Помоги проекту - поделись книгой:
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему Храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами Храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
1972 г., март
Взгляд из-за бугра Проблема православного единства в Америке
Последний выпуск «Свято-Владимирского теологического журнала» публикует доклады, представленные на конференции «Экклезиология и национализм в эпоху постмодерна», которая прошла весной 2012 года в Академии теологических наук в греческом городе Волос. Наша конференция в Волосе была посвящена важнейшему вопросу в современном православном мире: мы говорили о взаимосвязи Церкви и государства, Церкви и национальности, Церкви и этнических групп. Эта тема особенно важна для Америки, если принять во внимание разлад американских православных деноминаций и непрестанный поиск решения проблемы раздробленности на протяжении последних 90 лет.
Я родился во Франции и переехал в Америку ребенком в 1959 году, в то время мой отец (известный богослов и историк Церкви священник Иоанн Мейендорф) стал преподавать в Свято-Владимирской семинарии. Неизбежно я оказался в центре событий 60-х годов, когда православное единство в США было главным на повестке, и на моих глазах происходили переговоры, которые завершились автокефалией Православной Церкви в Америке. Мой взгляд на православную Америку был сформирован Александром Шмеманом и моим отцом, и он заключается в стремлении к единству православия в Америке, а также существовании местной, автономной или автокефальной Церкви.
После греческой конференции я был удивлен, насколько по-разному ученые-теологи и официальная Церковь трактуют историю. С одной стороны, теоретики христианства согласны в том, что самоопределение Церкви по отношению к государству является важнейшей проблемой, во-вторых, все ученые едины во мнении, что для православия Северной Америки – так называемой диаспоры – необходимо единство. Но если посмотреть на этот же вопрос с позиций официальной Церкви, получается, что все совсем не так. Таким образом, мы сталкиваемся с настоящим раздвоением православной действительности: получается, что сами не соответствуем собственному богословскому видению.
Ситуация в Северной Америке радикально отличается от традиционно-православных стран, где православие является доминирующей религией, верой подавляющего большинства людей. Естественно, в этих странах возникает тесная связь между обществом, государством и Церковью. Главная опасность, однако, в том, что когда Церковь слишком сближается с государством, это приводит к таким проблемам, которые можно встретить в современной России – Церковь становится рупором государства, например, в вопросах внешней политики. Можно соглашаться с этой внешней политикой или нет… но что произойдет, если государство изменится, и внешняя политика тоже поменяется? Когда Церковь слишком завязана в политических интригах, она в перспективе теряет уважение и доверие людей.
В США ситуация другая, прежде всего, потому что конституцией закреплено разделение Церкви и государства, но еще и потому, что православные у нас составляют лишь небольшую долю – один, может быть, два процента населения. Наша же главная проблема в достижении единства и необходимости создания поместной православной Церкви, свободной от контроля, так сказать, со стороны других Церквей, многие из которых контролируются государством. В этом как раз и состояла первоначальная идея для нашей автокефалии в 60-х и 70-х годах. Почему получилось по-другому?
После октябрьской революции в России Северо-Американская Митрополия, которая представляла собой остатки старой русской миссии, стала автономной де-факто. В месте с тем, ее канонический статус подвергался сомнению, она не была признана всеми другими православными Церквами, хотя мы и находились в общении с ними. В 60-х годах мы предприняли отчаянную попытку добиться полноты канонического признания и в первую очередь обратились к Константинополю, чтобы понять можем ли мы подпасть под их крыло. Они даже отказались встречаться, намекнув, что ваша проблема – это проблема отношений с Россией, поэтому обращайтесь туда.
Так начались переговоры с Русской Православной Церковью, от которой мы и получили автокефалию. Конечно, мы не желали становиться частью Русской Церкви, которая в то время контролировалась коммунистическим правительством, но мы так же не могли решить нашу проблему через Константинополь, поэтому автокефалия оказалась как бы «ненарочной».
