Яблони старца Амвросия (сборник)

Монахиня Евфимия

Яблони старца Амвросия. Невыдуманные истории

Часть первая

Крушение дома Мары Лейбман

Она проснулась около полуночи. Что поделать, бессонница – нередкий удел старых людей, живущих воспоминаниями о прошлом. Вдобавок под самым ее окном громко и тоскливо выл старый сторожевой пес Байкал. А это означало, что все попытки снова заснуть заведомо окажутся безуспешными. Поэтому она засунула отекшие ноги в грязные стоптанные тапки и, опираясь на клюку, отправилась бродить по дому. Она делала это каждую ночь, когда ей не спалось.

…Этот дом был воплощением ее давней и заветной мечты. Потому что прежде у нее никогда не было своего дома. Мало того – именно незадолго до ее рождения их семья стала бездомной. Старшая сестра Роза рассказывала ей, что дом пришлось продать после того, как умер отец. Ведь тех денег, что зарабатывала мама, было слишком мало, чтобы расплатиться с долгами и прокормиться самим. Тогда-то и начались их скитания по чужим углам. И именно поэтому ей, родившейся уже после смерти отца, дали скорбное имя Мара – горькая.

Роза очень любила вспоминать и говорить о том, навсегда утраченном ими доме. Холодными осенними вечерами, когда в полуподвальной комнатушке, которую они снимали, становилось особенно тоскливо, она рассказывала Маре, каким замечательным он был. Как в нем было уютно и какие чудесные яблоки и груши росли у них в саду! В воображении Мары эти истории обрастали новыми реалиями. Поэтому дом, о котором рассказывала Роза, представлялся ей чем-то вроде сказочной избушки со стенами из пряников и леденцовой крышей, утопающей в зелени деревьев, усыпанных румяными плодами. И она мечтала, что, когда вырастет, сделает так, чтобы у них – у мамы, и брата Наума, и сестры Розы – появился такой дом.

Прошли годы. Мара выросла. Надо сказать, что за это время в мире, особенно же – в той стране, где она жила, многое изменилось. Но бывает, что легче изменить мир, чем сердце одного-единственного человека. Вот и Мара, став советской гражданкой и студенткой мединститута Марой Самуиловной Лейбман, продолжала жить своей детской мечтой о собственном доме. Поэтому, получив врачебный диплом, она поехала работать на Север. Ей рассказывали, будто там не так много врачей-стоматологов. Стало быть, думалось Розе, она сможет быстрее заработать деньги на покупку дома.

Она поехала туда вместе с мужем, Иваном Тихоновичем, тоже стоматологом. Правда, он имел иную специализацию, будучи стоматологом-ортопедом. Между прочим, он сам мастерски изготовлял зубные протезы, мосты и коронки, так что при необходимости совмещал в одном лице не только врача, но и зубного техника. В отличие от своей деятельной и властной супруги, Иван Тихонович имел крайне мягкий и покладистый характер. Поэтому всякому, кто хоть раз да видел их вместе, было очевидно, что во главе их семьи стоит именно Мара Самуиловна. Она была высокой, красивой, темпераментной женщиной, любившей яркую одежду и украшения. Рядом с нею тщедушный, хромой и близорукий Иван Тихонович в неизменном простом и изрядно поношенном светленьком костюмчике смотрелся более чем скромно. Надо сказать, что главным из всех достоинств своего мужа Мара Самуиловна считала то, что он никогда ни в чем ей не перечил и всегда поступал по ее желанию. Что же до Ивана Тихоновича, то он никогда не задавался вопросом, за что именно любит свою «Марочку», он просто горячо и беззаветно любил ее – и все.

Уезжая на Север, Мара Самуиловна надеялась, что вскоре вернется в родные края. Но вышло так, что она осталась там навсегда. Сначала помешала война, во время которой они с Иваном Тихоновичем работали в местном эвакогоспитале. Затем нужно было выучить детей. Впрочем, узнав, что во время войны погибли все ее родные – и старенькая мама, и брат Наум, и сестра Роза, и их дети, она поняла: путь на родину ей заказан. Ведь там ее больше никто не ждал. И некому теперь было порадоваться, что ее детская мечта о своем доме сбылась.

Она купила этот дом уже после войны. Он был старинным, высоким и очень большим. Первый его хозяин, купец, как говорится, отгрохал его с купеческим размахом, на века. Не ведая, что жить в этом доме ему доведется совсем недолго… Правда, к тому времени, когда Мара Самуиловна приобрела этот дом, он изрядно обветшал. Впрочем, даже в таком плачевном состоянии он смотрелся еще весьма внушительно, этаким барином после семнадцатого года, голым и босым, но все же сохранившим остатки былой спеси. Именно поэтому Мара Самуиловна и купила его.

Вслед за этим у старого дома началась новая жизнь. И сам он – отремонтированный, заново покрашенный, крытый блестящей жестью – изменился до неузнаваемости. Но гораздо большие перемены произошли у него внутри. Там разместилась маленькая, но прекрасно оборудованная частная стоматологическая поликлиника. Сначала ее посетитель попадал в широкий коридор, где над рядом венских стульев у стен красовались портреты Павлова, Боткина, а также Менделеева в тяжелых позолоченных рамах. Из коридора вели три двери, на которых виднелись черные с золотом таблички: «приемная врача», «смотровая» и «лаборатория». За первой из этих дверей находился светлый, блистающий ослепительной чистотой кабинет с массивным деревянным стоматологическим креслом с никелированными подлокотниками и подголовником. Правда, от одного взгляда на соседствовавшую с этим креслом бормашину любопытный посетитель спешил поскорее оказаться по другую сторону двери… Здесь, как грозная и неумолимая жрица, облаченная в белые одежды, безраздельно царила Мара Самуиловна. Два других кабинета занимал Иван Тихонович. За дверью с табличкой «лаборатория» была его мастерская, где он, как скульптор, делал гипсовые слепки и формы и, как ювелир, плавил в тиглях золото. На коронки шли сломанные или ставшие ненужными ювелирные изделия. Например, тоненькое колечко с гербом города Алушты, или дутая, со вмятиной на боку, золотая брошка в виде пухлого сердечка, пробитого стрелой, или пустой медальон с чьим-то вензелем на крышке… Возможно, умей эти вещи говорить, они смогли бы многое порассказать о своих владельцах. Но, к сожалению, а вероятнее к счастью, – вещам этого не дано…

В другой половине дома хозяева жили. Здесь были ковры и старинные зеркала, прекрасная мебель. В большой комнате, служившей гостиной, на видном месте стояла горка, где среди изысканных чашек, ваз и статуэток красовалось большое блюдо саксонского фарфора – подарок хозяйке от одного высокопоставленного пациента. А в углу, рядом с изразцовой голландской печкой, потихоньку рассыхаясь, притулилось трофейное немецкое фортепиано. Под потолком висела массивная хрустальная люстра, в былые времена явно украшавшая не то чей-то особняк, не то какую-то церковь… Часть этих вещей была презентами благодарных больных, часть – приобретениями самой Мары Самуиловны. Нередко пациенты, которым нечем было расплатиться, предлагали ей вместо денег старинные вещи или украшения. Мара Самуиловна придирчиво отбирала понравившееся, втайне радуясь возможности по дешевке заполучить для себя и своего дома очередную ценную вещицу.

