В высших сферах

— Я продался, верно ведь? — Теперь Уоррендер заговорил со страстью. — Продался за мешок картошки, который того не стоил. И я тысячу раз жалел с тех пор, что мы не можем снова оказаться в зале конгрессов, где я мог использовать свои шансы против вас… какие у меня на тот момент были.

Хоуден мягко произнес:

— Полагаю, я в любом случае победил бы, Харви. — И на миг почувствовал глубокое сострадание. «Наши грехи, — подумал он, — возвращаются к нам в той или иной форме в зависимости от того, какими мы стали».

— Я в этом не уверен, — медленно произнес Уоррендер. И поднял взгляд. — Никогда не был до конца уверен, Джим, что я не мог сидеть за этим столом вместо вас.

«Значит, вот оно», — подумал Хоуден: он так себе это и представлял, только кое-что добавилось. Совесть и неосуществившиеся мечты о славе. Комбинация внушительная. И он осторожно спросил:

— Нет ли в том, что вы говорите, противоречия? С одной стороны, вы говорите, что ненавидите подписанное нами соглашение и, однако же, настаиваете на соблюдении его условий.

— Я хочу сохранить то хорошее, что есть, а если вы отправите меня в отставку, мне конец. Потому я за это и цепляюсь. — Харви Уоррендер вытащил платок и вытер вспотевшую голову. Помолчав, он сказал, уже мягче: — Иногда я думаю: может, было бы лучше, если бы нас раскрыли. Мы оба — фальшивки, и вы, и я. Быть может, тогда было бы установлено истинное положение вещей.

Это было уже опасно.

— Нет, — быстро произнес Хоуден, — есть лучшие способы, поверьте.

Он был теперь уверен в одном: Харви Уоррендер умственно неполноценен. Им надо руководить — уговаривать при необходимости, как ребенка.

— Хорошо, — сказал Джеймс Хоуден, — забудем об отставке.

— А как насчет Акта об иммиграции?

— Акт остается неизменным, — решительно заявил Хоуден. Компромиссам есть предел — даже в данном случае. — Кроме того, я хочу, чтобы что-то было предпринято в отношении этой ситуации в Ванкувере.

— Я буду действовать по закону, — сказал Уоррендер. — Рассмотрю эту ситуацию снова, обещаю. Но в точности по закону.

Хоуден вздохнул. Придется с этим смириться. Он кивнул, показывая, что встреча подошла к концу.

После того как Уоррендер ушел, Хоуден еще какое-то время молча сидел, взвешивая эту столь несвоевременно возникшую новую проблему. Было бы ошибочно, решил он, преуменьшать угрозу своей безопасности. Характер у Уоррендера был всегда переменчивый, а теперь его неустойчивость увеличилась.

Вскользь он удивился тому, как мог совершить то, что совершил… как мог так бездумно изложить это на бумаге — при его-то опыте юриста, который должен был бы предупредить его об опасности. Но амбиции делают удивительные вещи с человеком — заставляют идти на риск, иногда на крайний риск; такое происходило и с другими. Оглядываясь назад, через годы, его поступок был диким и неразумным. И однако, в то время, когда амбиции владели им и заранее не было известно, что произойдет…

Самое безопасное, решил он, оставить в покое Харви Уоррендера — по крайней мере на время. Дикая мысль переписать закон не является проблемой, которую надо немедленно решать. Во всяком случае, она не придется по вкусу заместителю Харви, а чиновники высокого ранга знают, как задерживать что-то, с чем они не согласны. Да и никакой закон не может быть принят без согласия кабинета министров, а прямого столкновения Харви Уоррендера с остальными членами кабинета следует избежать.

Следовательно, все сводилось к тому, что ничего делать не надо, а надо надеяться на лучшее — старая панацея в политике. Брайан Ричардсон будет, конечно, недоволен — лидер партии явно рассчитывал, что будут быстро приняты решительные меры, а объяснить Ричардсону, почему ничего нельзя сделать, — невозможно. Точно так же и ситуацию в Ванкувере надо оставить покипеть; при этом Хоуден вынужден будет поддерживать Харви Уоррендера во всем, что примет департамент по иммиграции. Все это печально, но по крайней мере эта небольшая проблема вызовет незначительную критику, с которой правительство уже справлялось и которую, несомненно, сможет и сейчас пережить.

