Звучит ритурнель. Аглая выполняет упражнение.
Исключенный из Ордена, вычеркнутый из баллад, я отправился в путь в настоящем туда, где лежит горизонт, где разбитые солнца — в пыли, где игра теней на таинственных сводах небес декорации крепит, сплетая их из детской молитвы моей. Если четки порвались, по бусинам раскатились, если, целуя складки синего платья мадонны, чувствуешь привкус экстаза долгих ночей, дуновением легким в нишах гасится свет, я выступаю из черной крови неверных, слушаю вновь лебединую песнь нашу жертву отвергшей истории. Звучит ритурнель. Аглая выполняет упражнение.
Призываю недуг, призываю безумие путь мой прервать, отнять у меня свободу. Захлестни, поток, вырви плоть мою из-под ножа, занесенного мною, чтобы ее разорвать. Дуновением, духом, что в ней рвется ввысь, и дыханьем своим — я его задержу в знак того, что мой рот не спросил ничего наперед, что ждет меня, как и когда на наших глазах свершится творение. Звучит вторая часть ритурнеля, Аглая недвижным взглядом смотрит на носки своих туфель, застыв в последней позиции упражнения.
Аллея в курортном городе, на заднем плане — павильон для оркестра. Здесь собрались птицы высокого полета — высший свет Петербурга. Занавес поднимается, дирижер оркестра застыл с поднятой палочкой в руке. Все фигуры неподвижны. Каждый в своей позе, и вся сцена производит впечатление картинки из глянцевого журнала. На авансцене — Мышкин, он чувствует себя здесь не в своей тарелке.
Летают легко, не стану спорить, залетные птицы — повсюду бывали, но ныне пресыщены даже быстрым полетом. Мышкин уходит. Дирижер взмахивает палочкой, звучит музыка, и недвижный птичий базар превращается в обычную аллею, по которой прогуливаются отдыхающие. Когда музыка смолкает, все поворачиваются к капельмейстеру и аплодируют. Незадолго до конца танца появляются Мышкин с Аглаей. Некоторое время они прогуливаются среди прочих, потом выступают вперед. Мышкин обращается к Аглае.
Мне кажется, я словно средь камней, она стареет, но бежит доверья. Мне ясно, также и твое лицо давным-давно ко мне сюда спустилось, под этим белоснежным водопадом, где я впервые расстелил постель и где себе устрою ложе смерти, перед глазами — бездна чистоты. Мышкин и Аглая уходят. Вечереет. Зажигаются фонари, оркестр прекращает игру, общество разбивается на пары и уходит со сцены. Все пространство заполняется спущенными сверху небесно-голубыми полотнами. Вбегает Аглая, за ней — танцоры в белом, появляется Мышкин в белом костюме — ее виденье. Но входит Настасья, встает между ними и разделяет любящих. Голубые полотна снова исчезают вверху. Аглая одна в ночном саду, она постепенно приходит в себя и с плачем бросается на скамейку. Мышкин, на сей раз во плоти, подходит к ней и опускается на колени.
А я-то поверил отказу. Ты плачешь оттого, что я тебя желаньям предпочел? Ты выбираешь краткую судьбу: мой миг, и я хочу осуществленья снов, которые ты видишь и простираешь вдаль. Мне нечем тебя утешить. Но мы будем рядом, когда сдвинутся с места горы, мы, словно камни без возраста, будем лежать в изножье ночного страха у истоков великого краха. Однажды и луна осталась с носом. В кронах наших сердец застрял одинокий отсвет любви. Как холодно в мире, как быстро сгустились тени, что гнездятся у наших корней! Аглая слушает Мышкина с недоумением; она разочарована, ее ожидания не оправдались. Она вскакивает, Мышкин в полной растерянности продолжает стоять на коленях. Общество снова собирается в ночном саду, на этот раз толпа окружает Настасью Филипповну, чей танец настолько красив, что у зрителей перехватывает дыхание. Обе женщины становятся друг против друга. Настасья оскорбляет Аглаю, в ответ один из сопровождающих Аглаи оскорбляет ее. Мышкин уходит, и, как испуганные птицы, собравшиеся разлетаются. Свет направлен на авансцену, кулисы уносят. На сцене теперь только черный подиум и две лестницы по бокам. Аглая и Настасья танцуют с партнерами, одетыми в черное. Будто на невидимых шпагах сражаются они не на жизнь, а на смерть. Когда возвращается Мышкин, взбираются каждая на свою лестницу и дают понять, что ждут объяснений. Заметив нерешительность Мышкина, Аглая бросается с подиума вниз, и партнер уносит ее. Мышкин хочет бежать за нею, но тут Настасья падает перед ним без чувств. Он поднимает ее и некоторое время держит на руках.