В то время мы были готовы идти на любые уступки, потому что надеялись, что получение автокефалии приведет к воссоединению всех православных в стране в одной автономной или автокефальной Церкви и созданию территориальной Церкви в Северной Америке. До сих пор это видение остается лишь нашей мечтой, и, к сожалению, ситуация на Епископском соборе такова, что не все разделяют наши надежды. Ирония в том, что единственная Церковь, которая согласна с нами в вопросе создания единой территориальной Церкви, – это Вселенский патриархат (Константинопольская Церковь). Однако мы уверены, что Церковь не может строиться на национальных принципах, а только на территориальном, поэтому не согласны с Константинополем в механизме предоставления автокефалии, то есть создания местной Церкви. Как раз этот вопрос сейчас является главным в обсуждениях на Епископском соборе в США.
Альтернативная нашей точка зрения базируется на национальном церковном устройстве. Церковь в этом случае представляется единством, которое позволяет этнической группе, скажем, русским, сербам, болгарам, поддержать свою национальную идентичность и связи с матерью-Церковью, а следовательно, и с православными на родине. Например, Русская Православная Церковь считает себя Церковью для русских на территории России, но и для всех по происхождению русских, которые сознательно передают себя под ее юрисдикцию. Фактически эта позиция является обоснованием колониальной структуры управления Церковью, которая, очевидно, делает объединение Церкви на какой-нибудь территории невозможным – особенно в Америке. Парадоксально, но этот взгляд радикально отличается от традиционно-православного понимания Церкви и экклезиологии, – то есть обычной церковной структуры и организации.
Все больше людей обращаются к православию в Америке, а получается, что мать-Церковь и так называемая диаспора все дальше отдаляются. Может ли еще все измениться? Следует признать, что динамика в переговорах, которая наблюдалась в 60-х годах, когда все наперебой говорили о единстве православия и необходимости создания местной Церкви, пошла на спад. Голоса единения уже не столь слышны, как в те времена, когда глава православных греков в Америке архиепископ Иаков был председателем конференции в Лигионье. Тот собор мог бы стать переломным и привести к объединению американских православных Церквей. Чем это закончилось в реальности? Владыка Иаков был спешно отправлен на покой, и с тех пор все менялось только к худшему.
Была еще надежда, что Епископский собор сможет поддержать наше видение и воплотить его в жизнь, но мне кажется, события последнего года дали понять, что многие матери-Церкви не желают смягчить свою позицию и не разделяют наше видение. Важнейшая задача для нас состоит в поддержании здоровой дискуссии вокруг этой проблемы. Надеюсь, при этом мы можем сохранить свое понимание вопроса и не потерять чувство остроты ситуации. Если бы наши епископы действительно поверили в возможность единства, объединение могло бы произойти. Мы были очень близки к этому после встречи в Лигионье, и у нас достаточно епископов, чтобы созвать местный собор. Епископы должны просто сказать: давайте соберемся и создадим местный синод, а матерям-Церквам представим уже свершившийся факт создания новой Церкви.
Если обратиться к истории, именно так и создавалась большая часть автокефалий. Обычно они уже существовали по 20–30 лет, и потом только признавались всей Церковью. Даже Русскую Церковь признали на соборе лишь после 150 лет существования автокефалии Русской Православной Церкви. Другими словами, процессы в православии идут своим собственным темпом, а не так быстро, как хотелось бы. Нам же остается только надеяться и молиться, но иногда быть отважными и предприимчивыми и бороться за свои интересы.Святые Горе от ума. (Как опасно быть на Руси ученым)
3 февраля (21 января по ст. ст.) – память преподобного Максима Грека (род. около 1470–12.XII.1555), одного из образованнейших людей своего времени, знаменитого деятеля русского Просвещения XVI столетия, поплатившегося за свою европейскую ученость и человеческую порядочность многолетним заточением в монастырской темнице. Михаил Триволис – таково светское имя Максима Грека – родился в Арте в аристократической греческой семье Триволисов. В 1490–1491 годах он баллотировался (неудачно) в состав совета острова Корфу, а через год направился в Италию, где получил блестящее университетское образование. Поначалу он обосновался во Флоренции, где познакомился с Анджело Полициано, Марсилио Фичино и другими прославленными итальянскими гуманистами эпохи Возрождения. Он также учился у известного гуманиста Иоанна Ласкариса; побывал в Болонье, Падуе, Милане, Венеции. Но самым сильным впечатлением стали для него проповеди Джироламо Савонаролы, гибель которого в 1498 году Максим Грек описал, уже находясь в Московии («Повесть страшна и достопамятна и о совершенном иноческом жительстве»). Очевидно, под влиянием Савонаролы он решил постричься в доминиканском монастыре Сан-Марко, но пробыл там недолго (1502–1504). Выученик итальянских гуманистов переехал на Афон и постригся в Ватопедском монастыре в монахи с именем Максим. В жизни Михаила-Максима произошел перелом: он отрекся от своих прежних увлечений, чтобы полностью сосредоточиться на богословии, хотя отзвуки культуры Ренессанса будут звучать во многих его позднейших работах.
