Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

ГЕНРИХ ГЕЙНЕ

Стихотворения. Поэмы. Проза

Переводы с немецкого


Ганс Кауфман ГЕНРИХ ГЕЙНЕ

[1]

Генрих Гейне — современник двух эпох. Родившись в 1797 году, он, если полагаться на его собственные утверждения, видел в своем родном Дюссельдорфе императора Наполеона во всем блеске его славы; юношей он учился у Августа Вильгельма Шлегеля, теоретика немецкой романтической школы, и у Гегеля, в учении которого нашла свое завершение немецкая классическая философия; он посылал свои стихи уже старому Гете и посетил его однажды в Веймаре. Десятилетием позже он вращался в Париже в кругу учеников социалиста-утописта Сен-Симона, спорил с Бальзаком и дружил с Жорж Санд; по прошествии еще одного десятилетия он познакомился с Карлом Марксом, Фридрихом Энгельсом, позднее с их соратником поэтом Георгом Веертом и бывал на парижской квартире Маркса. А его последние произведения, которые он диктовал уже больным в годы, последовавшие за европейскими революциями 1848–1849 годов, появлялись почти одновременно с первыми произведениями Бодлера во Франции, Ибсена в Норвегии, Толстого в России. Чтобы понять причину того воздействия, которое творчество Гейне оказывало в Германии и во многих других странах со времени выхода его первого большого сборника стихов и вплоть до сегодняшнего дня, надо ясно себе представить, что в личности и творчестве поэта нашли отражение, с одной стороны, эпоха Великой французской революции и то огромное влияние, которое она оказала на духовную жизнь, а с другой стороны — эпоха господства буржуазии, эпоха бурного развития капитализма, и те глубокие социальные противоречия, которые она о собой принесла. В его творчестве продолжают жить философские, политические и эстетические идеи революционной эпохи, эпохи Просвещения и немецкой классики, стремление преодолеть устаревшие отношения, мечта о царстве разума и человеческом счастье, мысль о способности человека к совершенствованию. Но по мере того, как идеальное царство гармонии превращалось в дисгармоническую реальность буржуазного мира, эти идеи уже не способствовали ни пониманию, ни освоению действительности, и у Гейне еще на раннем этапе можно наблюдать отход от просветительских идеалов и возрастание роли субъективного чувства, индивидуального самоутверждения во враждебном косном мире, что было характерно и для немецкого романтизма.

Страстные поиски такого миропорядка, при котором социальная справедливость сочеталась бы с неограниченными возможностями развития личности, заставили Гейне обратиться к современным социальным идеям и привели его к мысли о том, что устранение всякой «эксплуатации человека человеком» (его собственные слова) должно быть целью социального движения, которое может стать жизненным делом поэта.

В 1840 году он одним из первых заговорил о всемирно-историческом значении формирования пролетариата как класса и о коммунизме как духовном отражении этого исторического процесса.

В период от Гегеля до Маркса такой глубины понимания исторического процесса не достигал никто, кроме Гейне, который с этих позиций подверг буржуазное общество, и в особенности немецкое общество, критике, становившейся с годами все более смелой. Из-за этой критики его и при жизни, и в течение последующего столетия преследовала злобная вражда тех лжепатриотов, для которых патриотизм выражается в прославлении всего отсталого в собственной стране и в «идиотической ненависти» к другим народам.

С этим связан и тот факт, что большие прозаические произведения Гейне, в которых выражены его философские, социальные и художественные взгляды, произведения, в которых Гейне подвергал глубокому анализу немецкие духовные традиции и рассказывал о современном социальном движении во Франции, — эти произведения, замечательные образцы немецкой прозы, не были по достоинству оценены. Гейне-прозаик, Гейне-критик редко удостаивался сочувствия и понимания со стороны буржуазной литературы, еще реже — буржуазной науки. Его значение, его мировая слава определяется прежде всего его лирикой, и даже не всей лирикой, а лишь любовными стихами, написанными главным образом до 1830 года. Они собраны в первом большом сборнике его стихов, в «Книге песен», увидевшей свет в 1827 году, и в цикле «Новая весна», включенном затем в сборник «Новые стихотворения» (1844). Циклы, составляющие «Книгу песен», — «Юношеские страдания» (1817–1821), «Лирическое интермеццо» (1822), «Опять на родине» (1823–1824) и «Северное море» (1825–1826), — отражают поэтическое развитие Гейне. Читая эти стихи, замечаешь, что на протяжении более десяти лет любовная тема занимала в них, бесспорно, первое место. Судя по этим стихам, между восемнадцатым и двадцать восьмым годом жизни все желания поэта, все его счастье — весь смысл жизни заключался в том, ответит ли взаимностью боготворимая им женщина, и поэт с тем большим упорством цеплялся за эту надежду, чем больше она ускользала от него. Он мечтает в стихах о гармонии идеальной любви — и рисует, как обманывает каждый раз эта мечта. Мечта эта наталкивается на непреодолимые препятствия, враждебные силы проникают даже в сновидения поэта, разлучая его с любимой. Если сравнить эти стихи, например, с любовными стихами Гете, то различие сразу же бросается в глаза. Торжествующему оптимизму и цельности мировосприятия лирического героя у молодого Гете противостоит у молодого Гейне меланхолия и отсутствие цельности или, выражаясь языком того времени, «разорванность» и «мировая скорбь». С самого начала в лирике Гейне есть ощущение неразрешимых противоречий, которые и определяют отношение поэта к окружающему миру, а тем самым и его личность. Именно сильному и яркому выражению этого ощущения лирика Гейне обязана в значительной степени своей популярностью.

В жизни поэта легко найти основания для такого мировосприятия. После окончания школы он приезжает в. Гамбург к своему дяде Соломону Гейне — одному из самых богатых гамбургских банкиров. Здесь он обучался торговому делу, когда же обнаружилось отсутствие у него таланта и склонности к коммерции, он получил разрешение и финансовую помощь дяди для изучения юриспруденции (в Геттингене, Бонне, Берлине и снова в Геттингене, где он в 1825 г. завершил свое юридическое образование). Еще будучи учеником в торговом деле, он влюбился в свою кузину Амалию, дочь Соломона Гейне, и одновременно начал писать стихи. Уже в первых же письмах поэта того периода драматически выражены противоречия его положения. В буржуазно-трезвом семействе дяди его увлечение поэзией было встречено с презрением и расценено как нечто неподобающее, способное лишь повредить его репутации в «обществе», если бы ему вздумалось вдруг публиковать свои стихи. Амалия, очевидно, разделяла взгляды своей семьи и не отвечала взаимностью поэту. Поэт со своей любовью и своим творчеством оказался отвергнут тем миром, в котором существовал. Любимая, предмет его желаний и героиня его стихов, осталась во враждебном ему буржуазном мире. Ее равнодушие, ее холодность лишили поэта веры в людей, в близость между ними. Идеал красоты и добра, воплощенный в облике возлюбленной, представляется ему не только недостижимым, но подчас и не безупречным. Он часто рисует ее неверной и демонической, привлекательной и одновременно опасной носительницей злых чар.

Поэт жил в период европейской реакции, последовавшей за освободительными войнами против владычества Наполеона; в Германии было подавлено всякое прогрессивное движение, которое могло бы подвигнуть поэта на служение общественным идеалам; студенческое движение (движение «буршеншафтов»), стремившееся сохранить идеалы эпохи освободительных войн, отталкивало его своим национализмом. Социальную реакцию периода реставрации Гейне как еврей ощутил особенно остро, когда он попытался найти какое-либо занятие, обеспечивающее его существование. Равноправие евреев, которое частично было осуществлено в результате французской революции, после 1813 года снова было отменено — открыто или более или менее завуалированно. На государственную службу в качестве юриста Гейне вряд ли мог рассчитывать. Отчасти в этом следует искать источник политических и социальных взглядов Гейне, его ненависть к буржуазии и феодально-бюрократической Германии и одну из причин его преклонения перед революцией и Наполеоном.

