В высших сферах

— Я боялся, что это произойдет.

Как и три дня назад, когда Маргарет заговорила об этом, он почувствовал досаду от того, что приходится заниматься в подобный момент такими вещами. Он полагал, что в какой-то мере сам виноват. Он знал, что стоит ему произнести словечко среди нескольких богатых сторонников его партии и щедрых американских друзей, и существенные суммы будут тихо предоставлены без каких-либо условий. Другие премьер-министры до него проделывали это, а Хоуден всегда уклонялся — главным образом из гордости. Его жизнь, рассуждал он, началась с приюта, где его содержали благотворители, и он не желал, достигнув многого в жизни, зависеть снова от благотворительности.

Он вспомнил, как обеспокоена была Маргарет тем, с какой быстротой исчезали их скромные сбережения.

— Позвоните в трест, — велел он Милли. — Выясните, не может ли мистер Мэддокс приехать ко мне для разговора.

— Я уже думала, что вы, наверное, захотите с ним встретиться, и провела разведку, — ответила Милли. — Свободное время у вас есть завтра во второй половине дня, он тогда и приедет.

Хоуден кивнул в знак согласия. Он был благодарен Милли за быстроту, с какой она действовала.

Он допил кофе — он любил кофе очень горячим, а также сладким и со сливками, и Милли налила ему вторую чашку. Откинув назад мягкое кожаное кресло, он сознательно устроил себе передышку, наслаждаясь немногими лишенными напряжения моментами дня. Через десять минут им снова будет владеть напряжение и он будет занят, работая таким темпом, за которым его аппарату трудно было угнаться. Милли знала это и тоже научилась расслабляться в эти периоды, понимая, что Джеймсу Хоудену это нравится.

— Вы читали расшифровку? — между прочим, спросил он ее.

— Заседания Комитета по обороне?

Взяв еще одно шоколадное печенье, Хоуден молча кивнул.

— Да, — сказала Милли. — Читала.

— И что вы думаете?

Милли задумалась. Хотя вопрос был задан как бы между прочим, она знала, что от нее ждут честного ответа. Однажды Джеймс Хоуден пожаловался ей: «Когда я пытаюсь выяснить, что люди думают, половина говорят мне не правду, а лишь то, что, по их мнению, мне хотелось бы услышать».

— Я размышляла, что же у нас, канадцев, останется, — сказала Милли. — Если это произойдет — я имею в виду, если будет подписан Акт о союзе, — я не представляю, как мы сможем вернуть то, что было до него.

— Да, — сказал Хоуден, — я тоже этого не представляю.

— Что ж, в таком случае не будет ли это началом процесса поглощения? Пока мы не станем частью Соединенных Штатов. Пока вся наша независимость не исчезнет.

Задавая свой вопрос, Милли думала: да так ли уж это и важно, даже если подобное произойдет? Что такое в действительности независимость, если не иллюзия, о которой только говорят? По-настоящему независимых людей не существует, да и не может существовать, это же относится и к странам. Интересно, как воспринимает это Брайан Ричардсон — ей хотелось бы сейчас обсудить с ним ситуацию.

— Возможно, мы действительно будем проглочены или по крайней мере будем так выглядеть, — медленно произнес Хоуден. — Вероятно также, что после войны все может оказаться иначе. — Он помолчал, вытянутое лицо его было задумчиво. Затем продолжил: — Войны, знаете ли, Милли, многое меняют: они изнуряют страны и сокращают империи, и случается, тот, кто считал себя победителем, на самом деле проиграл. Рим обнаружил это, а также и многие другие в свое время — филистимляне, греки, испанцы, французы, британцы. Такое же могло произойти с Россией или с Соединенными Штатами, а потом в конечном счете и с обеими странами, Канада же останется сильной. — Приостановился и добавил: — Люди порой совершают ошибку, считая, что великие перемены в истории всегда происходят не при их жизни.