Но спокойная жизнь продолжалась недолго: в 1516 г. по запросу великого князя Василия III Максим Грек приехал в Москву для перевода Толковой Псалтири. Когда работа была закончена (видимо, в 1522 г.), то ученого старца, несмотря на его специальное прошение, не отпустили обратно на Святую Гору, но оставили в Москве для перевода и исправления других книг. Были и иные мотивы, о которых Максиму в порыве откровенности поведал его московский знакомый Берсень Беклемишев: «Пришол еси сюда, а человек еси разумной, и ты здесь уведал наше добрая и лихая, и тебе, там пришод, все сказывати»! В 1525 году московские церковные и светские власти несправедливо обвинили Максима Грека в ереси и заточили в темницу Иосифо-Волоколамского монастыря, добавив также обвинение в шпионаже в пользу Турции. (Это нам хорошо знакомо по новейшей истории!) В 1531 году последовали новые обвинения, в частности, в «порче» богослужебных книг. Происшедшее было почти неизбежно при низком культурном уровне большинства окружавших Максима Грека людей. Многие ему завидовали и ненавидели за обличения. Немногочисленные сторонники ученого монаха-гуманиста, явно опережавшего свое время, были не в состоянии защитить его. Лишь в 1551 г. (или несколько ранее, в 1547–1548 г.) с него сняли церковное запрещение и перевели в подмосковный Троице-Сергиев монастырь (позднее – лавра), где он умер, скорее всего, в декабре 1555 года и где покоятся его мощи (обретены в 1996 г.). (Традиционная дата памяти Максима Грека, 21 января 1556 года по юлианскому календарю, приурочена ко дню памяти его небесного патрона – св. Максима Исповедника).
Преподобный Максим Грек стал жертвой своей учености и моральной порядочности. В России умных людей при необходимости умело используют, но обращаются с ними совсем не по-людски. Потребовалось «всего лишь» четыре с половиной столетия, чтобы Русская Церковь воздала ему должное, причислив к лику святых. Что ж, как сказал русский поэт, «любить мы умеем только мертвых». Не так давно ученый грек стал героем художественного произведения – романа Мицоса Александропулоса «Сцены из жизни Максима Грека» (М., 1980).
Литературное наследие Максима Грека весьма многогранно и насчитывает более трехсот наименований книг. Многие работы до сих пор не опубликованы и ждут своего часа. По словам Александра Пыпина, одного из исследователей его творчества, Максим Грек явился в истории древнерусского образования «первым посредствующим звеном, которое соединило старую русскую письменность с западной научной школой».
Поэт и богослов
«Кто я? Отколе пришел? Куда направляюсь? Не знаю.