С другой стороны, это объясняет ту подчеркнуто субъективную манеру, с которой поэт рисует в стихах самого себя и свое отношение к миру. Он довольно быстро освобождается от литературных реминисценций, идущих от романтизма и фольклора, — призраков, разбойников и т. д., — с помощью которых он воссоздавал свой любовный конфликт в «Сновидениях», и находит в «Лирическом интермеццо» форму короткого, состоящего из немногих строф стихотворения, в котором с предельной выразительностью и непосредственностью переданы определенная ситуация и личное чувство (к этим стихам охотно обращались современные композиторы — Шуберт, Шуман, Мендельсон и другие, перекладывая их на музыку). Стихотворения «Лирического интермеццо» в целом рисуют рождение, перипетии и конец одной любви. Очень скоро в этих стихах, наряду со светлыми мотивами, начинают звучать мотивы боли, разочарования и даже обвинения, обращенные к любимой.

В цикле «Опять на родине», вершине этого рода лирики, продолжают звучать те же мотивы, однако тематика стихов несколько расширяется, — окружающий мир, где поэт встретился с возлюбленной и где протекает их роман, начинает приобретать более четкие контуры. Едва ли можно предположить, что Гейне по-прежнему тосковал по своей кузине, которая уже давно была замужем за состоятельным помещиком; независимо от того, кому в действительности поклонялся поэт, речь здесь шла о твердо определившейся ситуации, от которой поэт лишь постепенно стал отходить в своих стихах. Так, например, возлюбленная часто изображается принадлежащей к буржуазному «хорошему обществу»; она — с ними, с людьми из «общества», в то время как поэт не принят в их среду (см. «У вас вечеринка сегодня…»). Это ощущение социальной дистанции, взгляд на недоступную любимую снизу вверх в сказочном преломлении вновь возникает в знаменитом стихотворении о Лорелее, ставшем народной песней («Не знаю, что стало со мною…»); в этом стихотворении говорится о прекрасной деве, которая сидит на высокой скале и чешет золотым гребнем золотые волосы, а любящий смотрит из своей лодки вверх, в то время как волны Рейна влекут его лодку к верной гибели. И когда Гейне, пародируя одно из стихотворений Гете, говорит о том, что у возлюбленной есть «алмазы и жемчуг» и все, что только можно пожелать, и что у нее прекрасные глаза, которые его мучают и которые он готов все снова и снова воспевать, — социальный акцент в этих любовных отношениях поставлен достаточно ясно. И свое собственное положение страдающего влюбленного, который только и делает, что пытается смягчить сердце любимой, или певца, который не перестает воспевать почти всегда недосягаемую возлюбленную, — это положение Гейне рисует критически, но не в силах его изменить. Ирония, которая вдруг со стороны освещает «нежнейшие чувства», сарказм по отношению к самому себе, сатира и юмор в описании косного общества дают себя знать все больше и больше. Пристальнее вчитываясь в оба цикла, начинаешь замечать тот критический и самокритический «комментарий», который как бы сопровождает все стихи. Гейне точно спрашивает себя, являются ли элегические сетования выходом для него и не превращается ли тот культ чувства, который он противопоставлял бесчувственному миру, в свою очередь, в литературную условность, и поэт разоблачает свою позицию как маскарад, как «комедию в романтическом стиле», где он играет роль «умирающего гладиатора».

Из этого можно сделать двоякий вывод. Во-первых, что стихи Гейне, даже наиболее непосредственные по выражению чувства, написаны с сознательным художественным расчетом. Гейне избегает какой бы то ни было риторики, все в стихах подчинено передаче живого чувства в его предельно лаконическом выражении, исходный пункт всегда — конкретный пейзаж или человек. В этом Гейне идет от народной песни, используя многие ее мотивы. Но от народной песни стихотворение Гейне отличается ясной и осознанной мыслью, лежащей в его основе. Стихотворение «Смерть — это ночь, прохладный сон…», например, в котором Гейне по видимости легко, с помощью самых простых средств, переходит от романтического упоения смертью к светлому жизнеутверждающему настроению, — это стихотворение от начала до конца строится в согласии с ясной внутренней логикой и немыслимо вне сознательного отношения к творческому процессу, вне сознательного восприятия и тех духовных течений, с которыми поэт был соотнесен. И это характерно не только для данного стихотворения. По мере того как в стихах Гейне современный ему буржуазный мир выступал все отчетливее и язык их приближался к разговорному языку определенных общественных кругов, все определеннее становился водораздел между традиционной народной песней и поэзией Гейне.

Во-вторых, Гейне довольно рано осознал ограниченность тематики своих стихов. Он призывал самого себя с грубоватой шутливостью кончить крутить любовную шарманку, а в письмах сообщал о своем намерении в будущем воспевать не только Амура и Психею, а начать описывать Троянскую войну, то есть обратиться к темам «большого мира». Стихотворения цикла «Опять на родине» выходят уже за пределы темы «Амур и Психея». Написанные же в свободных ритмах пространные стихи «Северного моря» говорят о новом этапе в творчестве поэта, Гейне заново переосмысляет здесь прежние темы и проблемы своей поэзии, то элегически, то юмористически рисуя прежнюю лирическую ситуацию, и создает большие философские стихотворения. Море, воспеваемое в торжественных стихах, становится символом неограниченных просторов «большого мира», к которому отныне причастен поэт и в котором ему предстоит найти свое место.

В то время, когда поэт завершал и издавал свою «Книгу песен» (1826–1827), его уже интересовала другая область — область политической прозы. Он успел опубликовать к тому времени описание путешествия, которое он предпринял осенью 1824 года, — «Путешествие по Гарцу». Оно имело значительный успех. Теперь Гейне мог рискнуть отказаться от юридического поприща и стать «свободным художником»; в результате, не будучи бедняком, Гейне всю жизнь испытывал нужду в деньгах. Он продолжал публиковать новые тома своих «Путевых картин», в которых все смелее критиковал политическое положение в Германии, напоминал о прошлых боях за свободу и мечтал о немецкой революции. В конце двадцатых годов Гейне, наряду с Людвигом Берне, был крупнейшим политическим публицистом Германии. Подобно. Берне, он переселился в Париж, когда понял, что революция, происшедшая в июле 1830 года во Франции, не перекинется в Германию. У него были все основания предполагать, что в Германии его ожидают большие политические трудности, кроме того, ему хотелось находиться в центре европейской революции. Таким центром был в то время Париж. Здесь Гейне внимательно изучал современное социальное и политическое положение, которое в первые годы Июльской монархии еще было крайне нестабильным, и писал об этом в немецких газетах до тех пор, пока усиление реакции в Германии не сделало это невозможным. Гейне сравнивал развитие Германии и Франции, разрабатывал, опираясь на Гегеля и развивая его положения в революционном духе, вопрос о связи передовых идейных течений, начиная с Ренессанса, с политической и социальной революцией и создал свою концепцию философии истории, которой принадлежит важное место в развитии домарксистской мысли.

Под этим углом зрения следует рассматривать и лирику Гейне того периода (до 1840 г.). Лирика эта была включена поэтом почти полностью в сборник «Новые стихотворения». Новые любовные стихи, написанные в тридцатые годы и составившие цикл «Разные», заметно отличаются от стихотворений «Книги песен». На смену пейзажам, освещенным неверным светом луны, которые символизировали для Гейне старую, романтическую Германию, пришли картины большого города. Сменяющие друг друга образы женщин приобрели вполне определенные земные очертания и утратили ореол недосягаемости. Вместо страдающего своенравного юноши в качестве лирического героя предстал опытный, чаще всего скептически и насмешливо настроенный мужчина, лишь иногда уступающий наплыву элегической грусти или дающий увлечь себя порыву энтузиазма. Гейне полемически дерзко прославляет чувственную свободную любовь. В согласии со своими философскими и социальными взглядами, он сознательно выступает против филистерской религиозно окрашенной добродетели, царившей в произведениях поэтов «швабской школы». С этих пор Гейне был ославлен в качестве «аморального человека», лишенного «немецких добродетелей», не только церковными кругами, но и теми, кого тогда считали либералами; либеральный писатель Карл Гуцков препятствовал публикации «Новых стихотворений» из-за цикла «Разные». Действительно, в этих стихах любви отказано в притязаниях на вечность. Любовь не поглощает поэта целиком и полностью, он время от времени дает нам понять, что даже в присутствии обожаемой женщины он думает не только о ней. В маленьком цикле «Серафина» из описания счастливого союза с любимой женщиной рождается сен-семонистская социальная утопия о царстве счастливых людей, не знающих «глупых плотских мук»; а когда угасает любовь, остается нерушимым союз с величественной природой.