У Хоудена была еще одна мысль, которую он не высказал. Премьер-министр Канады может иметь в сотовариществе больше влияния, чем при полной независимости. Он может стать посредником с полномочиями и властью, которые увеличатся и расширятся. И в конечном счете, если Хоуден будет держать в своих руках власть, он использует ее на благо своей страны. Главное — и это ключ к власти — не выпускать из рук последней нити независимости Канады.

— Я понимаю, что это важно — передвинуть на север базы ракет, — сказала Милли, — и я знаю, что вы говорили о регионах, производящих продукты питания, — их надо спасать от выпадения радиоактивных осадков. Но мы действительно движемся прямо к войне — разве не так?

Следует ли ему доверить ей свои соображения о том, что война неизбежна и необходимо готовиться к ней, чтобы выжить? По этому вопросу ему придется выступать публично, и почему бы сейчас не попрактиковаться?

— Мы выбираем, на какой быть стороне, Милли, — осторожно начал он, — и делаем это, пока выбор еще чего-то стоит. В известном смысле, поскольку мы верим в то, во что верим, это единственный выбор, какой мы можем сделать. Но есть соблазн отложить решение, не принимать его, сидеть тихо в надежде, что невысказанные соображения сами собой рассосутся. — Он покачал головой. — Но дольше тянуть невозможно.

Она нерешительно спросила:

— А не трудно будет… убедить народ?

Премьер-министр мимолетно улыбнулся:

— Я этого ожидаю. Могут даже начаться беспорядки.

— В таком случае я попытаюсь навести порядок, — сказала Милли.

Произнеся эти слова, она почувствовала прилив теплых чувств и восхищения этим человеком, который достиг на ее глазах столь многого и теперь намеревался взвалить на себя еще больше. Это не было прежнее пылкое чувство, а что-то более глубокое — ей хотелось защитить и оберечь его. С чувством удовлетворения она поняла, что нужна ему.

Джеймс Хоуден тихо произнес:

— Вы всегда наводили порядок, Милли. Это много значило для меня.

И он поставил на стол чашку — это было сигналом, что передышка позади.

По прошествии сорока пяти минут и трех встреч Милли впустила в кабинет достопочтенного Харви Уоррендера.

— Садитесь, пожалуйста. — Голос Хоудена звучал холодно.

Министр по делам гражданства и иммиграции опустил свое высокое крупное тело на стул напротив письменного стола и смущенно поерзал.

— Послушайте, Джим, — сказал он, пытаясь установить задушевную атмосферу, — если вы вызвали меня, чтобы сказать, что я вел себя вечером как идиот, я лучше сам это скажу. Я действительно вел себя как идиот и чертовски об этом сожалею.

— Увы, — колко произнес Хоуден, — немного поздно об этом сожалеть. А кроме того, если вы вздумали вести себя как городской забулдыга, прием у генерал-губернатора едва ли подходящее для этого место. Я полагаю, вам известно, что новость на другой день облетела всю Оттаву. — Он с неодобрением отметил, что костюм на его собеседнике не отутюжен.

Уоррендер избегал смотреть в сверкающие глаза премьер-министра. Он обреченно махнул рукой:

— Да знаю я, знаю.

— Я был бы абсолютно прав, потребовав вашей отставки.

— Надеюсь, господин премьер-министр, вы этого не сделаете. Я очень надеюсь, что этого не будет. — Харви Уоррендер наклонился вперед, обнажив при этом капли пота на лысине. Хоуден подумал, не прозвучала ли угроза в этой фразе и в тоне, каким она была произнесена. Трудно быть в этом уверенным. — Если я могу к этому добавить, — мягко, с улыбкой произнес Уоррендер: к нему явно вернулась обычная уверенность в себе, — что graviora quaedam sunt remedia periculis, или, в вольном переводе из Вергилия, «иные лекарства хуже опасностей».

— Есть где-то также цитата насчет ослиного крика, — со злостью парировал Хоуден: цитаты из классиков, которыми сыпал его собеседник, неизменно вызывали у него раздражение. Затем премьер-министр продолжил сквозь зубы: — Я намеревался сказать, что решил лишь предупредить вас. Предлагаю не провоцировать меня, чтобы я не изменил своего решения.