И не найти никого, кто бы наставил меня»
(св. Григорий Богослов)
В истории Римской империи четвертое столетие ознаменовалось резким переломом общественного сознания, наступившим вслед за легализацией гонимого ранее христианства. Адептами новой религии становились выдающиеся мыслители, прошедшие классическую выучку в лучших языческих философских и риторических школах. Одним из таких «античных христиан» был св. Григорий Назианзин (ок. 330–ок. 390), уроженец малоазийской области Каппадокия (память 25 января / 7 февраля). Наделенный даром слова, Григорий воплотил его в своих удивительных проповедях, за что получил титул «Богослова» и стал вторым святым с этим именем после любимого ученика Иисуса Христа апостола Иоанна.
При этом Григорий совсем не был похож на традиционного лубочного «святителя», не знающего отчаяния и страхов, присущих интеллигенту. Рафинированный, тонкий и самоуглубленный человек, ставший церковным сановником лишь по воле своего властного друга, Василия Кесарийского (Великого), он менее всего был предназначен для карьеры церковного сановника. Это был кабинетный мыслитель и проникновенный поэт, продолживший лучшие традиции древнегреческой лирики, автор более четырехсот стихотворений. Жанры его лирики разнообразны: эпиграммы, дружеские или гневные, краткие, меткие гномы (изречения), большие поэмы, гимны. Григорий умел говорить о личном словами, приобретающими общественный резонанс и непреходящую общечеловеческую значимость. Так, гневная инвектива на одного длинноволосого недоучку-киника (клирики носили короткие волосы), ставшего путем интриг епископом, вырастает в сатиру на светское и духовное общество, в котором«…по углам разогнаны
Способности, и доблесть затирается!
Зато победоносное невежество
Чуть рот раскроет, дерзостью одной берет!»
В 379 г. Григорий становится главой Константинопольской Церкви, но уже через два года слагает с себя высокий сан и удаляется в изгнание. Он сознает, что ему плохо удается роль придворного архиерея-политика. Скромная жизнь и отсутствие у Григория вельможных привычек казались многим несовместимыми с положением столичного патриарха, непростительным «сумасбродством», невыносимым укором собственному образу жизни. К этому присоединялась внутренняя свобода и независимость интеллектуала и поэта перед лицом власть предержащих: «Желаю чтить престолы, но только издали!»
Покидая столицу и обращаясь последний раз к сановным представителям II Вселенского собора (381 г.), Григорий так изъяснил свое несоответствие занимаемому им ранее высокому сану: «На меня неприятно действует приятное для других, и увеселяюсь тем, что для других огорчительно. <…> Может быть, и за то еще будут порицать меня (ибо уже и порицали), что нет у меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне следует входить в состязание с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство, – что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надобно обременять свое чрево, необходимое употреблять на излишества, изрыгать на алтари. Не знал я, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, – что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться предо мною, как пред диким зверем, как скоро даже издали увидят идущего. Если это было для вас тяжело, то оно прошло. Простите мне эту обиду. Поставьте над собой другого, который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога!»
Дальнейшая жизнь Григория, прошедшая в провинциальной глуши, неизвестна. Но остались его ученые трактаты и письма, богатейшее лирическое и эпистолярное наследие, еще ждущее перевода на современный русский язык. Остался вечный пример духовного благородства, обращаясь к которому можно лишь скептически улыбнуться, наблюдая вокруг себя суетящихся карьеристов в рясах и камзолах, словно бы только что вышедших из-под пера каппадокийского лирика.Библиотека Глава из сборника публикаций «Эссе»
Если бы мне дали прочитать только одну проповедь, я говорил бы о гордыне.
Чем больше я живу, чем больше вижу, как живут и пытаются жить в наше время, тем более убеждаюсь в правоте старого церковного учения о том, что все зло началось с притязания на первенство, когда само небо раскололось от одной высокомерной усмешки.
Как ни странно, почти все отвергают это учение в теории и принимают на практике. Современным людям кажется, что богословское понятие гордыни бесконечно далеко от них; и если говорить о богословском понятии, то так оно и есть. Но суть его, сердцевина бесконечно им близка, потому они и не могут его разглядеть. Оно вплелось в их мысли, поступки и навыки, я даже сказал бы, слилось с их телом, и они принимают его, сами о том не ведая. Нет на свете истины, столь чуждой всем в теории и столь близкой на деле.
