В высших сферах

— Да, был бы.

И с обезоруживающей наивностью юноша спросил:

— А вы думаете, что когда-нибудь сумеете этого добиться?

— Время от времени, — сделанной улыбкой произнес Дейц, — я сам задаюсь этим вопросом.

Он намеревался посвятить юноше всего несколько минут, но парнишка понравился ему, и когда они закончили разговор, прошло уже довольно много времени. Вот опять, подумал Дейц, он позволил себе отвлечься. Это случалось с ним часто. Он даже думал иногда, не это ли реальная причина того, что он не так преуспел в политике. Другие известные ему люди — Джеймс Хоуден в частности — наметили для себя прямую линию и не отступают от нее. А у Дейца никогда так не получалось — ни в политике, ни в чем-либо другом.

В клуб «Ридо» он явился на час позже, чем предполагал. Вешая пальто, он покаянно вспомнил, что обещал жене провести большую часть времени дома.

В верхней комнате отдыха, слегка похрапывая, все еще спал сенатор Деверо.

— Сенатор! — тихо окликнул его Бонар Дейц. — Сенатор!

Старик открыл глаза и некоторое время пытался сфокусировать взгляд.

— О Господи! — Он выпрямился в глубоком кресле. — Похоже, я задремал.

— Я полагаю, вы решили, что сидите в сенате, — сказал Бонар Дейц. И неуклюже — словно сломавшаяся жердь — опустился в соседнее кресло.

— Если бы это было так, — хмыкнув, произнес сенатор Деверо, — вы меня столь легко не разбудили бы. — Он повернулся, сунул руку в карман и вытащил оторванный кусок газеты. — Прочтите-ка вот это, мальчик мой.

Дейц надел очки без оправы и внимательно прочел. А сена-юр гем временем обрезал новую сигару и закурил.

Подняв на него глаза, Дейц произнес:

— У меня два вопроса, сенатор.

— Спрашивайте, мой мальчик.

— Первый вопрос: поскольку мне уже стукнуло шестьдесят два года, как вы думаете, могли бы вы перестать называть меня «мой мальчик»?

Сенатор усмехнулся:

— В этом ваша беда, молодежь: вы хотите прежде времени состариться. Не волнуйтесь — старость подойдет достаточно скоро. А теперь, мой мальчик, какой ваш второй вопрос?

Бонар Дейц вздохнул. Он понимал, что лучше не спорить со стариком, который, как он подозревал, просто издевался. Дейц закурил и спросил:

— Как насчет этого малого в Ванкувере — Анри Дюваля? Вы что-нибудь об этом знаете?

Сенатор Деверо повел сигарой, как бы отметая вопрос.

— Я совсем ничего не знаю. Когда услышал об этом несчастном молодом человеке и его оставленной без внимания просьбе сойти на берег в нашей стране, я сказал себе: вот это возможность разворошить навозную кучу и поставить в сложное положение наших оппонентов.

Несколько человек вошли в зал и, проходя мимо Дейца и сенатора Деверо, поздоровались с ними. Сенатор заговорщически понизил голос.

— Вы слышали, что произошло прошлым вечером в Доме правительства? Драка! Среди членов кабинета!

Бонар Дейц кивнул.

— Заметьте: под самым носом у должным образом назначенного представителя нашей милостивой королевы.

— Такое случается, — сказал Дейц. — Я помню, как однажды, когда наши люди устроили вечеринку с танцами…

— Прошу вас! — Сенатор Деверо выглядел шокированным. — Вы совершаете кардинальное преступление как политик, мой мальчик. Пытаетесь быть справедливым!

— Послушайте, — сказал Бонар Дейц, — я обещал жене…

— Я буду краток. — Передвинув сигару в левый угол рта, сенатор сложил руки и стал загибать толстые пальцы. — Пункт первый: мы знаем, что среди наших оппонентов царит разлад, о чем свидетельствует эта случившаяся прошлым вечером некрасивая история. Пункт второй: по сообщениям моих информаторов, искрой, от которой произошел взрыв, был вопрос об иммиграции и Харви Уоррендере — этом яйце с тухлым желтком. Вы следите за ходом моих мыслей?

