Хуже некуда

Седьмой этап

Микель Флейшман, как и полагается умеренно общительному шведу, изъяснялся на английском языке с бесподобным акцентом жителя Сиэтла, а также на беглом итальянском. Это был мужчина среднего роста, с густыми вьющимися волосами; под очками в золотой оправе скрывались голубые глаза. Улыбка, часто возникавшая на его лице, всегда чуть-чуть да запаздывала.

Спортивная медицина вовсе не являлась первым призванием Флейшмана. Окончив Линдский университет, он получил степень в молекулярной биологии. Затем переехал в Болонью в качестве ассистента по исследованиям повреждений головного мозга, вызванных болезнями Герстманна-Штрейсслера-Шейнкера и Крейцфельдта-Якоба[11].

Итальянские ученые были в ту пору признанными специалистами в данной области протеиновых аномалий — неудивительно, что Микель испытал большое разочарование, когда на следующий год его контракт не возобновили из неких финансовых соображений. Впрочем, Флейшман без труда получил место преподавателя в Ист-Гарфильдском университете города Сиэтла.

И вот однажды Ивар Шинкаланианарам, профессор кардиопульмонологии, пригласил его к себе на одну из тех вечеринок, которые устраиваются исключительно ради знакомства с «нужными» людьми. Флейшман приглашение принял, хотя и преследовал несколько иные цели. Дело в том, что на днях в «Старбакс», неподалеку от студенческого городка, он повстречал сына профессора и молодой шотландки по имени Флора Макдональд. Голубоглазые, коротко стриженные юноши с кофейной кожей были слабостью Микеля, и тот исстрадался за неделю, пытаясь как-то сблизиться с предметом обожания.

Увы, не успел молодой преподаватель появиться на вечеринке, как профессорский сын упорхнул в обществе легкомысленной красотки, проявляя знаки плотского голода, которые могли означать лишь одно: все прежние красноречивые взгляды юноши можно отнести на счет восхищения глубоким умом педагога, не более. Зато уже через час Флейшман разговорился с доктором Таггартом Лоэнгрино-Кунгом, специалистом по пластической хирургии, летающим в свои двадцать с лишним лет на собственном реактивном самолете.

Похоже, Таггарт вышел далеко за рамки чисто косметических операций, как в этическом, так и в практическом смысле. Этот молодой человек сделал себе имя на технике наращивания костей, мускулов и жировой прокладки даже на самом незначительном, полуразложившемся биологическом каркасе. Всего лишь на основе нескольких волокон в его клинике могли вырастить целую руку, причем если бы вы позже откопали ее в мусорном баке и отнесли в полицию, в участке с вами говорили бы уважительно и на полном серьезе. Многое из того, что различные команды врачей под руководством Таггарта сотворили для жертв автомобильных аварий и пожаров, граничило с чудесами новейшего «бодибилдинга».

Лоэнгрино-Кунга можно назвать гением — жаль, это слово давно утратило свое значение. Одна из главных отличительных черт гения: он никогда не успокаивается. Гуманоидные органы, которые Таггарт выращивал в лабораториях, были живыми, без проблем прирастали и даже действовали. Правда, пока еще не безупречно. Скажем, новые руки могли приготовить омлет, но вряд ли годились для занятий любовью. И все же будущее раскрывало перед ученым безграничные возможности совершенствования. Дизайн человеческого тела!..

Флейшман проработал в клинике Лоэнгрино около года. А потом разразился скандал. О нет, никто и не заикался, будто бы три молодых парагвайца пошли на операцию под принуждением. И разве иммиграционные бумаги не были подписаны до последней закорючки? И вообще сомнительно, чтобы хоть один закон оказался нарушен. Однако это не помешало Таггарту потерять лицензию. К счастью, насущные интересы клиники не пострадали, да и сам Лоэнгрино преспокойно скрылся с весьма кругленькой суммой на счету.

Парагвайцев послали обратно в Парагвай. Они так и не поняли, из-за чего весь сыр-бор. Они мало что понимали к тому времени. Зато не уставали радоваться. Улыбались и улыбались не прекращая.

Перед лицом общественности Кунг пообещал никогда более не переделывать людей по образу и подобию ангелов.

Микель Флейшман возвратился из Сиэтла в Болонью, к медицинским исследованиям; в его рекомендательном письме особо подчеркивалось: молодой специалист не принимал участия и не был заинтересован в той единственной операции, бросившей тень на честное имя клиники. Ученому предрекали блестящую карьеру.

