Уходит солнце на закат, собрав с небес шелка, За павильоном не понять — где небо, где река. Во мне построили жилье, чтобы в окно вливалась Прозрачность — синь и алость. Я помню тот пиншаньский дом. Дремал я на подушке в нем. Цзяннань окутан был дождем. За тьмою-мглою лебедь плыл — пропал потом… Однажды за вином Старик сказал, как помню я, Что на закате вид горы — то миг небытия. Тысячи цинов шири В этом зеркальном мире, Гора — лазоревый пик. И вдруг — разыгрались волны и пляшут, А лодка их бороздит и пашет, В лодке — седой старик. Смешон Сун Юй, не распознав, хоть он ученым слыл, Какую «музыку небес» мудрец Чжуан открыл. Еще смешней «закон» такой, Что ветер — «женский» и «мужской». А есть одно: то — все и вся объемлющий простор, Что лишь стремительным ветрам Подвластен до сих пор! (Мелодия «Шуйдяогэтоу») «Мужской и женский — голоса. Все ближе, все ясней…»
Вэньчжун гун Оуян спросил меня: «Чей стих для лютни всего лучше?» Чтоб ответить, написал строки, противопоставив их стихам Хань Юя «Прислушиваюсь к лютне».
Мужской и женский — голоса. Все ближе, все ясней. Фонарь зажжен — и от него как будто ночь светлей. Между собой добро и зло мы делим справедливо — Как слезы, в такт мотиву… Вот в песне резкий поворот. Протяжна барабана дробь. Храбрец собою слишком горд. Путь в сотни ли — вперед, вперед… Но оглянись: вдаль облака уходят, на закат, Пылинки, небо опушив, в лазурь летят-летят… Феникс — он в мире птичьем Прекрасен и необычен, Но не поет пока. В цунь шаги на подъеме в гору: Тут — преграды, а там — заторы, Бездна в сто чи — легка… И дождь и ветер, — тяжело. И лютня не поет… В душе и «уголь раскален», и «не растаял лед». То сяду я, то поднимусь, Но с мыслями не соберусь. От струн оторваны персты, жизнь снова — как всегда: Излиты слезы, что излить Я мог вам, господа… (Мелодия «Шуйдяогэтоу») «Там, за воротами Ханьчжоу…»
Написано в Жуньчжоу. Для далекого возлюбленного.
Там, за воротами Ханьчжоу, Мы распрощались год назад. Как пухом тополиным — снегом был мир объят. И вот — весна уж на исходе, Летят пушинки — словно снег. Но все еще не возвратился из дальних странствий человек. Отдернув занавес, хочу с луною разделить вино. Увы, холодная роса упала на окно. Хэн Э на зависть век живут и ласточки четой. Падает луч косой На карниз расписной… (Мелодия «Шаонянью») «Орхидеи у гор в свежей речке ростки увлажнили…»
Прогуливался около Храма чистого источника, что на берегу речки Цишуй; за перилами храмовой постройки — ручей; он течет на запад.
Орхидеи у гор в свежей речке ростки увлажнили. На песчаной тропе — между сосен — ни грязи, ни пыли. И кукушки кукуют, и шумят на закате дожди. Кто сказал, что лишь раз в этой жизни мы молоды были? Ведь у храма на запад воды свой бег устремили, Пусть седа голова — петуха вспоминать подожди… (Мелодия «Хуаньсиша») «Глубь от солнца красна. Рыбки плещутся. Теплые волны…»
Глубь от солнца красна. Рыбки плещутся. Теплые волны. Над деревнею в зелень укрылись под вечер вороны. Млад и стар от небес взоров радостных не оторвут. «Человеку олень удивится при встрече случайной, Но, чуть бой барабана заслышат, визжат обезьяны», — Я, вернувшись, крестьянке сказал, обирающей тут. (Мелодия «Хуаньсиша») «Все спешат нарядиться, — господина крестьяне встречают…»
Все спешат нарядиться, — господина крестьяне встречают. Три и три, пять и пять — из плетеных ворот выплывают. В толчее мудрено не помять юбок ярких шелка. Всю пшеницу в амбары мужчины свезли на храненье. Танец ворона с коршуном. Сельским богам приношенья. Ничего, если хмель повалил у тропы старика. (Мелодия «Хуаньсиша») «Дождь прошел у горы Фэнхуан — разошлись облака…»
На озере слагаю оду, вторя Чжан Сяню.
Дождь прошел у горы Фэнхуан — разошлись облака. Ветер свеж, и прозрачна река. И заря в этот вечер ярка. Вижу: лотоса яркий цветок, Преисполненный неги, плывет. Он куда белых птиц за собою увлек? Красота их в полет Вдохновляет-зовет. Вдруг тоскующей цитры запела струна. Эта песня — грустна. Для кого же она? Взор, увы, застилают туманы и мгла. Может быть, Э-хуан в этот час по волнам проплыла? Только песня внезапно в тиши замерла. И вокруг — ни души. А вдали — синь застывших вершин… (Мелодия «Цзянчэнцзы») «Бирюзовые брови. Лишь взглянет — смущенья полна…»
Бирюзовые брови. Лишь взглянет — смущенья полна. Иней-веер, — густа пелена. Но слеза и сквозь иней видна. Слезы спрячем и чашу осушим до дна. «Янгуань» прозвучит в этот час. Словно к небу, дорога к столице длинна. Только небо доступно для глаз, Но увижу ли вас? Новый возле холма павильон расписной. У перил в час ночной Кто останется рядом со мной? Лепестки опадают, их ветер метет, Возвратится весна лишь на будущий год. Пусть в былое теченьем ладью унесет. Безответный вопрос: Почему это озеро с небом слилось? (Мелодия «Цзянчэнцзы») «Ты ушла. Я живу. Одинок — десять лет…»
В двадцатую ночь месяца чжэн года имао записал сон.
Ты ушла. Я живу. Одинок — десять лет. И конца, видно, этому нет! Твой во мне не стирается след… От могилы за тысячу ли. Где излить этой скорби слова? Вдруг меня не узнаешь за краем земли? Ведь лицо все в пыли, Иней — вся голова… Ночью — спал. В темноте вдруг вернулся в свой дом. У окна — мы вдвоем. Ты — все та же, в наряде обычном своем… Стоя друг перед другом, не сказав ни о чем, Мы застыли. А слезы бежали ручьем… Каждый год у могилы я хмур, удручен. Ночью светит луна. Холм. На нем небольшая сосна… (Мелодия «Цзянчэнцзы») «Над озером кончился ливень, и день просветлел…»
Ночью возвращаюсь по озеру Сиху.
