизмы. Голодное брюхо поверить готово Лишь логике супа и факту жаркого, Лишь аргументам, что пахнут салатом, Да геттингенским колбасо-цитатам. Треска бессловесная в масле горячем Нужней таким радикалам бродячим, Чем Мирабо, чем любой Цицерон, Как бы хитро ни витийствовал он. «В Германии, в дорогой отчизне…»
Перевод В. Левика