Такое понимание любви дает себя знать и в жизни поэта. С 1834 года он жил в свободном браке с юной парижской продавщицей, и лишь позднее он законно оформил свой брак, для того чтобы обеспечить ей соответствующее положение в случае своей смерти. Матильда не знала немецкого языка, следовательно, не имела представления о произведениях мужа и не принимала никакого участия в его творческой и революционной деятельности. Он довольствовался ее добродушным, веселым и жизнерадостным нравом. Ее любовь к нарядам, ее легкомыслие и неспособность экономить нередко бывали причиной комического отчаяния поэта. Маркс, который был в курсе обстоятельств жизни Гейне, не без основания отзывался о Матильде довольно пренебрежительно.

Одна мысль чаще всего тревожила Гейне даже в счастливые часы наедине с любимой, как он об этом признается в своих стихах тридцатых годов, — это мысль о родине. Гейне прожил во Франции четверть века, за это время он лишь дважды побывал в Германии (в 1843 и в 1844 гг.). Но внутренне он был неразрывно связан с Германией; в этом не было, однако, ни грана духовной ограниченности тех, кто ничего не желал знать о всем остальном мире, — Гейне всегда мыслил всемирно-историческими категориями, был знаком с современными политическими и социальными теориями и общественным движением в Западной Европе и в своих представлениях о революционном освобождении человечества шагнул за пределы буржуазного общества навстречу будущему, социалистическому. Любовь к родине не могла заставить его забыть об отсталости Германии по сравнению с Англией и Францией, о необходимости борьбы со всеми проявлениями реакции в Германии для того, чтобы расчистить путь прогрессивному развитию. В своих стихах, посвященных Германии, Гейне часто возвращался к противоречию между чувством неразрывной связи с родиной и критическим отношением к этой «стране филистеров», — близость и отталкивание тесно переплетаются между собой. Он воспевает Германию так, как десятилетие назад он воспевал в «Книге песен» возлюбленную («О Германия, моя недосягаемая возлюбленная!»). Родина занимает теперь место недоступной красавицы, которая отворачивается от поэта, не понимая его глубочайших чувств, и которая на самом деле не так уж достойна поклонения, как кажется охваченному любовью поэту. Чувство это представляется самому поэту неразумным и сумасбродным, — и все же непреодолимым. Стихотворение «И я когда-то знал край родимый…», — одно из самых прекрасных у Гейне, — выдержано целиком в образном ключе «Книги песен», и только формы прошедшего времени указывают на то, что поэт уже несколько отошел от настроений тех лет. В стихотворении «Ночные мысли», написанном в 1843 году, до первой поездки на родину, это элегическое чувство к прошлому, к Германии достигает своей вершины.

Сборник «Новые стихотворения», как и «Книга песен», содержит раздел «Романсы». Начиная с последней трети XVIII века — со времен Бюргера, Гете и Шиллера — в Германии возникла богатая романсная и балладная поэзия. Но уже в творчестве романтиков баллада в известной степени утратила свое демократическое содержание и связь с актуальными вопросами современности. Гейне восстановил эту утраченную связь. Для ранней баллады «Гренадеры» он заимствовал сюжет из живой современности, что было в то время чем-то необычным. Поскольку на всем европейском континенте победа над Наполеоном означала реставрацию феодализма и затухание революционного пламени, всякий, кто обнаруживал симпатии к Наполеону, считался притаившимся якобинцем. Говоря от имени двух солдат разбитой наполеоновской армии, мечтающих о возвращении императора, Гейне выступил тем самым против существующих порядков. Баллада почти открыто звучала как политическое стихотворение.

В других балладах Гейне использовал исторические сюжеты, античные сказания и легенды, переосмысляя их в соответствии со своими идеями о революции. На протяжении всего своего творчества Гейне интересовался народной песней, легендой, сказкой и обстоятельно раскрыл свое понимание народного творчества в прозаических произведениях; в безымянных памятниках народного творчества поэт видел неофициальную культуру немецкого народа, существование которой свидетельствовало о том, что народ не полностью подчинился господствующей христианской идеологии. В образах сказок — великанов и гномов, русалок и эльфов — продолжали жить языческие традиции; фольклорные образы, по мнению Гейне, вели свое происхождение от античных богов и полубогов, обреченных на подпольное существование, превращенных в эпоху христианского средневековья в злых духов и чертей. Борьба между христианским и языческим мировоззрением, запечатленная в древних сказаниях, имела для Гейне величайшее актуальное значение. Язычество означало приятие жизни, стремление к земному счастью, христианство — отрицание жизни, аскетизм, надежду на лучшее в ином мире. Поскольку же вера в потусторонний, лучший мир являлась существенным препятствием к тому, чтобы народ осознал свои возможности и предъявил свои права на лучшую жизнь, преодоление христианского аскетизма, как и буржуазно-идеалистического понимания добродетели, было важнейшей предпосылкой для социального освобождения. Так называемая «эмансипация плоти» не имела у Гейне ничего общего с пассивным эпикуреизмом, наоборот, она была существенным элементом и его сенсуалистической, близкой к материализму философии и его революционных устремлений. Таким образом, баллады Гейне, раскрывая его понимание прошлого, вместе с тем всегда актуальны. Речь идет о праве на земное счастье и тогда, когда поэт рассказывает о том, как рыцарь Олаф, несломленный, принимает смерть, насладившись любовью дочери короля («Рыцарь Олаф»); и тогда, когда поэт описывает раскаяние мужа, убившего изменницу-жену, покорившуюся силе песнопения («Фрау Метта»). Язычество и христианство сталкиваются в поэме «Тангейзер» — свободном переложении старой немецкой народной баллады. Здесь Гейне особенно сильно модернизирует исходный сюжет, превращая поэму в политическую сатиру на современную Германию. Тем самым поэма «Тангейзер» предваряет политическую лирику Гейне сороковых годов. Правда, политические стихотворения Гейнс писал во все периоды творчества. В юные годы он воспевал в еще беспомощных традиционных стихах освободительную войну 1813 года; в двадцатых годах он высмеивал национализм «буршеншафтов», спесь прусских лейтенантов и филистерскую узость бюргеров.

После Июльской революции политические мотивы начинают звучать все более отчетливо благодаря сопоставлению Германии и Франции. Но по сравнению с прозой Гейне — «Путевыми картинами», «Французскими делами», «Романтической школой», «Историей религии и философии в Германии» и различными предисловиями к его книгам, — где он смело, остроумно, ярко высмеивал господствующие отношения и пропагандировал революционный путь развития Германии, в его лирике прямых политических выпадов до сих пор было меньше. Положение изменилось с 1840 года, и тем самым начался новый этап в творчестве Гейне.

Толчком послужило начало оппозиционного движения либеральной буржуазии и демократических слоев мелкой буржуазии в Пруссии. В результате промышленного подъема (центром промышленного развития стала Рейнская область) были выдвинуты, приуроченные к смене царствования, требования свободы печати и конституции для Пруссии; усилились нападки на господство дворян, церкви и бюрократии. Правительство пыталось справиться с этим движением с помощью усиления репрессий. Буржуазные газеты, выражавшие оппозиционные настроения, запрещались и возникали вновь; издатели и книготорговцы измышляли все новые и новые уловки, чтобы обойти цензуру; листовки напоминали о том, что в 1813 году правивший тогда король, который нуждался в своем народе для победы над Наполеоном, обещал конституцию, но обещания не сдержал. Наряду с этим движением возникла философская оппозиция (младогегельянцы, Л. Фейербах, молодые Маркс и Энгельс), большая политическая литература и политическая лирика. Молодые поэты воспевали немецкое единство и свободу, обращаясь к прусскому королю и к народу; многие их стихи звучали так, точно величие Германии уже достигнуто, а завоевание свободы не представляет особых трудностей.