Сцена пуста, только люди в черных костюмах с канделябрами в руках стоят на ней спиной к публике. Мышкин лицом к публике произносит свой монолог.
Пришел я не с огнем — со словом, мне внушенным, и виноват во всем, о Боже мой! Крестами мы обменялись, только он свой крест не носил. И слабый, восхваляю непреложность Твоих Законов, верую в прощенье, прежде чем оно даровано Тобой. Страх колыхнулся во мне, вспыхнул свет, я увидел: ужас, моя вина, во всем виноват я, предатель, и этой ночью должен войти в Твою, страшного знания совесть моя не отринет. Пусть Ты — любовь, дрожа как в лихорадке, я вышел из Тебя и немощным среди дрожащих стал. Твою слепоту читая, из-за нее мы во тьме, знаю, я виноват во всем, ведь Ты нас не видишь — Ты веришь в слово. На сцене расстилают красный ковер. Мышкин разворачивается и теперь тоже стоит спиной к публике. Появляется Настасья, хочет прорваться к Мышкину на авансцену, но между ними несколько раз вторгается Рогожин с ножом в руке. Черные фигуры выполняют движения болеро. В конце концов Рогожину удается схватить Настасью и, повернувшись спиной к публике, он уносит ее со сцены. Черные фигуры уходят. Из колосников опускается икона. Мышкин без сил стоит перед нею.
Открой мне! Все двери заперты, глухая ночь, не сказано еще, что сказано должно быть. Открой мне! Пронизан воздух гнилью, губы — в синем чехле, ни разу не целованные губы. Открой мне! Читаю, призрак, на твоих ладонях, на лбу своем: ты хочешь, чтобы я ушел. Открой мне! Наконец выходит Рогожин, Мышкин делает шаг ему навстречу.
Будет завтра мой рот на замке. Я хочу быть с тобой в эту ночь, я не выдам тебя. Рогожин послушно ведет Мышкина за икону. На сцене совершенно темно. Обе следующие терцины Мышкин произносит в полной темноте.
На канатах тишины колокола возвещают сон, усни, возвещают сон. На канатах тишины колокола звонят покой или смерть, приди, пусть будет покой. Становится немного светлее. Сверху из колосников опускается белая веревка. Мышкин стоит неподвижно, веревка становится все длиннее, выходят танцоры и лаконичными торжественными движениями изображают начало безумия.
Хореография: Татьяна Гзовски
Музыка: Ханс Вернер Хенце[26]
DAS SPIEL IST AUS
Mein lieber Bruder, wann bauen wir uns ein Floß und fahren den Himmel hinunter? Mein lieber Bruder, bald ist die Fracht zu groß und wir gehen unter. Mein lieber Bruder, wir zeichnen aufs Papier viele Länder und Schienen. Gib acht, vor den schwarzen Linien hier fliegst du hoch mit den Minen. Mein lieber Bruder, dann will ich an den Pfahl gebunden sein und schreien. Doch du reitest schon aus dem Totental und wir fliehen zu zweien. Wach im Zigeunerlager und wach im Wüstenzelt, es rinnt uns der Sand aus den Haaren, dein und mein Alter und das Alter der Welt mißt man nicht mit den Jahren. Laß dich von listigen Raben, von klebriger Spinnenhand und der Feder im Strauch nicht betrügen, iß und trink auch nicht im Schlaraffenland, es schäumt Schein in den Pfannen und Krügen. Nur wer an der goldenen Brücke für die Karfunkelfee das Wort noch weiß, hat gewonnen. Ich muß dir sagen, es ist mit dem letzten Schnee im Garten zerronnen. Von vielen, vielen Steinen sind unsre Füße so wund. Einer heilt. Mit dem wollen wir springen, bis der Kinderkönig, mit dem Schlüssel zu seinem Reich im Mund, uns holt, und wir werden singen: Es ist eine schöne Zeit, wenn der Dattelkern keimt! Jeder, der fällt, hat Flügel. Roter Fingerhut ist's, der den Armen das Leichentuch säumt, und dein Herzblatt sinkt auf mein Siegel. Wir müssen schlafen gehn, Liebster, das Spiel ist aus. Auf Zehenspitzen. Die weißen Hemden bauschen. Vater und Mutter sagen, es geistert im Haus, wenn wir den Atem tauschen. КОНЧЕНА ИГРА{8}[27]