И вот однажды в субботу в лаборатории зазвонил телефон — приятель из клиники для атлетов просил подежурить за него полдня. По обыкновению, Микель хотел уже вежливо и с достоинством отказаться. Спорт никогда не увлекал его. К тому же подобно большинству трудоголиков, чувствующих в глубине собственной души неистребимую лень, доктор со всей строгостью соблюдал установленный им же порядок. С другой стороны, текущие дела как раз были окончены, а вступать в новую стадию проекта казалось рановато. Флейшман ощутил внезапный порыв расслабиться и выкинуть что-нибудь эдакое, из ряда вон. Почему бы и нет? Клиника так клиника.

О день блаженства! Привыкший нянчиться с кичливыми «тузами» из мира банков и крупного бизнеса, помешанными на очередной воображаемой пилюле от всех болезней, Микель впервые ощутил себя по-настоящему нужным тут, среди честолюбивой молодежи — футболистов, баскетболистов, легкоатлетов, которые по-настоящему интересовались работой и строением своих тел. И вот машина «скорой» доставила юного Джакометти Пелузо, ангела из Ареццо.

В те дни Джи-Джи еще не успел прогреметь повсюду как величайший «горняк» после Люсьена ван Импа. Открытый перелом ноги. Парень врезался на полном ходу в боковую стенку фургона, засмотревшись на грудь молоденькой женщины, идущей по тротуару. Directeur sportif[12] грозил нарушителю кастрацией и сулил черным по белому записать в контракте положение, которое предусматривало бы подобную кару, если только Пелузо поправится и надумает продолжать в том же духе. Джи-Джи, самый отпетый бабник из команды, лайкровые шорты которого с трудом таили весьма заметный дар природы между стройных бедер, с негодованием отверг любые намеки на нечистые помыслы. Разумеется, вовсе не прелести незнакомки заставили парня отвести взор от дороги. Просто в тот миг ему почудились райские голоса, вот он и возвел очи к небесам, ожидающим праведную католическую душу. А тут как раз этот фургон. Вынырнул из-за угла — и прямо перед гонщиком. В оправданиях юного лицемера не было ни слова истины. Врал он со смаком — пожалуй, еще более вдохновенно, чем волочился за юбками.

Открытый перелом зажил без единого следа. Осталось подождать, пока мускулы восстановят рабочую симметрию.

Микель превратился в одержимого. Два слитка плутония сошлись друг с другом. Произошла вспышка. Мир переменился — раз и навсегда.

Восьмой этап

Сегодня, как и всегда — кстати, это случилось в день, когда Габриела Гомелес подвергла Акила своеобразному допросу, — так вот, сегодня, как и всегда, Патруль втайне мечтал, что Перлита приедет на «ксантии», а не на «диабло». Ну что за трусость, часто упрекал он себя. Разве существует наслаждение выше, чем погибнуть в обществе такой женщины? Невнятный удар о ветровое стекло гоночной машины, столь низенькой, что в темноте переступишь и не заметишь, фонтан осколков и дождь из крови — его и ее крови, брызги которой блестят на придорожных камнях и деревьях… Романтика! И опять осторожность побеждала. Азафран по-прежнему надеялся увидеть Перлиту за рулем «ксантии». Все-таки четыре часа тренировочного заезда, сердце и без того будет вырываться из груди, как у акробата.

Стояло ясное сентябрьское утро, в прозрачном воздухе разливалась золотая дымка. Патруль катил по долине по направлению к далекому городу. По левую руку высились горы, солнце припекало спину, где-то внизу, справа, слепили глаза речные блики, дорога извивалась и петляла. Гонщик откинулся в седле, без усилий удерживая равновесие, ощущая, как между основанием спинного мозга и грудной клеткой пульсирует некая аура, отбивает стремительный ритм и через неутомимую шину заднего колеса отсылает его нежными толчками далеко вспять.

Иногда, в хорошем настроении, Азафран обожал свой велосипед, видел в нем подлинный «дзен» телесного самовыражения. Особенно если тот переставал существовать, позволяя забыть обо всем, кроме движения.

Приблизительно такие же чувства испытывал Патруль каждый раз, когда с замирающим сердцем ожидал прибытия «диабло».

А происходило это бурно и почти мгновенно.