Бонар Дейц кивнул:

— Я вас слушаю.

— Отлично. Пункт третий, по вопросу об иммиграции: случаи, дошедшие в последнее время до внимания публики — мы могли бы назвать их сентиментальными случаями, — были рассмотрены с поразительным пренебрежением… поразительным, по мнению наших оппонентов, конечно, а не по нашему мнению… с поразительным пренебрежением политической практикой и влиянием подобных дел на сознание общественности. Вы согласны?

Снова кивок.

— Согласен.

— Великолепно! — просиял сенатор Деверо. — Теперь мы подходим к пункту четвертому. Представляется вполне вероятным, что наш никудышный министр по делам иммиграции поступит с этим несчастным молодым Дювалем так же неуклюже и глупо, как и с предыдущими. Во всяком случае, будем на это надеяться.

Бонар Дейц улыбнулся.

— Поэтому, — сенатор по-прежнему говорил, понизив голос, — поэтому, говорю я, возьмем-ка мы — партия оппозиции — на себя решение судьбы этого молодого человека. Давайте превратим эту историю в публичное дело и нанесем удар по неподатливому правительству Хоудена. Давайте…

— Я понял, — сказал Бонар Дейц. — И прибавим себе на этом несколько голосов. Неплохая идея.

Лидер оппозиции задумчиво смотрел на сенатора Деверо сквозь очки. «Сенатор, — говорил он себе, — стал в некоторых отношениях маразматиком, и тем не менее, если не обращать внимания на его утомительный микоберизм[11], старик все еще обладает замечательным политическим чутьем». Вслух же Дейц сказал:

— Меня куда больше заботит появившееся сегодня утром сообщение об этой встрече Хоудена с президентом США в Вашингтоне. Сказано, что речь пойдет о торговле, но у меня такое чувство, что тут замешано нечто куда более крупное. Я считаю, что надо потребовать более полного объяснения, что именно они собираются обсуждать.

— Я прошу вас этого не делать. — Сенатор Деверо строго потряс головой. — Это ничего нам не даст в глазах публики, а вы можете показаться кому-нибудь вздорным. Зачем завидовать даже Хоудену, что ему выпал ерундовый случай коснуться ребра на капители Белого дома? Это одна из привилегий его поста. Настанет день, когда и вы будете этим заниматься.

— Если речь действительно пойдет о торговле, — медленно произнес Бонар Дейц, — почему именно в это время? Никаких срочных проблем нет, ничего нового не обсуждается.

— Совершенно верно! — Голос сенатора зазвучал победно. — Какое же время может быть лучше для Хоудена — когда все в своем курятнике тихо, — чтобы о нем заговорили газеты и появились фотографии в более знатной компании? Нет, мой мальчик, ничего хорошего не получится, если вы поведете атаку с этих позиций. А кроме того, если они собираются говорить о торговле, кого это может волновать, кроме нескольких импортеров и экспортеров?

— Меня, — сказал Бонар Дейц, — и всех должно волновать.

— А-а, но что люди должны делать и что делают — это разные вещи. Нам же следует думать о средних избирателях, а они ничего не понимают во внешней торговле и — более того — не хотят понимать. Их волнуют ясные им проблемы, имеющие отношение к человеческим судьбам, им хочется поплакать или порадоваться, — нечто вроде истории этого одинокого молодого парня Анри Дюваля, которому так нужен друг. Вы готовы быть его другом, мой мальчик?

— Что ж, — задумчиво произнес Бонар Дейц, — возможно, тут что-то есть.

И умолк, размышляя. Старик Деверо был прав в одном: оппозиции необходимо какое-то весомое популярное дело, которое позволит нанести удар по правительству, — в последнее время у них не было ничего подобного.

Бонар Дейц остро сознавал, что в последнее время среди тех, кто его поддерживал, появляется все больше критиканов. Он был слишком мягок как лидер оппозиции в своих нападках на правительство, говорили они. Что ж, возможно, его критики были правы: ему случалось проявлять мягкость, — он полагал, что это следствие его понимания точки зрения противника. В политике, когда удары наносятся с плеча, такое умонастроение может быть недостатком.