Надо сказать, что Иван Тихонович не разделял пристрастия своей супруги к коврам, фарфору и золоту. Однако, по своему обыкновению, предоставил ей полную свободу действий. Сам же поселился в маленькой комнатке, окна которой выходили в палисадник. На ее окнах стояли горшки с цветами, а под форточкой висела собственноручно сделанная им из фанеры птичья кормушка. Там он и проводил почти все свободное время, лишь иногда заглядывая во владения Мары Самуиловны и не проявляя никакого интереса к ее очередным приобретениям. Зато для нее смысл жизни заключался именно в том, чтобы ее дом всегда был и оставался полной чашей.

Поэтому она не сразу заметила и осознала, что эта чаша уже давно дала трещину. Ее старший сын Яков не оправдал ее надежд. Он был ее любимцем. Поэтому, помня собственное полунищее детство, Мара Самуиловна тщательно заботилась о том, чтобы сын всегда был одет лучше других и ни в чем не знал недостатка. Якову было невдомек, что и обилие карманных денег, и прислуга-домработница – не нечто должное и само собой разумеющееся, а итог труда его родителей. Но он быстро усвоил, что мать желает, чтобы он если не был, то хотя бы выглядел самым выдающимся среди сверстников. Но поскольку он не имел ни желания, ни навыка трудиться, то предпочитал обращать на себя внимание совсем иными способами – кутежами да хулиганскими выходками, от последствий которых его неизменно спасала мать. В мединституте, куда Мара Самуиловна пристроила сына, он не проучился и года. А все ее попытки с помощью влиятельных знакомых пристроить его на работу неизменно кончались тем, что Якова увольняли за пьянство и прогулы. А потом у нее стали пропадать деньги, а также кое-какие золотые украшения из заветной шкатулки… Мара Самуиловна знала, что это дело рук ее сына. Однако молча терпела его выходки, боясь, что, предав их огласке, повредит собственной врачебной репутации. Со временем эти кражи стали обычным явлением и продолжались до тех пор, пока однажды вечером, возвращаясь домой после очередной выпивки с дружками, Яков не попал под трамвай…

После гибели сына она часами просиживала в его комнате, перебирая и разглядывая его вещи. Пока однажды в дальнем углу ящика его письменного стола не обнаружила тетрадку в черной коленкоровой обложке. Это был дневник Якова. Наугад раскрыв его, Мара Самуиловна пробежала глазами несколько страниц и… с отвращением швырнула свою находку назад. После этого она заперла комнату сына. С тех пор никто и никогда не переступал ее порога.

Впрочем, у нее еще оставалась дочь, названная Розой в память о погибшей сестре. Она родила ее, будучи уже немолодой, когда убедилась, что сын вырос никчемным бездельником, в надежде, что, в отличие от своего старшего брата, этот ребенок не посрамит ее надежд. К дочери она была строга и требовательна. Впрочем, Роза была очень послушной и прилежной девочкой, хотя, пожалуй, слишком замкнутой, так что подруг у нее не было никогда. Училась она блестяще и после школы, повинуясь желанию матери, поступила в медицинский институт. Радости Мары Самуиловны не было предела. Пока, будучи уже студенткой выпускного курса, после первого сданного на четверку экзамена Роза не угодила в психиатрическую больницу с дебютом [1] шизофрении. Там спустя несколько лет, она и умерла. Но Мара Самуиловна заживо похоронила дочь, едва узнав об ее диагнозе. Дальнейшая судьба Розы ее уже не интересовала. Ведь болезнь дочери означала крах ее врачебной карьеры. И крах ее собственных надежд на то, что та продолжит ее дело.

Вскоре после того, как Розу увезли в больницу, она зашла в ее комнату. Окинула взглядом тщательно разложенные на столе книги и ручки, аккуратно заправленную кровать… И остолбенела – прямо над ней, на стене, углем был нарисован дом, похожий на сказочный дворец, над которым нависла чудовищная черная волна… Почему-то при виде этого рисунка дочери ей стало не по себе. Выскочив из комнаты, она захлопнула дверь и закрыла ее на ключ. И больше никогда не заглядывала туда.

Всю свою обиду на судьбу она выместила на муже, обвинив его и в гибели Якова, и в болезни Розы. Это из-за него у них родились такие неудачные дети! Наверняка он скрыл от нее то, что у него в роду были психически больные. Ведь знай она это, никогда бы не вышла за него замуж! А теперь по его вине они лишились детей, и вся ее жизнь сломана! Напрасно Иван Тихонович, заикаясь, пытался что-то сказать в свое оправдание – она заявила, что отныне они чужие друг другу. С тех пор Иван Тихонович окончательно замкнулся и затворился в своей комнатке, выходя оттуда лишь на работу да на кухню, чтобы поесть. Его присутствие в своем доме Мара Самуиловна терпела только потому, что заменить его было некем. Посторонним врачам она не доверяла. Вдобавок им необходимо было бы платить. А Иван Тихонович безропотно и на совесть выполнял любую работу. Вдобавок являлся полнейшим бессребреником.

Впрочем, даже после всех этих событий жизнь в ее доме продолжала идти по однажды и навсегда заведенному порядку. Так смертельно раненный солдат все еще бежит в атаку, не сознавая, что уже убит. Поскольку супруги слыли лучшими стоматологами в городе, от пациентов у них, как говорится, не было отбою. Правда, Иван Тихонович все чаще жаловался на одышку и тяжесть в груди. Однако Мара Самуиловна не обращала внимания на его жалобы. Как-то утром встревоженная домработница сообщила ей, что накануне вечером Иван Тихонович вопреки обыкновению почему-то не ужинал. И поскольку как раз в это время на прием явился пациент, желавший поставить золотые коронки на передние зубы, Маре Самуиловне пришлось отправиться на поиски Ивана Тихоновича. Она нашла его в мастерской. Он лежал на полу, а по его лицу ползла невесть откуда взявшаяся большая зелено-черная муха…

Лишь тогда она впервые переступила порог его комнаты. Там было прохладно и полутемно. В углу виднелась потемневшая от времени икона, на которой был изображен Христос в терновом венце. Перед нею висела стеклянная лампадка с головками херувимов по бокам. На столе, рядом со стаканом в жестяном подстаканнике, лежали маленькие, истертые до блеска шерстяные четки. В углу стоял шкаф, полный старых книг с кожаными корешками. Мара Самуиловна наугад взяла одну из них и прочла первую попавшуюся строчку: «Не надейся, душе моя, на тленное богатство и на неправедное собрание, вся бо сия не веси кому оставиши…» Затем положила книгу назад, вышла из комнаты и закрыла дверь на ключ.