Главное, подумал Джеймс Хоуден, надо удержаться у руля. Столь многое зависит от этого — столь многое в настоящем и в будущем. Он обязан перед другими остаться у власти. В данный момент нет никого, кто мог бы быть равноценной ему заменой.

В комнату тихо вошла Милли Фридман.

— Ленч? — осведомилась она своим низким контральто. — Хотите, чтобы его подали сюда?

— Нет, — ответил он. — Я хочу сменить обстановку.

Десятью минутами позже премьер-министр в отлично скроенном черном пальто и фетровой шляпе быстро вышел из Восточного крыла и направился к двери в башню Мира и парламентский ресторан. День стоял ясный, холодный; свежий воздух бодрил, дороги и тротуары высыхали. Он хорошо себя чувствовал и любезно отвечал уважительно здоровавшимся с ним прохожим и салютовавшим ему охранникам. История с Уоррендером уже отошла в глубины его памяти — столько было других, более важных вещей.

А Милли Фридман, как делала обычно, велела принести себе кофе и сандвич. Затем она пошла в кабинет премьер-министра, прихватив с собой распорядок дня, из которого вычеркнула наименее срочные вопросы, и положила бумаги на поднос с входящими документами. На нем беспорядочно лежали бумаги, но Милли не стала их прибирать, зная, что в середине дня Джеймс Хоуден предпочитал находить вещи там, где он их оставил. Однако пустой лист бумаги привлек ее внимание. Перевернув его, она обнаружила, что это фотокопия.

Милли дважды прочитала текст, прежде чем уяснила его смысл. Когда до нее это дошло, дрожь прошла по телу. Этот документ объяснял многое, чего она в минувшие годы не понимала: съезд… победа Хоудена… понесенная ею утрата.

Эта бумага, понимала она, могла означать конец двух политических карьер.

Почему она тут оказалась? Ее содержание явно обсуждалось… сегодня… во время встречи премьер-министра с Харви Уоррендером. Но почему? Что тот или другой мог от этого выиграть? И где оригинал?.. Мысли крутились у нее в голове. И возникавшие вопросы пугали ее. Лучше бы ей не переворачивать эту бумагу — тогда она никогда бы этого не узнала. И однако…

Внезапно в ней вспыхнул гнев на Джеймса Хоудена. Как мог он на такое пойти? В такое время, когда столь многое их связывало, когда они могли быть счастливы вместе, иметь будущее, если только он не стал бы премьером… проиграл бы на съезде. И она спросила себя: почему он не играл по-честному?..

По крайней мере не дал ей шанса выиграть? Но она знала, что такого шанса у нее никогда не было.

А потом, почти так же внезапно, как раньше, возник гнев, место его заняли печаль и сострадание. Милли понимала, что Хоуден поступил так, потому что иначе не мог поступить. Жажда власти, жажда победить соперников, жажда успеха в политике обуревала его. По сравнению с этим личная жизнь… даже любовь… ничего не значили. Такова всегда была правда: у нее никогда не было шанса…

Но следовало подумать о практических вещах.

Милли заставила себя успокоиться. Тут явно таилась угроза премьер-министру и, возможно, кое-кому еще. Но главным для нее был Джеймс Хоуден — прошлое вернулось. Она вспомнила, что всего лишь нынешним утром она решила защищать и оберегать его. Но как же она сможет… при том, что знает… знает то, чего, она была уверена, не знает больше никто, наверно, даже Маргарет Хоуден. Да, в этом она наконец стала ближе Джеймсу Хоудену, чем даже его жена.

Немедленно ничего нельзя предпринять. Но может появиться возможность. Иногда можно пустить в ход шантаж против шантажа. Мысль была смутная, эфемерная… словно шаришь в темноте. Но если такое случится… если появится возможность… она должна суметь использовать то, что ей известно.

Милли взглянула на свои часы. Она хорошо знала привычки Хоудена. Он вернется не раньше чем через полчаса. И в офисе никого нет.

Повинуясь импульсу, она отнесла фотокопию, стоявшему в коридоре снаружи ксероксу. Действуя быстро, прислушиваясь с бьющимся сердцем к приближающимся и удаляющимся шагам, она положила фотокопию под крышку. Полученная копия — репродукция репродукции — была замутненной, плохого качества, но прочесть текст и подписи было можно. Милли быстро сложила новую копию и опустила на дно своей сумки. А фотокопию вернула на прежнее место.