Гейне не присоединился к этому хору. Некоторое время он относился довольно скептически как к этому политическому движению, так и к его литературному выражению. Классической страной революции для него оставалась Франция; жители Парижа неоднократно доказывали, выходя на улицы и строя баррикады, что не намерены вечно терпеть угнетение. С 1840 года Гейне снова стал публиковать в газетах статьи, посвященные общественной жизни Франции (он издал их позднее отдельной книгой под заглавием «Лютеция»); в этих статьях он g еще большей настойчивостью, чем прежде, говорил о социальных противоречиях и грядущих битвах. Он писал о рабочих клубах, в которых обсуждаются социалистические и коммунистические сочинения; о том громадном впечатлении, какое произвели на него исполненные грозной силы песни, которые распевались в мастерских. Все это, происходившее вне официальной общественной жизни, казалось ему более важным для будущего, нежели рассчитанные на внешний эффект парламентские дебаты или правительственные распоряжения, о которых писала пресса и говорили в салонах. Именно это и составляло для него современную политическую и общественную жизнь. Что же касается Германии, то поначалу Гейне сомневался в том, что «в этой стране филистеров», стране «чистой теории» может возникнуть серьезное политическое движение. Поэтому он сомневался и в ценности тех политических стихов, в которых с воодушевлением воспевалась наступающая «весна народов» и победившая свобода. Особенно фальшиво звучали для его ушей националистические, то есть антифранцузские ноты в воспевании «свободного немецкого Рейна» и немецкого единства под эгидой Пруссии. Риторическое, высокопарное выражение либеральных идей — со всеми, свойственными им иллюзиями, со всей их ограниченностью — претило ему как с политической, так и с художественной точки зрения. Поэтому он выступал в стихах и в прозе с серьезной критикой, а чаще с ироническими или откровенно насмешливыми замечаниями в адрес современной «тенденциозной поэзии». Так, он спрашивал юного Георга Гервега, одного из самых популярных в те годы певцов свободы: действительно ли миновала зима и Германия предстала в весеннем уборе? Не цветет ли эта весна лишь в воображении поэта? («Георгу Гервегу»). Или иронически советовал немецким поэтам не воспевать больше своих возлюбленных, а будить трубным гласом народ, употребляя при этом только общие слова («Тенденция»). О стихах Гофмана фон Фаллерслебена Гейне говорил: они годятся лишь для того, чтобы филистеру слаще казались еда и табак в его привычном кабачке. Мелкобуржуазная оппозиция и ее литература не имеют понятия о «глубинных проблемах революции», справедливо считал Гейне: для нее идеалом являются буржуазные порядки, в то время как в наиболее передовых странах, в Англии и Франции, уже пришли к убеждению, что эти порядки означают господство богатых над бедными, капитала над трудом. Всего лишь несколько лет спустя Маркс и Энгельс писали в «Немецкой идеологии» о том, что немецкую идеологию нужно критиковать с позиции, «находящейся вне Германии». К решению существенных вопросов Гейне подходил именно с такой позиции.

Но Гейне недолго находился в оппозиции к оппозиции. Когда борьба обострилась, когда, например, Гервег и Фрейлиграт вынуждены были уехать из Германии (1843 и 1844 гг.); когда наряду с другими газетами и журналами в Кельне была запрещена «Рейнская газета» (1843 г.), редактором которой был юный Маркс; когда восстание силезских ткачей (1844 г.) возвестило начало открытых боев между буржуазией и пролетариатом и в Германии, — тогда для Гейне его противоречия с либералами, с мелкобуржуазными демократами отошли на задний план и он направил острие своей критики против господствующих немецких порядков. Политические стихи, которые он вновь начал писать, свидетельствовали о превосходстве его позиции и его поэтического таланта. Когда он выступал против прусского короля, то вовсе не для того, чтобы, подобно Гервегу и другим, поучать его или убеждать в преимуществе свободы, а для того, чтобы отучить немецкий народ раз и навсегда от почтения к королям «божьей милостью». Гейне так высмеял короля, что умеренные либеральные круги поторопились отмежеваться от поэта. Не больше, чем прусскому королю Фридриху-Вильгельму IV, посчастливилось баварскому королю, — Гейне написал «Хвалебные песни королю Людвигу» для «Немецко-французского ежегодника», издававшегося Марксом и Руге; за это поэт удостоился чести оказаться вместе с Марксом в одном списке лиц, подлежащих аресту. С тех пор Гейне никогда уже не решался ступить на прусскую землю. Поэт едва избежал высылки из Франции, которой добивались у французского правительства прусские власти (Маркс, как известно, должен был уехать из Парижа в феврале 1845 г.).

В это время Гейне создает свое замечательное произведение «Германия. Зимняя сказка» (1844) — поэтически свободное повествование о поездке в Германию. Он описывает «старую» Германию такой, какой он ее нашел, но при этом говорит, часто используя фольклорные мотивы, о своих надеждах на грядущую немецкую революцию. Эта поэма, таким образом, не только сатира. В первой же главе поэт воспевает грядущую свободу.

Я новую песнь, я лучшую песнь Теперь, друзья, начинаю: Мы здесь, на земле, устроим жизнь На зависть небу и раю. При жизни счастье нам подавай! Довольно слез и муки! Отныне ленивое брюхо кормить Не будут прилежные руки. А хлеба хватит нам для всех, — Закатим пир на славу! Есть розы и мирты, любовь, красота И сладкий горошек в приправу.

(Перевод В. Левика)

Именно в том, что поэт не только сатирически рисует явления, которых он не приемлет, но и раскрывает собственную позицию в общественной борьбе, дает себя знать новый этап его творчества. Впервые Гейне чувствует, что он не одинок в своих взглядах, что они в согласии с определенным политическим и идейным движением. То, что Маркс в то же самое время в Париже определяет как новый исторический момент: соединение далеко ушедшей вперед философской оппозиции с социальным движением, носителем которого является пролетариат, — наполняет Гейне чувством удовлетворения. И он чувствует себя барабанщиком, который с молодой силой будит свой народ ото сна, ибо наступает время, когда величайшие достижения мысли (гегелевская философия) осуществляются на практике («Доктрина»). То, что выражено здесь в субъективной форме, в стихотворении «Силезские ткачи» выражено в объективной форме. Впервые в немецкой литературе пролетариат изображается не как некий довесок к либеральному движению в защиту реформ. В стихотворении Гейне ткачи, совершившие первую великую попытку восстать против капиталистов, не являются объектом жалостливого сочувствия, как в некоторых «социальных» стихотворениях того времени. Поэт видит в них представителей новой самостоятельной исторической силы, осознавших свое положение. Поэтому, как и хору античной трагедии, им ясен ход истории и они предвидят будущее («Германия, саван тебе мы ткем!»). Фридрих Энгельс перевел это стихотворение вскоре после его появления на английский язык и напечатал в английской коммунистической газете, чтобы познакомить английских рабочих с ним как симптомом успехов коммунистического движения на континенте. В Германии «Силезские ткачи» тайно распространялись в виде листовок, читались в нелегальных рабочих кружках и были использованы полицией как улика против нелегально существующих коммунистов.

Лишь некоторую часть написанных в это время политических стихотворений Гейне включил в раздел «Современные стихотворения» книги «Новые стихотворения», чтобы не дать слишком очевидных поводов для запрещения книги. Поэтому некоторые из наиболее значительных и острых стихотворений появились в сборнике «Посмертные стихотворения», составленном более или менее удачно издателем его сочинений.

Годы 1843–1846 — время наибольшего участия Гейне-лирика в борьбе, предшествовавшей революции. Во время самой революции Гейне почти не выступал с новыми произведениями, — в дни революционного подъема во Франции и в Германии болезнь окончательно сразила его. Он давно уже испытывал недомогание, теперь же болезнь полностью вступила в свои права, и последние восемь лет жизни (Гейне умер в 1856 г.) он был прикован к постели. Терзаемый страданиями, мучимый заботами об удобной квартире, лечении и о деньгах, он не в состоянии был следить за бурными событиями 1848–1849 годов; об этом свидетельствуют его письма. То, что немцы совершили революцию, казалось ему более удивительным, чем самые фантастические события «Тысячи и одной ночи», а историческое значение восстания парижского пролетариата в июне 1848 года, отголоски которого доходили до его дома, осталось ему непонятным. В этих обстоятельствах сотрудничество Гейне в «Новой рейнской газете», которого желал Маркс, не смогло осуществиться. Лишь к концу революции Гейне смог в какой-то мере справиться со своим положением, чтобы опять выступить с поэтическими произведениями. Два больших лирических сборника — «Романсеро» (1851) и «Стихотворения 1853 и 1854 годов», а также стихотворения, опубликованные посмертно, — свидетельствовали об этом.