Но проблема, связанная с правами человека, — если это действительно так, а похоже, что так, — что ж, это другое дело. Он может затеять жесткую борьбу и нанести правительству удар в болезненное место и таким образом, пожалуй, снивелировать свои недочеты. Более того: это будет такая борьба, которую подхватят газеты и публика и будут ей аплодировать.

Но поможет ли это его партии на предстоящих выборах? Это будет настоящим испытанием — особенно для него самого. Он вспомнил вопрос, который задал ему днем молодой человек: «Вы думаете, что когда-нибудь сумеете этого добиться?» Ответом на него было бы, что это решит в ту или иную сторону предстоящая кампания. Бонар Дейц возглавлял оппозицию на выборах, принесших поражение. Убедительное поражение будет означать конец его лидерства и честолюбивого желания стать премьер-министром.

Поможет ли, если повести борьбу, как предлагал сенатор? Да, решил Дейц, вполне вероятно, поможет.

— Благодарю вас, сенатор, — сказал Бонар Дейц. — Я думаю, ваше предложение разумно. Если удастся, мы используем этого Дюваля и пристегнем к его проблеме многое другое, связанное с иммиграцией.

— Вот это разговор. — Сенатор так и сиял.

— Надо будет принять некоторые меры предосторожности, — сказал Дейц. И окинул взглядом находившихся в зале, удостоверяясь, что его не могут услышать. — Мы должны быть уверены, что этот малый в Ванкувере действительно тот, за кого себя выдает, и что он хороший человек. Это ясно, верно?

— Естественно, мой мальчик. Естественно.

— С чего вы предлагаете начать?

— Прежде всего найти этому молодому человеку адвоката, — сказал сенатор Деверо. — Я займусь этим сам завтра в Ванкувере. Затем надо будет начать судебный процесс, в ходе которого, как мы уверены, департамент по делам иммиграции проявит свое обычное неуклюжее бессердечие. А потом… ну, остальное за вами.

Лидер оппозиции кивнул в знак одобрения:

— Это выглядит как надо. Правда, что касается адвоката, тут есть одно обстоятельство.

— Я найду нужного человека — такого, на кого мы можем положиться. В этом не сомневайтесь.

— Было бы разумно, если бы он не был из нашей партии. — Бонар Дейц произнес это медленно, как бы думая вслух. — В таком случае, когда мы выйдем на авансцену, это не будет выглядеть сговором. Собственно, адвокат не должен принадлежать ни к какой партии.

— Правильное замечание. Тут, однако, возникает проблема: большинство наших адвокатов поддерживают ту или иную партию.

— Не все, — осторожно заметил Бонар Дейц. — К примеру, не все недавно ставшие адвокатами. Те, кто только что занялся практикой, свежие выпускники юридических институтов.

— Блестяще! — По лицу сенатора Деверо медленно расползлась улыбка. — Точно, мой мальчик! Мы найдем невинное существо. — И улыбка стала шире. — Этакого маленького ягненочка, которого мы будем направлять.

4

Снег, хотя и мокрый, все еще шел, когда Брайан Ричардсон, плотно закутавшись шарфом, надев галоши и подняв воротник пальто, вышел из своего кабинета на Спаркс-стрит и отправился в короткую прогулку до Парламентского холма. Премьер-министр наконец все-таки позвонил ему и сказал: «Хорошо бы вам зайти. Я о многом хочу поговорить с вами». И сейчас, широко шагая среди толп, спешивших за покупками в канун Рождества, Ричардсон дрожал от холода, который, казалось, усилился с наступлением спустившихся над городом серых сумерек.

Ричардсон одинаково не любил зиму и Рождество: первую — из-за физического стремления к теплу, второе — из-за агностицизма, которого, по его убеждению, придерживаются многие, хотя и не признаются в этом. Он сказал однажды Джеймсу Хоудену: «Рождество — в сто раз большая фальшивка, чем любая политика, но никто не смеет это сказать. Единственное, что вам скажут: «Рождество чересчур уж превратили в источник дохода». Черт побери, коммерческая сторона этого праздника — единственное, что имеет смысл».