Сначала сквозь привычный посвист ветра и шум дороги пробивался тонкий звук разрываемого воздуха, чересчур быстро перерастающий в скулеж в полном согласии с дикими скачками переключателя скоростей, а рев превращался в пронзительный визг, от которого хотелось укрыться и зажать уши, воздушная волна ощутимо ударяла по колесам, и вдруг оглушительная громкость резко падала, и красное фигурное авто на мясистых колесах, напоминающих при взгляде спереди воздушные шарики-«колбаски» в профиль, замирало, полыхая тормозными стоп-сигналами, у крайней точки следующего поворота. Наступала выжидательная тишина.

На сей раз Патруль даже не сбился с ритма, однако сердце болезненно защемило.

Перлита остановилась у проселочной дороги, уходящей в лес. Азафран свернул с трассы, потрясся немного по суглинистому гравию, после чего выпрыгнул из седла и зашагал, прихрамывая в тренировочных туфлях, чтобы надежно спрятать велосипед между деревьями — тот хоть и тренировочный, а на несколько штук баксов потянет.

Вскоре Патруль заковылял обратно и с обреченным видом втиснулся в узкую щель между поднятой дверью и дорогой, на кожаное сиденье, в котором его полулежащее тело покоилось, будто в сплющенном гробу. Внутри пахло все тою же кожей, пластиком и механизмами, но прежде всего — самой Перлитой де Зубией. Азафран повернул голову на запах ландышевых духов, увидел крутые темные локоны и знакомое лицо, очерченное силуэтом на фоне светлого окна, склонился, насколько позволяла теснота, и по-братски чмокнул женщину в щеку.

— Воняешь, как медведь, — только и сказала Перлита.

— А ты — как хорек.

Она хотела коснуться его, но помешал рычаг переключения скоростей.

Мужчина посмотрел на ее руку. Жадно, не упуская ни единой подробности: смуглые пальцы, изящное предплечье, осязаемые бицепсы, а далее — обнаженное плечо, тень под мышкой, выпуклая грудь…

Нелегко скрывать истинные чувства, когда на вас облегающие лайкровые шорты.

— Ага. — Перлита удивленно покосилась вниз. — Вижу, все по-старенькому.

Ее мышцы напряглись (крестьянская сила по-прежнему давала о себе знать), налитые соком холмики приподнялись и чуть раздвинулись в стороны. Раздался щелчок переключателя скоростей. Неразборчиво бормочущий мотор яростно взревел. Мужское достоинство Азафрана съежилось до размеров дождевого червя. Мускулы свело до предела. Обманная гравитация вдавила тело в сиденье. И начался подлинный ад.

Вообще-то Перлита была вполне уравновешенной женщиной, за одним лишь неизменным исключением. За рулем «диабло» она испытывала не простой позыв, а острую, отчаянную нужду разогнаться до двухсот пятидесяти километров в час. Пассажир, который всегда подозревал, что многие, в особенности проселочные, дороги не созданы для подобной скорости, не раз и не два тщился убедить в этом де Зубию. Та отмахивалась. Подобные разговоры очень задевали ее. Они спорили, пререкались, едва не расстались вовсе.

Перлита не могла не одерживать верх: ведь это ее ножка жала на газ.

Иногда, как, например, сегодня, поездка превращалась в кошмар. Уши терзала нестерпимая какофония, тело сжималось со всех сторон одновременно, будто капля краски в банке густого меда. Машина с густым ревом нырнула за поворот. Последующие несколько сотен метров дорога прыгала перед глазами, словно трясущаяся школьная линейка, и примерно такой же ширины. Перлита легким движением перевела рычаг на третью скорость. Двигатель издавал ужасный звук — так скрипит алмазный резак по титану. Стрелка спидометра, танцуя, преодолела отметку «двести», потом «двести двадцать», и уже перед самым последним скачком какой-то «мерс» или «ауди», замешкавшийся на дальнем повороте, вынудил ее резко сдать обратно. Глазные яблоки Азафрана едва не выскочили из орбит.

— Твою мать! — сказала Перлита.

«Уж лучше бы тебя», — чуть не ответил Патруль.

Он давно устал растолковывать этой женщине, что во время тренировок велогонщики гибнут или получают увечья под колесами автоманьяков гораздо чаще, чем хотелось бы думать.