После этого ее дела стали приходить в упадок. Потому что заменить Ивана Тихоновича было некем. Вдобавок Мара Самуиловна старела, и глаза и руки все чаще и чаще подводили ее. Мало того – со временем редкие пациенты и знакомые стали казаться ей злоумышленниками, желающими ограбить ее. Отнять то, что она копила и наживала всю жизнь. Тогда она заперла все комнаты, переселившись в каморку домработницы, и завела сторожевого пса по кличке Байкал, который злобно набрасывался на каждого, кто пытался заглянуть к ней во двор. После чего люди стали обходить ее дом стороной.

Дом Мары Самуиловны старел и разрушался вместе со своей хозяйкой. Вскоре после смерти Ивана Тихоновича, во время невиданного уже лет сто половодья, затопившего старую часть города, он сильно пострадал от воды. После чего покосился и стал уходить в болотистую почву, словно тонущий корабль в морскую пучину. Случайным прохожим он мог бы теперь показаться нежилым. Если бы из-за его ворот не слышался злобный лай, а по ночам – тоскливый вой Байкала.

Мара Самуиловна выходила из своего дома лишь раз в неделю, чтобы купить продуктов в соседнем магазине. И видя жалкую, грязную, неряшливо одетую старуху, некоторые сердобольные продавщицы клали ей в кулек лишнюю булочку, думая, что перед ними – нищая. Потому что никто уже не помнил, какой красавицей была когда-то Мара Самуиловна и какие наряды и украшения она носила. Да если бы кто и помнил, вряд ли узнал бы ее – такой.

Эти выходы в магазин были последним, что еще связывало Мару Самуиловну с миром живых людей. Все остальное время она просиживала в своей каморке наедине с горькими думами и воспоминаниями. А бессонными ночами, под вой Байкала, как тень бродила по дому. Вернее, по той его части, где когда-то они с Иваном Тихоновичем вели прием больных. Потому что жилая половина уже давно была погребена под провалившейся крышей.

…Вот и сейчас, совершая очередной ночной обход своих полуразрушенных владений, она вошла в пропахшую сыростью темную комнату с провисшим потолком. Когда-то здесь был ее кабинет. Впрочем, теперь об этом напоминало лишь стоявшее у окна стоматологическое кресло. Осторожно нащупывая клюкой уцелевшие половицы, Мара Самуиловна подошла к креслу и тяжело опустилась на него. Потом окинула взглядом пустой кабинет с покрытыми плесенью стенами и заржавевшей бормашиной в углу. И заплакала. Впрочем, что еще остается человеку, осознавшему, что дом, который он созидал всю жизнь, оказался домом, построенным на песке?..

Очевидцы

Как-то вечером в квартире врача Нины Сергеевны М. раздался телефонный звонок.

– Алло, Нина Сергеевна! Вы еще не спите? Можно к вам приехать? Да, сегодня, прямо сейчас. Есть разговор…

– Конечно, Александр Иванович… Ой, простите, отец Александр. Благословите. До встречи. Жду.

Спустя полчаса отец Александр уже сидел за столом в маленькой уютной кухне Нины Сергеевны и задушевно беседовал с хозяйкой. Здесь придется пояснить, что еще пару лет назад они были коллегами. То есть работали в одной больнице, хотя и в разных отделениях. Пока Александр Иванович не решил из врача, так сказать, болезней телесных стать врачевателем недугов духовных. Или, попросту говоря, принять священный сан. Приход, на который его направили, находился в полусутках езды поездом от города. Вдобавок, чтобы добраться до станции, требовалось еще несколько часов. Поэтому в город отец Александр наведывался редко, лишь по особенно важным делам. С учетом этого и его визит к Нине Сергеевне явно был вызван некоей насущной необходимостью. О чем гость и заявил ей, как говорится, уже с порога, от волнения перейдя на «ты»:

– Слушай, я тут в «Епархиальном вестнике» читал пару твоих рассказов. Так вот, могу дать тебе хороший сюжет. Про одного священника. Он служил в нашем районе, в селе Н-ском. Это километрах в тридцати от того поселка, где я живу. Все материалы о нем я тебе привез. Мы уже пытались написать про него статью для «Вестника». Только сухо как-то вышло. Одни даты: родился, женился, рукоположился… А человека за ними и не видно. А между прочим, этот священник за Христа пострадал. Вот я и решил поручить это дело тебе. Ну как, напишешь? Тогда – Бог благословит!

* * *

Недопитый чай давно уже остыл, а Нина все сидела в кухне, перечитывая документы, оставленные ей отцом Александром. Это были выписки из следственного дела. Из них явствовало, что священник Никольского храма села Н-ское отец Василий Т-кий, 70 лет от роду, был арестован в 1921 году по обвинению в контрреволюционной деятельности. При этом на единственном допросе он признался, что, пользуясь темнотой и несознательностью местных жителей, вел среди них антисоветскую агитацию. И что именно он организовал имевшую место два дня назад контрреволюционную сходку возле сельского храма, к участию в которой обманом склонил ряд крестьян. Ниже перечислялись имена и фамилии арестованных участников этой сходки. Из них Нине запомнилось лишь одно, крайне редкое среди православных имя – Иуда. Что до самого священника, то спустя три месяца после вынесения ему приговора он умер в лагере. Собственно, это было все. Если не считать кое-каких дополнительных деталей типа того, что отец Василий был сыном дьячка. И после окончания семинарии, женитьбы и рукоположения почти четверть века прослужил вторым священником в одном из городских храмов. А на сельский приход был переведен вскоре после смерти матушки… Конечно, всего этого было вполне достаточно для написания рассказа или статьи о бесстрашном священнике, который в годы жестоких гонений на веру не побоялся открыто обличить богоборную власть. Более того, вдохновил на сопротивление ей и свою паству. После чего принял от Господа мученический венец… А назвать статью вполне можно было так: «Опыт противостояния тьме». Или – «Несгибаемый страстотерпец».

Но тут Нине вдруг пришли на память слова отца Александра: «А человека за этими датами и не видно». Сначала ей подумалось, что он оговорился. Потому что все необходимые сведения были как раз налицо. И на основании показаний священника его нравственный облик вырисовывался вполне четко и определенно. Однако потом ее стали одолевать сомнения: а все ли в этой истории так просто и понятно, как кажется на первый взгляд? Например, почему отец Василий во время допроса так настаивал на том, что именно он был истинным организатором антисоветской сходки? Конечно, его вполне могли заставить оговорить себя. Но даже в этом случае логичнее было бы ожидать, что он хотя бы попытается приуменьшить свою вину или найти себе какое-нибудь оправдание. Однако отец Василий если и стремился кого-то оправдать, то отнюдь не себя, а крестьян, участвовавших в сходке. Тем самым подписывая приговор самому себе. Вдобавок было непонятно и то, почему священника, почти всю жизнь прослужившего в городе, вдруг перевели на отдаленный сельский приход. Причем именно после того, как он овдовел. Короче говоря, чем дольше Нина раздумывала над всеми этими фактами, тем более загадочными они ей представлялись.