Эта коммерческая сторона в известной степени влияла сейчас на Ричардсона, когда он шел мимо ярко освещенных магазинов с их неизбежными рождественскими витринами. Замеченная ранее реклама вызывала у него улыбку. В витрине магазина электроприборов неоновые буквы горели на ярко-зеленой панели: «Мир на земле — исполнение желаний мужчин». А ниже вторая реклама, не менее яркая, гласила: «Воспользуйся сейчас — заплатишь потом».

Брайан Ричардсон был рад, что, помимо приобретения нескольких подарков — включая подарок для Милли Фридман, который надо купить до вечера, — ему не придется участвовать в рождественских торжествах. Как, например, Джеймсу Хоудену, который вынужден будет отправиться завтра утром в церковь, как делал в большинство воскресений, хотя был нерелигиозен почти так же, как и Ричардсон.

Однажды, много лет назад, когда Ричардсон работал бухгалтером в рекламе, один клиент из крупных промышленников поддержал кампанию «Будем ходить в церковь», которой руководил Ричардсон. И вот в какой-то момент клиент многозначительно посоветовал ему последовать рекомендации собственной рекламы и стать посетителем церкви. И Ричардсон стал туда ходить — слишком важно было сохранить поддержку промышленника. Но в душе он вздохнул с облегчением, когда агентство перестало финансировать этот проект и уже можно было не ублажать клиента.

Это была одна из причин, объяснявших то, что нынешняя работа так нравилась ему. Не надо было ублажать клиентов, а когда такое требовалось, этим занимались под руководством Ричардсона другие. А поскольку он не был на глазах у публики, можно было ничего на себя не напускать — это дело политиков. Лидер партии мог не только не заботиться о своей внешности — он обязан был держаться в тени, а в тени он мог вести такую жизнь, какая ему нравилась.

Поэтому его беспокоило меньше, чем Милли Фридман, что кто-то мог подслушать, как они договаривались о свидании, хотя, подумал он, из уважения к ней следует в другой раз быть поосторожнее. Если другой раз будет.

Если поразмыслить, тут есть что учесть, и пожалуй, после сегодняшней встречи было бы разумно опустить занавес над романом с Милли. «Люби их и расставайся без сожалений», — подумал он. В конце-то концов полно женщин, компанией которых может насладиться мужчина с хорошо налаженной жизнью.

Ему, конечно, нравилась Милли — она обладала неким теплом и была глубокой натурой, что и привлекало его, и она оказалась отнюдь не плоха — хоть и немного заторможенна — в тот единственный раз, когда они предавались любви. Тем не менее, если они продолжат встречаться, всегда будет существовать опасность возникновения чувств — не у него, так как он намерен еще долго избегать их. А вот Милли может пострадать — женщины склонны серьезно относиться к тому, что мужчины считают случайной интрижкой, — и он предпочитал, чтобы такого не произошло.

Некрасивая девушка из Армии спасения зазвенела колокольчиком у самого его лица. Рядом с ней на столике стояла стеклянная банка с монетами — в основном пенни и мелкие серебром.

— Пожертвуйте немножко, сэр. Порадуйте на Рождество нуждающихся.

Голос у девушки был пронзительный, тоненький, лицо покраснело от холода. Ричардсон сунул руку в карман и нащупал среди монет бумажку. Это был десятидолларовый банкнот, и, повинуясь импульсу, он опустил его в банку.

— Бог да пребудет с вами и благословит вашу семью, — сказала девушка.

Ричардсон усмехнулся. Объяснение только все испортит, подумал он, — объяснение, что у него никогда не было семьи с детьми, как он в свое время представлял себе семью в сугубо сентиментальные, по его мнению, минуты. Лучше не объяснять, что он и его жена Элоиза договорились идти каждый своим путем сообразно собственным интересам каждого, но сохраняя видимость брака, что позволяло жить вместе, вместе питаться и при случае, если позволяли условия, удовлетворять свои сексуальные аппетиты, вежливо используя для этого тело партнера.

Помимо этого, не осталось ничего — даже озлобленных жарких споров, которые когда-то были. Теперь они с Элоизой больше не спорили, примирившись с тем, что разница во мнениях слишком велика, чтобы можно было перебросить мост через образовавшуюся между ними пропасть. А в последнее время, при том, что возобладали другие интересы — главным образом его работа в партии, — все остальное стало иметь все меньше и меньше значения.