Уоррендер покраснел и передернул плечами.

— Молчу, молчу, — тихо произнес он.

— Я вызвал вас главным образом, чтобы поговорить о случае с иммигрантом в Ванкувере. Именно таких ситуаций я всегда требовал избегать.

— Ага! — Глаза Харви Уоррендера заблестели от пробудившегося интереса. — У меня об этом, господин премьер-министр, есть полный отчет, и я могу вас полностью информировать.

— Я вовсе не хочу, чтобы мне об этом рассказывали, — нетерпеливо произнес Джеймс Хоуден. — Ваша обязанность — управлять своим департаментом, а у меня в любом случае достаточно более важных дел. — Взгляд его упал на раскрытые папки по межконтинентальной обороне: ему не терпелось вернуться к ним. — Я хочу, чтобы это дело было урегулировано и исчезло со страниц газет.

Брови Уоррендера поползли вверх.

— Не противоречите ли вы сами себе? То вы говорите мне, чтобы я сам управлял своим департаментом, а в следующую минуту — чтобы я утряс это дело…

— Я говорю вам, что вы должны держаться политики правительства, — гневно перебил его Хоуден, — моей политики, которая заключается в том, чтобы избегать вздорных дел по иммиграции — особенно сейчас, когда в будущем году у нас выборы… — Он помедлил. — Да и всякое другое. Мы прошлым вечером об этом говорили. — И язвительно добавил: — Или вы, возможно, не помните.

— Я был не настолько пьян! — Теперь злость разобрала Харви Уоррендера. — Я сказал вам тогда, что думаю по поводу нашей иммиграционной политики, и такого мнения держусь. Либо мы разработаем новые честные иммиграционные законы, которые утвердят то, как мы поступаем и как поступали все правительства до нас…

— Утвердят — что?

Джеймс Хоуден поднялся и встал за своим столом. А Харви Уоррендер, глядя на него, тихо, с напряжением произнес:

— Утвердят нашу политику дискриминации. А почему бы и нет — ведь это наша страна, верно? Утвердят то, что мы устанавливаем предел для цветных и расовые квоты и не принимаем негров и азиатов, — так всегда было, и почему мы должны это менять? Утвердят, что мы предпочитаем англосаксов и нам нужны безработные. Давайте признаем, что у нас есть строгая квота для итальянцев и всех остальных и что мы следим за процентом римских католиков. Давайте перестанем быть лжецами. Давайте создадим честный Акт об иммиграции, в котором все будет записано так, как оно есть. Давайте перестанем иметь одно лицо в Объединенных Нациях, разыгрывая дружбу с цветными, и другое у себя дома…

— Вы что, с ума сошли? — не веря своим ушам, полушепотом произнес Джеймс Хоуден. Взгляд его был устремлен на Уоррендера. Конечно, думал Хоуден, намек он уже получил — на приеме в Доме Правительства… но он считал, что это под влиянием спиртного… Потом ему вспомнились слова Маргарет: «Я иногда думаю, что Харви немного сумасшедший».

Харви Уоррендер тяжело дышал, его ноздри раздувались.

— Нет, — сказал он, — я не сошел с ума; я просто устал от этого чертова лицемерия.

— Честность — прекрасное качество, — сказал Хоуден. Гнев его уже поулегся. — Но подобная честность — это политическое самоубийство.

— Откуда нам знать — ведь никто не пробовал так поступить! Откуда мы знаем, что людям не понравится, если им скажут то, что они уже знают?

Джеймс Хоуден спокойно спросил:

— Какую вы предлагаете альтернативу?

— Вы хотите сказать, если мы не напишем нового Акта об иммиграции?

— Да.

— Тогда я буду проводить в жизнь то, что у нас записано, — решительно заявил Харви Уоррендер. — Я буду проводить его в жизнь без исключений или сокрытий или закулисных действий, не думая о том, что нечто неприятное может попасть в газеты. Может быть, тогда люди поймут, что это такое.

— В таком случае, — ровным тоном произнес Джеймс Хоуден, — я хочу, чтобы вы вышли в отставку.