Предпосылкой и содержанием поздней, послереволюционной лирики Гейне явилось поражение революции в Европе, победа ненавистного старого порядка и, не в последнюю очередь, стремительное развитие капитализма — все это, увиденное с точки зрения человека, для которого осуществление его идеалов, его революционных чаяний оказалось отодвинутым в далекое будущее, но который тем не менее не отказался от борьбы против эксплуатации и угнетения. И в это время Гейне занимал особую позицию в немецкой литературе. Большинство поэтов, выступавших накануне революции, замолкло с победой реакции; среди писателей возобладали настроения отступничества, разочарования, отказа от революционных традиций и стремление — пусть с оговорками — приспособиться к новой ситуации. Напротив, в стихах и прозе Гейне после революции его политические симпатии и подход к решению вопросов философии истории остались неизменными, хотя и предстали в новом свете. Уверенность в победе, дерзкое превосходство над врагами в сатирических произведениях уступили место глубокой боли, часто отчаянию или яростному сарказму, в котором сочетались насмешка и страх.

Настроение, господствовавшее в прежних политических сатирах, вновь дает себя знать в некоторых стихотворениях, посвященных отдельным моментам германской революции, — например, «Ослы-избиратели»; в этом стихотворении высмеивается национальная ограниченность некоторых авторитетов революции 1848 года; при этом поэт не щадит и народ, поклоняющийся «величайшему ослу». Как и в этом стихотворении, Гейне теперь часто пользуется басенными мотивами для достижения сатирического или юмористического эффекта. Мораль господствующего класса метко сформулирована клопом, который сидит на своем пфенниге и мечтает о том, как с помощью денег он добудет себе не только все виды наслаждений, но и все благородные и прекрасные качества («С деньгами красив ты, с деньгами знатен…»). Большой остроты и обобщенности достигает сатира на контрреволюционную буржуазию в «Воспоминании о днях террора в Кревинкеле», в котором Гейне облекает в форму декрета «отцов города» страх перед революцией, донос на «иностранцев» и «безбожников». В этих и подобных им стихах перемены в настроениях поэта чувствуются мало, ибо личность самого поэта непосредственно в них не выступает.

Иначе обстоит дело в стихах, где размышления об исторической ситуации неотделимы от личности поэта, когда стихотворение строится как самораскрытие поэта. В стихотворении «В октябре 1849 года» (сборник «Романсеро») поэт рисует Европу после революции. Покой, наступивший в Германии и выдаваемый за некую идиллию, для него — кладбищенский покой, а праздничный шум — лишь маскарад, который должен стереть память об убийствах; воспоминание о борьбе венгров за свободу возвращает мысль поэта к самому себе — он стоит в одном строю с борцами и мучениками революции. Собственную судьбу поэт отождествляет с судьбой революции, даже собственные физические страдания, свою болезнь он видит в свете исторического поражения. В поздней лирике Гейне мы вновь находим ту стихию чувств, с которой знакомы по «Книге песен». Противоречивые чувства в душе поэта выступают как отражение острых общественных противоречий, на эти последние поэт теперь видит несравнимо четче и определеннее. Лирический герой страдает, но изображение его страданий лишено сентиментальности, которая порой дает себя знать в ранних стихах. Поэт поднимается над собственным страданием, и тогда в его стихах — наряду с отчаянными жалобами — начинает звучать ироническая издевка над своим бедственным положением, как, например, в поздних любовных стихах, в которых поэт прославляет «преимущества» «чисто духовных» любовных отношений по сравнению с «грубостью» физической любви.

Если, с одной стороны, больной поэт воспринимает историческую ситуацию сквозь призму собственных переживаний, то, с другой стороны, эта историческая ситуация представляется ему мистифицированно, как результат извечной победы зла над добром, безобразного над прекрасным. В стихотворении «В октябре 1849 года» это восприятие дает себя знать в сопоставлении современной ситуации с древнегерманским эпосом о Нибелунгах:

Пред властью грубых, темных сил Обречены падению герои.

(Перевод В. Левика)

Мы встречаемся с этим восприятием вновь и в стихах с историческим или легендарным сюжетом, и в размышлениях поэта, сравнивающего себя с библейским Лазарем.

Отчего под ношей крестной, Весь в крови, влачится правый? Отчего везде бесчестный Встречен почестью и славой?

(Перевод М. Михайлова)

Поэт ищет последнюю причину этого якобы нерушимого закона, и, не найдя ее, он называет ее богом. Лишь при поверхностном взгляде можно удивляться тому, что Гейне в начале пятидесятых годов публично заявил: он отрекается от «пантеизма» своей юности и возвращается к «живому богу». Поэт признавался, что в этом случае речь шла скорее о сознательном решении, чем об акте веры, и он лишь делал выводы из пережитого и передуманного. Он показал тем самым, что обманутый в своих земных ожиданиях и отчаявшийся, потерявший надежду и нуждающийся в утешении человек создает себе бога и ищет в нем прибежища. И так случилось с ним, говорит Гейне, он больше не язычник, ощущающий себя богом, а лишь больной, несчастный человек, и ему необходим кто-нибудь, кому он мог бы жаловаться.

В стихотворениях Гейне бог, — если только насмешка поэта вновь не уничтожает веру в него, — несет ответственность за бедствия и вопиющую несправедливость, царящие в мире. Эти свои стихи поэт с полным правом назвал «кощунственно-религиозными»; истинно религиозные люди вряд ли могут принять такие стихи:

Кто виной? Иль воле бога На земле не все доступно? Или он играет нами? Это подло и преступно!

(Перевод М. Михайлова)

Гейне не хотел, чтобы его принимали за святошу или приверженца какого-нибудь вероисповедания. Он не мог и не хотел изменять своему критическому рассудку и глубокому историческому чувству. И вот рядом с указанными строфами появляются другие, в которых намечена историческая перспектива коренных перемен. Так цикл «Ламентации» (сборник «Романсеро») завершается стихотворением «Enfant perdu»: поэт передает свое поэтическое оружие последующим поколениям, которые продолжат его борьбу.

Надежду на продолжение и победоносное завершение борьбы за свободу Гейне, несмотря на некоторые оговорки, связывал с пролетариатом и с коммунизмом. Об этом — и о тем, какие противоречивые чувства это в нем вызывает, поэт сказал ясно и определенно.

В предисловии к французскому изданию «Лютеции» Гейне говорит о своих опасениях: пролетариат создаст в результате своей справедливой борьбы царство социальной справедливости, но в нем не будет места прекрасному, искусству, и из «Книги песен» будут делать кульки для нюхательного табака. Но если бы человечество оказалось перед столь печальной альтернативой, то, с точки зрения Гейне, пусть бы лучше совершилось правосудие, — ибо революционное преобразование мира в конце концов важнее, чем «Книга песен». Пролетариат и коммунизм для Гейне были единственно серьезными врагами его врагов, единственно настоящими противниками старого мира, к которому принадлежала и буржуазия. Это выражено в лирическом видении «Бродячие крысы», — крысы, подобно всемирному потопу, обрушатся на старый мир, и против них не помогут ни колокольный звон, ни молитвы попов, ни «мудрые постановленья сената», ни даже пушки.

Не случайно, что Гейне назвал в «Лютеции» Маркса, а Маркс в «Капитале» — Гейне своим другом. Буржуазии в лучшем случае оказались доступны лишь некоторые стороны творчества Гейне, поэт же в целом остался ей чужд. Рабочий класс со времени Маркса и Энгельса чувствовал поддержку поэта в своей социальной и политической борьбе и признал за творчеством Гейне то почетное место, которое по праву принадлежит ему в истории человеческой культуры.