И тут произошло событие, которое вполне можно было бы назвать чудом. Из разряда, так сказать, тех обыкновенных чудес, каких в жизни каждого православного человека бывает множество. Окончательно убедившись в том, что история отца Василия полна неразрешимых загадок, Нина решила отвлечься и посмотреть телевизор. Она машинально переключала программы в поисках чего-нибудь подходящего, как вдруг:

– А сейчас я представлю вам свидетелей! – торжественно возгласил с экрана герой какого-то зарубежного детектива.

Нина так и ахнула. Вот он, ответ! Действительно, во всем этом деле как раз не хватало свидетелей. То есть тех, кто мог знать отца Василия. А ведь наверняка в селе, где он служил, еще живы те, кто помнит его. Конечно, для этого ей придется самой съездить в Н-ское. Но разве жаль будет потратить ближайшие выходные ради такого хорошего дела? Вдобавок можно будет заехать и в гости к отцу Александру. То-то же он удивится, когда она нежданно-негаданно нагрянет к нему, так сказать, с ответным визитом!

* * *

Однако радостное настроение Нины изрядно поугасло почти сразу же, как она вышла из поезда. Причем виновата в этом оказалась она сама. Вернее, ее глупое желание устроить сюрприз отцу Александру, заявившись к нему без предупреждения. Ах, если бы вместо этого она, наоборот, уведомила его о своем приезде! Тогда проблем было бы куда меньше. Ведь он сразу сказал бы ей то, о чем она узнала, лишь садясь в автобус. Оказывается, села Н-ского уже давно не существовало. Еще в шестидесятые годы по приказу из столицы закрыли тамошнюю ферму, а весь скот пустили под нож. После чего пришел черед и самого села: часть жителей, лишившись работы, перебралась кто в райцентр или соседние села, а кто и в город. А часть и вовсе – на местное кладбище. Впрочем, ей сказали, что от Никольского храма еще что-то сохранилось. Благодаря его соседству с сельским кладбищем, куда бывшие жители села и их домашние периодически наведывались навестить родные могилы…

И тут Нина сделала очередную глупость, которую можно было бы извинить только тем, что тот летний день оказался не по-северному теплым и солнечным. Завидев из окна автобуса поросший соснами холм, на котором виднелись кресты и какое-то полуразрушенное деревянное здание, она попросила водителя остановиться и высадить ее. И по узкой, еле заметной тропинке, а потом, чуть свернув в сторону, по еще нескошенной траве, направилась туда. Сначала она по привычке шла быстро, но постепенно замедлила шаг. Ведь день еще только начинался, и можно было никуда не торопиться. Вдобавок и все вокруг было исполнено непривычным для городского жителя покоем – и густая трава, в которой кое-где проглядывали полевые цветы, и яркое солнце, и свежий воздух, казавшийся таким же голубым и прозрачным, как небо над ее головой. И тишина, навевавшая мысли о вечности.

Не без усилия поднявшись на крутой холм, Нина оказалась прямо перед храмом. Да, в этом ветхом, покосившемся здании без купола и креста, с трухлявой крышей, поросшей желтоватым мхом, все-таки еще можно было узнать старинную церковь. Вокруг нее рос густой малинник вперемешку с крапивой. Привстав на цыпочки, Нина попыталась заглянуть в один из зияющих оконных проемов. Но увидела лишь часть стены с остатками побелки, испещренную надписями типа тех, которые можно прочесть на заборах или в подъездах. И тут Нина загорелась желанием проникнуть внутрь храма. Разумеется, это было весьма рискованно и глупо. Но любопытство оказалось сильней здравого смысла, и она решительно шагнула в крапивно-малинные заросли…

…И тут же в ужасе отпрянула. В кустах раздался громкий треск. Вероятно, там пряталось какое-то живое существо, которое она нечаянно спугнула. И которое куда больше напугало ее саму. С бешено колотящимся сердцем Нина сбежала с холма, только чудом не переломав себе руки-ноги, и понеслась прочь от страшного места. Она осмелилась остановиться и оглянуться лишь тогда, когда снова очутилась на нагретом солнцем дорожном асфальте. И увидела вдалеке все тот же зеленый холм, на котором среди темных сосен виднелись кресты и развалины церкви. Вокруг опять царили тишина и покой. Правда, вдалеке пылил возвращавшийся из города порожний лесовоз.

* * *

Нина с детских лет усвоила, что голосовать на дороге – поступок более чем неразумный. Но, как видно, в тот день ей было суждено совершать одну глупость за другой. Поэтому через несколько минут она уже сидела в пропахшей табаком и соляркой кабине лесовоза рядом с водителем, еще довольно молодым мужчиной по имени Андрей. Тем более что им, как выяснилось, было по дороге. Поселок, где служил отец Александр, находился по пути следования лесовоза.

Водитель оказался весьма общительным человеком. Впрочем, Нину тоже нельзя было назвать замкнутой особой. Поэтому она рассказала ему, что едет к своему давнему знакомому, местному священнику. В свою очередь Андрей заявил, что тоже хорошо знает отца Александра и недавно крестился у него. А до этого несколько раз завозил ему лес для стройки. По его словам, отец Александр был весьма хозяйственным «батьком». И не только отремонтировал храм, но еще и построил при нем церковный дом и воскресную школу. А также завел двух коров, лошадь, овец, кур и даже пару павлинов… И распахал большое поле под картошку и огород. А сельхозтехника у него лучшая в селе, и управляется он с ней лучше любого из деревенских. Сейчас же он строит возле храма двухэтажную деревянную гостиницу. Потому что народу к нему приезжает много. Даже из самой Москвы… И местные приходят. Сперва из любопытства, посмотреть на новый иконостас да на павлинов. А там, глядишь, и повадятся ходить в храм. А потом и крестятся…

От дел нынешних разговор незаметно перешел, так сказать, на дела давно минувшие. К изумлению Нины, Андрей заявил, что слышал об отце Василии:

– Это, наверное, тот поп, которого мужики Н-ские в Пасху пьяного на телеге по селу возили? Мне про это отец рассказывал. Да еще прибавил, что это как раз мой дед и придумал для смеху его напоить. Да вряд ли сейчас его кто-то помнит. Вот разве что бабка Матвеевна. Если еще не померла, конечно…

Рассказ Андрея несколько смутил Нину. Ведь то, что она услышала от него, вовсе не соответствовало ее представлениям об отце Василии как о человеке «без страха и упрека». Впрочем, его упоминание о бабке Матвеевне было куда важнее. Из дальнейших расспросов выяснилось, что она живет в деревне, мимо которой они вскоре должны были проехать. Разумеется, было бы непростительно не попытаться узнать от нее что-нибудь об отце Василии. И вскоре Нина уже шагала по единственной деревенской улице под приветственный собачий лай из-за заборов. Нужный ей дом она нашла без труда. Потому что он стоял по соседству с местным магазином, одноэтажным зданием, выкрашенным в заметный издали ярко-оранжевый цвет и за это прозванным местными жителями «апельсином».