Позже, днем, Джеймс Хоуден перевернул пустой лист и побелел. Он совсем забыл, что оставил его тут. Если бы он оставил его на ночь… Он взглянул на дверь в кабинет. Милли? Нет: по давно установившемуся правилу к его столу днем никто не прикасался. Он отнес фотокопию в примыкавший к кабинету туалет и, изорвав на мелкие кусочки, спустил в унитаз и проследил, пока они не исчезли.

3

Харви Уоррендер сидел с легкой улыбкой, удобно развалясь, в машине с шофером, которая везла его обратно в министерство по делам гражданства и иммиграции на Элгин-стрит. Выбравшись из машины, он вошел в похожее на коробку здание из бурого кирпича, откуда валила толпа служащих, спешивших на ленч. Уоррендер поднялся на лифте на пятый этаж и вошел в свой кабинет. Небрежно бросив пальто, шарф и шляпу на стул, он приблизился к своему столу и нажал на кнопку внутреннего телефона, соединявшую его с заместителем.

— Мистер Хесс, — сказал Харви Уоррендер, — если вы свободны, не могли бы вы зайти ко мне?

Получив равно любезный ответ, он стал ждать. Заместителю всегда требовалось несколько минут, чтобы прийти, — его кабинет находился на некотором расстоянии; возможно, в качестве напоминания, что административное лицо министерства не следует вызывать по пустякам или слишком часто.

Харви Уоррендер медленно, в задумчивости мерил шагами большую комнату. Он все еще был на подъеме после встречи с премьер-министром. Несомненно, он вышел из положения наилучшим образом, превратив провальную ситуацию в настоящую победу для себя. Более того: отношения между ними теперь стали более ясными и четко определенными.

Вслед за подъемом настроения пришло чувство удовлетворения и хладнокровие. Вот его место — во власти, и если не на самом верху, то по крайней мере на втором месте. На красивом мягком троне, размышлял он, с удовлетворением окидывая взглядом комнату. Личный кабинет министра по делам иммиграции был самым роскошным в Оттаве — его обставила предшественница Уоррендера, одна из немногих в Канаде женщин в ранге министра. Сев в этот кабинет, он оставил все как было — мягкий серый ковер, светло-серые портьеры, приятную смесь обстановки английского периода, и на посетителей это всегда производило впечатление. Это было так не похоже на холодную каморку, в которой он просидел не один год в колледже, и, несмотря на укоры совести, в чем он признался Джеймсу Хоудену, ему было бы трудно расстаться с комфортом, соответствующим его рангу и финансовому успеху.

Мысль о Хоудене напомнила ему о данном обещании пересмотреть эту утомительную историю в Ванкувере и принять меры согласно существующему закону. И он сдержит свое обещание. Он был исполнен решимости не совершать промаха или ошибок в этом направлении, которые Хоуден или другие могли бы поставить ему в вину.

В дверь постучали, и секретарша впустила его заместителя Клода Хесса, госслужащего, крупного мужчину, одевавшегося как процветающий гробовщик и порой казавшегося совершенно непробиваемым.

— Доброе утро, господин министр, — сказал Хесс. Как всегда, заместитель умудрялся соединять в разумной мере уважение с фамильярностью, иногда, впрочем, давая понять, что видал он министров — они приходят и уходят, а он, когда очередного пересадят на другое место, по-прежнему будет править.

— Я был у премьер-министра, — сказал Уоррендер. — Был вызван на ковер.

У него вошло в привычку откровенно говорить с Хессом, поскольку он часто получал от того мудрый совет. На такой основе, а также в известной мере потому, что Харви Уоррендер был избран уже на второй срок министром по делам иммиграции, они хорошо работали вместе.

На лице зама появилось сочувствие.

— Понятно, — сказал он.

Он уже, конечно, получил от высших чиновников подробное описание ссоры в Доме Правительства, но воздержался от упоминания об этом.

— Одной из причин его неудовольствия, — сказал Харви, — была эта история в Ванкувере. Похоже, есть люди, которым не нравится то, что мы следуем правилам.

Зам громко вздохнул. Он уже привык к отступлениям и уверткам по законам об иммиграции, когда это делалось в политических целях. Но последовавшие слова министра удивили его.