Чтобы в этом убедиться, проведем не очень серьезный, хотя и довольно приятный опыт. Представим себе, что читатель (а еще лучше – писатель) отправился в кабак или другое место, где встречаются и болтают люди. На худой конец сойдут и трамвай, и метро, хотя в них, конечно, нельзя болтать так долго, как в старом добром кабачке.
Во всяком случае, представим себе место, где собираются люди, большею частью бедные (ведь бедных на свете больше), иногда – относительно обеспеченные, но все до единого, как говорят наши снобы, простые.
Представим себе, что экспериментатор, вежливо приблизившись к ним, скажет непринужденно: «По мнению богословов, промыслительная гармония была нарушена, а радость и полнота бытия – замутнены, когда один из высших ангелов перестал довольствоваться поклонением Господу и пожелал сам стать объектом поклонения».
Потом он обведет слушателей выжидательным взглядом, но одобрения не дождется. Можно смело предположить, что отклики не будут отличаться связностью, а догматической ценности и поучительности а них окажется не больше, чем в нашем обязательном образовании. Более того, если экспериментатор выразит эту истину проще и скажет, что гордыня – тягчайший из смертных грехов, недовольным слушателям покажется, что он лезет к ним с проповедью.
На самом же деле он сказал им то, что думают они сами или, в худшем случае, хотят, чтобы думали другие.
Представим себе, что экспериментатор не успокоился на этом. Представим себе, что он – или, допустим, я – выслушает и, может быть, даже запишет в блокнот то, о чем говорят эти самые простые люди. Если он настоящий ученый с блокнотом, вполне может статься, что он до сих пор никогда не видывал обычных людей.
Однако, если он внимательно к ним отнесется, он заметит, что и о друзьях, и о недругах, и просто о знакомых они говорят приблизительно в одном и том же тоне – незлобиво и обстоятельно, хотя никак не беспристрастно.
Он услышит немало ссылок на всем известные слабости, которые есть у Джорджа, и немало оправданий им, и даже уловит оттенок гордости в рассказе о том, как Джордж напился и провел полисмена. Он узнает, что о прославленном дураке говорят с почти любовной усмешкой; и чем беднее собравшиеся, тем более проявят они истинно христианской жалости к тем, кто «влип».
И вот, по мере того как всех этих грешников вызывает из небытия заклинание сплетен, экспериментатор начинает догадываться, что один тип людей, по-видимому только один тип, может быть только одного человека здесь не любят. О нем говорят иначе; стоит назвать его – и все замкнутся, и в комнате станет холодней.
Такая реакция удивит ученого, тем более что ни одна из общественных или антиобщественных теорий нашего века не подскажет, чем же этот человек плох. Наконец ему удастся вывести, что одиозное лицо ошибочно полагает, будто вся улица или даже весь мир принадлежит ему. И тут кто-нибудь скажет: «Вздумал, видите ли, что он сам Господь Бог!»
Тогда ученый может закрыть свой блокнот и покинуть место опыта, заплатив, конечно, за напитки, заказанные в научных целях. Он доказал свой тезис. Он нашел то, что искал. Полупьяный кабацкий завсегдатай с безупречной точностью повторил богословское определение сатаны.
Гордыня – столь сильный яд, что она отравляет не только добродетели, но и грехи. Именно это чувствуют люди в кабаке, когда, оправдывая бабника, мошенника и вора, осуждают того, кто, казалось бы, так похож на Господа. Да и все мы, в сущности, знаем, что коренной грех – гордыня – утверждает другие грехи, придает им форму.
Можно быть легкомысленным, распутным, развратным; можно, в ущерб своей душе, давать волю низким страстям – и все же в кругу мужчин прослыть неплохим, а то и верным другом.
Но если такой человек сочтет свою слабость силой, все тут же изменится. Он станет соблазнителем, ничтожнейшим из смертных и вызовет законную ненависть других мужчин.