Над озером кончился ливень, и день просветлел. Весла половина уходит в осенние воды. Я, стоя у красных перил, на холодную гладь посмотрел — И вижу: развеяны ветром цветы, увядает природа… Был пьян и не помню я, как белошнурую шляпу снесло. Гонимая ветром, купается в водах луна. Один я. Домой возвращаясь, налег на весло. А в дымке тумана бежит за волною волна… (Мелодия «Хаошицзин») «В чертогах „ласточки-птенца, летящего в цветы“…»
В чертогах «ласточки-птенца, летящего в цветы», Безлюдно целый день. Свершает круг утуна тень. Под вечер — вновь прилив прохлады, чистоты. Веер в руке, белым шелком увит он. Веер и руки как будто покрыты нефритом. В дверь расписную за пологом слышится стук, Кто это вдруг Сон оборвал и небесную песнь Яотая? Спальня — пустая. Ветер, наверно, за крышей колышет бамбук… Розы на камне узор живописный плетут, Персик отцвел и склонил свои ветви к ручью. День угасает, но розы цветут. Пышную ветвь приподнял и увидеть хочу, Как источает прекрасный букет аромат. Жаль, что подуют осенние ветры, и вслед им цветы улетят; Зелень оставив одну на мороз, И потому-то, придя в этот сад, Я средь цветов за вином не коснусь отцветающих роз… Слезы — горьки, Падают, словно с цветов лепестки… (Мелодия «Хэсиньлан») «Любитель выпить наш рыбак…»
Любитель выпить Наш рыбак. Куда идет рыбак? В кабак. Креветки, рыбу — все сполна Продал — и легче стало. «Налей, хозяин, мне вина, — Не много и не мало!» Хозяин рад, и торга нет: «Пей сколько хочешь, дед!» _______________________________
И вот Уже рыбак хмельной, Танцует сам с собой! Забыл спьяна, куда идти, Едва нашел дорогу, Доковылял он до ладьи И в ней поспал немного… Поспал и отрезвел рыбак, А жить-то дальше как? Рыбак наш трезв, Он трезв пока, Глядит — Весна, река… И лепестки с цветов, как сон, Рассеялись, опали… И тут подумал грустно он: «И прежде так живали. Пьяны — трезвы, трезвы — пьяны, — Самим себе смешны!» Смеется он, Ему смешно, С ним чайки — Заодно… Вдруг — ветер, тучи… Хлынул дождь… Кто на коне нарядном? И рыбака бросает в дрожь: Чиновник злобный рядом… Скорей в лодчонку, за весло, Чтоб к югу унесло! (Мелодия «Юйфу») 
Поэмы
Осеннее солнце
Внук наследный Великого Вана Юэ — Благороднейший, праведный муж! Он «в деревне живет, не имея земли», И «стихи сочиняет — без слов». Он учителю, что отстранился от дел, По прозванию Житель Дунпо, Так сказал о себе: «Просветлен-озарен, словно в сердце моем Свет осеннего солнца горит! Безмятежен-спокоен — и в теле душа, Как осеннее солнце, чиста! Обожаю Добро — и намерен его совершать, Если даже ста всходам осеннее солнце грозит. Ненавижу я зло — и наказывать буду его, Если даже осеннее солнце захочет деревья сгубить! В оде я помышляю свое озаренье воспеть. Вы, учитель, согласны со мной?» Я, учитель, ушедший от дел, улыбнувшись, ответил ему: «Господин Благородный! Откуда осеннее солнце вам знать? Рождены вы в хоромах, где на стенах узоры-цветы, Во дворце государя росли. Если вы выходили — накрывали вас пышным зонтом, А когда возвращались — шторы небо скрывали от вас. Вам в жару было только тепло, А в мороз — было только свежо, — Вот и все! Так откуда ж осеннее солнце вам знать? Знать о том, что доподлинно значит оно, Могут только подобные мне. Вот сгущаются тучи, и льют проливные дожди, Гром гремит, и проносятся молний лучи, И озера и реки сливаются в общий поток, Бог земли утонуть опасается в нем. К стенам города лодки испуганно льнут, А драконы и рыбы входят в наши дома… Плесневеет посуда, на утвари ржа, Червяки и лягушки вокруг очага. И, спасаясь от сырости, Только за ночь пять раз надо место сменить И три раза на солнце, средь белого дня, Нужно платье сушить… Это так, — Но впадать ли в уныние нам? Я и Саньу обработал Плодородный участок земли. И уж злаки созрели, но пристал к ним грибок. Кисти риса в грязи, Переполнен водою канал, Продырявлены стены, И дамбы размыло-снесло… Отсырели дрова, едкий дым разъедает глаза, Мы в слезах, А котлы и сосуды — пусты… И в печали-тревоге замолкли соседи кругом, Только слышно: летя над домами, кричат журавли… Жены ночью не спят, тяжко-тяжко вздыхают они И считают: как долго жить придется семье без еды? Сокрушаются жены, неужто весь год Будут тучи над нами висеть? …Как-то ночью звезды вдруг отразились в котле, И фонарь вспыхнул ярким огнем, Чистый с запада ветер подул… Барабаны и гонги загремели кругом. И сказали мне радостно слуги, Что дождю наступает конец! Встал я в час предрассветный, Дабы знаменье звезд угадать: Безмятежно купается в небе светило Чангэн, Над Долиною Солнца плывет, Над Фусаном восходит оно… Миг еще — И обретшие крылья лучи Долетят до карнизов домов! О! В такое мгновенье Словно пьян был — и вдруг отрезвел, Был немым я — и речь вдруг обрел, Разогнуться не мог — вдруг пошел, Был скитальцем — и в дом возвратился, где брат и отец… Господин Благородный! Сие торжество Разве ведомо вам?» Господин отвечал: «Как прелестна учителя речь! Но хотя не дано мне, как вам, это все пережить, Ведь могу же я разумом это постичь-осознать?» Я, учитель, ушедший от дел, говорю: «Не похожи у солнца На север пути и на юг. Коль неистово пламя его, — То не значит, что только жестокость — светила удел. Коли нежностью дышит оно и теплом,— То не значит, что солнцу присуще одно лишь добро. Нам сегодня оно шлет ласкающий луч, А вчера лишь палило и жгло! Если так, — не напрасно ль Солнце зимнее благом считают, а летнее злом? О, ничтожные люди! То мы рады всему, то мы ропщем на все, А ведь страх перед летом, благосклонность к зиме — Это то же, что три и четыре для стада тупых обезьян! Так давайте ж, поняв эту истину ныне, Отбросим сомненья и впредь И не будем замазывать известью окон Или шляпу с собой обязательно брать, выходя. И не надо, раз помнишь осеннего солнца добро, Обличать это солнце, когда оно сильно печет!» …Господин Благородный похлопал в ладоши, смеясь, И советы мои записал… Хитрая мышь