Кто-то удивлялся, почему они вообще сохраняют брак, поскольку развод в Канаде (за исключением двух провинций) проходил сравнительно легко — для этого в суде требовалось дать лишь пустяковое показание под присягой. Правда заключалась в том, что и он, и Элоиза чувствовали себя свободнее в браке, чем если бы не были связаны брачными узами. На данный момент каждый из них мог завести — и имел — роман. Но если ситуация осложнялась, существование брака давало удобный предлог прервать связь. Более того, опыт убедил обоих, что второй брак едва ли будет успешнее первого.

Ричардсон ускорил шаг, стараясь согреться. Войдя в тихий пустынный Восточный блок, он поднялся по лестнице к кабинету премьер-министра.

Милли Фридман стояла перед зеркалом в коралловом шерстяном пальто и подбитых мехом сапожках на высоком каблуке и надевала шляпку из белой норки.

— Меня отпустили домой. — Она с улыбкой обернулась. — А вы можете войти — только если сейчас происходит что-то вроде заседания Комитета по обороне, застрянете надолго.

— Слишком долго я не могу, — сказал Ричардсон. — У меня сегодня поздняя встреча.

— Пожалуй, вам следует ее отменить.

Милли отвернулась от зеркала. Шляпа была надета («Отличная, практичная и хорошенькая зимняя шапочка», — подумал он); лицо Милли так и сияло, большие серо-зеленые глаза сверкали.

— Вот уж ни за что, — сказал Ричардсон. В его глазах, устремленных на нее, было откровенное восхищение. Он поспешил напомнить себе о принятом в отношении сегодняшнего вечера решении.

5

Покончив с изложением дела, Джеймс Хоуден устало отодвинул свое кресло. Напротив него, по другую сторону старомодного письменного стола на четырех ножках, за которым работала череда премьер-министров, молча сидел в задумчивости Брайан Ричардсон, индексируя и переваривая своим острым умом только что услышанное. Хотя он в общих чертах знал о предложении Вашингтона, сейчас он был впервые детально с ним ознакомлен. Хоуден сказал ему и о реакции Комитета по обороне. И сейчас мозг лидера партии усиленно заработал, как работают, наполняясь кровью, вены и артерии в человеческом теле, взвешивая с приобретенным практикой умением кредит и дебет, последствия и случайности, действия и противодействия. Детали будут учтены потом — многочисленные детали. А сейчас нужен стратегический план — план, понимал Ричардсон, более важный, чем любой из тех, которые он составлял. Ведь если он не сумеет составить такой план, это повлечет за собой поражение партии, а возможно, даже и больше, чем поражение, — полную ликвидацию.

— Есть еще кое-что, — сказал Джеймс Хоуден. Он поднялся с кресла и стоял сейчас у окна, выходящего на Парламентский холм. — Эдриен Несбитсон должен уйти.

— Нет! — Ричардсон решительно затряс головой. — Позже — может быть, но не сейчас. Если вы выведете из кабинета Несбитсона, какую бы причину для этого ни назвали, это будет выглядеть как раскол в кабинете. А ничего хуже не придумать!

— Я боялся, что вы так подумаете, — сказал Хоуден. — Беда в том, что он абсолютно бесполезен. Но наверно, мы как-нибудь сдюжим, если надо.

— А вы сможете держать его в узде?

— Думаю, да. — Премьер-министр потер свой длинный изогнутый нос. — По-моему, он кое-чего хочет. И я могу это использовать, чтобы заключить с ним сделку.

— Я бы вел себя поосторожнее насчет сделки, — не без сомнения произнес Ричардсон. — Не забывайте: у старика репутация человека откровенного.

— Я запомню ваш совет. — Хоуден улыбнулся. — Есть у вас еще рекомендации?

— Да, — твердо произнес лидер партии, — и немало. Но сначала поговорим о программе. Я согласен, что для столь серьезного дела нам нужен мандат от страны. — Он призадумался. — Во многих отношениях лучшим шансом для нас будут осенние выборы.