С первого же взгляда на дом было видно, что живут в нем, как говорится, люди зажиточные, вернее, даже богатые. Он был обит новехонькой импортной вагонкой. Окна обрамляли резные кружева наличников. Слева под крышей торчала круглая тарелка антенны. А прямо перед домом стоял внушительного вида автомобиль, судя по всему – какая-то дорогая иномарка. В добротном высоком заборе справа и слева от дома виднелись две калитки. Поэтому Нина некоторое время раздумывала, в какую из них постучать. Сперва она подошла к левой, но была встречена столь грозным собачьим лаем, что не решилась приблизиться к ней снова. К счастью, за калиткой справа на огороде копошилась какая-то пожилая женщина. Вероятно, это была хозяйка дома.

Предположения Нины полностью подтвердились. Анна Петровна (так звали женщину) действительно была хозяйкой дома. Вернее, его правой половины. В левой жил ее взрослый сын с семьей. Между прочим, именно ему принадлежали и монументальный автомобиль, и ярко-оранжевый магазин. Надо сказать, что поначалу женщина держалась очень настороженно, а потому весьма недружелюбно. Но узнав, что Нина – врач, сразу подобрела. И даже пригласила ее в дом, посмотреть «больную бабушку». То есть свою мать, Таисию Матвеевну. Иначе говоря, ту самую упомянутую Андреем «старушку Матвеевну», которая была жива, но вот уже несколько месяцев после перенесенного инсульта не вставала с постели.

Когда-то Нина читала, что в старые времена врачи, подмечая особенности походки, внешнего вида и поведения очередного больного, входящего к ним в кабинет, еще до беседы с ним могли поставить ему предварительный диагноз. Ей тоже нельзя было отказать в наблюдательности. И по врачебной привычке, едва войдя в дом, она успела разглядеть и цветные половики на блестящем свежевыкрашенном полу, и сервант с полками, прогибающимися от фарфора и хрусталя, и розовые шифоновые занавески с пышными рюшами, и японский телевизор в углу, и большой прошлогодний глянцевый календарь на стене с аляповатым изображением пышной красавицы из какого-то телесериала. Видимо, все это соответствовало представлениям хозяйки о том, как должен выглядеть внутри богатый дом. Зато боковая комнатка, где обитала Таисия Матвеевна, имела весьма убогий вид. Там стоял комод неопределенного цвета, два стула с клеенчатыми спинками (в сиденье одного из них была выпилена круглая дыра, а на другом стояли эмалированная кружка с торчащей из нее ложкой и блюдце с засохшими остатками каши). В правом углу виднелась икона Божией Матери, кажется, Казанской. Под ней, на кровати с никелированными спинками, лежала маленькая худенькая старушка с бледным лицом и запавшими глазами. Большая часть старого ватного одеяла, которым она была прикрыта, сползла на грязный липкий пол, так что Нина сразу же поспешила поправить его. Заметив это, хозяйка пробормотала что-то типа «совсем плоха старушка стала». После чего принялась наблюдать за тем, как ловко гостья осматривает больную и беседует с нею. А вскоре, как видно, окончательно убедившись, что Нина не солгала ей, назвавшись врачом, она вышла из комнаты, оставив ее наедине с матерью. И Нина уже собралась было спросить Таисию Матвеевну, не помнит ли она отца Василия, как вдруг…

– Доктор, миленький… – голосом певучим и тихим, как шелест падающей осенней листвы, произнесла старушка, стиснув ее руку и вглядываясь в нее незрячими светло-голубыми глазами. – …ты бы впрягся в тележку да свез бы меня домой… Дома-то так хорошо было…

– А откуда вы? – спросила Нина, не совсем понимая, что та подразумевает под словом «дом».

– Из Никольского… – прошелестела Таисия Матвеевна. При этих словах Нина оживилась:

– А отца Василия вы знали?

– Как же не знать-то? Это такой жалостный батюшко был… Я тогда еще маленькой была и к нему на исповедь ходила. А он меня и спрашивает – в чем, мол, грешна? А я ему как дома учили: во всем, мол, грешна, батюшко. Тогда он опять спрашивает: «А старших-то слушаешься? Смотри, слушайся их, иначе грех будет… И мачеху слушайся, они с отцом тебе добра хотят… А малину чужую без спросу не рвала ли?» Тут я испугалась – а ну как он мачехе расскажет? Это же мы его малину рвали, а он и заметил… А мачеха-то моя крутенька была, чуть что – сразу за косу, бывало, что и до крови надерет… Ох, думаю, и задаст она мне таску! Стою и молчу, только слезы текут. А он улыбнулся и говорит: «Полно, Бог простит. Только без спросу больше малину не рвите – грех это. А захотите ягод – приходите, я дам». Потом положил мне руку на голову, благословил. Ну, говорит, иди с Богом, будь умницей. Ох, какой же он был утешный батюшко! А каково тяжко ему-то самому было…

Старушка затряслась в беззвучном безутешном плаче. Видимо, своими расспросами Нина разбередила ее давние душевные раны. Но причину ее слез Нина так и не узнала. Потому что в это время вернулась хозяйка и пригласила ее пить чай. Так что взятая Ниной в подарок отцу Александру коробка московских конфет с нарисованными на ней блестящими золотыми куполами оказалась весьма кстати. Впрочем, хотя Анна Петровна стремилась выглядеть радушной хозяйкой, Нине было не по себе. Не только потому, что хозяйку интересовало прежде всего то, как долго еще проживет больная мать. Но и оттого, что все услышанное ею сегодня об отце Василии совершенно противоречило тому, каким она его себе представляла. После этого у Нины пропало всякое желание писать о нем. Равно как и искать еще кого-нибудь, кто мог бы его помнить. И она решила вернуться в город.

Спустя полчаса она уже сидела в пыльном салоне автобуса, едущего на станцию. И даже не заметила, как проехала и старое кладбище, и развалины Никольского храма.

Ей было невдомек, что самой большой глупостью, совершенной ею в тот день, был именно этот отказ от дальнейших поисков.

* * *

Вернувшись домой, Нина, как говорится, с головой погрузилась в привычные заботы. И совершенно забыла о своей поездке. Тем более что и отец Александр с тех пор ни разу не появлялся в городе. Однако спустя пару месяцев дело отца Василия приняло, как говорится, неожиданный оборот. Потому что в нем появился новый свидетель.

Как-то в палату к Нине поступила очередная больная. Звали ее Верой Никандровной. За годы врачебной практики Нине редко приходилось видеть таких красивых старых женщин. Хотя, точнее говоря, речь шла не столько о внешней красоте, сколько о чем-то ином, пронизывавшем весь облик этой старушки, словно некий свет, льющийся откуда-то изнутри. Это сложно было выразить одним словом: благообразие, интеллигентность, благородство… Но им были проникнуты и речь, и поведение этой восьмидесятилетней женщины. Именно поэтому с первых дней, как она оказалась в больнице, ее полюбили не только соседки по палате, но и медсестры, и врачи. Прежде всего – Нина. Тем более что Вера Никандровна, в свое время работавшая завучем в одной из городских школ, была из тех людей, общение с которыми приносит радость.

Однажды, в очередной раз придя с обходом в палату, где находилась Вера Никандровна, Нина обратила внимание на книгу, которую та читала. Такие книги – с кожаными корешками, в переплетах, оклеенных бумагой с мраморными разводами, ей уже приходилось видеть прежде. Но вот держать в руках – крайне редко. Потому что это была какая-то старинная книга, из тех, что иногда можно увидеть на полках букинистических магазинов.

– Это Лесков, – сказала Вера Сергеевна, перехватив ее вспыхнувший взгляд. – Я его очень люблю читать. И мой дядя тоже любил. Это как раз его книга. Хотите посмотреть?

Перелистывая гладкие, пожелтевшие от времени страницы, Нина добралась до титульного листа. И обмерла. Потому что увидела там аккуратную надпись, сделанную черными чернилами: «священник Василий Т-кий».

Вот так, говоря словами поэта, «по воле Бога Самого» Нина встретилась с единственной оставшейся в живых родственницей отца Василия – его племянницей.

* * *

В отличие от многих старых людей, которые и поныне продолжают жить страхами недавнего прошлого, а потому предпочитают хранить молчание, Вера Никандровна охотно согласилась рассказать Нине о своем дяде. Поэтому в ближайшее дежурство Нины они уединились в ординаторской. И там, за чашкой чая, Вера Никандровна приступила к своему повествованию:

– …Он был моим дядей по матери. И, можно сказать, моим приемным отцом. Они с матушкой взяли меня к себе после того, как отец женился вторично. Его жена не любила меня… А у них с матушкой Поликсенией не было своих детей… Таких людей, как они, я больше никогда не встречала. Как они любили друг друга! Можно сказать, души друг в друге не чаяли. Только матушка иногда говорила мне, что хотела бы пережить его – «чтобы он по мне не наплакался, как без меня один останется». Да вышло иначе – она умерла первой… С тех пор он словно сам не свой стал. И пить начал. После этого его и отправили в село служить. Я тогда хотела с ним поехать, чтобы помогать ему. Да он не разрешил, велел к отцу вернуться. Недолго я там пожила – сбежала от них. Потом в прислугах жила у разных людей, на заводе даже работала. А уже после революции приняли меня в комсомол и отправили учиться в институт… А дядя мой все это время так и служил в том селе. Я у него много раз бывала. Он мне никогда не рассказывал, как ему там жилось. Да только я видела – тяжело ему приходилось. Бедно он жил. И по дому все делал сам, никто ему не помогал. А как случится у кого беда, к нему бегут: «Помоги, батюшка». Бывало, он последнее им отдавал. А они за это над ним только смеялись. Особенно один мужик, злой, глумливый, и звали его под стать этому – Иудой. Раз в Пасху, когда дядя с крестным ходом село обходил, зазвал он его к себе и напоил допьяна. Потом со своими дружками посадил его на телегу, да и провез по селу. После того дядя долго болел и пить бросил… Последний раз я к нему приезжала за три дня до его ареста. Он болен был, дома лежал. Если б не я, ему бы тогда и воды подать было некому. А мне через два дня надо было в город вернуться. Вот я ему и говорю: «Не житье тебе здесь, дядя. Пропадешь ты тут один. Давай уедем вместе в город. Там я за тобой ухаживать буду. А что до церкви – разве мало в городе церквей? Ходи в какую хочешь…» Только он отказался. Не могу, говорит, их бросить. Я за них перед Богом в ответе. И тут прибегает какая-то женщина, плачет в голос: «Ой, батюшка, беда! Там у церкви мужики собрались и кричат: “Обманули нас, что советская власть – народная! Какая же это народная власть, если она у нас последнее отбирает! Не нужна нам такая власть!” И Иуда мой там… Их же за это всех заберут! Батюшка, ради Христа, помоги!» Насилу он ее успокоил и назад отослал. А потом говорит: «Не надо было им этого делать. Да поздно уже…» И смолк, словно задумался о чем-то. А потом, хоть дело уже к вечеру было, велел мне немедленно в город возвращаться. Потом я узнала, что после моего отъезда он в правление пошел. И сказал, что это он организовал сходку у церкви. А потому пусть накажут его одного, а мужиков отпустят. Только зря он надеялся, что их отпустят, – всех их осудили. А самый большой срок ему дали. Там, в лагере, он и погиб. Вот и все…

* * *

…Вернувшись домой, Нина еще раз перечитала выписки из следственного дела отца Василия. Теперь, после рассказа Веры Никандровны, все тайны и загадки, казавшиеся прежде неразрешимыми, наконец-то получили объяснение. И Нине стало понятно, почему тогда, два месяца назад, Бог не дал ей написать статью об отце Василии. Ведь она невольно написала бы о нем неправду. А ложь, даже совершённая по неведению или из благих побуждений, неугодна Богу. И если бы она изобразила его бесстрашным и безупречным героем, то умалила бы его подвиг. Потому что священник, добровольно пошедший на смерть за своих врагов, был самым обыкновенным человеком…

…В чьей немощи совершилась сила Господня.

Великая жатва

Тот день начался как обычно. Закончив обход больных в своих палатах, врач-невролог Нина Сергеевна Н. направилась в ординаторскую. И тут заметила, что в коридоре у окна, вглядываясь в проходящих мимо людей и явно кого-то поджидая, стоит терапевт из соседнего отделения Татьяна Игоревна К., слывшая среди коллег особой, весьма неприятной в общении. Но не успела Нина задаться вопросом, чем бы мог быть вызван ее визит и к кому б она могла прийти, как Татьяна Игоревна решительным шагом направилась к ней. Прижав Нину к стене и подозрительно озираясь по сторонам, она громко зашептала:

– Слушай, у тебя, случайно, нет канона о самоубийцах?

И, заметив растерянность на лице Нины, поспешила пояснить:

– Ну, того канона, который читают по самоубийце. Нигде не могу его найти. Может, у тебя есть? Я с него сделаю копию и сразу же верну. Он мне очень нужен. И чем раньше, тем лучше. Можно сказать, от этого зависит моя жизнь.

В юности Нина очень любила читать романы. Особенно те, которые изобиловали всевозможными тайнами и приключениями. Потому что, к сожалению, а возможно и к счастью, в ее собственной жизни ничего этого не было. Но, хотя увлечение романами давно уже миновало, сейчас на Нину вновь повеяло терпким ароматом некой зловещей тайны, словно сошедшей со страниц тех, полузабытых ею книг. В самом деле, с чего бы это вдруг ее коллеге срочно понадобился Канон о самовольне живот свой скончавшем? И почему от этого зависит ее жизнь? Ей было ясно лишь одно: Татьяне Игоревне на самом деле для чего-то крайне необходим текст этого канона. Иначе бы она не решилась обратиться к человеку, с которым была в ссоре уже три месяца. То есть к ней, к Нине.

Они знали друг друга много лет. Еще с тех пор, когда вместе учились в мединституте. И, можно даже сказать, дружили. По крайней мере у замкнутой и неприветливой Татьяны Игоревны никогда не было знакомых ближе, чем Нина. А все ее интересы до недавнего времени сводились к работе, хождению по магазинам, просмотру телесериалов да чтению женских романов, которые она «проглатывала» один из другим, не запоминая содержания. В отличие от Нины, к вере она относилась равнодушно. Или, судя по ее язвительным насмешкам над религиозностью подруги, даже враждебно. Однако после того, как год назад Татьяне Игоревне, с юности не отличавшейся крепким здоровьем, пришлось пройти обследование в онкологическом диспансере, она, ко всеобщей неожиданности, крестилась. После чего изменилась до неузнаваемости. Особенно с тех пор, как четыре месяца назад стала ходить в Рождественский храм, настоятель которого, отец Виктор, слыл строгим подвижником, «яко един от древних отцев». И его прихожане, по известной поговорке, стремились походить на своего батюшку. Неудивительно, что Татьяна Игоревна, став духовной дочерью отца Виктора, тоже принялась вести поистине подвижническую жизнь. Так что если раньше она по примеру многих сверстниц и коллег тщательно следила за своей внешностью, стремясь как можно дольше «притворяться молодою», то сейчас, без косметики и украшений, в темной одежде, с гладко зачесанными назад седеющими волосами, собранными в пучок на затылке, и скорбно поджатыми губами, выглядела намного старше своих лет. И в сумке ее вместо очередного романа теперь всегда лежал пухлый молитвослов со множеством закладок. С ним соседствовала майонезная баночка с винегретом или картошкой, поскольку после крещения Татьяна Игоревна стала строгой постницей. Так что во время обеда ела отдельно от других врачей, считая грехом даже сидеть за одним столом с неверующими и непостящимися. Разумеется, она много раз гневно обличала и поучала своих коллег, надеясь обратить их ко благочестию. Но добилась лишь того, что перессорилась с ними. А напоследок – и с Ниной, когда та отказалась перейти из собора, куда ходила уже лет десять, в Рождественский храм. В итоге Татьяна Игоревна, обвинив подругу в неуважении к отцу Виктору, перестала с ней общаться и даже при случайных встречах делала вид, что не замечает ее. Так что, если после этого она решила обратиться к Нине за помощью, значит, с ней явно случилась какая-то беда. Вот только что же с ней произошло?

Впрочем, Нина не стала приставать с расспросами к своей бывшей подруге. А просто пообещала поискать дома нужный ей канон. И, если он найдется, дать его Татьяне Игоревне.

* * *

Тем не менее Нине все-таки хотелось узнать, зачем ей мог понадобиться канон, читаемый по самоубийце. Вдобавок она не была уверена, есть ли он у нее самой. Именно поэтому, придя домой, она сразу же принялась рыться в своих книгах. И наконец отыскала текст этого канона в одном из молитвословов. Теперь оставалось лишь отдать книгу Татьяне Игоревне. Вот только сделать это можно было не раньше понедельника. То есть через два дня. Потому что завтрашний субботний день Нина, по давней привычке, собиралась посвятить стирке, уборке и тому подобным хозяйственным делам. Конечно, оставалось еще воскресенье. Но, как уже говорилось, они с Татьяной Игоревной ходили в разные храмы. И Нина настолько привыкла к собору, что, к чему таить, ей было совсем не по душе идти на воскресную литургию в другой храм. Даже ради благого дела…

Однако ее все больше одолевало любопытство. В самом деле, с чего бы Татьяна Игоревна так стремилась заполучить этот канон? Может быть, он нужен кому-то из ее знакомых? Но вряд ли она стала бы так стараться для чужих людей. Да и какие могут быть знакомые у столь необщительной дамы, как Татьяна Игоревна… Если же он нужен ей самой, то по ком она собирается его читать? Ведь ее родители умерли своей смертью. Кто же тогда этот таинственный самоубийца? А что если это человек, который когда-то любил Татьяну Игоревну, но был отвергнут ею? И, не вынеся этого, наложил на себя руки. Теперь же она, не выдержав угрызений совести, собирается замаливать грех, который он совершил по ее вине. Нина знала много подобных историй… из романов, читанных ею в юности. Вот только почему ее бывшая подруга сказала, что от того, удастся или нет ей достать текст канона, зависит ее собственная жизнь? Тогда счет времени для нее может идти уже не на дни, а на часы. Но если Нина привезет ей книгу только в понедельник или даже в воскресенье, то успеет ли она вовремя помочь Татьяне Игоревне? А в том, что той действительно нужна помощь, Нина теперь не сомневалась.

В итоге спустя полчаса она уже звонила в дверь квартиры, где жила ее бывшая подруга.

* * *

Судя по тому, что в ее окнах горел свет, она была дома. Однако напрасно Нина, стоя на полутемной лестничной площадке, то нажимала на кнопку звонка, то прислушивалась в надежде уловить хоть какой-то звук за дверью. В квартире Татьяны Игоревны царила мертвая тишина. И тогда Нина поняла, что опоздала. С ее подругой уже случилось нечто страшное и непоправимое. Причем по ее вине… В полном смятении она стала спускаться по лестнице, на ходу пытаясь сообразить, что же теперь ей остается делать. Как вдруг за ее спиной вспыхнул свет. Нина резко обернулась – и от неожиданности едва не скатилась вниз по бетонным ступенькам. В ярко освещенном дверном проеме стояла Татьяна Игоревна.

Да, это была она. Живая и невредимая. Но даже не это удивило Нину. А то, что, судя по выражению лица ее бывшей подруги, она вовсе не обрадовалась ее приходу. Напротив, была раздосадована. И даже не собиралась скрывать этого.

– Прости Христа ради, – процедила Татьяна Игоревна, смиренно опустив глаза. – Просто батюшка не благословляет нам отвлекаться от молитвы. А я как раз дочитывала правило. Но теперь ты уже можешь войти. Если, конечно, у тебя есть ко мне дело.

Едва переступив порог ее квартиры, Нина убедилась, что Татьяна Игоревна сказала ей правду. Потому что сквозь приоткрытую дверь в ее комнату была видна горящая перед иконами лампадка, а ниже, на тумбочке, служившей аналоем, – раскрытый молитвослов, на котором лежали длинные черные четки, какими обычно пользуются монахи. Впрочем, и сама Татьяна Игоревна – в длинном черном платье, с темным платком на голове – сейчас вполне походила если не на инокиню, то на послушницу. Нина не преминула сказать ей об этом – и ее бывшая подруга прямо-таки расцвела от радости. Да, она уже второй месяц по благословению отца Виктора молится по четкам и читает иноческое келейное правило. И собирается вскоре уйти в монастырь. Потому что наступили последние времена, так что спастись уже невозможно нигде, кроме как за стенами святой обители. А ведь на нее возложена обязанность замаливать не только свои, но еще и чужие грехи…

При этих словах Нина, как говорится, навострила уши. Однако Татьяна Игоревна, окончательно войдя в роль гостеприимной хозяйки, предложила ей разделить с нею трапезу. Или, проще говоря, выпить чаю. После чего пошла на кухню ставить чайник, оставив ее одну в комнате. Так что у Нины было достаточно времени, чтобы оглядеться вокруг.

С того времени, когда она последний раз побывала в этих стенах, многое здесь изменилось, причем до неузнаваемости. Вместо женских романов на полке теперь стояло объемистое «Добротолюбие», а также зачитанные «Житие и чудеса старца Сампсона» и книжка «Старец Антоний», из которых торчало множество закладок. Было там и еще десятка два других книг и брошюр, исключительно духовного содержания. Судя по их названиям, Татьяна Игоревна отдавала предпочтение жизнеописаниям современных старцев, а также книгам про чудеса и загробную жизнь. Вот и сейчас молитвослов на тумбочке соседствовал с толстым томом, озаглавленным «Доказательства существования ада», из которого торчала шариковая ручка. Впрочем, поодаль, под сероватой от пыли салфеткой, виднелась еще одна книга. А именно – Новый Завет.

Над диваном, где прежде висел гобелен в рамке с изображением полунагой египтянки, обнимающей гривастого льва, теперь, словно на витрине церковной лавки, теснилось множество икон. Все они были новыми. Кроме одного образа, висевшего на самом верху, темного, с кое-где облупившейся краской. На нем был нарисован Спаситель. Только не таким, каким Его обычно изображают на иконах. Не с Евангелием в руке. И не на царском престоле. А со связанными руками, в терновом венце и багрянице. И хотя Нине прежде уже доводилось видеть подобные иконы, причем гораздо более искусной работы, ни на одной из них на лике Спасителя не было выражения столь безмерной скорби и муки… Так что ей вспомнились слова, сказанные Им апостолам в Гефсимании: «…душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте» [2] . Его мольба, которой в ту страшную ночь не вняли даже самые близкие Его ученики…

– Это икона моего прадеда, – сказала вошедшая в комнату Татьяна Игоревна, перехватив взгляд Нины. – Ее нашли у него в шкафу после того, как он умер. Вернее, отравился. Сам в ад пошел и всю свою семью погубил. Это из-за него и дядя Вася спился, и тетя Агния замуж не вышла. И в том, что я всю жизнь болею, тоже он виноват. Так мне и батюшка сказал: всех вас Бог за его грех наказал. И после этого я же еще его душу и отмаливать должна! Ведь из всей его родни только и остались, что я да мамина младшая сестра Агния. А она как всю жизнь верила в свой коммунизм, так до сих пор и верит… старая дура!

От стыда Нина была готова провалиться сквозь землю. Тоже мне, Анна Радклиф выискалась! Барбара Картленд! [3] Это же угораздило ее придумать такую нелепую историю об отвергнутом женихе-самоубийце! Да еще и самой поверить в нее. После чего мчаться сломя голову на другой конец города. Хотя, оказывается, вполне можно было подождать понедельника! Не зря же говорят: за дурной головой – ногам работа! Вот к чему приводит чтение романов! А ведь на самом деле все намного проще – в свое время прадед Татьяны Игоревны покончил с собой. А теперь она, по благословению отца Виктора, собирается читать по нем канон «о самовольне живот свой скончавшем». Вот и все. И ничего загадочного тут нет.

Однако Нине не верилось, что православный человек решился наложить на себя руки. Тем самым обрекая свою душу на вечную погибель. Может быть, он умер, что называется, при невыясненных обстоятельствах, так что его сочли самоубийцей. Но был ли он им на самом деле?

– Увы, здесь нет никакой ошибки, – вздохнула Татьяна Игоревна, когда Нина поделилась с ней своими сомнениями. – Он действительно покончил с собой. У мамы хранились кое-какие его документы. В том числе и свидетельство о его смерти. Я сама его однажды видела. И там было написано, что он отравился. Сейчас я попробую найти те бумаги. Кажется, я их не выбросила во время последнего ремонта…

Она долго рылась на антресолях, пока наконец не извлекла оттуда серый клеенчатый школьный портфельчик. После чего, усевшись на диван вместе с Ниной, принялась перебирать его содержимое. Там было свидетельство о рождении Татьяны Игоревны, а также дипломы и свидетельства о смерти ее родителей, инструкции к швейной машинке, к стиральной машине «Ока», к радиоле «Маяк» и электробритве «Харьков». Было несколько сложенных вчетверо похвальных грамот, поздравительные открытки советских времен, талоны на продукты, пара акций компаний «МММ», старый лотерейный билет – одним словом, все что угодно, кроме того, что они искали. Но когда в руках у Татьяны Игоревны оставалось всего лишь несколько пожелтевших от времени бумаг и бумажек, из них с глухим звоном вдруг выпал на пол какой-то маленький черный предмет. Нина успела поднять его первой. Это был старый, весь покрытый окисью серебряный крестик.

Вслед за тем Татьяна Игоревна протянула ей наконец-то нашедшееся свидетельство о смерти своего прадеда. В нем значилось, что Павлушков Дмитрий Иванович, 62 лет, умер 3 ноября 1937 года. И указана причина смерти – отравление морфием. То есть самоубийство.

– Он работал врачом в больнице, – пояснила Татьяна Игоревна. – Поэтому и смог достать морфий. В какой именно? Мама говорила, что в больнице ГУЛАГА, где лечили заключенных из здешних лагерей. А он там был фтизиатром [4] . Хотя о каком лечении туберкулеза могла идти речь в те времена! Самому бы не заболеть. Поэтому мало кто из врачей стремился пойти туда работать. Правда, мама рассказывала, что там он очень хорошо получал. Куда больше, чем раньше, когда работал в амбулатории. Да там еще и продуктовый паек давали. А когда он туда перешел, его дочь, то есть нашу бабушку, взяли работать учительницей музыки в лучшую городскую школу. Как бы теперь сказали, в элитную. Там же учились ее младшие дети, сын Вася и дочь Агния. Пока ему не взбрело в голову наложить на себя руки. Тогда бабушку сразу уволили, а ее детей перевели в другую школу, где училась всякая шантрапа. Представляешь, какой это был удар для всей семьи! И все по его вине! Правда, как только о нем заходила речь, мама сразу заявляла: «О мертвых – либо хорошо, либо – ничего». Она его всегда защищала. Потому что в то время, когда все это случилось, она давно уже работала и замужем была. Вот и не пострадала, как все остальные.

– А что это за крестик? – полюбопытствовала Нина.