Дорогой мой брат, не построить ли плот, не пуститься ли по небосводу? Дорогой мой брат, будет скверным исход: оба уйдем под воду. Дорогой мой брат, мы рисуем пути, выбираем на картах страны. Осторожней, грифелем не зачерти параллели, меридианы. Дорогой мой брат, я хочу у столба кричать о своем бесчестье. Но из смертной долины тебя судьба выводит со мною вместе. В кущи ли, в табор ли мы забрели, от песка на зубах — досада. Возраст мой, и твой, и возраст земли исчислять годами не надо. Не бойся ни клейких паучьих цепей, ни пугал, что делают люди. В Шлараффии не ешь и не пей — там одна лишь пена в посуде. Победит — кто возле златого моста скажет фее заветное слово, — Но боюсь, что сокровищница пуста, оно не отыщется снова. Наши ноги изранены сотней путей, оттолкнемся одной — и допрыгнем до короля в королевстве детей и его на игру подвигнем! Финик взойдет, отрастут крыла, нет на свете прекрасней вести! .. Для савана — красный наперсток, игла. Крыты бубнами крести. Игра окончена. Дело с концом. Спать пора. Заколочена крышка. В доме видят призраков мать с отцом, если у нас передышка. ANRUFUNG DES GROßEN BÄREN
Großer Bär, komm herab, zottige Nacht, Wolkenpelztier mit den alten Augen, Sternenaugen, durch das Dickicht brechen schimmernd deine Pfoten mit den Krallen, Sternenkrallen, wachsam halten wir die Herden, doch gebannt von dir, und mißtrauen deinen müden Flanken und den scharfen halbentblößten Zähnen, alter Bär. Ein Zapfen: eure Welt. Ihr: die Schuppen dran. Ich treib sie, roll sie von den Tannen im Anfang zu den Tannen am Ende, schnaub sie an, prüf sie im Maul und pack zu mit den Tatzen. Fürchtet euch oder furchtet euch nicht! Zahlt in den Klingelbeutel und gebt dem blinden Mann ein gutes Wort, daß er den Bären an der Leine hält. Und würzt die Lämmer gut. 's könnt sein, daß dieser Bär sich losreißt, nicht mehr droht und alle Zapfen jagt, die von den Tannen gefallen sind, den großen geflügelten, die aus dem Paradiese stürzten. ПРИЗЫВ К БОЛЬШОЙ МЕДВЕДИЦЕ{9}[28]
Большая Медведица, сойди, косматая ночь, облакошкурая зверюга с древними глазами, звездоглазами; сквозь чащу ломятся, мерцая, твои лапы с когтями, звездокогтями; бдительно сторожим мы стада, но все же отогнали от тебя и не доверяем твоим усталым бокам и острым, полуощеренным зубам, старая Медведица. Шишка еловая — ваш мир. Вы — ее шелуха. Я гоню ее, кружу, поднимаю от подножия елей до еловых верхушек, рычу на нее, пробую ее пастью и захватываю лапами. Страшитесь или не страшитесь! Наполняйте церковную кружку и благовестите слепцу, что Медведица у него на цепи. И под стать ягнятам. А возможно, что эта Медведица вырвалась, уже не грозит и шелушит все шишки, что попадали под ели, под большие, крылатые, сверху свалились — с неба. MEIN VOGEL
Was auch geschieht: die verheerte Welt sinkt in die Dämmrung zurück, einen Schlaftrunk halten ihr die Wälder bereit, und vom Turm, den der Wächter verließ, blicken ruhig und stet die Augen der Eule herab. Was auch geschieht: du weißt deine Zeit, mein Vogel, nimmst deinen Schleier und fliegst durch den Nebel zu mir. Wir äugen im Dunstkreis, den das Gelichter bewohnt. Du folgst meinem Wink, stößt hinaus und wirbelst Gefieder und Fell — Mein eisgrauer Schultergenoß, meine Waffe, mit jener Feder besteckt, meiner einzigen Waffe! Mein einziger Schmuck: Schleier und Feder von dir. Wenn auch im Nadeltanz unterm Baum die Haut mir brennt und der hüfthohe Strauch mich mit würzigen Blättern versucht, wenn meine Locke züngelt, sich wiegt und nach Feuchte verzehrt, stürzt mir der Sterne Schutt doch genau auf das Haar. Wenn ich vom Rauch behelmt wieder weiß, was geschieht, mein Vogel, mein Beistand des Nachts, wenn ich befeuert bin in der Nacht, knistert's im dunklen Bestand und ich schlage den Funken aus mir. Wenn ich befeuert bleib wie ich bin und vom Feuer geliebt, bis das Harz aus den Stämmen tritt, auf die Wunden träufelt und warm die Erde verspinnt, (und wenn du mein Herz auch ausraubst des Nachts, mein Vogel auf Glauben und mein Vogel auf Treu!) rückt jene Warte ins Licht, die du, besänftigt, in herrlicher Ruhe erfliegst — was auch geschieht. ПТИЦА МОЯ{10}[29]
Вот что еще будет: руины в сумраке снова тонут, сонный напиток лесами им приготовлен, часовые покинули башню, равнодушно глаза совы смотрят вниз. Ее взгляд неподвижен. Вот что еще будет: знаешь, птица моя, свой срок, — окруженная пеленой, ты в тумане летишь ко мне. Мы с тобою глядим сквозь чад, населенный сбродом, знак подам, и ты взмоешь вверх, вихрем закружатся перья. Друг мой седой на плече, покрытое перьями оружие, единственное мое оружие! Единственное украшение: слепота и перья твои. Если в танце на иглах под деревом кожа моя пылает, пряными листьями манит меня куст, касаясь бедра, локон мой пляшет, качаясь, исходит влагой — сбросит звезда обломки прямо в волосы мне. Если в дыму как в шлеме знаю, что еще будет, птица моя, талисман, посланница ночи, если горю я в ночи — треск в темноте раздается, я из себя самой высекаю искры. Если все так же горю я, возлюбленная огня, и смола уже проступает на бревнах, сочится из раны и теплой паутиной оплетает землю, (даже если у ночи ты выкрадешь сердце мое, птица моя, птица веры и птица верности!) башня выйдет на свет — и ты сохранишь ее в мягком великом покое. Вот что еще будет. CURRICULUM VITAE
Lang ist die Nacht, lang für den Mann, der nicht sterben kann, lang unter Straßenlaternen schwankt sein nacktes Aug und sein Aug schnapsatemblind, und Geruch von nassem Fleisch unter seinen Nägeln betäubt ihn nicht immer, о Gott, lang ist die Nacht. Mein Haar wird nicht weiß, denn ich kroch aus dem Schoß von Maschinen, Rosenrot strich mir Teer auf die Stirn und die Strähnen, man hart' ihr die schneeweiße Schwester erwürgt. Aber ich, der Häupding, schritt durch die Stadt von zehnmalhunderttausend Seelen, und mein Fuß trat auf die Seelenasseln unterm Lederhimmel, aus dem zehnmalhunderttausend Friedenspfeifen hingen, kalt. Engelsruhe wünscht' ich mir oft und Jagdgründe, voll vom ohnmächtigen Geschrei meiner Freunde. Mit gespreizten Beinen und Flügeln, binsenweis stieg die Jugend über mich, über Jauche, über Jasmin ging's in die riesigen Nächte mit dem Quadrat — wurzelgeheimnis, es haucht die Sage des Tods stündlich mein Fenster an, Wolfsmilch gebt mir und schüttet in meinen Rachen das Lachen der Alten vor mir, wenn ich in Schlaf fall über den Folianten, in den beschämenden Traum, daß ich nicht taug für Gedanken, mit Troddeln spiel, aus denen Schlangen fransen. Auch unsere Mütter haben von der Zukunft ihrer Männer geträumt, sie haben sie mächtig gesehen, revolutionär und einsam, doch nach der Andacht im Garten über das flammende Unkraut gebeugt, Hand in Hand mit dem geschwätzigen Kind ihrer Liebe. Mein trauriger Vater, warum habt ihr damals geschwiegen und nicht weitergedacht? Verloren in den Feuerfontänen, in einer Nacht neben einem Geschütz, das nicht feuert, verdammt lang ist die Nacht, unter dem Auswurf des gelbsüchtigen Monds, seinem galligen Licht, fegt in der Machttraumspur über mich (das halt ich nicht ab) der Schlitten mit der verbrämten Geschichte hinweg. Nicht daß ich schlief: wach war ich, zwischen Eisskeletten sucht'ich den Weg, kam heim, wand mir Efeu um Arm und Bein und weißte mit Sonnenresten die Ruinen. Ich hielt die hohen Feiertage, und erst wenn es gelobt war, brach ich das Brot. In einer großspurigen Zeit muß man rasch von einem Licht ins andre gehen, von einem Land ins andre, unterm Regenbogen, die Zirkelspitze im Herzen, zum Radius genommen die Nacht. Weit offen. Von den Bergen sieht man Seen, in den Seen Berge, und im Wolkengestühl schaukeln die Glocken der einen Welt. Wessen Welt zu wissen, ist mir verboten. An einem Freitag geschah's — ich fastete um mein Leben, die Luft troff vom Saft der Zitronen und die Gräte stak mir im Gaumen — da löst* ich aus dem entfalteten Fisch einen Ring, der, ausgeworfen bei meiner Geburt, in den Strom der Nacht fiel und versank. Ich warf ihn zurück in die Nacht. О hätt ich nicht Todesfurcht! Hätt ich das Wort, (verfehlt ich's nicht), hätt ich nicht Disteln im Herz, (schlug ich die Sonne aus), hätt ich nicht Gier im Mund, (tränk ich das wilde Wasser nicht), schlug ich die Wimper nicht auf, (hätt ich die Schnur nicht gesehn). Ziehn sie den Himmel fort? Trüg mich die Erde nicht, lag ich schon lange still, lag ich schon lang, wo die Nacht mich will, eh sie die Nüstern bläht und ihren Huf hebt zu neuen Schlägen immer zum Schlag. Immer die Nacht. Und kein Tag. CURRICULUM VITAE{11}[30]
Ночь нестерпимо долга, невыносимо долга тому, кто никак умереть не может. Мечется средь фонарей осоловелый глаз, прокуренный, выцветший глаз. Мысль вопреки всему ярится, пульсирует, бьется. О боже! Что-то волосы мои не седеют. Взвизгнули тормоза. Я выпросталась из-под шипящих колес. Заря измарала мой лоб метой черного дегтя. Но с бесшабашностью заправилы я зашагала по городу, где ютились сотни тысяч сердец, словно мокриц, топча их ногами или залихватски подбрасывая их к низкому кожаному небу, с которого нелепо свисали трубки мира. Холодно. Зябко. Как давно мне мечталось поохотиться вволю, вскрикивая от дикой радости. Распластав крылья, не по годам мудрая, на меня навалилась юность. Жасмин… Навозная жижа… Огромные ночи… Квадратные корни таинств… Сага смерти часами дышит в мое окно. Волчье молоко и смех моих предков льются мне в горло. Шелест фолиантов. Постыдные сновиденья. Дремота. Рука теребит бахрому шали. Наши матери тоже рисовали себе когда-то будущее своих мужей. Они виделись им могучими, немногословными, революционерами… но прежде всего — в саду, мирно склоненными над рыжими сорняками, рядышком со своими детишками. Мой грустный отец, что ж ты тогда все больше молчал и не думал о том, что случится? Дьявольски долга ночь, заброшенная среди молчащих орудий, среди огненных фонтанов. Желтушная луна изливает на землю желчь. Ветер заметает следы мирозданья. И над моей головой с грохотом проносится драндулет приукрашенной истории. (Так больше я не могу.) Может, все это сон? Нет, я