Наконец де Зубия снизила скорость почти до ста пятидесяти километров в час. Над верхней губой Перлиты блестели крупные капли. Сквозь аромат ландышей пассажир почуял восхитительный, едкий запах крестьянского пота. Дорога вела в предгорья. Машина с двухметровым бампером заполняла всю проезжую часть, только чудом под колеса ничего не подворачивалось. Женщину по-прежнему трясло от возбуждения. Через несколько километров «диабло» юркнул между холмами на луг, по дну заскрежетали камни, зашуршала трава — чтоб тебя, Перлита, почему бы не купить нормальный «лендровер», сколько раз они бранились из-за этого, — и встал под сенью деревьев.

Не было времени возиться с медленно поднимающейся дверью. Де Зубия выкатилась на землю, на ходу задирая юбку до пояса. Патруль содрал свои лайкровые шорты со стройных незагорелых бедер. Если боги смотрят на нас, они, должно быть, животики надрывают от смеха. Мужчина упал на Перлиту. Надо спешить.

И пока ближайшие друзья Акила заняты своим делом, самое время прояснить пару вопросов. Первый навряд ли требует ответа. Не мне вам говорить: жизнь такова, какова есть, и точка. Хотя де Зубия Не уставала твердить Азафрану, что любит Акила, уважает его и в постели он просто чудо, превосходен, восхитителен, выше всех похвал, однако… ну и так далее, в общем, их поведение оставалось очень, очень даже приличным, да? Что тут сказать? Как любой порядочный мужчина, Патруль покорно соглашался.

Второй вопрос, пожалуй, более важен. Азафран действительно выехал на тренировку. Вот почему Перлита отлично знала, где его искать. Оба гонщика получали по факсу согласованные через космический спутник расписания и маршруты с точностью до метра…

Нескромно кошусь краем глаза. О Боже! Ладно, у нас еще уйма времени.

Поговорим о Фернанде Эското. Мы еще не упоминали его, но не усматривайте в этом знак непочтения. Лучшего командного капитана трудно сыскать. Слегка упитанный, с мягкими темными глазами и мясистым носом, Фернанд, никогда не бывший гонщиком, достиг своего положения исключительно благодаря остроте ума. К сожалению, здесь недостаточно места, чтобы расписывать все его доблести стратега, психолога, тренера, товарища. Надеюсь, когда-нибудь об этой личности напишут солидную книгу, намного интереснее той утомительной, хвастливой чепухи, которой засоряют велопрессу мускулистые спринтеры.

Скажу вам еще кое-что: Эското — не одержимый. У него есть и семья, и личная жизнь. Безжалостный приверженец дисциплины на работе, большую часть времени он довольно спокоен. И вот однажды Патруль Азафран доверительно сообщает капитану, что намерен видеться с некой персоной, причем одиночные тренировки подходят ему как нельзя лучше, ибо, принимая во внимание замужнее положение дамы и громкое имя ее супруга в международных кругах велогонок, если тайна когда-нибудь выплывет наружу, грешную землю ожидают пожары, кипящая сера, молнии от края до края небес, и вопли мучений долетят до вершин самых высоких гор.

— В таком случае, — Фернанд Эското мягко посмотрел в глаза товарищу, — тебе лучше оставить свою затею.

— К сожалению, — промолвил Патруль, — именно это как раз и невозможно. Послушай, я искренне уважаю в тебе тренера и друга. Обещаю, что ты будешь в курсе каждого отклонения от дисциплины. Потом разрешаю гонять меня столько, сколько потребуется, чтобы восполнить нехватку занятий.

— Судя по твоим ежедневным кардиограммам, — печально, чуть заметно усмехнулся Фернанд, — после ваших… встреч понадобятся скорее занятия на расслабление. — Он придирчиво изучил холеные ногти на правой руке. — Странно. Почему-то во время прелюдии твое сердце выжимает самые высокие показатели. Даже на состязаниях не всегда так выкладываешься. Вопросы, разумеется, излишни…

Ответы тоже. Привычки де Зубии за рулем ни для кого не секрет.

— Да уж, не будь ты таким здоровяком, я бы всерьез поволновался. И кстати, молодая леди, о которой идет речь, и я говорю, опираясь не только на показания компьютера, — тренер застенчиво потупил глаза, — тоже обладает незаурядным сердцем. Обоим вам повезло. И все-таки это опасно. В другом смысле. — Он сердито нахмурился.

Наконец незаурядное сердце понемногу замедлило сумасшедшую скачку, и Патруль разом расслабился, лишь изредка легко содрогаясь всем телом, и мы продолжаем следить за их беседой.