— Я заявил премьер-министру, что мы не отступим, — сказал Уоррендер. — Либо так, либо мы пересмотрим Акт об иммиграции и будем делать все по чести.

Зам осторожно осведомился:

— А мистер Хоуден…

— Нам предоставлена свобода, — коротко ответил Уоррендер. — Я согласился пересмотреть дело, но принимать решение мы будем сами.

— Это очень хорошая новость.

Хесс положил принесенную им папку, и оба опустились в кресла напротив друг друга. Не впервые толстяк зам подумал о том, какие отношения существуют между его министром и достопочтенным Джеймсом Макколлумом Хоуденом. Они явно были какие-то особые, поскольку Харви Уоррендер всегда, казалось, имел необычную свободу действий по сравнению с другими членами кабинета. Это обстоятельство, однако, не стоило оспаривать, к тому же оно позволяло заму проводить в жизнь собственную политику. Люди сторонние, по мнению Клода Хесса, иногда считали, что политика является единственной прерогативой их избранников. Но процесс управления в значительной на удивление степени состоял в том, что избранники народа превращали в законы идеи элитарного корпуса заместителей министров.

Поджав губы, Хесс задумчиво произнес:

— Надеюсь, вы это несерьезно насчет пересмотра Акта об иммиграции, господин министр. В общем и целом это хороший закон.

— Естественно, что вы так думаете, — отрезал Уоррендер. — Ведь вы же его писали.

— Ну, не могу не признать наличия некоторой нежности родителя…

— Я не разделяю всех ваших идей о народонаселении, — сказал Харви Уоррендер. — Вам ведь это известно, верно?

Заместитель улыбнулся:

— За время нашего сосуществования я кое-что узнал. Но, если позволите, вы одновременно и реалист.

— Если вы имеете в виду, что я не хочу, чтобы Канаду заполонили китайцы и негры, то вы правы, — сухо произнес Уоррендер. И, растягивая слова, продолжил: — И тем не менее я иногда задаюсь вопросом. Вот мы сидим на четырех миллионах квадратных миль богатейшей территории, у нас низкая плотность населения, мы недостаточно экономически развиты, а в мире столько народа ищет прибежища, нового дома…

— Мы не решим своих проблем, — приняв строгий вид, произнес Хесс, — если широко распахнем двери всем желающим.

— Мы, возможно, нет, а как насчет остального мира — ведь снова могут начаться войны, если где-то не найдется выхода для растущего населения?

— Я считаю, мы слишком дорого заплатили бы за то, чего может и не произойти. — Клод Хесс положил ногу на ногу, поправив складку на своих безупречно сшитых брюках. — Я придерживаюсь той точки зрения, господин министр — и вы, конечно, об этом знаете, — что влияние Канады в мире в том виде, как она есть, при нынешнем балансе населения, будет куда большим, чем если мы позволим менее желательным элементам затопить нас.

— Иными словами, — мягко произнес Харви Уоррендер, — давайте держаться привилегий, с которыми нам повезло родиться.

Заместитель слабо улыбнулся:

— Как я сказал минуту назад, мы оба — реалисты.

— Что ж, возможно, вы правы. — Харви Уоррендер побарабанил пальцами по столу. — Есть несколько вещей, по поводу которых я так и не пришел ни к какому выводу, и эта — одна из них. Но в одном я убежден: народ нашей страны отвечает за законы об иммиграции, и он должен это понимать, а пока мы прибегаем к уловкам и колеблемся, он никогда не поймет. Поэтому, пока я сижу в своем кресле, мы будет выполнять закон как положено — что бы он ни гласил.

— Браво! — Толстяк заместитель тихо произнес это слово. Он улыбался.

Воцарилась тишина, и глаза Харви Уоррендера переместились на что-то над головой заместителя. Хесс знал, на что смотрел министр — там был писанный маслом портрет молодого человека в форме Королевской канадской авиации. Он был написан с фотографии после гибели в бою сына Харви Уоррендера. Бывая в этой комнате, Клод Хесс много раз видел, как взгляд отца переходил на этот портрет, и они иной раз даже говорили об этом.

И сейчас Уоррендер сказал, словно поняв, что собеседник заметил:

— Я, знаете ли, часто думаю о сыне.