Можно по своей природе быть ленивым и безответственным, забывать о долгах и долге, нарушать обещания – и люди простят вас и поймут, если вы забываете беспечно.
Но если вы забываете из принципа, если вы сознательно и нагло пренебрегаете своими обязанностями во имя своего таланта (вернее, веры в собственный талант), если вы полагаете, что вам, натуре творческой, должны платить дань презренные трудящиеся люди, тогда, в полном смысле слова, это черт знает что.
Даже скупец, стыдящийся своего порока, куда милей и понятней богача, зовущего скупость бережливостью, умением жить или умеренностью вкусов. Скажу больше: приступ физической трусости лучше трусости принципиальной; я пойму того, что поддался панике и знает об этом, но не того, кто, умывая руки, разглагольствует о миролюбии.
Мы потому и ненавидим чистоплюйство, что это – чистейший вид гордыни.
Но, как я уже говорил, отношение к гордыне не так просто. Учение о гордыне как о зле, особенно о духовной гордыне, считают в наши дни мистической чушью, ничем не связанной с простой и практичной современной этикой. На самом же деле это учение особенно важно для практической этики.
Ведь, насколько я понимаю, основной ее принцип – сделать всех счастливыми; а что мешает чужому счастью больше, чем гордыня? Практическое возражение против гордыни – то, что она огорчает и разъединяет людей не менее, если не более очевидное, чем мистическое.
Однако хотя с осуждением гордыни мы сталкиваемся на каждом шагу, мы почти ничего не слышим и не читаем о ней. Более того, почти все книги и теории стимулируют гордыню.
Сотни мудрецов твердят без устали о самоутверждении; о том, что у детей надо развивать индивидуальность, какой бы она ни была; о том, что всякий человек должен добиваться успеха, а добившись, укреплять свою власть над людьми; о том, как стать сверхчеловеком (подробности письмом), и наконец, о том, как особенно исключительный сверхчеловек смотрит сверху вниз на обычных сверхлюдей, которые так расплодились в нашем странной мире.
Короче говоря, в теории мы изо всех сил поощряем самодовольство. Но не надо беспокоиться. На практике, как и прежде, мы его не поощряем. Сильная магнетическая личность вызывает у близких знакомых одно желание: поскорей от нее отделаться. Ни в клубе, ни в кабаке не любят острых приступов самоутверждения.
Даже самый изысканный и модный круг видит сверхчеловека насквозь и называет его чаще всего кретином. Да, апология гордыни не выдерживает критики в жизни, а не в книгах.
Моральное чутье и практический опыт современных людей опровергает модную ересь всюду, где двое или трое собрались хотя бы во имя свое.
И еще одной вещи учит нас опыт. Все мы знаем, что есть на свете самоупоение – штука куда более неприятная, чем самокопание. Оно неуловимее и в то же время опаснее, чем все духовные немощи. Говорят, оно связано с истерией; не знаю, мне часто кажется, что оно связано с бесовским наваждением.
Человек, одержимый им, совершает сотни поступков по воле одной только страсти – снедающего тщеславия. Он грустит и смеется, хвастает и скромничает, льстит и злословит или сидит тихо только для того, чтобы, упаси Боже, не забыли восхититься его драгоценной особой.
Я всегда удивляюсь: как это в наше время, когда столько болтают о психологии и социологии, об ужасах детской дефективности, о вреде алкоголя, о лечении неврозов – словом, о сотнях вещей, которые проходят на миллиметр от истины и никогда не попадают в цель, – как же в наше время так мало знают о душевном недуге, отравляющем чуть ли не каждую семью, чуть ли не каждый кружок друзей?
И вряд ли кто-нибудь из практиков-психологов объяснил этот недуг столь же точно, как священники, издавна знающие, что себялюбие – дело ада. В нем есть какая-то особенная живучесть, цепкость, благодаря которой кажется, что именно это односложное, забытое слово подходит тут лучше всего.