Перлита достала из багажника небольшую рогожу, расстелила ее на траве. Оба уселись, прислонившись спинами к металлической дверце — не очень-то удобно, учитывая сквозняк — и подставив мокрые колени солнцу.

Можно подумать, женщина ехала сюда с одной-единственной мыслью. Вопрос прозвучал так естественно, словно пара только что покинула машину.

— Им нужен мой муж, верно?

— Есть предположения? — осведомился Патруль.

— Смотри сам, что происходит. Акил должен стать величайшим гонщиком всех времен, и вдруг, откуда ни возьмись, появляются два проходимца…

— Брось, не такие уж и проходимцы. Они тоже имеют право на уважение. Эрнесто и Ян были все-таки гонщиками высокого класса, если бы не Акил, каждый из них мог бы трижды свободно победить в «Туре».

Собеседница пожала плечами:

— Не важно. Главное, что они спутали все карты, нарушили порядок, установленный природой. И вот парни убиты. Но сперва у каждого малость съезжает крыша. Что это значит?

— Post hoc, ergo propter hoc[13]. — Ох уж этот Азафран! Для самоучки он просто неподражаем. — Не стоит всему искать логическое объяснение. Да, парни слегка тронулись, как только начали побеждать. Это могла быть случайность.

— Оба раза? — взвизгнула Перлита.

Что ж, не слишком научно сказано, зато не отмахнешься. Патруль и сам пришел к похожим выводам.

— Хорошо, но каким боком вписывается в эту картину Саенц?

Азафрану приятно сидеть обнаженным по пояс (майка «КвантаЛоджиК» так и осталась на теле) и ласкать взглядом шелковые, медового оттенка бедра Перлиты, едва не касаясь их.

— Это-то и надо выяснить. Впишется, говорю тебе, непременно впишется.

Она встряхнула кудрями, немного влажными у лба и возле шеи. Патруль, в глубине души неисправимый романтик, попытался поцеловать то место, где блестящий локон задел плечо. Женщина поморщилась и отстранилась. Нет уж, или одно, или другое. Нечего отвлекаться.

— Давай подумаем, — продолжила она. — Убийцы избавляются от улик, согласен?

— Не обязательно. Нам кажется, будто бы они заметают следы. С другой стороны, зачем так уж явно обнаруживать перед всеми, где они были, эти самые улики? Понимаешь, если кто-нибудь замочит парня, то вряд ли станет вынимать его мозги, разве только захочет внушить миру, что доказательства его (то бишь злодея) вины прятались именно там. И начинаются игры. Умно. Чем дольше играешь, тем шире возможности. А если подумать, наоборот: глупо. Со временем начинаешь оставлять отпечатки. Так сказать, запах своей парфюмерии.

— И кем она воняет? — поинтересовалась Перлита.

— Кем-то, у кого навалом чувства юмора.

— Хочешь сказать, они просто развлекаются? Положим, Потоцкий не исчез бы среди бела дня, положим, Сарпедон остался бы в живых, становился бы день ото дня все бóльшим дурачком…

— Блаженным, — поправил Патруль, всегда готовый думать о людях с лучшей стороны, даже о бывшем профессионале мирового класса и ублюдке вроде покойного Эрнесто.

— Ты еще скажи: святым, — фыркает собеседница. — Нет уж, на блаженного Сарпедон никак не смахивал. Скорее на овечку.

Азафран щурится на ясное небо, пытаясь вообразить Эрнесто беспомощно блеющим в хлеву. Не получилось. Вот блохастый волчара — еще куда ни шло.

— Только не овца, — произносит он наконец.

— Тогда представь этих, как их, ну, зомби из старых фильмов.

— Ерунда какая-то.

Они помолчали, глядя вдаль.

— Не шлепай так губами.

— Я думаю, — откликается Патруль.

— Ну и думай вслух, только не шлепай.

— Нет, ну грохнуть кого-нибудь, к этому все привыкли, пуля в затылок — и деру, или там, избить до полусмерти. Но чтобы вот так, изощренно…

Они могли бы размышлять и дальше. Должны были размышлять, знай они, что третья смерть поджидает за углом. Могли бы проявить чуть более заботы о своем ненаглядном Акиле. Но тут Перлита неожиданно сменила тему. Нечего прохлаждаться. Пора Азафрану искать велосипед — а это будет не так просто, ведь посте пережитого страха и восторгов память притупляется — и заняться тем, за что гонщику платят немалые деньги.