Хесс медленно кивнул. Это не было переходом на другую тему, и он иногда оставлял слова шефа без внимания. А сегодня он решил высказаться.

— У меня никогда не было сына, — сказал Хесс. — Только дочки. У меня с ними добрые отношения, но я всегда думал, что между отцом и сыном должно быть что-то особенное.

— Так оно и есть, — сказал Харви Уоррендер. — Есть особая связь, и она никогда не умирает — во всяком случае во мне. — И потеплевшим голосом продолжил: — Я много раз думал о том, каким мог стать мой сын Хоуард. Замечательный был мальчик, удивительной храбрости. Храбрость была его выдающимся качеством, и умер он как герой. Я часто говорю себе, что должен гордиться этим.

Заместитель подумал, станет ли он вспоминать сына потому, что тот проявил героизм. Но министр говорил то же самое не только ему, но и другим, не замечая, казалось, что повторяется. Иногда Харви Уоррендер подробно описывал воздушный бой с горящими самолетами, в котором погиб его сын, так что трудно было понять, где кончалась скорбь и начиналось поклонение герою. Временами в Оттаве возникали по этому поводу комментарии — впрочем, в большинстве своем говорили с состраданием. Горе порой порождает странные вещи, подумал Клод Хесс, иногда даже пародию на горе. И он обрадовался, когда начальство перешло к делам.

— Ладно, — сказал Уоррендер, — поговорим об этой истории в Ванкувере. Я хочу быть уверен в одном: что мы действуем безусловно по закону. Это важно.

— Да, я знаю. — Хесс с глубокомысленным видом кивнул, затем положил руку на принесенную папку. — Я снова просмотрел сообщения, сэр, и уверен, что вам не о чем беспокоиться. Лишь одно вызывает у меня некоторую тревогу.

— Гласность?

— Нет, я думаю, этого следует ожидать. — Вообще говоря, гласность волновала Хесса: он был убежден, что давление политических сил заставит правительство отступить от положений Акта об иммиграции, как это уже не раз случалось. Хотя, по-видимому, он не прав. — Я думал о том, что у нас нет сейчас в Ванкувере ответственного человека. Уильямсон, суперинтендант этого района, болен и, возможно, лишь через несколько месяцев вернется на свой пост, если вернется вообще.

— Да, — сказал Уоррендер. И, закурив, предложил сигареты заместителю, и тот взял одну. — Теперь я вспомнил.

— В обычном случае я бы не волновался, но если давление усилится, а это может случиться, мне бы хотелось, чтобы там был кто-то, на кого я могу положиться и кто сумеет справиться с прессой.

— Насколько я понимаю, у вас есть что-то на уме.

— Да. — Хесс быстро соображал. Решение твердо стоять на своем нравилось ему. Уоррендер порой поступал эксцентрично, но Хесс верил в лояльность и сейчас считал, что должен всеми возможными способами защитить своего министра. И задумчиво произнес: — Я могу перестроить здесь распределение обязанностей и освободить одного из моих директоров. Тогда он сможет принять на себя обязанности в Ванкувере — пока мы не будем знать, что с Уильямсоном, — собственно, для того, чтобы разобраться с данным делом.

— Согласен. — И Уоррендер энергично кивнул. — Кто, вы считаете, должен туда поехать?

Заместитель министра выдохнул сигаретный дым. Он еле заметно улыбался.

— Крамер, — медленно произнес он. — С вашего одобрения, сэр, я пошлю туда Эдгара Крамера.

4

У себя дома Милли Фридман, волнуясь, еще раз вспомнила события дня. Зачем она сняла копию с фотокопии? Как она может ее использовать? Кому она действительно предана?

Как ей хотелось, чтобы наконец закончилось это потворство и маневрирование, в которых она вынуждена участвовать! Как и дня два назад, она подумала оставить политику, уйти от Джеймса Хоудена и взяться за что-то новое. Интересно, есть ли где-либо, в какой-либо среде такое место, где никогда не бывает интриг? В общем, она в этом сомневалась.

Раздумья ее прервал телефонный звонок.

— Милли, — быстро произнес Брайан Ричардсон, — Рауль Лемьё — он заместитель министра торговли и коммерции и мой друг — устраивает вечеринку. Мы приглашены. Поедем?

У Милли подскочило сердце. Она, не подумав, спросила:

— А там будет весело?