Интеллигенты предпочитают толковать о пьянстве и курении, о порочности рюмки и тлетворном влиянии кабака. Но худшее в мире зло воплощено не в рюмке, а в зеркале, не в кабаке, а в той уединенной комнате, где человек рассматривает себя.
Должно быть, меня не поймут; но я бы прежде всего сказал бы моим слушателям, чтобы они не наслаждались собой. Я посоветовал бы им наслаждаться театром или танцами, устрицами и шампанским, гонками, коктейлями, джазом, ночными клубами, если им не дано наслаждаться чем-нибудь получше. Пусть наслаждаются многоженством и кражей, любыми гнусностями – чем угодно, только не собой.
Люди способны к радости до тех пор, пока они воспринимают что-нибудь, кроме себя, и удивляются, и благодарят. Пока это от них не ушло, они не утратят тот дар, который есть у всех нас в детстве, а взрослым дает спокойствие и силу.
Но стоит им решить, будто они сами выше всего, что может предложить им жизнь, всеразъедающая скука овладеет ими, разочарование их поглотит, и все танталовы муки ждут их.
Конечно, нас может сбить с толку многозначность слова «гордиться» – ведь «гордость» и «гордыня» не одно и то же. Мы часто говорим, что муж гордится женой, или народ – героем; но в этих случаях речь идет совсем о другом чувстве.
Человек, гордящийся чем-либо, существующим вне его, признает предмет своей гордыни и благодарен ему. И точно так же слово может сбить с толку, если я скажу, что из всех многочисленных черт настоящего и будущего хуже и опаснее всего наглость.
Ведь под наглостью мы нередко понимаем очень смешные и веселые свойства – например, когда говорим о наглости уличных мальчишек.
Но если, приблизившись к важному господину, вы нахлобучили ему цилиндр на нос, вы не хотите этим сказать, что вы, вы сами, выше человеческих глупостей; наоборот, вы признаете, что вполне им подвластны, да и ему не мешало бы к ним приобщиться.
Если вы толкнули герцога в живот, вы совсем не хотите сказать, что принимаете всерьез себя, вы просто не приняли всерьез ни себя, ни герцога. Такую наглость легко осудить, она открыта критике, беспомощна и не всегда безопасна.
Но есть наглость другая – холодная наглость души, и тот, кому она свойственна, считает себя намного выше людского суда.
Немало представителей нового поколения и последователей новых школ страдают этой слабостью. Ведь это – слабость; такой человек беспрерывно верит в то, во что даже дурак верит урывками: он считает себя мерой всех вещей.
Гордый примеряет все на свете к себе, а не к истине.
Вы не горды, если хотите что-то хорошо сделать или даже хорошо выглядеть с общепринятой точки зрения. Гордый считает плохим все, что ему не по вкусу. В наше время развелось немало и конкретных, и абстрактных мерок; но молодые люди (и даже молодые женщины) все чаще и чаще считают меркой себя, просто потому что не нашлось мало-мальски достойного веры эталона.
Однако «я сам» – очень мелкая мера и в высшей степени случайная. Так возникает типичная для нашего времени мелочность, особенно свойственная тем, кто кичится широтой взглядов.
Скептик думает, что он широк для прежних, казалось бы, крупных мерок, и в конце концов сковывает себя тиранией микроскопических эталонов.
Если бы мне дали прочитать только одну проповедь, я без всякого сомнения не счел бы дело сделанным, если бы не убедился, что же, по-моему, спасает от этих зол.
Я убедился, что в этом вопросе, как и в тысяче других, Церковь права, а все другие нет. И я уверен, что без ее свидетельства люди совсем забыли бы тайну, поражающую одновременно и здравомыслием, и тонкостью.
Я, во всяком случае, не слышал ничего путного об активном смирении, пока не попал в лоно Церкви; а даже то, что я любил сильнее всего на свете – свободу, например, или английские стихи, – все больше сбивается с пути и блуждает в тумане.
Наверное, для проповеди о гордыне нет лучшего примера, чем патриотизм.