ГАНС КАУФМАН

СТИХОТВОРЕНИЯ

КНИГА ПЕСЕН

Предисловие к третьему изданию

Перевод А. Блока

Я в старом сказочном лесу! Как пахнет липовым цветом! Чарует месяц душу мне Каким-то странным светом. Иду, иду, — и с вышины Ко мне несется пенье. То соловей поет любовь, Поет любви мученье. Любовь, мучение любви, В той песне смех и слезы, И радость печальна, и скорбь светла, Проснулись забытые грезы. Иду, иду, — широкий луг Открылся предо мною, И замок высится на нем Огромною стеною. Закрыты окна, и везде Могильное молчанье; Так тихо, будто вселилась смерть В заброшенное зданье. И у ворот разлегся Сфинкс, Смесь вожделенья и гнева, И тело и лапы как у льва, Лицом и грудью — дева. Прекрасный образ! Пламенел Безумьем взор бесцветный; Манил извив застывших губ Улыбкой едва заметной. Пел соловей, — и у меня К борьбе не стало силы; И я безвозвратно погиб в тот миг, Целуя образ милый. Холодный мрамор стал живым, Проникся стоном камень, — Он с жадной алчностью впивал Моих лобзаний пламень. Он чуть не выпил душу мне, — Насытясь до предела, Меня он обнял, и когти льва Вонзились в бедное тело. Блаженная пытка и сладкая боль! Та боль, как та страсть, беспредельна! Пока в поцелуях блаженствует рот, Те когти изранят смертельно. Пел соловей: «Прекрасный Сфинкс! Любовь! О любовь! За что ты Мешаешь с пыткой огневой Всегда твои щедроты? О, разреши, прекрасный Сфинкс, Мне тайну загадки этой! Я думал много тысяч лет И не нашел ответа».

Это все я мог бы очень хорошо рассказать хорошей прозой… Но когда снова перечитываешь старые стихи, чтобы, по случаю нового их издания, кое-что в них подправить, тобою вдруг, подкравшись невзначай, завладевает звонкая привычка к рифме и ритму, и вот стихами начинаю я третье издание «Книги песен». О Феб-Аполлон! Если стихи эти дурны, ты ведь легко простишь меня… Ты же — всеведущий бог и прекрасно знаешь, почему я вот уже так много лет лишен возможности заниматься больше всего размером и созвучиями слов…{1} Ты знаешь, почему пламя, когда-то сверкающим фейерверком тешившее мир, пришлось вдруг употребить для более серьезных пожаров… Ты знаешь, почему его безмолвное пылание ныне пожирает мое сердце… Ты понимаешь меня, великий, прекрасный бог, — ты, подобно мне, сменявший подчас золотую лиру на тугой лук и смертоносные стрелы… Ты ведь не забыл еще Марсия{2}, с которого заживо содрал кожу? Это случилось уже давно, и вот опять явилась нужда в подобном примере… Ты улыбаешься, о мой вечный отец!

Писано в Париже, 20 февраля 1839 г.

ЮНОШЕСКИЕ СТРАДАНИЯ

(1817–1821)

Сновидения

«Мне снились страстные восторги и страданья…»

Перевод М. Михайлова

Мне снились страстные восторги и страданья, И мирт, и резеда в кудрях прекрасной девы, И речи горькие, и сладкие лобзанья, И песен сумрачных унылые напевы. Давно поблекнули и разлетелись грезы; Исчезло даже ты, любимое виденье! Осталась песня мне: той песне на храненье Вверял я некогда и радости и слезы. Осиротелая! Умчись и ты скорее! Лети, о песнь моя, вослед моих видений! Найди мой лучший сон, по свету птицей рея, И мой воздушный вздох отдай воздушной тени!

«Зловещий грезился мне сон…»

Перевод М. Михайлова

Зловещий грезился мне сон… И люб и страшен был мне он; И долго образами сна Душа, смутясь, была полна. В цветущем — снилось мне — саду Аллеей пышной я иду. Головки нежные клоня, Цветы приветствуют меня. Веселых пташек голоса Поют любовь; а небеса Горят и льют румяный свет На каждый лист, на каждый цвет. Из трав курится аромат; Теплом и негой дышит сад… И все сияет, все цветет, Все светлой радостью живет. В цветах и в зелени кругом, В саду был светлый водоем. Склонялась девушка над ним И что-то мыла. Неземным В ней было все — и стан, и взгляд, И рост, и поступь, и наряд. Мне показалася она И незнакома и родна. Она и моет и поет — И песнью за сердце берет: «Ты плещи, волна, плещи! Холст мой белый полощи!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто, И здесь зачем, и моешь что?» Она в ответ мне: «Будь готов! Я мою в гроб тебе покров». И только молвила — как дым Исчезло все. Я недвижим Стою в лесу. Дремучий лес Касался, кажется, небес Верхами темными дубов; Он был и мрачен и суров. Смущался слух, томился взор… Но — чу! — вдали стучит топор. Бегу заросшею тропой — И вот поляна предо мной. Могучий дуб на ней стоит — И та же девушка под ним; В руках топор… И дуб трещит, Прощаясь с корнем вековым. Она и рубит и поет — И песнью за сердце берет: «Ты руби, мой топорок! Наруби ты мне досок!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто И рубишь дерево на что?» Она в ответ мне: «Близок срок! Тебе на гроб рублю досок». И только молвила — как дым Исчезло все. Тоской томим, Гляжу — чернеет степь кругом, Как опаленная огнем, Мертва, бесплодна… Я не знал, Что ждет меня, но весь дрожал. Иду… Как облачный туман, Мелькнул вдали мне чей-то стан. Я подбежал… Опять она! Стоит, печальна и бледна, С тяжелым заступом в руках — И роет им. Могильный страх Меня объял. О, как она Была прекрасна и страшна! Она и роет и поет — И скорбной песнью сердце рвет: «Заступ, заступ! глубже рой: Надо в сажень глубиной!» К ней подошел и молвил я: «Скажи, красавица моя, Скажи, откуда ты и кто, И здесь зачем, и роешь что?» Она в ответ мне: «Для тебя Могилу рою». Ныла грудь, И содрогаясь и скорбя; Но мне хотелось заглянуть В свою могилу. Я взглянул… В ушах раздался страшный гул, В очах померкло… Я скатился В могильный мрак — и пробудился.

«Себе я сам предстал в виденье сонном…»

Перевод В. Левика

Себе я сам предстал в виденье сонном: Я был в нарядном шелковом камзоле. На светский бал закинут поневоле, Я милую узнал в кругу салонном. «Так вы невеста? — молвил я с поклоном. — Желаю вам успеха в новой роли». Но сердце сжалось у меня до боли, Хоть равнодушным говорил я тоном. Внезапно слезы хлынули ручьями Из милых глаз, опущенных в печали, — Был нежный образ унесен слезами… О звезды счастья, сладостные очи, Я верю вам, хоть вы мне часто лгали И наяву, и в сонных грезах ночи!

«Мне снился франтик — вылощен, наряден…»

Перевод В. Левика

Мне снился франтик — вылощен, наряден, Надменно шел, надменно он глядел. Фрак надушен, жилет блестяще-бел, И что ж — он сердцем черен был и смраден. Он сердцем был ничтожен, мелок, жаден, Хоть с виду благороден, даже смел, Витийствовать о мужестве умел, Но был в душе трусливейшей из гадин. «Ты знаешь, кто он? — молвил демон сна. — Взгляни, твоя судьба предрешена». И распахнул грядущего завесы. Сиял алтарь, и франт повел туда Любовь мою; они сказали «да!» — И с хохотом «аминь» взревели бесы.

«Что разъярило кровь во мне…»

Перевод Л. Гинзбурга

Что разъярило кровь во мне? Клокочет грудь. Душа в огне. Пылает кровь в горячке злой, И злой меня снедает зной. Взбесилась кровь и рвется вон… Ужасный мне приснился сон: Властитель тьмы мне подал знак И за собой увел во мрак. Вдруг некий дом я увидал: Горят огни, грохочет бал, И пир горой, и дым столбом. И я вступаю в этот дом. Справляют чью-то свадьбу тут. Звенят бокалы. Гости пьют. И я в невесте узнаю — Кого?! — Любимую мою! О, боже! То она, она Теперь с другим обручена… В оцепененье я притих, Встав за спиной у молодых. Вокруг шумели… Я застыл… Сколь горек этот праздник был! Сидит невеста — вся огонь. Жених — он гладит ей ладонь. Он наполняет кубок, пьет, Пригубив, ей передает… Молчу, дыханье затая: То не вино, то кровь моя! Невеста яблоко берет И жениху передает. Он режет яблоко… Гляди: То сердце из моей груди! В их взорах нега, страсть, призыв… Любовно стан ее обвив, Поцеловал ее жених… И — смерть коснулась губ моих! И, словно мертвый, я поник. Свинцом сковало мой язык… Но снова танцы! Шум и звон! И вот плывут — она и он. Я нем… Я мертв… Конец всему. Он к ней прильнул, она к нему. Он что-то шепчет ей… Она Краснеет, томно смущена…

«Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь…»

Перевод В. Зоргенфрея

Я выплатил выкуп, чего же ты ждешь? Ты видишь, я весь — нетерпенье и дрожь. Кровавый сообщник, меня не морочь: Невесты все нет, а уж близится ночь. От кладбища веют, летят холодки; Невесту мою не встречали ль, дружки? И вижу, как призраков бледных орда Кивает в ответ, ухмыляется: «Да!» Выкладывай, с чем ты пришел ко мне, Ливрейный верзила, в дыму и огне? «В драконьей запряжке мои господа Прикатят — недолго их ждать — сюда». Ты, маленький, низенький, в сером весь, Мой мертвый магистр, зачем ты здесь? Безмолвно ко мне обращает он взгляд, Трясет головой и уходит назад. Косматый мой пес, ты скулишь неспроста! Как ярко сверкают зрачки у кота! К чему это женщины подняли вой? О чем это нянька поет надо мной? Нет, нянюшка, песенкам прежним конец, Я нынче, ты знаешь, иду под венец; Баюкать меня теперь ни к чему, — Смотри-ка, и гости — один к одному! Друзья, как любезно, не ждал никогда б! — В руках у вас головы вместо шляп. И вы, дрыгоножки, вы тоже пришли: Что поздно сегодня сорвались с петли? А вот на метле и старушка карга. Благослови же родного сынка! И ведьма, трясясь, выступает вперед; «Аминь!» — произносит морщинистый рот. Идут музыканты — к скелету скелет, Слепая скрипачка пиликает вслед; Явился паяц, размалеванный в прах, С могильщиком на худых плечах. Двенадцать монахинь ведут хоровод, И сводня косая им тон задает, Двенадцать попов похотливых свистят И гнусность поют на церковный лад. А ты, старьевщик, надрываешься зря, На что в преисподней мне шуба твоя! Там есть чем топить до скончанья веков, — Останками смертных — царей, бедняков. Несносен горбатых цветочниц вой — Знай, по полу носятся вниз головой. Вы, рожи совиные, — без затей! Оставьте! К чему этот хруст костей! Поистине, с цепи сорвался ад. Их больше и больше, визжат и гудят; Вот вальс преисподней… Потише вы, эй! Сейчас я увижусь с подругой моей. Потише вы, сброд, или попросту прочь! Себя самого мне расслышать невмочь. Как будто подъехали к дому теперь? Кухарочка! Что же! Открой им дверь! Привет, дорогая! О, что за честь! И пастор тут! Не угодно ли сесть? Хоть вы с лошадиным копытом, с хвостом, Я ваш, преподобный отец, целиком! Любимая, что ты бледна, как мертвец? Нас пастор сейчас поведет под венец; Я кровью ему заплатил, это так, Но плата, в сравненье с тобою, пустяк. Колени склони, дорогая, со мной! — Она на коленях — о миг неземной! Прижалась ко мне — там, где сердце мое, И в жутком восторге я обнял ее. Я волнами локонов нежно обвит, И сердце у сердца любимой стучит. Стучат от блаженства и боли сердца И к небу стремятся, к престолу творца. Восторгом сердца беспредельным зажглись И рвутся туда, где священная высь; Но здесь, на земле, торжествует зло: Нам ад возложил свою длань на чело. Гнетущего мрака угрюмый сын Свершает над нами венчания чин; Кровавую книгу он держит в руках, В молитве — кощунство, проклятье — в словах. И вой, и шипенье, и свист кругом, Как грохот прибоя, как дальний гром… Тут вспыхнул огонь, ослепительно-синь, И шамкает старая ведьма: «Аминь!»

«Бежал я от жестокой прочь…»

Перевод В. Левика

Бежал я от жестокой прочь, Бежал, как безумный, в ужасную ночь; И старый погост миновать я спешил, Но что-то манило, сверкало с могил, — Блеснуло в безжизненных лунных лучах С могилы, где спит музыканта прах, Шепнуло мне: «Братец, минутку постой!» — И вдруг поднялось, как туман седой. То бедный скрипач, я его узнаю; Он вышел и сел на могилу свою, По струнам провел иссохшей рукой, Запел — и пронзителен голос глухой: «Пой, скрипка, песню прошлых дней, — В тоске внимало сердце ей И обливалось кровью. Зовет ее ангел блаженством небес, Мученьем адским зовет ее бес, Зовут ее люди любовью». Лишь замер последнего слова звук, Разверзлись все могилы вдруг, И тени спешат к музыканту толпой, И грянул пред ним хоровод гробовой: «О любовь, ты колдовством Загнала нас в темный дом, Усыпила мертвым сном, — Эй, на зов твой мы встаем!» И все это, воя, воркуя, ворча, Летает и пляшет вокруг скрипача, И с хохотом диким сплетается плач; И бешено дернул по струнам скрипач: «Браво, браво, тени, в пляс! Друг за другом Буйным кругом! Клич волшебный поднял вас. Мы таились много дней, Будто мышь в норе своей. Ну-ка, спляшем веселей, Запоем! Нет ли здесь чужих ушей? Встарь немало мы глупили, Дни в безумии губили, Жгли сердца в огне страстей. Нынче каждый пусть расскажет, Как стряслась над ним беда, Как мечтал он, Как страдал он, Почему попал сюда». И тощий мертвец выступает из мглы, И голос его — как жужжанье пчелы: «Служил я подмастерьем С аршином да с иглой, Раз-два аршином мерил, Проворно шил иглой. Зашла к нам ненароком Дочь мастера с иглой, Мне сердце черным оком Пронзила, как иглой». Хохочет в ответ мертвецов хоровод, Угрюмо второй выступает вперед: «Шиндерганно, Орландини, Карл Моор и Ринальдини{3} Вот кого я обожал, Вот кому я подражал. Я в самой любви — не скрою — Верно следовал герою; Распалял мои мечты Образ девы-красоты. Я любил, томясь и плача, Но как только неудача — Я с разбитою душой Залезал в карман чужой. И грозить мне стали власти, — Оттого, что в злой напасти Я все чаще крал платки, Чтоб смахнуть слезу тоски. И тогда меня схватили И, как водится, скрутили; И тюрьма, святая мать, Стала сына врачевать, — Я и там, склонясь над пряжей, О любви мечтал под стражей; Тут Ринальдо тень пришла, Грешный дух мой унесла». Хохочет в ответ мертвецов хоровод, И третий, под гримом, выходит вперед: «Любовников первых играя, Подмостков я слыл королем. Я нежно вздыхал: «Дорогая!» — Пылал трагедийным огнем. Я Мортимер{4} был превосходный, Я страстно Марию любил! Но дева осталась холодной, Ей был непонятен мой пыл. И раз я, не выдержав боли, «Мария, святая!» — вскричал; И глубже, чем нужно для роли, Вонзил в свое сердце кинжал». Хохочет в ответ мертвецов хоровод. Четвертый, в кафтане, выходит вперед: «Профессор нам с кафедры нес ахинею, Болтал он — и спал я у всех на виду. Мне было в тысячу раз веселее Гулять с профессорской дочкой в саду. Она мне в окно улыбалась беспечно, Лилия лилий, мой ангел земной, Но лилию лилий сорвал бессердечно Черствый филистер с набитой мошной. Послал я проклятье богатым нахалам, Я женщин проклял, откупорил яд, Со смертью на «ты» перешел за бокалом, — И смерть усмехнулась: «Fiducit{5}, мой брат!» Хохочет в ответ мертвецов хоровод, И пятый, с веревкой на шее, идет: «Хвалился и чванился граф за вином: Красива, мол, дочка, богат его дом. Эй, граф, мне не нужен богатый твой дом, Нужна только дочка мне в доме твоем. Хранил их обоих засов да затвор, Несли сторожа и собаки дозор. Но что мне дозор, и засов, и затвор, — Я лестницу взял и спустился во двор. Я лезу в окошко к моей дорогой, Вдруг слышу проклятья и брань за спиной: «Эй, парень, что ищешь ты в графском дому? Милы драгоценности мне самому!» И с хохотом граф меня за ногу хвать! Сбегается челядь! Куда мне бежать? «Злодеи, не вор я, подите вы прочь, Украсть я хотел только графскую дочь!» Напрасно я рвался, напрасен был крик, — Веревку они приготовили вмиг. И солнце взошло и дивилось три дня, Как ветер качает и треплет меня». Хохочет в ответ мертвецов хоровод, Шестой, с головою в руке, предстает: «Любовь мне сердце жгла огнем, Пошел я в лес бродить с ружьем. Кружился ворон надо мной И каркал: «Голову долой!» «Голубку подстрелю в лесу, Моей возлюбленной снесу», — Так думал я и все шагал И дичь в лесу подстерегал. Кто там воркует? Голубок? Иль сразу двух я подстерег? Взведен курок, подкрался я: Гляжу — она! Любовь моя! Моя голубка! С ней — другой, Он стройный стан обвил рукой… Не промахнись теперь, стрелок, — Пиф-паф, подстрелен голубок! И вынес приговор мне суд, — На плаху молодца ведут. И ворон хрипло надо мной Прокаркал: «Голову долой!» Хохочет в ответ мертвецов хоровод, И сам музыкант выступает вперед: «Мне песенка встарь полюбилась, Я пел для моей дорогой, Но если сердце разбилось — И песням пора на покой». И призраки с хохотом ринулись в пляс, И небо неистовый хохот потряс; Но пробило «час» на церковных часах, И призраки с воем исчезли в гробах.

«Я спал, забыв печаль во сне…»

Перевод Н. Зиминой

Я спал, забыв печаль во сне, И, как виденье сна, Явилась девушка ко мне, Прекрасна и бледна. Как мрамор, бледен щек овал, Вилась волна волос, Жемчужный блеск в глазах мерцал, Подобно влаге слез. И тихо, тихо подошла, Как мрамор, холодна. На грудь мою она легла, Как мрамор, холодна. В томленье сердце то замрет, То бьется все сильней, Но грудь ее совсем как лед — Не слышно сердца в ней. «Пусть грудь моя совсем как лед И в ней не бьется кровь, Но я люблю, и не умрет К тебе моя любовь. Пусть нет румянца на щеках И крови в жилах нет, Но не дрожи, скрывая страх, На страсть мою в ответ». Мне больно от тяжелых рук, Все ближе льнет она. Пропел петух — исчезла вдруг, Как мрамор, холодна.

«Вот вызвал я силою слова…»

Перевод В. Зоргенфрея

Вот вызвал я силою слова Бесплотных призраков рать: Во мглу забвенья былого Уж им не вернуться опять. Заклятья волшебного строки Забыл я, охвачен тоской, И духи во мрак свой глубокий Влекут меня за собой. Прочь, темные силы, не надо! Оставьте, духи, меня! Земная мила мне услада В сиянье алого дня. Ищу неизменно, всегда я Прелестного цветка; На что мне и жизнь молодая, Когда любовь далека? Найти забвенье в желанье, Прижать ее к пылкой груди! Хоть раз в едином лобзанье Блаженную боль обрести! Пусть только подаст устами Любви и нежности знак — И тут же готов я за вами Последовать, духи, во мрак. И, тайный страх навевая, Кивает толпа теней. Ну вот, я пришел, дорогая, — Ты любишь? Скажи скорей!

Песни

«Утром я встаю, гадаю…»

Перевод В. Коломийцева

Утром я встаю, гадаю: Можно ль нынче ждать? Вечером томлюсь, вздыхаю: Не пришла опять! Сна не шлет душе усталой Долгой ночи тень; Грезя, полусонный, вялый, Я брожу весь день.

«Покоя нет и нигде не найти…»

Перевод В. Зоргенфрея

Покоя нет и нигде не найти! Час-другой, и увижусь я с нею, С той, что прекраснее всех и нежнее; Что ж ты колотишься, сердце, в груди? Ох уж часы, ленивый народ! Тащатся еле-еле, Тяжко зевая, к цели, — Ну же, ленивый народ! Гонка, и спешка, и жар в крови! Видно, любовь ненавистна Орам{6}: Тайным глумленьем, коварным измором Хочется взять им твердыню любви.

«Бродил я под тенью деревьев…»

Перевод Л. Мея

Бродил я под тенью деревьев, Один, с неразлучной тоской, — Вдруг старая греза проснулась И в сердце впилась мне змеей. Певицы воздушные! Где вы Подслушали песню мою? Заслышу ту песню — и снова Отраву смертельную пью. «Гуляла девица и пела Ту песню не раз и не раз: У ней мы подслушали песню, И песня осталась у нас». Молчите, лукавые птицы! Я знаю, что хочется вам Тоску мою злобно похитить… Да я-то тоски не отдам!

«Положи мне руку на сердце, друг…»

Перевод Е. Книпович

Положи мне руку на сердце, друг, Ты слышишь в комнатке громкий стук? Там мастер хитрый и злой сидит И день и ночь мой гроб мастерит. Стучит и колотит всю ночь напролет, Давно этот стук мне уснуть не дает. Ах, мастер, скорей, скорей бы уснуть, — Я так устал, пора отдохнуть.

«Колыбель моей печали…»

Перевод В. Коломийцева

Колыбель моей печали, Склеп моих спокойных снов, Город грез, в чужие дали Ухожу я, — будь здоров! Ах, прощай, прощай, священный Дом ее, дверей порог И заветный, незабвенный Первой встречи уголок! Если б нас, о дорогая, Не свела судьба тогда, Тихо жил бы я, не зная Мук сердечных никогда! Это сердце не дерзало О любви тебе шептать: Только там, где ты дышала, Там хотелось мне дышать. Но меня нежданно гонит Строгий, горький твой упрек! Сердце раненое стонет, Ум смятенный изнемог. И, усталый и унылый, Я, как странник, вдаль иду Без надежд, — пока могилы На чужбине не найду.

«Подожди, моряк суровый…»

Перевод Л. Мея

Подожди, моряк суровый: В гавань я иду с гобой, Лишь с Европой дай проститься И с подругой дорогой. Ключ кровавый, брызни, брызни Из груди и из очей! Записать мои мученья Должен кровью я своей. Вижу, ты теперь боишься Крови, милая! Постой! Сколько лет с кровавым сердцем Я стоял перед тобой? Ты знакома с ветхой притчей Про коварную змею — Ту, что яблоком сгубила Прародителей в раю? Этот плод — всех зол причина: Ева в мир внесла с ним смерть, Эрис — пламя в Трою,{7} ты же Вместе с пламенем — и смерть!

«Горы, замки в Рейн искристый…»

Перевод В. Звягинцевой

Горы, замки в Рейн искристый Словно в зеркало глядят, И летит кораблик быстрый Прямо в солнечный закат. Я любуюсь по дороге Золотистых волн игрой; Улеглись мои тревоги, Что от всех таю порой. Ласковый поток приветен, Блеском взор заворожен, Но я знаю, что под этим Смерть и ночь скрывает он. Свет снаружи, в сердце бездна. Ах, поток, ты образ той, Чья улыбка так любезна, Взгляд сияет добротой.

«Поначалу мне казался…»

Перевод А. Энгельке

Поначалу мне казался Нестерпимым этот мрак; Все ж я вытерпел, не сдался, Но не спрашивайте как.

Романсы

Бедный Петер

Перевод В. Левика



Поделиться книгой:

На главную
Назад