Мужчины стояли лицом к лицу.

— О нет, — тихо произнес Харви Уоррендер, — о нет!

Наступила тишина.

— Я предложил бы вам объясниться, — сказал Джеймс Хоуден. — У вас что-то на уме?

— По-моему, вы знаете, что именно.

Лицо премьер-министра было сурово, взгляд неуступчив.

— Я повторяю: объяснитесь.

— Хорошо, если вы того хотите. — Харви Уоррендер снова сел. И, теперь говоря так, словно речь шла о повседневных делах, он сказал: — Мы ведь заключили соглашение.

— Оно тем не менее было выполнено.

Харви отрицательно покачал головой:

— В соглашении нет срока. — И, порывшись во внутреннем кармане, он вытащил оттуда сложенную бумагу и бросил ее на стол премьер-министра. — Прочтите, и сами увидите.

Хоуден почувствовал, как у него дрожит рука, когда он ее протянул. Если это оригинал, единственный экземпляр… Это была фотокопия.

На минуту он потерял над собой власть.

— Ах ты, идиот!

— Почему?

— Ты фотокопировал…

— Да никто же не знал, что я копировал. К тому же я все время стоял возле машины.

— У копировальных машин есть негативы.

— Негатив у меня, — спокойно произнес Уоррендер. — Я сохранил его на случай, если понадобятся копии. Оригинал тоже в безопасном месте. — Он повел рукой. — Почему вы не прочитаете? Ведь мы сейчас об этом говорили.

Хоуден опустил голову, и слова проникли в него. Текст был составлен просто, по-деловому и написан его рукой.

«1. X. Уоррендер отходит от руководства и поддерживает Хоудена.

2. Племяннику X. Уоррендера (X. О’Б.) предоставляется лицензия на ТВ.

3. X. Уоррендер входит в состав кабинета министров Хоудена с правом выбора своего портфеля (за исключением внешних сношений или здравоохранения). Дж. X. не может отправить в отставку X. У. за исключением случаев, связанных с неблагоразумием и скандалом. Если такое произойдет, вся ответственность ложится на У. X. и не затрагивает X. У.»

Под этим стояла дата — девятилетней давности — и инициалы, начертанные обоими.

Харви Уоррендер спокойно произнес:

— Видите, как я и говорил, в соглашении не указан срок.

— Харви, — медленно произнес премьер-министр, — стоит ли взывать к вам? Мы же были друзьями…

Голова у него шла кругом. Достаточно копии попасть в руки какого-нибудь репортера, и это — крах. Не может быть никаких объяснений, никакого маневра, никаких надежд, — только разоблачение, позор…

Руки у него вспотели.

А тот, другой, покачал головой. Хоуден понимал, что натолкнулся на стену… непреодолимую, тут никакие уговоры не помогут. Он все же попытался еще:

— Тогда хотя бы был фунт мяса, Харви, и даже кое-что побольше. А теперь-то что?

— Я вам скажу! — Уоррендер пригнулся к столу и заговорил жестким напряженным шепотом: — Оставьте меня, дайте мне возможность сделать что-то стоящее. Возможно, если мы перепишем закон об иммиграции и сделаем это по-честному — изложив все так, как мы поступаем, — может быть, тогда у наших людей проснется совесть и они захотят перемен. Может быть, то, как мы поступаем, следует изменить, может быть, в конечном счете нужны именно перемены. Но мы не можем их начать, не сказав сначала обо всем честно.

Хоуден с озадаченным видом покачал головой:

— Не вижу в этом смысла. Я вас не понимаю.

— Тогда позвольте разъяснить. Вы упомянули про фунт мяса. Думаете, мне это важно? Думаете, я не мог бы отступить и ликвидировать наше соглашение, если бы это было возможно? Я вам вот что скажу: были ночи — и немало таких, — когда я лежал до рассвета без сна, ненавидя себя и тот день, когда я подписал это соглашение.

— Почему, Харви? Возможно, помогло бы, если б высказать все напрямик… что угодно могло бы помочь…