Это одно из самых благородных чувств, когда патриот говорит: «Достоин ли я Англии?» Но стоит ему высокомерно сказать: «Я – англичанин!», и патриотизм обратится в гнуснейшее фарисейство.
Мне кажется, не случайно именно в католических странах – Франции, Ирландии, Польше – флаг для патриота – пламенный символ, много более ценный, чем он сам; в странах же, особенно чуждых католичеству, патриот восхищается своей расой, своим племенем, кровью, типом и собой как их представителем.
В общем, если бы мне дали прочитать только одну проповедь, я сильно рассердил бы собравшихся – ведь Церковь всегда и везде бросает вызов.
Если бы мне дали прочитать одну проповедь, вряд ли меня попросили бы прочитать вторую.
Эту и другие книги Честертона можно скачать на портале «Предание. Ру».Культура
Под светом слова
Геннадий Русаков публиковал в «Знамени» свои «Разговоры с Богом» в течение семи лет, с 1996 по 2002 год. Первая же публикация была отмечена премией журнала. В 2003 году этот корпус стихотворений вышел отдельной книгой.
Русаков родился и вырос в сталинские годы, пережил смерть родителей в войну и детский дом. Впоследствии служил переводчиком-синхронистом за границей, состоял в партии, причисляя себя к людям неверующим. Началу разговора поэта с Богом предшествовала смерть жены – поэта Людмилы Копыловой – и пятилетнее молчание. В одном из интервью Геннадий Александрович рассказывает об этом так: «Не знаю, есть ли Бог. Просто впервые именно в нем я нашел собеседника, с которым можно говорить обо всем на том пределе честности, который редко возможен между людьми, – потому что он видит и знает, все поймет и простит. У меня нет никого другого, кто был бы так высок и от кого можно ждать, добиваться всех ответов».
Временами поэт в своем обращении к Господу бывает настойчив и даже яростен, напоминая то библейского Иова, то Вениамина Блаженного – великого юродивого русской поэзии XX века. Если даже в каких-то стихах цикла нет прямого обращения к Богу, Его присутствие ощущается нами – так же как присутствие героини, отнятой смертью. Под этим двойным освещением мир отчетлив, резок, исполнен смысла едва ли не в каждом «разговоре», даже если перед нами простой деревенский пейзаж или, на первый вгляд, непритязательная сезонная зарисовка.
Геннадий Русаков Разговоры с Богом
Ты, бог простых вещей, зверей и птиц пернатых,
владыка вод и кущ, водитель муравьев,
кому же, как не мне, бродить в твоих пенатах
и сравнивать нектар на качество ручьев!
Ты позови меня, а я приду и буду —
на цыпочках, тишком: пусть херувимы спят.
Вон двое невзначай крылом задели Люду,
похожие во сне, с затылка, на опят.
Вон стая голубей куда-то пролетела.
Архангел прошуршал, оставив в небе след:
пространство бережет перемещенья тела
и помнит, кто где был, кого там больше нет.
Хозяин сизых трав, бегущих нашим лугом,
полевок и кротов, что тихо роют тьму!
Возьми меня к себе пускай не по заслугам,
а просто за любовь к творенью твоему.
И как ты все, ей-богу, ловко:
во весь июнь раздвинул свод,
телка поставил на веревку,
наладил молокозавод.
Пчела по графику летает,
запоминая свой маршрут.
Над Каблучками облак тает.
В проулке свиньи громко жрут.
А ты уже наполнил лужи
и в пруд насыпал плавунцов.
И, значит, я тебе не нужен
хотя б до первых огурцов.
Душа молчит. Она себя забыла.
Отмельтешила. Отмотала срок.
Отмучилась, вернее – отлюбила.
Исполнила положенный урок.
Уйдите все, ее ничто не тронет.
И перед обезумевшей страной
она лишь руки, страшная, уронит,
но не пойдет искать себе иной.
Опять лило. Окно рыдало.
За домом плакали сады.
И черноплодка проседала
под грузом ягод и воды.
Шла репетиция потопа.
Поделиться книгой: