Стихи. Мелодии. Поэмы

Су Дун-по

Стихи. Мелодии. Поэмы

Игорь Голубев

Су Дун-по и его поэзия

Поэт Су Дун-по[1] (1037–1101) прожил жизнь, полную тревог, взлетов и падений. Он был настоящим героем своего времени, воплотившим в своем творчестве подлинный дух и своеобразие Северо-Сунского китайского общества (960–1126 гг.) То была эпоха, когда впервые в истории феодального Китая абсолютизм Сынов Неба был уже не единственным критерием, определявшим политическую жизнь страны. На общественной арене все большую активность стали проявлять представители феодальной знати и ученые. XI век в Китае — это период большого спора между государственными мужами, разделившимися при императорском дворе на две группировки, — спора о том, как обновить общество и стабилизировать империю в политическом, экономическом и военном отношениях. Пример краха предыдущей династии Тан (618–907 гг.) побудил таких деятелей Сунского периода, как Ли Гоу, Фань Чжун-янь, Оуян Сю, Мэй Яо-чэнь задуматься о причинах, приводящих государство к упадку, разорению, народным волнениям и, в конечном итоге, к падению. Мысли ученых обратились к древности. Древностью же для них была эпоха Чжоу (1122–247 гг. до н. э.). Ханьская и Танская история (206 г. до н. э. — 907 г. н. э.) давала им, однако, более осязаемые и исторически достоверные примеры «правильного» и «неправильного». Из сопоставления этих примеров ученые стремились сделать практический вывод: как установить в стране идеальный порядок и уберечь империю от печальной участи предшествующих династий.

Тут следует сказать, что в высказываниях сунских ученых исторические примеры, как правило, сопровождались по-новому трактуемыми высказываниями древних философов: Конфуция, Лао-цзы, Мэн-цзы, Чжуан-цзы, Хань Фэй-цзы, Сюнь-цзы и других. Противоречия во взглядах этих мудрецов не мешали сунским ученым подтверждать свои мысли изречениями и тех и других, а порою и обращаться к учению Будды. Исторические примеры и древняя мудрость, таким образом, играли для них роль теоретических доводов и доказательств собственных предложений по благоустройству общества.

В третьей четверти XI века при дворе выдвинулся на пост главного сановника двора — цзай-сяна — энергичный и волевой человек, поэт и философ Ван Ань-ши (1021–1086), убедивший императора Жэнь-цзуна провести в жизнь разработанные им социальные реформы. С этого времени дискуссия между двумя придворными группировками (группировка Сыма Гуана,[2] сплотившая маститых ученых, сторонников умеренных реформ, и группировка Ван Ань-ши, отражавшая воззрения и интересы средней прослойки феодального класса, стремившаяся к радикальным преобразованиям) перерастает в настоящую политическую борьбу. Двумя основными звеньями реформ Ван Ань-ши, больно затронувшими интересы феодальных верхов, были его законы о государственном кредитовании крестьян и новые правила проведения столичных экзаменов на чиновничью степень. Согласно первым, в деревнях предполагалось ограничить деятельность ростовщиков и крупных торговцев: в период весеннего сева казна под сравнительно небольшой процент давала крестьянам в кредит необходимое для засева количество зерна с условием выплаты долга после сбора урожая. Согласно вторым, утверждалась новая, упрощенная программа экзаменов, что открывало выход на общественную арену массе незнатных, неродовитых, малоземельных представителей помещичьего класса. Последняя мора, по замыслу Ван Ань-ши, должна была способствовать демократизации бюрократического аппарата и росту числа преданных долгу чиновников, столь необходимых для проведения его экономических экспериментов.

Поныне приходится удивляться гению Ван Ань-ши, пытавшегося осуществить (конечно, стихийно, неосознанно) государственную мопополию на торговлю и кредит. Однако в условиях феодального общества его реформы по сути своей были глубоко утопичны и привели не к улучшению, а скорое к ухудшению жизни крестьян: при феодальной собственности на землю (какие бы формы она ни принимала) и полной зависимости крестьян от помещиков, сельского хозяйства от благоприятных или неблагоприятных природных условий, при росте армии взяточников-чиновников, при отсутствии контроля над их деятельностью и не могло быть иначе. Там, где урожай страдал от дождей, засухи или налета саранчи, крестьяне вконец разорялись. Тюрьмы оказывались переполненными должниками, по дорогам брели голодные толпы нищих и обездоленных, в горах и лесах скрывались отряды бунтарей. Су Дун-по (как его отец Су Сюнь и младший брат Су Чэ — тоже выдающиеся художники слова Сунского Китая), состоя в группировке Сыма Гуана, предсказывал худой исход реформ Ван Ань-ши. В результате в 1071 году Су был отстранен от высокой должности при дворе и с тех пор до 1085 года служил на более низких, а в отдельные периоды совсем незначительных чиновничьих должностях в округах Ханчжоу, Мичжоу, Сучжоу, Хучжоу, Хуанчжоу, Чанчжоу, Дэнчжоу. Будучи туйгуанем столичной области (одним из членов коллегии императорского суда), Су Дун-по имел доступ к особе императора, представлял ему пространные политические трактаты, доказывая пагубность реформ Ван Ань-ши. Он был убежден, что эти новшества не принесут пользы, что содержание чиновников вновь созданных учреждений вызовет слишком большие расходы государства. Позднее, высланный в провинцию, Су Дун-по лишился непосредственных контактов со двором, зато перед ним открывалась сама действительность: он воочию убедился в вопиющем социальном неравенстве, увидел жизнь простого парода. И в его поэзии, дотоле несколько напыщенной и торжественной, отчетливо, хотя и в аллегорической форме, зазвучали гражданские и сатирические мотивы.

В 1079 году император Шэнь-цзун, вняв советам своей матери, назначил Су Дун-по губернатором озерного округа Хучжоу. Это внезапное возвышение опального поэта вызвало взрыв негодования у двух главных сановников императорского двора — Ли Дина и Шу Даня. (Ван Ань-ши к этому времени был уже отстранен от должности: крах его карьеры во многом объясняется интригами его же выдвиженцев.) При дворе зрели коварные планы против Су Дун-по: этот обличитель императорских чиновников, едкий сатирик, способный одной меткой строкой оконфузить и высмеять любого из власть предержащих, страшил их своим могучим авторитетом ученого, поэта и философа.

А Су Дун-по, прибыв в Хучжоу и вступив на пост губернатора этого округа, отправил, как это положено было по правилам того времени, короткое благодарственное послание императору — «се-бяо». В этом послании были такие строки: «Государь знает, что я, видимо, глуп, потому что не могу угнаться за новыми выдвиженцами. Но государь, принимая во внимание то, что я стар и не свершу проступков, все-таки доверил мне роль пастыря простых людей».

На первый взгляд в этих словах не было ничего предосудительного. Однако когда «се-бяо» Су Дун-по было помещено во дворцовом вестнике, весь столичный чиновный люд воспринял эти слова как выпад против фаворитов императора — Шу Даня и Ли Дина. Да и сами они не сомневались в том, что именно на них указывал губернатор Хучжоу императору, говоря о «новых выдвиженцах», именно на них намекал, говоря, что сам «не свершит проступков». Сановники решили, что Су Дун-по покушается на их власть. В седьмом месяце 1079 года один из высокопоставленных дворцовых цензоров официально заявил, что Су Дун-по предъявляется обвинение в клевете на высшие органы императорской администрации. Через несколько дней глава Палаты цензоров Шу Дань предъявил в качестве обвинения несколько стихотворений, в которых Су Дун-по обличал чиновничий произвол, коррупцию, казнокрадство. В одном из них поэт писал, что чиновники даже по ночам стучатся в дома крестьян и требуют денег. В другом утверждал, что крестьяне не только забыли вкус мяса, но стали забывать даже вкус соли, ибо ее не бывает порою по три месяца. А в стихотворении «Храм желтого вола» он дерзко противопоставил каменное изваяние вола — фигуру священную, божество, которому поклоняются и приносят в жертву вино и овец, — живому волу, который лишь пучком травы утоляет голод: ясно, что здесь противопоставлены господа и простолюдины, сановные бездельники и трудовой народ. В стихотворении «В дождь навещаю храм всемилостивейшей Гуаньинь на горе Тяньчжу» поэт называет чиновника-эксплуататора «богом в одежде белой»: этому «богу» совершенно нет дела до того, что ливень губит крестьянские поля, что «крестьянин руки опустил, крестьянка бросила корзину».

Так против Су Дун-по сколачивалось «судебное дело». Не ограничившись несколькими сатирическими стихами поэта, Шу Дань объявил «крамольными» все четыре тома его стихотворений, изданных в то время и уже ставших популярными не только в Китае, но даже, например, в соседнем чжурчжэньском государство Цзинь.

Вскоре было сформулировано обвинение и сформирован суд. Главным обвинителем «по делу Су Ши» был назначен Ли Дин, снискавший худую славу среди крупнейших ученых и поэтов того времени. Сыма Гуан называл этого придворного выскочку «скотиной», поскольку тот отказался совершить траурный ритуал после кончины своей матери. Ли Дин, этот интриган, предавший своего доверчивого учителя Ван Ань-ши, сумел лестью и демагогией расположить к себе императора Шэнь-цзуна. И, естественно, Ли Дин ненавидел Су Ши за честность и прямоту. Именно он в спешном порядке отдает распоряжение об аресте поэта и губернатора Хучжоу, о препровождении его под стражей в столицу Бяньцзин (ныне г. Кайфын). В тринадцатый день восьмого месяца 1079 года Су Дун-по был брошен в столичную тюрьму. А вскоре началось и судилище, на каждом заседании которого неизменно присутствовал сам император. Главные обвинители — Шу Дань и Ли Дин — разражались на суде горячими речами, в которых ненависть к обвиняемому перемежалась с приторной лестью пред императором и фальшивым верноподданническим пафосом.

«Недавно я прочитал благодарственное послание Су Ши, — заявил Шу Дань. — В нем содержится издевка над нашей деятельностью. В то время как простолюдины с восторгом повторяют эту издевку, все верноподданные государя разгневаны и угнетены».

Можно представить себе, как, обращаясь к императору, он повысил голос: «Стихи Су Ши — это покушение на Вашу особу и авторитет, государь. Вы идете по пути добра, у вас кристально чистое сердце, как у Яо и Шуня. И вот в это время появляется Су Ши, кичащийся своей репутацией ученого и никому не нужными знаниями. Я не понимаю, как мог этот человек решиться быть губернатором округа! Издревле известно, что главным принципом для всех является сознание долга своему повелителю. Этот же Су Ши в своих стихах заявлял такие вещи против Вас, государь, что не приходится сомневаться в полном пренебрежении им долгом перед своим господином… Преступления Су Ши более чем неискупимы: даже десяти тысяч смертей не хватит ему, чтобы загладить свою вину перед Вами, о государь!»

В качестве одного из главных аргументов столь тяжких обвинений Шу Дань предъявил суду небольшое стихотворение Су Дун-по, написанное им на пути в Хучжоу, накануне вступления в должность губернатора. В нем поэт писал, что высоконравственные люди издревле не считали непременной обязанностью служить в чиновниках, но не считали они непременным и уклоняться от службы; «если ученый считает обязательной только службу, он, пожалуй, предает забвению свое „я“; если же он желает совсем отстраниться от службы, он, пожалуй, предает забвению своего государя». Шу Дань, зачитав эти строки, воскликнул: «Ученый никогда, ни на минуту, ни на секунду не должен забывать своего повелителя — государя, — состоит он на службе или не состоит. А Су Ши заявляет, что ученому не до государя, если он вне стен присутствия! Это ли не кощунство?» Взявший вслед за Шу Данем слово Ли Дин заявил: «Я надеюсь, что Вы, государь, вынесете свое просвещенное суждение и приведете в действие закон не только для того, чтобы остановить разлагающее влияние Су Ши, по и для того, чтобы воодушевить тех, кто служит Вам, государь, верою и правдою. Таким образом будет проведена четко грань между добром и злом, и нравы в обществе обретут чистоту».

Обвинения сыпались градом на голову опального поэта. Сановник Ван Гуй выхватил из одного стихотворения поэта строки, которые, по его мнению, были адресованы непосредственно императору: «Разветвленные корни сосны достигают подземных Девяти источников (обители мертвых), но доподлинно знать о том может лишь укрывшийся там дракон». Ван Гуй, а за ним Шу Дань пытались уверить Шэнь-цзуна, что под драконом в этих строках разумеется именно он, император, что Су Ши умышленно низвергнул Сына Неба с его высоты под землю, в царство властителя ада Янь-ло.

Тут обвинители поэта настолько перешли границы разумного в своей ненависти к обвиняемому, что даже сам император, вовсе не питавший в этот миг симпатии или сочувствия к Су Дун-по, покачал головой и сказал: «Ведь помимо небесного дракона — символа императорского могущества и Конфуций и Мэн-цзы упоминали и о других, в том числе о драконах, обитавших в земных и подземных водах». Возможно, императору было просто невыгодно признать столь злую насмешку над его особой. Тогда суду была предъявлена в качестве обвинения поэма (фу) Су Дун-по «Дереза с хризантемой». В предисловии к ной есть такие строки: «Десяток, прибавьте еще девять лет, — я, как прежде, чиновник, семья все беднее и ниже доход, денег нет на одежду и пищу, а когда-то хватало».

«Су Ши намекает на то, что император не заботится о честных верноподданных», — заявили в один голос обвинители, подкрепляя свои доводы выдержками из стихотворного послания поэта к своему другу и издателю, принцу Ван Сяню: в послании говорилось, что он, Су Ши, «уже привык слушать вопли узников, избиваемых бичами», что кругом — голод, а «люди, попавшие в кабалу, бегут из деревень и становятся разбойниками». Суду были зачитаны строки послания Су Дун-по Цзэнгуну, прозаику-эссеисту Сунской эпохи, о том, что «надоела трескотня придворных, похожая на стрекот цикад», что двор подобен дремучему лесу, а на деревьях каркающие вороны ссорятся из-за того, «кому больше достанется падали»…

Гнев и возмущение суда вызвали стихи поэта:

Пусть воронье кричит над дохлой крысой, В том крике алчность и тупая спесь. А гордый лебедь воспарит повыше И окунется тихо в облака…

Сам Су Дун-по в эти мгновения уже не сомневался в том, что его ждет смертная казнь, и начертал из тюрьмы своему брату Су Чэ (Су Цзы-ю) такие печальные строки:

Пусть на темной горе, в месте самом глухом Погребенье мое без почета свершат, Пусть годами по длинным, дождливым ночам Одинокая стонет и плачет душа…

Но судьба пощадила поэта. Случилось, что внезапно заболела мать императора. Перед смертью она сказала Шэнь-цзуну: «Я помню, когда братья Су сдавали экзамены, Ваш предшественник Жэнь-цзун сказал, что обрадован, поскольку перед нами предстали два достойных советника государя. Я слышала, что сейчас Су Ши осуждают за его стихи. Некоторые из придворных сановников хотят его уничтожить. Они не могли указать на проступки или промахи на служебном поприще и ухватились за стихи. Разве такие обвинения не являются проявлением мелочности? Я думаю, что уже не поправлюсь. Но Вы, государь, не должны осуждать невинного! Этим вы рассердите небесных святых».

Воля умершей была священной для Шэнь-цзуна, и в двадцать девятый день двенадцатого месяца 1079 года, к великому неудовольствию Шу Даня, Ли Дина, Ван Гуя и других приближенных, император объявил приговор, согласно которому Су Дун-по высылался в округ Хуанчжоу в чине младшего военачальника. Поэт был освобожден из тюрьмы в канун Нового года после четырех месяцев и двенадцати дней заключения. О его настроении в этот момент лучше всего поведает стихотворение «Выйдя из тюремных ворот», которое начинается строками:

Всю жизнь писал, и письмена мои Всегда мне приносили только зло. Но думаю, что лишь на этот раз — Нет худа без добра — мне повезло!

Мы уже говорили о том, что жизнь поэта была чередованием взлетов и падений. Рассказанная здесь история одного из «падений» Су Дун-по дошла до нас в подробностях благодаря сохранившимся доныне воспоминаниям его современников Кун Пин-чжуна, Чэн Ши-дао, Е Мэн-дэ и особенно благодаря записям великого поэта Южно-Сунской династии Лy Ю (1125–1210).

История эта проливает свет на то, как воспринималась гражданская поэзия Су Дун-по при его жизни, и дает нам возможность назвать Су одним из самых смелых и упорных критиков современного ему феодального общества Китая.

Дальнейшая судьба поэта не менее трагична. Читаем у него:

Тридцать тысяч дней, еще шесть тысяч — Вот и весь у человека век. На недуги и на старость тратит Добрые полжизни человек. Радости сменяются печалью, Все идет своею чередой: То слагаем песни и смеемся, То внезапной сломлены бедой. Я возвышусь завтра иль унижусь — Сам себе не в силах предсказать. Видимо, всевышнему угодно Нами, словно куклами, играть.

До октября 1085 года Су Дун-по был в опале, — служил в Хуанчжоу, Чанчжоу и Дэнчжоу — округах, весьма отдаленных от столицы. Но между тем слава поэта росла, стихи его заучивались наизусть, передавались из уст в уста, а кусок шелка с каллиграфически начертанной его рукой фразой ценился дороже золота и драгоценностей.

В 1085 году, после смерти Шэнь-цзуна, двор амнистирует всех ученых, принадлежащих к группировке Сыма Гуана, и Су Дун-по с триумфом возвращается в столицу. Он становится вторым лицом среди придворных. Но жизнь при дворе ему в тягость, и в 1089 году он уезжает в Ханчжоу в должности командующего войсками и губернатора Чжэцзяна. Находясь в милости у регентши (бабки малолетнего императора Чжэ-цзуна), он в последующие годы занимает высокие должности: в 1092 году командует войсками империи, в 1093 году является главным сановником-попечителем просвещения. Но с ее смертью снова наступает период «падения». Пришедший к власти Чжэ-цзун — слабоумный и развращенный юнец — возвышает при дворе Чжан Чуня — заклятого врага последователей и друзей Сыма Гуана. На сей раз Су Дун-по был лишен всех прежних чинов и званий и сослан в самую глухую окраину империи — на остров Хайнань (1097 г.), где прожил три с лишним года в бедности и лишениях. После смерти молодого Чжэ-цзуна (1101 г.) новый император Хуэй-цзун помиловал Су Дун-по. Возвращаясь в родные места, поэт занемог в пути и в двадцать восьмой день шестого месяца умер. Су Дун-по был похоронен в деревне Дяотай, что находилась на территории нынешней провинции Хунань…

Была у поэта и посмертная судьба. Через год после его кончины двор императора Хуэй-цзуна обнародовал список «Праведных мужей периода Юанью» (периода регентства императрицы, 1086–1093 гг.), в котором имя Су Дун-по было первым. Доска со списком реабилитированных ученых и поэтов, репрессированных при Чжэ-цзуне его первым сановником Чжан Чунем, была выставлена на восточной стене императорского дворца. В 1106 году над столицей пролетела комета (это было расценено астрологами как зловещее предзнаменование), а вскоре ударом молнии доска со списком посмертно возвеличенных «праведных мужей» была расщеплена пополам.

Напуганный Хуэй-цзун приказал немедленно уничтожить все доски и дощечки с именами «праведников». И снова, уже мертвый, Су Дун-по попадает в опалу: тайным императорским указом велено было разрушить памятники и стелы, хранящие его тексты, запрещались книги и манускрипты, созданные им, а сам поэт снова был лишен всех прежних чинов и заслуг. За хранение сочинений Су двор назначил огромный штраф. Но, как свидетельствуют многие очевидцы событий того времени, слава Су Дун-по, несмотря на запреты его сочинений, не поблекла, а, наоборот, возросла. Не было такого ученого в Поднебесной, который не знал бы наизусть его стихов и изречений. Однажды, пять лет спустя, один даос-проповедник рассказал императору, что к нему во сне явился Су Дун-по и что ныне покинувший землю поэт назначен по воле Повелителя Небес «высшим управляющим делами изящной словесности Неба». Император настолько был ошеломлен этим сообщением, что приказал скупить и собрать во дворце все, что сохранилось из созданного Су Дун-по, — книги, картины, надписи на шелку, высеченные на камне образцы его каллиграфии и т. д. Цены на реликвии, связанные с именем Су Дун-по, настолько возросли, что хранителями их оказались самые богатые люди Поднебесной. Когда же в 1126 году столица Бяньцзин была захвачена вторгшимися в Китай чжурчжэнями и Северо-Сунская династия пала, победители в качестве контрибуции наряду с другими ценностями требовали и сочинения Су Дун-по. И все же основная часть литературного наследия поэта была своевременно увезена в Ханчжоу — столицу новой, Южно-Сунской империи (1127–1275 гг.). И, наверно, благодаря этому сохранилась до нашего времени.

В 1170 году император Южно-Сунской династии Сяо-цзун (1163–1190) возвеличил Су Дун-по высоким званием «вэньчжун гуна» — «Мужа Просвещенного и Верного» и закрепил за ним «на все времена» должность «Великого императорского наставника». В эдикте по этому случаю говорилось: «Мы вздыхаем: столь редкий гений был вынужден страдать из-за клеветы и унижений. Он был изгнанником за морем и горами, но он оставался самим собой и тогда, когда двор наделял его властью. Он изучил прошлое и настоящее страны, его рассудок постигал законы вселенной. То, что не могли отнять у него, была его непоколебимая прямота. То, в чем никто не мог сравниться с ним, была его облетевшая свет слава. Не было заслуженного признания и заботы о нем, когда он жил. Но потомки воздали ему должное уже после его кончины. И вот ныне люди передают из уст в уста учение этого мужа, славного в годы правления Юанью, и в их домах хранятся книги рожденного в Мэйшани!»

А сам «рожденный в Мэйшани» хотел, чтобы у потомков сохранилась о нем память не как о чиновнике, а как о простом человеке, вовсе и не помышлявшем о славе. Вот что писал он в связи с этим:

Дней осталось немного, И круг их сомкнется однажды, Ухожу я под крышу, Опираясь на посох рукой. Вы меня не считайте Каким-то чиновником важным, Только с виду чиновник, А в душе я совсем не такой!

* * *

Настоящему сборнику стихотворений и поэм Су Дун-по предпослано стихотворение его современника, выдающегося поэта эпохи Сун — Хуан Тин-цзяня (1045–1105), в котором последний проводит прямую параллель между своим другом и великим Тао Юань-мином. «По духу родственны они!» — восклицает Хуан Тин-цзянь, и это восклицание заставляет нас задуматься: как и в чем выражается эта «родственность» между поэтами, разделенными семью веками?

«Цель человеческого существования, жизнь и смерть, добро и зло, — пишет профессор Л. З. Эйдлин, — вот темы, заключенные в произведениях Тао Юань-мина, и в тех, где прямое размышление, и в тех, где он как будто говорит о природе. Мысль и поэзия его никогда не абстрактны, а вызваны заинтересованностью в жизни, в событиях своего времени, о которых, как верно замечает Лу Синь, он „вовсе не забывал и не был к ним равнодушен“.»[3]

Этими словами вполне можно характеризовать и поэтическое творчество Су Дун-по. Однако при этом следует иметь в виду, что, проникнутая духом Тао, его поэзия впитала в себя вольнолюбие Ли Бо, горький пафос и созерцательность Ду Фу, простоту и глубину Бо Цзюй-и. Творчество Су Дун-по, таким образом, явилось как бы художественным обобщением лучших традиций китайской поэзии, идущих от «Шицзина» и Цюй Юаня. В то же время оно было глубоко самобытным, совершенно новым для своего времени. Обращался ли поэт к различным философам древности или проникался духом чань, (цзэн) буддизма, — он всегда оставался самим собой: великим жизнелюбцем и неутомимым правдоискателем. Источником его творчества было вдохновение, внезапное озарение, таинственная сила, как он считал, владеющая творцом в момент создания художественного произведения. В одном из своих эссе (цзи)— «Гибкий бамбук Юньданской долины» — он писал: «Бамбук только что родился, росточек всего в один цунь — и только! А уже появились сочлененья и листья. Родившись, он растет, пока его шероховатые, как крылышки цикады, колкие, как зазубринки на брюшке змеи, ростки не превратятся в острые копья в десять синь длиной. Ныне те, кто рисует этот бамбук, копируют звено за звеном, листочек за листочком, — и считают, что это и есть бамбук. Ну, какой тут может получиться бамбук? В старые же времена, рисуя бамбук, считали, что прежде всего нужно вместить образ бамбука в себя самого, держать в руках кисть, внимательно всматриваться. И тогда, когда разглядишь, что ты хочешь написать, стремительно браться за дело, привести в движение кисть, и ужо не останавливаться, дабы сразу же достичь того, что было до этого зримо: это то же мгновение, когда падает сокол на выпрыгнувшего зайца… Если потерять момент — образ бамбука исчезнет, будто его и не бывало!»

«Именно так учил меня искусству Юй-кэ.[4] Но я, хотя сердцем, сознанием проникал в суть, достичь ее все же не мог. А коли сердцем, сознанием проникая в суть, все-таки не достигнешь ее, — значит, сердце и руки находятся в дисгармонии, и овладеть искусством невозможно! Поэтому тот, кто попадает в самый центр, но не рожден для искусства, может понять образ, однако, обратившись к творчеству, теряет его. К бамбуку ли только относится это?

Когда Юй-кэ создавал бамбук, сначала он, казалось, не обращал на него никакого внимания. А люди со всех четырех сторон с кусками наитончайшего шелка в руках, толпясь у ворот его дома, упрашивали скорее начать рисовать. И тогда Юй-кэ гневался, хватал кусок шелка, бросал его наземь и кричал: „Я употреблю ваш шелк на чулки!“»

Итак, по Су Дун-по, творческая способность человека — это великий дар, а вдохновение — таинственный момент: без вдохновения нет и творчества, а всякое давление на творца лишает его вдохновения, мешает творить.

Описывая образ будды, созданный сунским художником У Дао-юанем, Су Дун-по замечает, что «искусство живописи У есть результат его духовного озарения». «Он видел себя во сне, — продолжает Су, — в образе буддийского крылатого святого. Когда же проснулся, кисть его пришла в движение без какого-либо контроля с его стороны. И, казалось, волшебная сила влилась в каждый прекрасный ее волосок!»

Говоря о художниках, Су Дун-по фактически размышлял об искусстве вообще и о поэтическом искусстве в частности. «Стихи Шао-лина (поэта Ду Фу), — писал он, — это живопись без полотна; живопись же Хань Гана является поэзией без слов. Когда я читаю стихи Ван Вэя, я нахожу в них живопись; когда же любуюсь его живописью, она кажется мне подобной его поэзии».

Хотя, как мы видели, Су Дун-по несколько фетишизировал творческий процесс художника, главная мысль в его суждениях, во-первых, состояла в том, что искусству нужна прежде всего свобода. Но и в неволе, считал он, в творце не умирают потенциальные созидательные силы («Птица в клетке все равно помнит, как следует летать; лошадь на привязи тоже не забудет, как нужно скакать», — писал он по этому поводу, имея в виду репрессированных Чжан Чунем поэтов и ученых). Во-вторых, — и это, пожалуй, главное, — поэт, всю жизнь восторгавшийся красотой и гармонией природы, хочет познать внутренние законы окружающего мира, дабы поставить и красоту эту, и гармонию в пример человеку, обществу. Таков смысл его философских рассуждений в поэмах (фу), его лирических стихов о природе, звучащих как мечта о земном идеале. Исторические же примеры, которыми он так часто и умело пользуется и в стихах и в поэмах, большей частью призваны объяснить теневые стороны человеческой жизни, ничтожность стремления людей к богатству, знатности, власти — по сравнению с разумным и прекрасным, вечным и разнообразным движением в природе («Красная скала»).

Итак Су Дун-по, восприемник нравственных идеалов Тао Юань-мина, в поэзии своей не только не забывал о жизни и не был равнодушен к событиям своего времени, но и учил человека сознавать свою значимость и как творца, и как хозяина, которому «во владение дан этот вечный источник живой красоты» — природа!

И. Голубев

Хуан Тин-цзянь

К поэтическому циклу Су Дун-по «Вторя стихам Тао Юань-мина»

ДУН-ПО, ОТПРАВЛЕННЫЙ В ЛИННАНЬ, В ОПАЛЕ ЖИЛ НА СКЛОНЕ ДНЕЙ. И ПОЛАГАЛ МИНИСТР ЧЖАН ЧУНЬ, ЧТО ГЕНИЙ ТАМ, В ГЛУШИ, ПОГАС. А ОН НЕ УМЕР, ХОТЬ СКУДНА БЫЛА ЕДА В КРАЮ ХУЭЙ, И, ВТОРЯ ТАО, НАЧЕРТАЛ СТИХИ, ПЛЕНЯЮЩИЕ НАС. КОГДА ПРО ТАО ГОВОРЯТ, ЧТО БУДЕТ ОН ЖИВЫМ ВСЕГДА, МНЕ ДУМАЕТСЯ, — И ДУН-ПО В ГРЯДУЩЕМ БЕСКОНЕЧНЫ ДНИ. ХОТЯ ОНИ НЕ ЗЕМЛЯКИ И ЖИЛИ В РАЗНЫЕ ГОДА, В СТИХАХ И ПОМЫСЛАХ СВОИХ ПО ДУХУ РОДСТВЕННЫ ОНИ! Хуан Тин-цзянь «К поэтическому циклу Су Дун-по „Вторя стихам Тао Юань-мина“»

Стихи

Пил вино на берегу озера Сиху

I

Я встретил гостя на заре, Казалось, солнце холм зажгло. Расстались поздно, при дожде, Я, захмелев, пошел в село. Что мне сказать? Уж если гость Еще не знал таких красот. Пусть богу озера Сиху Заздравный кубок поднесет!

II

Прояснилась на миг Полноводного озера ширь. Тут же дождь… В пустоте Горы дальние еле видны. Я хотел бы Сиху Уподобить прекрасной Си Ши: Без помады, без пудры — А как неподдельно нежны!

С лодки смотрю на горы

С лодки горы и впрямь — Как фигуры бегущих коней. Растянулся табун: Сто коней — сто мятущихся гор. Впереди — то вразброд, То несутся ровней и ровней, Позади — в тесноте, Словно рвутся на вольный простор. Вверх смотрю — на тропу, Что ползет по горе, точно нить, Где-то там человек Ввысь бредет, — только скалы вокруг. Я рукой помахал, Рот открыл, чтобы с ним говорить, А мой парус летит Перелетною птицей на юг!

Только что отплыли из Цзячжоу

Утром отплыли — Звучит барабан — «тянь-тянь». Западный ветер Колышет на мачте флажок. Крыша родная Где-то в тумане, там… Мчимся и мчимся — Все шире речной поток. Вот и Цзиньшуя Русло ушло из глаз. Воды Маньцзяна — Прозрачность и чистота. Каменный Будда Глядит со скалы на нас. А за долинами — Ширь, простор — пустота. Тихий поселок. Старый монах на мостках. Удит он рыбу И провожает закат. Машем руками — Кивает в ответ монах, Долго стоит он, А волны — «чань-чань» — журчат…

Храм Цюй Юаня

Скорбит о Цюй Юане Чуский люд, В тысячелетья Не излить тоски. Души скитальца Где теперь приют? И вот — Вздыхают тщетно старики. Как шумно На высоких берегах! Несут вино и пищу Стар и мал. Драконы-лодки Мчатся на волнах, От скорби Углубились складки скал. О Цюй Юань, Могучий человек! Пусть он ушел — О нем все громче речь. И знают люди В каждый новый век: Любовь к нему Не вырвать, не пресечь. В границах Чу Когда-то был Наньбин, В горах уже разрушен Старый храм, Гласит преданье: Человек один В предсмертный час Молился Будде там… Хотя преданью Подтвержденья нет, Оно живет, И верят все ему. (Людей из Чу Давно уж стерся след, Рассказ проверить Мыслимо ль кому?) Не иссякает Слава добрых дел, Но не в чинах И не в богатстве толк. Великий Муж, Он это разумел И отдал жизнь, Свой выполняя долг!

По озеру против ветра

В этой жизни к возвращенью Путь в безбрежности извилист. Синих гор кругом вершины, Воды в небо устремились. Вдруг — откуда-то лодчонка, И лепешки продают… Рад узнать, что за горою Есть деревня, есть приют.

Короткие стихи

Вот приходит весна, — увлажнен, оснежен, У речных берегов тополь ожил. А по осени — падают-падают вниз На озерные воды цветы. О, не в золоте суть: разве танец и песнь С золотыми монетами схожи? А по мне, то, что жемчуг, и то, что                             нефрит, Жизнь сама — от черты до черты!

«Лишь добрался до этого края…»

Лишь добрался до этого края — Ветер дунул и дождь закапал. Одинокий скиталец — найду ли Я пристанище в мире большом? Мне достать бы облако с неба И надеть бы его, как шляпу. Мне б укутать себя землею, Как простым дорожным плащом!

Надпись на стене Храма западного леса

Взгляни горе в лицо — тупа вершина, А сбоку погляди — она остра. Иди навстречу — и гора все выше, Иди назад — и ниже все гора… О нет, она свой облик не меняет, Гора одна и та же — в этом суть. А превращенья от того зависят, С какого места на нее взглянуть.

Бегонии

Вея-дыша весной, Ветер подул восточный, Луна скользит по окошку, В воздухе — аромат. Боюсь, что в саду бегонии Заснули глубокой ночью. Фонарь зажег и любуюсь: Как ярок у них наряд!

В Цзинчжоу

В дымке даль расплылась, Ветер взвихрил прибрежный песок, Плыли тихо — и вдруг Суетливый и радостный гам. Словно птичий базар, Представляется нам городок, И послушная лодка Подплывает уже к берегам. Там гадалка в толпе Нам предскажет, что в будущем ждет; Барабан-черепаха Открыться любому готов. Догорает закат, И с рекою слился небосвод, И не слышно нигде Царства Чуского горестных слов!

В девятнадцатый день одиннадцатой года Синь-чоу распрощался с Цзы-ю у западных ворот Чжэньчжоу. В пути написали и послал ему эти строки

Голову вскружило не вино, И не от него моя печаль. Хорошо бы повернуть коня И галопом поскакать назад. Ты один остался из мужчин В доме за хозяйство отвечать, Как же одиночество твое Мог бы скрасить я, о младший брат? Поглядел с вершины — сколько гор! Ни дорог, ни троп в них, ни путей… Ты еще заметен вдалеке, Вижу черной шапки силуэт. Думаю, в такой мороз тебе Надо бы одеться потеплей, А мой конь бредет — и на горе Словно топчет бледный лунный свет. Гости постоялого двора Веселы и радостно поют, Удивился паренек-слуга: Отчего я мрачен-удручен? Знаю, без разлук не проживешь, Чередой они всю жизнь идут, Но неужто век скитаться мне Далеко от дома, где рожден? Думаю при тусклом фонаре, Вспоминаю юные года, Брат и я — мы при дожде ночном Словно вместе — не разлучены… Так уговорились в детстве мы, Не нарушим слова никогда, Наш союз не в силах подорвать Слава иль высокие чины!

Весенняя ночь

Тысяч слитков золота достойно Лишь одно мгновенье в час ночной. В воздухе — цветов благоуханье, Наземь пали тени под луной. Из покоен ласковой свирели Плавно льется-льется нежный звук, А во глубине палаты дальней Ночь собой накрыла все вокруг.

Каменный барабан

В месяц двенадцатый года синьчоу, В день, как и прочие, самый обычный, Прибыл я Луского старца проведать, В должность вступив как чиновник                          столичный. Слышал о Каменном я барабане, Ныне же оком своим лицезрею: Знаками он испещрен, что на камне, Как водяные драконы и змеи. Долго разглядывал их, но сначала В «ду» показалось мне «чжи» начертанье, «Цзе» прочитал я как «цянь», перепутав Иероглифов старинных звучанье. Прежде Хань Юй знатоком был реликвий, Жизнь господина уже пролетела, Мне по прошествии целого века Снова приходится взяться за дело. Вновь я ищу на боку барабана Черточки-точки, что знаками были, От девяти этих черточек-точек Две незаметных века сохранили. «Как быстролетна моя колесница, Так же послушен и конь мой ретивый». «Много линей мы в реке наловили И нанизали на прутья под ивой». В мире реликвий треножника слава Все остальное пред нами затмила, В небе, однако, бесчисленны звезды, Кроме Ковша, есть иные светила! Сей барабан — весь в мозолях и шрамах, Ссадины всюду да темные пятна, Гладок в изгибах, не стерт в основанье, Здесь лишь старинная ода понятна. Словно луна на ущербе сияет, Но чуть видна в непроглядном тумане. Словно пустырь, где полезных растений Мало, а все заросло сорняками. Воля судьбы берегла этот камень, Переживал он лихие сраженья, Как человек, не имеющий друга, Тысячу лет пролежал без движенья. Это при Се, что служил Сянь Юаню, «Птенчиков лапки» уже «наследили», Бин и Ли Сы молоком животворным Этих «птенцов» неуклюжих вспоили. Вспомним о прошлом, как «Лебеди-гуси» Чжоу Сюаня воспели величье, Как изменили ученые люди Всех «головастиков» прежних обличье. Смутное время когда миновало, Свят государь был в молитвах народных, В самом расцвете династии Чжоу Небо рождало людей благородных. Шли на восток — и сюйлу покоряли. Тигры рычали, свирепые в драке. После на север, на сянь ополчались. В бой устремлялись, как злые собаки. В честь усмирителей дальних окраин Скипетр несли и сосуд наливали, С запада — волки, с востока — олени, Сыну Небес покорясь, присягали… И, полководцев с победой встречая, Бил в барабан в исступлении рьяном Старый Мэн-сяо, слепой барабанщик, Славу связавший свою с барабаном. Кто из певцов оды «Сун» превзошел бы Стилем высоким, торжественным словом? Непревзойденным остался навеки Памятник с текстом в горах Цигулоу! Слуги двора не искали отличий И не гнались за высокой наградой; Предки Вэнь-вана к себе приближали Преданных, верой служивших и правдой. Как бы хотелось найти подтвержденье Жизни и подвигам их беззаветным, Немы, увы, имена, а на камне, Кроме имен, — ничего не заметно! Пала династия Чжоу, а после Было в Китае семь царств, как известно, Объединило их Циньское царство В Девять больших округов Поднебесной. «Книгу стихов» и «Истории книгу» Сжег Ши-хуан, чтоб о них позабыли, Жертвенной утвари больше не стало — Пыток орудия их заменили. У всемогущего Предка-Дракона Кто был в то время слугой и опорой? Цайский наместник, тот самый бродяга, С желтой собакою шлялся который. Циньский владыка оставил на скалах Тексты о подвигах новых и старых, Но обрываются древние знаки, Недостает их в рифмованных парах. Надпись гласит: «Объезжал император Все самолично четыре владенья. „Жечь, убивать, разрушать без остатка“ — В этом нашел он от черни спасенье». В пепел-золу превратил он не только «Шесть сочинений», опасных для власти, — И барабан, что сейчас предо мною, Тоже разбит был тираном на части. Бросилась в воду Сишуй, по преданью, Девятиногого глыба сосуда, Тысячи душ понапрасну ныряли, Чтобы спасти это древнее чудо. Силы людей подневольных напрасно Тратил не ведавший к ним сожаленья, — Право же, лучше пропасть под водою, Чем от тирана сносить оскорбленья. Кто же сберег в то жестокое время Сей барабан, расчлененный на части? Небо, наверное, стражей послало, Чтобы сберечь барабан от напастей. В мире сменялись расцвет и паденье, Сто превращений — и все быстротечно. Знатность, богатство —                     прихлынут-отхлынут, Слава ж достойных осталась навечно! Думал я долго: в чем смысл мирозданья? Сел, и вздохнул, и промолвил, вздыхая: «Если бы, как у реликвии древней, Жизнь долговечною стала людская!»

Проезжаю Xpaм золотых гор

За тем селом, где я рожден, Берет начало Янцзыцзян. Теперь чиновник я — и вот Доплыл до устья в челноке. Я слышал, что, когда прилив, Здесь волны высотою в чжан, В холодный день следы от них Узором стынут на песке. Есть посреди реки скала, Что извивается змеей. Едва исчезнув, вновь она Истает волнам наперекор. Взобрался на вершину я, Хочу увидеть край родной, На юг и север от реки Так много темно-синих гор! О доме вечером грустил, Но к возвращенью — «нет весла». Отшельника судьба — смотреть: Уходит солнце на покой; Чуть дунул ветер — и кругом Река как будто расцвела; Заря, как рыба: красный хвост, И тело с яркой чешуей… Нo вот уж над рекой луна, И лунный спет вокруг меня, А во вторую стражу — тьма, В безлунье — черный небосклон. Вдруг на скале, среди реки, К горам взметнулся столб огня, Он горный берег осветил, Заснувших всполошив ворон. Хоть быстро все и улеглось, В тревоге я не мог понять, То демон был иль человек, Не человек — так кто же был? Скале, что посреди реки, Горы прибрежной не достать, А я не знал, и бог реки Меня, как видно, вразумил… Тебе спасибо, бог реки! Я понял: в суете мирской Я отделен, как та скала, От берега большой рекой!

У окна

У соседей восточных в саду Много белых растет тополей. Ночью дождь начался, — при дожде Шум листвы все сильней и сильней. Мне не спится, сижу у окна, И совсем бы я был одинок, Если б стайки ночных мотыльков Не летели на мой огонек…

В день зимнего солнцестояния гуляю около Храма счастливых предзнаменований

На дне колодца — маленькое солнце: То спрячется, то снова проблеснет. Шумит холодный дождик — «сао-сао», Пропитывая влагой огород. Кто из людей подобен господину, Которого зовут учитель Су? Природе он один идет навстречу, Когда еще природа не цветет!

Стихотворение о лютне

Напрасно говорят, что в лютне Есть только ей подвластный звук. Ее, закрыв в своем футляре, Услышать разве можешь ты? А если музыку считают Твореньем музыкальных рук, То усладят ли звуком лютни К ушам прижатые персты?

Ночую на Горе девяти святых

Из мудрых мудрейшим считался Ван Се, И дух его ныне живет, Хотя миновало с кончины его, Мне кажется, весен пятьсот… Из яшмы и золота высится храм, Он ханьских светил пережил, Нет циньской державы, а персик цветет, И речка, как прежде, бежит… Лежу я, вдыхая цветов аромат, Я в небытие погружен, Вдруг скалы-утесы сошлись надо мной, Надвинулись с разных сторон… Когда же средь ночи меня разбудил Заботливый старый монах, Смотрел я на небо, где лодка-луна Плыла в облаках — как во льдах!

Вторю стихотворению в шесть слов Хэ Чжан-гуаня

Так внезапно и чистый ветер Заиграл на земле-свирели. И луна украсила небо Нарисованной ею рекой. Если беден, то как для гостя Я смогу устроить веселье? А вот так: ухвачусь за ветер И луну поглажу рукой!

В Мэйу

Пока был в доспехах разбойник                     Дун Чжо — Пугал и гордился собой. Но деньги берег он, предвидя исход, Безмерно был алчен и скуп. А ныне взгляните — какой он гордец! Взгляните — какой он герой! При факеле виден всего лишь один От жира лоснящийся пуп!

Провожаю Ван Цзы-ли у источника бодисатв, что в Учане