Этой ночью я, Су, на постели сидел И услышал, как мышь заскреблась. Стукнул я о постель — притаилась она, Притаилась всего на мгновенье — и вновь за свое! Приказал я слуге, чтобы свечку принес, На порожнюю торбу мы бросили взгляд, Потому что из торбы — «ао-ао, ся-ся» — Доносились до слуха то шорох, то писк. И тогда я сказал: «О! Наверное, мышь в торбу влезла, а выйти не может никак!» Торбу мы приоткрыли, вгляделись, — увы, Ничего не увидели в ней. Но поближе свечу поднесли — И узрели недвижную мышь. Тут испуганно вскрикнул слуга: «Только-только пищала — И мгновенно подохла она? А быть может, то вовсе не мышь, А блуждающий призрак стонал?» Вынул мышь он из торбы, На пол бросил, — а мыши и нет! Самый ловкий и тот Не сумел бы поймать… И со вздохом, я, Су, так сказал: «Сколь хитра и ловка эта мышь! Поняла ведь, что торба закрыта И на волю проход не прогрызть, И нарочно возилась, пищала, Чтоб вниманье людское привлечь, И прикинулась мертвой, Чтоб от смерти спастись!» Говорят, средь существ, населяющих мир, Человек самый мудрый из всех. Им Дракон был обуздан и Змей Водяной побежден, Человек оседлал Черепаху, на Цилиня охотился он. Десять тысяч существ служат только ему — Господину всего! И, однако, мы видели, как обманут он был Этой мышкой, хотя и ничтожным созданьем на вид, Но зато обладающей прыткостью зайца И гибкостью «девы, пропавшей из глаз»… Удивляюсь, откуда такая премудрость взялась у мышей? Я сидел на постели, только делая вид, что дремлю, Сам жe думал над тем, как ответить на этот вопрос. Тут внезапно таинственный голос до слуха дошел: «Много книг вы читали, успели немало постичь, Все надеялись Путь отыскать, но Пути не нашли! Вам в себе мир существ не объять, Потому что вы сами — одно среди этих существ. Между тем человек драгоценность умышленно может разбить, Но и вскрикнет порою, Уронив и разбив незатейливый, грубый сосуд. На свирепого тигра он может напасть, Но бледнеет при виде пчелы! Вы же в юности сами писали об этом трактат, — Так неужто забыли его?» Улыбаюсь я, голову низко склонив, А потом поднимаюсь, прозрев, И прошу, чтоб слуга тушь и кисть мне принес, И хочу записать, что случилось со мной… Утес Яньюй
В Поднебесной из прочих порогов Самый грозный — Яньюй, что в ущелье Цюйтан. Те, чья лодка сюда попадала, всегда проклинали коварный утес. Это я испытал, и мой опыт другим, Полагаю, на пользу пойдет. Сто потоков вбирая в себя на пути, Шу-река достигает Куэй. Полноводна она, широка, глубока, — Разливаясь, пространство огромных равнин покрывает собой. А вместимость ущелья Цюйтаи даже доли десятой Не достигнет природной ее полноты… Тут уж всякий предмет — как помеха воде, И река, устремляясь вперед, Понесет его бешено вслед за собой И, ударив о камни ущелья Цюйтан, Разнесет в пух и прах! А когда-то неистовость бурной реки Проявлялась грознее, чем даже сейчас… Эти строки затем и пишу, Чтобы мог любознательный видеть воочию все и затем — рассуждать. В Поднебесной наибольшею верой в себя Обладает вода, — это так! Подтвержденье тому — Рек бескрайняя ширь и морей глубина. Но по воле своей не дано и воде Придавать себе ту или эту из форм. Потому что природою образ ее утвержден И природою то состоянье дано, Что идет за бесчисленным рядом Превращений и смен-перемен. А когда поднимаются воды в безудержном гневе своем, Даже тысячи смелых мужей Не решатся продолжить движенье вперед, А застынут на месте, неведомый слыша приказ,— Словно внемля Святому Пророку в тиши… Но, направив свой челн прямо в горло Цюйтан И увидев неровные выси Яньюй, Я пойму, отчего эта глыба в ущелье стоит, Каково назначенье ее. Шу-река далеко и привольно течет, Полноводна средь гладких песков, И на длинном пути не встречает она Острозубых порогов и скал. И гордится-красуется, думая так, Что преграды не может и быть! Вдруг — ущелье пред ней: тесный, узкий проход, Как вместить в нем одном Десять тысяч объемов воды? Не поняв, для чего в этом узком ущелье утес, Хлещет яростно скалы река, И ревет, и бурлит, и рокочет она, И бросает волну за волной на Яньюй… Вот представим себе: Десять тысяч наездников с запада шли, Вдруг неведомый город им путь преградил. Катапульты и лестницы воины тянут к стене, Устремились вперед, долго бьются, — увы, Город крепкий не пал, не сумели его покорить. Стрелы кончились все, притупились мечи, И, коней оседлав, обогнули твердыню они И продолжили путь на восток… Так и эта река: Бесновалась, кипела она, Но, столкнувшись с могучим утесом, Успокоилась вдруг, не решаясь бесчинствовать вновь… Да! Поистине так! Измененья в природе Возникают и мирно порой… Но бывает, Достижение мира зависит От неприступных твердынь. Если правильно понял читатель сужденье мое, — Пусть поможет оно разбираться в природе вещей! Красная скала
(Случай первый)
Так случилось, что осенью года жэньсюй, Когда уж седьмая луна на ущербе была, С гостем плыли мы в лодке у Красной скалы; Чуть прохладой дышал ветерок, Не тревожили волны реку. Гостю я предложил, поднимая свой кубок с вином, Строки вместе припомнить о Светлой луне, Спеть о Деве Прекрасной стихи. Вскоре Над восточной горой появилась луна, Поплыла-поплыла между звезд. Засверкала река, Словно капли росы ниспадали на водную рябь, И смешались в одно небеса и вода. Как велик этот водный простор! Это — в тысячи цинов вокруг — необъятная ширь! В колеснице-ладье мы по ветру летим и летим В пустоту и безбрежность, не ведая, где их предел. Кружим в вечности, кружим, от мира сего отрешась, И как будто на крыльях — взлетаем в обитель святых.. Так мы пили вино, и веселью, казалось, не будет конца, А потом, на борта опираясь, мы начали петь. Пели так: «Из корицы ладья — о-о-си! — Из орхидеи весло. В пустоте-чистоте — о-о-си! — Мы стремимся туда, где светло. Постигаю простор — о-о-си! — Но увы, лишь в мечтах. Где же Дева Прекрасная — о-о-си! — В небесах?» …Гость мой флейтой отменно владел: Вторя песне, Звучала мелодия грустно-протяжно в ночи, В ней и слезы и жалобы слышались, Скорбь и печаль; Эта музыка вдаль уплывала, Тянулась, как нить,— И, быть может, драконы проснулись в пещерах в тот миг И слезу уронила вдова в одинокой ладье… Вот объятый тоскою, оправив халат, Сел учитель по имени Су перед гостем И с досадой спросил: «Что ж ты песню прервал?» «Посветлела луна, звезды стали редеть, Ворон к югу летит, — мне ответствовал гость.— Эти строки, — сказал он, — начертаны Цао Ман-дэ. Поглядите на запад, — мой гость продолжал, — Там Сякоу вдали. Обернитесь к востоку — на востоке Учан. Русла рек, цепи гор меж собою сплелись, И леса разрослись — зелены-зелены… …Это здесь Чжоу Лан проучил так жестоко Мэн-дэ! Под Цзинчжоу врага разгромив, По теченью спустившись в Цзянлин, Плыл Мэн-дэ на восток… Путь проделали в тысячу ли тупоносые судна его, Неба синь затмевали полотнища флагов-знамен. По прибытье в Цзянлин, разливал он хмельное вино И с копьем, на коне восседая, сочинил эти строки, Что ныне припомнились мне… Был героем он в жизни своей, А теперь — где обитель его?.. Я и вы, мой учитель, рыбачили, хворост сбирали На острове, что посредине реки, — С каждой рыбкой, креветкой знакомы, С каждым лосем, оленем дружны. Лодку — лотоса лист — направляя вперед, Пили вместе вино. Мы казались себе мотыльками Между ширью небес и землей Или зернами риса в безбрежной стихии морской…» И изрек он, мой гость: «Опечален я: жизнь — это миг! Полон зависти я: бесконечно теченье Чанцзян! Если б вечно летать мне, подобно небесным святым! Эту яркость луны если б мог я навечно объять! Знаю, мало мгновенья, чтоб это постичь, И поэтому тонут мелодии музыки в скорбных ветрах…» Я сказал ему так: «А доподлинно знает ли гость, Что такое — вода, что такое — луна? Все идет чередой, как вода, как теченье реки, Все идет чередой, но ничто никогда не уйдет. И луна — то кругла, то ущербна, но вечно — луна, И не в силах никто увеличить-уменьшить ее. Ибо, если изменчивость ставить началом начал, В миг единый не в силах мы вечность вселенной постичь; Если ж будем считать постоянство за первоисток, То и я, и мой гость, да и все, что мы видим вокруг,— Вечно все! Так зачем же завидовать тщетно Чанцзян? Между тем в небесах и на этой земле Всякой твари и вещи свое назначенье дано. Если есть что-то в мире, чем я обладать не могу, То йоты того не посмею присвоить себе. Но ведь ветер, что чист в небесах, Не запретен для наших ушей, А луна среди звезд, что светла, Не боится взглянуть нам в глаза. Мы возьмем их себе — и не будет препятствий тому, Ибо Высшим Создателем нам во владение дан Этот вечный источник живой красоты, Мы им можем владеть как хотим!» И от радости тут засмеялся мой гость, Засмеялся и кубок наполнил вином. А потом, после трапезы, Кубки и плошки вокруг разбросав, Мы лежали на дне нашей лодки вдвоем И не знали, объятые сном, что восток побелел. Красная скала
(Случай второй)
Так случилось, что в этот же год, Но уже при десятой луне, Я из Снежной обители путь в Лингао держал. Два товарища-гостя были вместе со мной. Вот шагаем по глинистым, желтым холмам. Опустились туман и роса, Опадает с деревьев листва; На земле — только тени людей, С неба светлая смотрит луна… При луне стало весело нам,— Мы идем, и у каждого песнь на устах. Но, вздохнув, я сказал: «Вот ведь как! Есть друзья — нет вина. Есть вино — не хватает закуски к вину. А луна так светла! Свежий ветер так чист! Разве будет еще столь прекрасная ночь?» Гость ответил: «На склоне ушедшего дня Бросил сеть я — и рыбу поймал: Рот огромен, мелка чешуя, Вот уж подлинно карп из Сунцзян! Словом, добрая снедь. Только как мы добудем вина?» Я вернулся домой — за советом к жене, А жена говорит: «Мерой в доу запас Я хранила давно до минуты такой». Так достал я к закуске вино! А потом мы продолжили путь И добрались до Красной скалы, Где рокочет теченье реки, Пробиваясь меж глыб. Горы так высоки, что уменьшенной кажется снизу луна. Из отхлынувших вод обнажаются скал острия. Только несколько лун миновало и несколько солнц, — А узнать не могу эти горы и эту реку! …Полы длинной одежды своей подобрав, Я вскарабкался вверх но отвесной скале И, пробравшись сквозь чащу кустов молодых, Оседлал Леопарда и Тигра, На спину Дракона Рогатого влез И, до гнезд соколиных добравшись, Взираю на темный дворец — на обитель Фэн И… Жаль, что гости со мной не решились взобраться сюда! Вдруг раздался пронзительный свист, Задрожали деревья, пригнулась трава, Все долины в низинах эхом вторили свисту в горах, Все гонимые ветром реки вздыбили воды свои. Цепенея и духом упав, Я смятенье не мог побороть, Страшно было стоять на вершине совсем одному, И тогда я спустился к друзьям, Нас у берега лодка ждала. На средине реки Мы отбросили весла, отдавшись теченью Чанцзян, И дремали, от мира уже отрешась… Вот приблизилась полночь. Тишина воцарилась — и вдруг Одинокий журавль Над рекой пролетел: Колесницы колеса — это круглые крылья его. Тонкий шелк — это белые перья его. Пролетел с громким криком И на западе скрылся из глаз… Я в Лингао… С друзьями расстался, В обители тихой заснул… И во сне предо мною предстал проповедник-даос В одеянии с перьями, как у бессмертных святых. Он в Лингао зашел по пути И учтиво спросил: «Хорошо ли и весело ль время у Красной скалы провели?» Я монаха спросил, как его величать, Но лишь голову тихо склонил, не ответил даос. «О! — воскликнул я. — Понял: во сне продолжается явь! Ночью вы пролетели над нами, Крича, как журавль?» Улыбнулся даос, поглядел на меня и исчез, Был смущен я, когда же опомнился — дверь распахнул, Огляделся вокруг — Ни души!.. Слова о верности просвещенному правителю
Затрудняться не должен чиновник, давая совет. Повелителю лучше заранее знать, сколь совет будет мудр. Повелитель доподлинно видит, где правда, где ложь. В каждом слове чиновник бескорыстен и предан ему. Не смущай подчиненного: пусть пребудет в спокойствии он, Пусть вода ему служит примером, когда она в русле реки. Пусть красивой и тонкой будет речь у него, Пусть в словах соблюдает чувство меры и такт. Путь достойного мужа — безупречен, велик, И слова, что сказал он, должны образцовыми быть. Благочестье, которым возрадуют дети отца, Проявиться должно и к правителю — это закон. Тот, кто честен и прям пред собою самим,— Тот еще бескорыстней послужит Отчизне своей! Говорящему легче, Тому же, кто внемлет, — трудней. Но какой бы горячей и пылкой ни была собеседника речь, Тот, кто внемлет, да пусть усомнится в горячих словах. Ибо если последний доверчиво примет совет И, податлив, как шарик, в нем истинность только найдет, То, когда прозвучат возраженья,— поднимется спор… Государство, скажу вам, — большой, многогласый совет, И народ в нем порой может слышать недобрую речь, А поэтому, если болтливый распустит без меры язык, Близорукий же скажет о том, что не мог рассмотреть, То, хотя и достойных чиновников много у нас, Недостойный своими речами смутит Тех, кто внемлет речам. Посему: верноподданных речи должны отражать Солнца блеск и сиянье луны,— Разве будет возможным тогда эти речи затмить? Горький вкус у лекарства, Но, морщась, здоровье себе возвращает больной. Таковы и сомненья слова: Если горечь их сможет правитель в душе пережить И воспримет полезный совет, То добьется и сам он великих заслуг И от бедствий спасет свой народ! Скажет он, что опасность висит над страной,— Будут люди смелы. Выйдет к войску верхом на коне,— Все пойдут и на смерть! Как же, спросите вы, незначительный вроде совет — А такие большие плоды? Корень — в нашей способности собственный ум просвещать! …………………………………………………………………… Это истинно так! Сладкой речью прельщающий слух Помнит только одно: «Каждый маленький шаг — послушанье отцу». А другой, речь которого выслушать трудно порой, Лет на сто утверждает процветанье в стране! Если ж здравым рассудком, как туча, порок овладел, Тонет мудрость в болоте нечистых страстей. Если лишь наслажденье считает чиновник добром,— Пусть он честен душой, — все равно проку нет от него. Коли чист, непорочен,— На сто ли о тебе разнесется в народе Как о муже достойном молва! А когда узнают, что считали напрасно достойным тебя, Долгу ты изменил,— То, каким бы достойным и верным ты в прошлом ни слыл, Отмахнутся от верности прошлой, про былое забыв! Право, можно мякиной глаза засорить, Но когда их протрешь, — станет белое белым и черное черным опять. Право, можно и сердце в туман погрузить,— Но потом прояснится, где подлость, величие где. И тогда запятнавший себя будет льстить, Чтобы снова подняться на те же высоты, где был, Но увы! Подноготную зная, Честный тут же на место поставит льстеца! …Помним мы и о том, что Конфуций не смог В спор с Ай-гуном вступить, Убоявшись дворцовых наложниц, их опасных и злых языков. Помним, как Шу Сунь-туну Ничего не осталось, как лгать, Чтоб от пасти тигриной спастись… Посему подчиненный Должен быть изворотливым в сложных делах, Если ж волю его подточить, Будет явно правитель неправ, Ибо верный останется верным, если верит в себя. Но беда, коли уши и очи В послушанье своем позабыли о том, чьи они! Благоденствию общества должен чиновник служить. Как достойным и мудрым держаться — Говорит ему ханьский Сюань. Как в бою одолеть диких варваров сянь — Говорит ему опыт Чуньго. К прозорливости ключ вэйский Мин ему даст, Сюй послужит примером, как жертвовать нужно собой, Коль в беде государь. Сколь тяжелое бремя несет государственный муж! Коль не верность, так что же награда за это ему? Между ним и чиновником, могут сказать, все дела Проще в дружеской, тихой беседе решать. Это так, но нельзя О высокой морали забыть или ей пренебречь! Строки этих стихов Умудренный науками муж начертал, согласуясь с понятьем Добро. Но любые слова назиданья, коль мудрые это слова, будут впрок и ему! Дереза с хризантемой
Он сам говорил, Тянь Суй-шэн, что вкушает порой дерезу, а порой хризантему. На пятой луне, с наступлением лета отростки на веточках этих растений и листья уже созревают, грубеют, хрустят на зубах. Когда разжуешь их — горьки и вязки. Он ел и от лакомства этого не помышлял отказаться. И фу сочинил, дабы все убедились, что вкус у него очень тонок.
Сначала отнесся я к пище такой с подозреньем, подумав о том, что ученый, наверно, в стесненном бывал положенье и даже, пожалуй, был в бедности крайней. Поэтому так получилось, что голод заставил жевать эти листья и стебли с одною мечтой: лишь бы выжить.
Десяток, прибавьте еще девять лет, — я, как прежде, чиновник, семья все беднее и ниже доход, денег нет на одежду и пищу, а когда-то хватало! Потом довелось в Цзяоси получить мне правителя должность. Ну, думаю, будет теперь чем насытить желудок! Увы, все, что ел, было пресным, невкусным и лишь вызывало досаду. И вот каждый день мы с тунпанем — ученым судьей Лю Тин-ши гуляли в забытых садах, что находятся в древних, заброшенных ныне кварталах. Гуляли и тоже искали траву — дерезу и цветы — хризантему. Попробовал я, пожевал и, погладив живот, улыбнулся…
С тех пор убежден, что слова Тянь Суй-шэна правдивы и выдумки нет в них досужей. И я сочинил это фу «Дереза с хризантемой» с единственной целью: слегка над собою самим посмеяться… Сие поясняю:
О, увы и увы, господин! Ну кто заставлял вас в присутствии важном сидеть И правителем округа слыть? Пред вами — просители жаждут совета-решенья, За вами — чиновники мечутся и суетятся… С утра до полудня в присутствии вы И вечером здесь допоздна. И вам никогда и никто не поднес даже чарки вина! Хватали траву и травой, господин, вы свой рот набивали. Когда же до трапезы дело доходит, Брови хмурите вы за столом, Взметнув свои палочки, рот наполняете так, Что задыхаетесь, давитесь, Даже тошнит вас… А помните, в прошлом был Инь-генерал: Это он угощал луком с прелой пшеницей. Цзинь Дан, не понюхав, такую еду отстранил. Дивлюсь: почему вас прельщают какие-то листья растений? Ужель благородные злаки отсутствуют в этих горах? Внимательно выслушав, он, улыбнувшись, сказал: «Вся жизнь человека подобна разгибу и сгибу руки. Что бедностью можно назвать? Как судить о богатстве? Что есть красота? Что такое уродство? Пшеницей питаясь, разбухнешь, пожалуй, как тыква. А мясо ведет к отощанью, и даже темнеет лицо. Хэ — важный вельможа — все тратил, чтоб вволю поесть, Юй Лан был бедняк, но в обед на столе у него Всегда овощных трижды девять стояло изысканных блюд. Что толку богатым себя в сладких снах лицезреть? Богатый и бедный — туда же, к единому праху идут!» Узнав это все, дерезу я считаю пшеницей своей И ем хризантему, — она мне — что риса отвар! Весною их почки, а летом их листья вкусны, Цветы их — под осень, коренья вкушаю зимой. Возможно, что пища такая в Наньяне, у речки Сихэ, Поможет дожить до почтенного возраста мне! Храм Цюй Юаня