Девятый этап

Ах да, третья смерть. Агаксов Финбо. Велогонщик пропал во время тренировочного заезда в Арно. Вечно печальная, притерпевшаяся к невзгодам супруга-латышка сообщила об исчезновении в полицию. Розыски начались немедленно. Тело в тот день так и не нашли. Оно появилось на следующий день, на рассвете. Полицейские лишь успевали щелкать затворами фотокамер: сперва — эффектные снимки общего плана, затем неспешный «наезд» и, наконец, детали, взятые крупным планом, такие как ровный, безукоризненный сплав между белой костью и алым воском. Глянцевые фотографии напоминали картины старых мастеров.

«Изуверство как вид искусства, ужас превращается в ремесло!» — захлебывалась от оргазма пресса, и «Гэлакси-сиклисм» подвывала в тон интеллигенции. Приятно, шут возьми, лепить на площадях и в общественных галереях громадные снимки размером с витринное стекло. Так при чем здесь, скажите на милость, чувства родных, осиротевших малышей и жены? Агаксов Финбо. Бедолага. Велогонщик.

Попробуем описать, что именно сотворил или сотворила с телом покойного художник-убийца. На фотографиях труп аккуратно разделан на две половины: плоть и полированный скелет. Черепная коробка, к примеру, оголена, пуста и начищена до блеска слонового бивня. Правая рука цела, за исключением предплечья, ободранного опять же до костей. На левой — предплечье, наоборот, прикрыто кожей и мышцами, зато ладонь и плечевая кость начисто лишены плоти. Как и противоположная лопатка, акромиальный и клювовидный отростки лопатки вместе с ключицей. Подобному же обхождению подверглись обе ноги. Лишенное мяса бедро, ярко белеющее над полной икрой и скелетом ступни, в стиле минимализма сочетается с бледными большеберцовой и малоберцовой костями другой ноги, четко выделяющимися между идеальной мускулистой ляжкой и той границей, где вновь начинается мясо, на уровне блока таранной кости. В отношении «обработки» члены тела с безупречной точностью до наоборот повторяют друг друга.

Места соединения между плотью и скелетом тщательно замазаны красным воском; кажется, сама кожа вдруг багровеет и под прямым углом опускается на кость, не оставляя ни малейшего зазора.

«Произведение» появилось на рассвете, подвешенное высоко над Кампо-ин-Сьена. Солнце поднялось на приличную высоту, а растущая толпа поднявшихся ни свет ни заря работяг у Торре-дель-Мангла все никак не могла определить, что же это на самом деле — труп или пугало. Чуть позже полицейский-альпинист, спустившись на веревке с колокольной площадки, распознал в ужасной «кукле» человеческие останки.

Уцелевшая половина плоти была неприкрыта, однако самые остроглазые различили на шлеме, напяленном прямо на голый череп, ядовитые буквы логотипа «КвиК».

Итак, убит гонщик. На сей раз — не из команды Флейшмана. Даже не потенциальный чемпион, а хоть и наделенный определенными дарами (о покойниках либо хорошо, либо ничего), однако не обремененный избытком интеллекта. В то же время труп находят качающимся на ветру чуть ли не в полукилометре от жилища и лаборатории знаменитого тренера.

Словно кто-то пытается разом указать на Микеля и отвести от него подозрения. Или же, что еще сложнее, создать подобное впечатление.

Десятый этап

Нет такого закона, который разрешал бы делать биопсию против желания пациента. Даже в мире велоспорта. Вот исследовать мочу на предмет обнаружения допинга — это сколько угодно. Кожу, телесные ткани, кровь — ни в коем случае.

Спортсмен, который ни с того ни с сего начинает одерживать победы, не совершает преступления. Трудно ожидать, что этот гонщик заявит: «О да, разумеется, изрешетите мою черепушку, берите образцы прямо из мозга, можете отсосать клетки печени, соки гипофиза и вилочковой железы. Что-нибудь еще? Изволите просверлить мои кости, отколупнуть кусочек? Всегда пожалуйста. Давайте, добрые люди, творите со мной, что хотите. Какое мое дело?»

Не надейтесь услышать от него такие речи. Скорее всего вас пошлют — далеко и надолго.

В особенности если упомянутый гонщик выигрывает крупные состязания: «Париж — Ницца», «Милан — Сан-Ремо», «Флеш Валлон», «Льеж — Бастонья — Льеж» и все в таком духе.

И к тому же носит имя Этторе Барис.