Я отправился в Чу, снарядив небольшую ладью, И воздвигнутый в честь Цюй Юаня дворец предо мною предстал. Я, на горы взирая, что так высоки на речных берегах, Здесь, у древнего Храма, вслух читаю, поэт, сокровенную думу о Вас: «О, когда бы пришли Вы из далей времен И, реку по волнам перейдя, устремились на юг! Только с домом родным разделили Вас тысячи ли, И при жизни пристанища не было Вам, И по смерти могилы себе не нашли… Сколь прискорбно! Пусть каждому смерть суждена, Но как тяжко с ней встретиться с глазу на глаз. И поэтому, долго скитаясь по берегу, Вы не решались уйти, С высоты Вы глядели, Как устрашающий мчался поток… И тогда, чтоб излить беспредельную скорбь, Сочинили вы „С камнем в объятьях“ — предсмертную песнь. О, могу я представить себе, Сколь тяжелые думы у Вас, одинокого, были тогда на душе! Представляю: последняя сказана Вами строка… Час настал — вы ушли… А потом, словно въявь, Сышится мне из пучины речной: „Раз не в силах взлететь высоко И не волен уйти далеко — Лучше скрыться в безмолвье, приют отыскать в глубине!“ …Ваши мысли теснились — одна за другой — То о чаяньях добрых, то о горечи прежних обид. Вдруг, усопший поэт, Вы услышали вести из жизни былой: Пропасть меж государем и теми, кто служит ему! И воскликнули Вы: „Это так! Не боролся с ничтожными я — Лишь словами хотел убедить их в своей правоте! Вот я умер и все осознал и хотел бы свой Путь изменить: Коль сгущаются тучи над отчизной моей — Как могу я на дне в одиночестве время влачить?“ …И речному владыке поведали Вы обо всем, Убедили Фэн И, чтоб о Вас в небесах доложил. И, проникнув потом через Девять Застав, Повстречались с самим Государем Небес. Видя Ваши печали, Государь опечалился сам, Но, увы, даже он был не в силах помочь…» И, вздыхая, я так рассуждал: «Он, почтеннейший муж, Обладатель священных подвесок и душистых цветов, Потеряв к возвращенью пути, Бродит-ходит порою по берегу этой реки. Только горы вокруг высоки-высоки, Только скалы круты-неровны… И в руинах уже то жилище, где он некогда жил. Если путник пройдет — опечалится, грустно вздохнет. Нет в помине его сыновей. Даже внуков пропали следы. Где они? Только башню высокую время поныне хранит…» Пусть услышит поэт эти строки мои: «Вот уж тысяча лет, как ушли Вы из мира сего… Мир с тех пор оскудел, жить все тягостней в нем. Мудрый, злобных насмешек боясь, прячет мудрость свою. Мы привычек рабы, подчиняемся нравам худым И хотим отрубить от квадрата углы, чтобы кругом он стал. Только хаос внесли мы и не в силах его побороть, Но считаем, что ревностно служим и знаем свой долг… А теперь, спутав яркое с темным, говорят: „То нефрит и коралл“. И хотят доказать, что нельзя Вас считать мудрецом. Но постыдным путем совершенства никто не достиг — Даже тот, кто считает, что отречься готов от себя. Что ж, уйти от отчизны, покончить с собою, забыв о других, — Разве это поможет потомкам, кому еще жить суждено? О, увы и увы! Все пути совершенных мужей Разве были и разве бывают прямы и ровны? И достаточно разве очистить себя самого, Позабросив-забыв все заботы о мирской суете?» Я еще раз вздохну: «Как извилист-неровен Ваш путь! Были Вы одиноким на этом тяжелом пути — И сошли, равновесие вдруг потеряв… Пусть все это и так, — Для потомков Вы — честный и праведный муж! Но зачем я скорблю? Вы давно уже вечный покой обрели…» Тайфун
В летописи «Наньюэ» указывается, что в местности Сиань часто поднимаются тайфуны. Ураганный ветер дует с четырех сторон. Тайфуны чаще всего бушуют в пятом и шестом месяцах. Накануне не лают собаки, не поют петухи. В «Удивительной хронике Горных вершин» говорится также, что между летом и осенью на небе появляется ореол вокруг луны, похожий на радугу, называемый «матерью урагана». Он предвещает неизбежный тайфун.
В Середину осеннюю ночью Путник в дверь постучался ко мне. Он промолвил, на тучи рукой указав: «Как свиреп Дух морской! Это доброе знаменье или худое — неведомо нам, Только радуга с неба упала, из моря воды напилась И на север ушла; Только красные тучи, сжимая осеннее солнце, Устремились на юг. Значит, скоро тайфун! Приготовьтесь к нему, господин!» Человек досказать не успел этих слов, Вижу — дом цепенеет, Слышу — листья зловеще шуршат. В небе птицы тревожно галдят, Как безумные, в разные стороны звери бегут. Вдруг… взметнулся табун лошадей И помчался быстрей и быстрей, И вдогонку за ним Шесть могучих орлов понеслись. Тут ударил по дамбе неистовый шквал, В каждой щелке и в каждой норе— Ветра свист!.. Вышел из дому, сел И, свой длинный халат подобрав, Изменился, наверно, в лице. Человек же сказал: «Нет еще… Настоящий тайфун не пришел, этот ветер — предвестник его». А потом — Ветер дверь распахнул, ставни с окон сорвал, Черепицу разбил, все жилище растряс… Катит множество каменных глыб по земле, Гнет, затем вырывает с корнями деревьев стволы, Хочет выплеснуть воду из устья реки И земную, мне кажется, ось расшатал! Может быть, повелитель ветров — всемогущий Бин И В этот час во владенья Ян Хоу проник, повелителя вод, Чтоб расправиться с ним? Высоки — в целых тысячу чи — поднимаются к небу валы, Устремляются воды в просторы бескрайних долин. Ветер грязь и песок захватил в свой огромный кулак И бросает, бросает их яростно, Рушит стены утесов и скал! Десять тысяч коней ветер вихрем несет, И не менее тысячи вслед им летит колесниц! Леопарды и тигры от ужаса смолкли, Уплыли в глубины киты… То ль не бой при Цзюйлу, Что всю землю потряс? То ль не сеча Куньминская, Обратившая в прах много тысяч людей? …Я от страха дрожал. Дыбом волосы встали на моей голове, И дыхание сперло, и ноги свело. Ночью, сжавшись на ложе в комок, Девять раз просыпался и менял положенье свое. Днем три раза молил черепаху предвестие доброе дать… Через день и два дня утром стих ураган… …Старики приходили, выражая сочувствие мне. Приказал я вина принести, чтобы должное слугам воздать. Страх прошел, и теперь лишь о том наша речь, Как деревьям и травам в беде их помочь, Как поправить стропила и балки на доме моем, Как на крышу опять уложить тростниковый настил, чтоб она не текла, Как построить разрушенный ветром участок ограды-стены. Тихо-тихо кругом. Не шелохнутся горы, леса. Ни волны на просторе морском. Встряска кончилась. Гром отшумел. По небесному своду, зелена-голуба, Одинокая, светлая-светлая, проплывает луна… Тут невольно вздохнул я, как будто очнувшись от сна, И не понял никто, почему я вздохнул. О, увы и увы! Что мало по размеру, а что велико — Мы привыкли судить из сравнения форм, Радость что вызывает и что вызывает печаль — Мы привыкли решать в столкновеньях сторон бытия. Что ж касается ветра — Как измерить нам силу его? Дуя тысячу раз, Он свою проявляет по-разному мощь! Ветер для муравья: Нам достаточно только подуть — и повергнем его. Ветер для комаров: Мы рукою махнем — разлетятся они кто куда. Эти ветры не могут природу саму сотрясать, Но иным существам — комарам, муравьям — Эти ветры страшны. А с другой стороны: Гриф ударил крылом по воде — И взлетел на три тысячи ли, И потом со своей высоты Он глядит на тайфун, в чистом небе паря, И, наверное, смотрит, как я, недостойный, дрожу… Разумеется, он, как и я, понимает, Что тайфун — это ветра большое дыханье — не вздох. Но опять-таки спорно: огромно иль только ничтожно оно? Ибо зренье и слух не объемлют всего, А в природе — увы — все изменно вокруг. Десять тысяч существ лишь поднимутся к жизни — и снова развеются в прах, Блеском лишь мимолетно ослепляя наш взор И лишь отзвуком жизни до нас доносясь. Вот заметите в небе Вдруг вспыхнувший молнии луч И скажите тогда: это правда иль ложь — Представленье мое о причинах, вселяющих страх. Жаль, что сам, поздно сам я об этом узнал! «Мои сочиненья — большой полноводный поток…»
МОИ СОЧИНЕНЬЯ — БОЛЬШОЙ ПОЛНОВОДНЫЙ ПОТОК, КОТОРЫЙ СТРЕМИТСЯ ВПЕРЕД, ВЫБИРАЯ НЕВЕДОМЫЙ ПУТЬ. НА ГЛАДКОЙ РАВНИНЕ СПОКОЙНО И ВОЛЬНО ТЕЧЕТ И ТЫСЯЧУ ЛИ, ЕСЛИ НУЖНО, ОН ЗА ДЕНЬ ПРОЙДЕТ. А ЕСЛИ УЖ СКАЛЫ И КАМНИ ВСТАЮТ ВПЕРЕДИ, — НЕМЫСЛИМО ЗНАТЬ, КАКУЮ ИЗ ФОРМ ОН ВОСПРИМЕТ, БУШУЯ СРЕДЬ НИХ. СКАЖУ ЛИШЬ ОДНО: ГДЕ ДВИЖЕНЬЮ ПРОСТОР — ТАМ В ДВИЖЕНЬЕ ПОТОК, А ТАМ, ГДЕ ПРЕДЕЛ, — ОСТАНОВИТСЯ САМ. ПОИСТИНЕ ТАК! ВОТ И ВСЕ! ДРУГОЕ, ХОТЯ Б И ХОТЕЛ, Я НЕ В СИЛАХ СКАЗАТЬ О СЕБЕ. Комментарии
Стихи (ши)Произведения, определенные в сборнике словом «стихи», имеют китайское название «ши». Ши — это первооснова классической поэзии Китая. Фактически ее первоначальный жанр. Они родились из народных песен в незапамятные времена и впервые были собраны в «Книге песен» («Шицзин»), ставшей бессмертным памятником народной поэзии IX–VII веков до новой эры. На многовековом пути развития ши меняли строку от четырехсловной до пяти- и семисловной обретали все большую глубину содержания и гибкость формы, вырабатывали свои законы и традиции.
Сунские ши, одним из крупнейших создателей которых был Су Дун-по, отличаются аллегоричностью, символикой, скрытым между строк намеком. Среди них много сатирических произведений, эпиграмм и юморесок. Однако и лирическая и философская темы не теряют в них своей значимости.
Стр. 39. Пил вино на берегу озера Сиху… (I).
Си Ши — легендарная красавица, олицетворение женской красоты.
Стр. 43. Только что отплыли из Цзячжоу.
Цзячжоу — ныне город Цзядин в провинции Сычуань. В 1059 г. трое Су — отец Су Сюнь, старший сын Су Цзы-чжань (Су Дуп-по) и младший Су Цзы-ю — предприняли путешествие по Янцзы до города Цзинчжоу. Цзиньшуй, Маньцзян — старые названия рек Минцзян и Цинъицзян, впадающих в Янцзы. Каменный Будда. — Су Дун-по записал в дневнике, что в месте слияния рек Янцзы и Маньцзяна, на берегу возвышалось каменное изваяние бодисатвы Майтрейи.
Стр. 45. Храм Цюй Юаня.
Цюй Юань — великий китайский поэт IV–III в. до н. э., основоположник поэтического свода «Чуские строфы» («Чуцы»). Будучи сановником в царстве Чу, поэт ощутил свое бессилие в борьбе с разложившимся двором чуского царя и в знак протеста покончил с собой, бросившись в реку Мило (подробнее см. комментарии к одноименной поэме). Как шумно на высоких берегах! — День гибели Цюй Юаня — пятый день пятого месяца по лунному календарю — издревле отмечался в Китае как день поминовения поэта: в его честь приносились жертвы (вино, сладкий рис), а на реках устраивались состязания на лодках, которым придавалась форма драконов. День памяти Цюй Юаня отмечается китайским народом поныне, хотя многие древние обряды забыты. Наньбин — ныне город Чжунчжоу.
Стр. 49. По озеру, против ветра.
В этой жизни к возвращенью… — Согласно буддийским верованиям смерть есть возвращение к жизни в облике более совершенного или менее совершенного существа, в зависимости от добрых или злых дел, которые человек творил в прошлом своем рождении. В поэзии Су Дун-по часто повторяется мысль о том, что земная (а не небесная) жизнь и есть то прекрасное, что дано человеку (об этом подробнее см. комментарии к мелодии «Уходит солнце на закат…» и поэме «Красная скала»).
Стр. 52. Надпись на стене Храма западного леса.
Храм западного леса находился в горах Лушань.
Стр. 54. В Цзинчжоу.
Цзинчжоу — город на берегу Янцзы, центр одноименного округа Сунской империи, ныне город Цзянлин. Здесь в 1059 г. закончилось лодочное путешествие трех Су (см. комментарий к с. 43). Далее отец и сыновья отправились в столицу Бянь-цзин (Кайфын) по суше. Там гадалка в толпе… — У пристаней и на базарных площадях средневековых китайских городов гадатели предсказывали людям судьбу по ударам в барабаны, сделанные в виде черепахи. …И не слышно нигде царства Чуского горестных слов. — Имеются в виду «Чуские строфы» Цюй Юаня как олицетворение народной скорби.
Стр. 56. В девятнадцатый день одиннадцатой луны года синьчоу распрощался с Цзы-ю…
Год синьчоу — 1061 г., когда Су Дун-по получил должность судейского чиновника в придворной канцелярии «фэн сян» и покинул родные места. Проводить его из Мэйшани — родного селения — до ближайшего города Чжэнчжоу пошел младший брат Су Цзы-ю. Стихотворение написано после разлуки с братом. Так уговорились в детстве мы… — В юности Су Дун-по и его брат уговорились на всю жизнь, что будут вспоминать друг о друге каждую дождливую ночь.
Стр. 60. Каменный барабан.
Каменный барабан — памятник древнекитайской культуры, представляющий собой десять каменных тумб полусферической формы, некогда слитые в единый каменный массив. Впервые были обнаружены на территории нынешней провинции Шэньси в VII в. Одним из первых исследователей надписей на них, относящихся к эпохе Западного Чжоу — периоду правления Чэн-вана (1024–1005 гг. до н. э.) и Сюань-вана (827–782 гг. до н. э.) — был знаменитый танский ученый и писатель Хан Юй (768 824), которого Су Дун-по чтил как своего учителя. Ныне «каменные барабаны» находятся в Пекине. До сих пор тексты на них являются предметом исследования ученых-филологов.
…Прибыл я Луского старца проведать, в должность вступив как чиновник столичный. — Согласно старым обычаям, после назначения на должность государственный чиновник был обязан отправиться в Храм Конфуция, что находится близ города Цюйфу в нынешней провинции Шаньдун. Конфуций жил в царстве Лу, поэтому потомки часто называли его Луским старцем. …Мне по прошествии целого века… — Хань Юй умер в 824 г., а Су Дун-по написал «Каменный барабан» в 1061 г., то есть по прошествии двух с лишним веков; в данном случае поэт употребил понятие «век» условно. «Как быстролетна моя колесница…» — Су Дун-по здесь цитирует некоторые надписи на одном из барабанов, переведенные им с чжоуского на современный ему язык сунского Китая. …Кроме Ковша есть иные светила… — Во времена Су Дун-по «каменные барабаны» были сравнительно новыми из найденных реликвий старины. Поэт хочет сказать, что они по своей значимости нисколько не уступают уже найденным и изученным памятникам. Словно луна на ущербе сияет… — То есть понятных письменных знаков крайне мало, а больше — непонятных или стертых временем. Это при Се, что служил Сянь Юаню, «птенчиков лапки» уже «наследили»… — По преданию, первым изобретателем китайской письменности, получившей впоследствии название «следы птичьих лапок» (этот образ отражает облик древнейших китайских иероглифов), был придворный историк Цан Се, служивший чжоускому царю Сянь Юаню. …Бин и Ли Сы молоком животворным этих птенцов неуклюжих вспоили. — Бин (Ли Янбин VIII в.) — исследовал иероглифику, утвержденную Ли Сы (III в. до н. э.). «Лебеди-гуси» — название стихотворения из раздела «Малые оды» древнейшего литературного памятника Китая — «Книги песен» («Шицзин»). В нем воспеваются доблести чжоуского царя Сюань-вана (827–782 гг. до н. э.)…Как изменили ученые люди всех «головастиков» прежних обличье. — «Головастиковое письмо» («кэдоу вэнь») также относится к древнейшей форме китайской письменности, видоизмененной при Сюань-ване. …В самом расцвете династии Чжоу… — Имеется в виду правление Сюань-вана. Шли на восток — и сюйлу покоряли, тигры рычали, свирепые в драке. — Сюйлу — название древних племен, обитавших на территории современных провинций Цзянсу и Аньхуэй. В «Книге песен» со свирепыми тиграми сравниваются отважные воины. Этот жe образ в данном случае использует Су Дун-по. Сянь — племена, обитавшие на северо-западных окраинах Чжоуской империи, предки племен, получивших впоследствии название сюнну. В бой устремлялись, как злые собаки. — По преданию, часть войск чжоуского Сюань-вана состояла из рабов, которых натравливали на врага, как собак. …С запада — волки, с востока — олени… — То есть посланцы вассальных стран. Оды «Сун». — Имеются в виду оды из «Книги песен» («Шицзин»), посвященные чжоускому Сюань-вану. Памятник с текстом в горах Цигулоу, по преданию, был воздвигнут в честь легендарного императора «золотого века» Юя, укротившего потоп и прославившегося мудростью и справедливостью. Вэнь-ван — отец У-вана (1122–1115 гг. до н. э.), первого из правителей династии Чжоу. …Девять больших округов Поднебесной… — Имеется в виду империя Цинь Ши-хуана, основателя династии Цинь. Он правил с 246 по 209 г. до н. э. «Книгу стихов» и «Истории книгу»… — Имеются в виду «Книга песен» («Шицзин») и «Книга истории» («Шуцзин») — священные для последователей Конфуция своды. Цинь Ши-хуан, преследуя конфуцианцев, проявлял ненависть и жестокость к ученым людям; в китайской исторической литературе часто фигурировал как тиран, а время его правления описывалось как годы великого бедствия. У всемогущего Предка-Дракона… — Имеется в виду Цинь Ши-хуан. Цайский наместник, тот самый бродяга, с желтой собакою шлялся который. — Имеется в виду первый сановник при дворе Цинь Ши-хуана «цзайсян» Ли Сы, который до получения этого титула, по преданию, был известен как бродяга. Об этом есть упоминание в историческом труде древнего китайского историка Сыма Цяня «Шицзи». «Жечь, убивать, разрушать без остатка»… — Су Дун-по цитирует фрагмент надписи на «каменном барабане». «Шесть сочинений», опасных для власти. — Имеется в виду конфуцианское «шестикнижие» — свод конфуцианской литературы, объявленный Цинь Ши-хуаном вне закона, то есть «Шицзин», «Шуцзин», «Ицзин» («Книга перемен»), «Лицзи» («Книга ритуалов»), «Юэцзин» («Книга музыкальных обрядов»), «Чунь-цю» («История эпохи Весен и Осеней»). Девятиногого глыба сосуда — священная реликвия государей Чжоуской династии; была утоплена в реке Сишуй. Цинь Ши-хуан хотел поднять сосуд со дна реки, но реликвия исчезла.
Стр. 68. Проезжаю Храм Золотых гор.
Храм Золотых гор — исторический памятник, находится на скале посреди Янцзы, близ нынешнего города Чжэньцзяна. За тем селом, где я рожден… — Родина поэта Мэйшань находится на берегу Янцзы в ее верхнем течении. Чжан — мера длины, равная 3,2 м. Но к возвращенью «нет весла». — То есть нет возможности вернуться в отчий дом.
Стр. 73. В день зимнего солнцестояния гуляю около Храма счастливых предзнаменований.
Храм счастливых предзнаменований был известен в Сунскую эпоху как место, где произрастают самые красивые пионы. Кто из людей подобен господину, которого зовут учитель Су? — Су Дун-по в шутку говорит здесь о себе.
Стр. 75. Ночую на Горе девяти святых.
В примечании поэта говорится: «Девять святых — секта, руководимая Цзо Юань-фаном, Сюй Юем и Ван Се. Гора эта находится в Хэнчжоу». Из яшмы и золота высится храм… — По преданию, святые этой секты обитали в яшмовых и золотых храмах. Ханьские светила — ученые и мудрецы эпохи Хань (206 г. до н. э. — 220 г. н. э.). Циньская держава — империя Циньской династии (246–207 гг. до н. э.). …Смотрел я на небо, где лодка-луна плыла в облаках — как во льдах! — Поэт, завершая стихотворение образом «лодки-луны» «во льдах», как бы подтверждает мысль о необходимости духовного движения, развития человека, который, совершенствуя себя, должен пробивать путь вперед даже в мире зла и несправедливостей (недаром он упоминает о «циньской державе»). Луна в стихах Су Дун-по, как и у многих его предшественников, — олицетворение чистоты, целомудрия.
Стр. 78. В Мэйу.
Мэйу — селение на территории нынешней провинции Шэньси; здесь в конце эпохи Хань было логово кровожадного разбойника Дун Чжо. При факеле виден всего лишь один от жира лоснящийся пуп. — Поэт как бы наяву представляет себе казненного Дун Джо, тело которого, по описанию ханьских историков, было выставлено на городской площади Мэйу для устрашения и ночью освещалось факелами.
Стр. 94. Восхищаюсь исполненным кистью Юй-кэ бамбуком из коллекции Чжао Фу-чжи.