не сплю. Пробираясь сквозь ледяные скелеты, ищу дорогу домой. Наконец-то! Ноги и руки обмотаю плющом, щербатые руины по-хозяйски побелю заходящим солнцем. И, хлеб восхвалив, надломлю его. Быстротечно время. Поэтому надо уметь вовремя переместиться из стороны в сторону, из страны в страну. Острие циркуля вонзается в сердце. Как долог, как бесконечен радиус ночи. Ввысь! С гор хорошо видны озера, в которых отражены горы. На колокольне неба раскачиваются колокола неизвестного мне мира. Чей этот мир — мне никто не ответит. Это было в пятницу. В пост. (Воздух пропитан настоем лимонов.) Подавившись рыбьей костью, я вытащила из распластанной рыбы кольцо. Когда я появилась на свет, его бросили в ночь и оно потонуло во тьме. И я снова швырнула его назад, в темень, в ночь. О, если б не мытарил меня страх смерти! Было б при мне Слово. (И тогда ничего не страшно.) Если б не впивались в мое сердце шипы (я б солнце смахнула с неба). Если б не мучила меня жажда (не манила бы меня к себе тогда колдовская вода), не смогла бы я поднять веки (не маячила бы тогда предо мной веревка). Уносятся прочь небеса. Если б земля меня не держала, я бы давно умолкла навеки, смиренно отдавшись вечности. А пока что ночь раздувает ноздри и поднимает копыто, готовясь к удару. К жестокому, злому удару. И только ночь вокруг. И дня никак не дождаться. DIE BLAUE STUNDE
Der alte Mann sagt: mein Engel, wie du willst, wenn du nur den offenen Abend stillst und an meinem Arm eine Weile gehst, den Wahrspruch verschworener Linden verstehst, die Lampen, gedunsen, betreten im Blau, letzte Gesichter! nur deins glänzt genau. Tot die Bücher, entspannt die Pole der Welt, was die dunkle Flut noch zusammenhält, die Spange in deinem Haar, scheidet aus. Ohne Aufenthalt Windzug in meinem Haus, Mondpfiff — dann auf freier Strecke der Sprung, die Liebe, geschleift von Erinnerung. Der junge Mann fragt: und wirst du auch immer? Schwör's bei den Schatten in meinem Zimmer, und ist der Lindenspruch dunkel und wahr, sag ihn her mit Blüten und öffne dein Haar und den Puls der Nacht, die verströmen will! Dann ein Mondsignal, und der Wind steht still. Gesellig die Lampen im blauen Licht, bis der Raum mit der vagen Stunde bricht, unter sanften Bissen dein Mund einkehrt bei meinem Mund, bis dich Schmerz belehrt: lebendig das Wort, das die Welt gewinnt, ausspielt und verliert, und Liebe beginnt. Das Mädchen schweigt, bis die Spindel sich dreht. Sterntaler fällt. Die Zeit in den Rosen vergeht: — Ihr Herren, gebt mir das Schwert in die Hand, und Jeanne d'Arc rettet das Vaterland. Leute, wir bringen das Schiff durchs Eis, ich halte den Kurs, den keiner mehr weiß. Kauft Anemonen! drei Wünsche das Bund, die schließen vorm Hauch eines Wunsches den Mund. Vom hohen Trapez im Zirkuszelt spring ich durch den Feuerreifen der Welt, ich gebe mich in die Hand meines Herrn, und er schickt mir gnädig den Abendstern. СИНИЙ ЧАС{12}[31]
Старик говорит: как хочешь, мой друг, но если выберешь вечер вдруг, мы пройдемся с тобою рука в руке, ты поймешь приговор верных лип, вдалеке фонарей неживые распухшие лица в синеве — твое лицо серебрится. Как прекрасен бант у тебя в волосах, а ведь книги мертвы, и мертвы полюса мира в темном потоке… Как? Что-то в дом ко мне зачастил сквозняк, свист луны торопит разбег, прыжок, любовь. Следом память, ее должок. Спросит юноша: правда, ты навсегда? В сумерки здесь поклянись, что да, если верен лип приговор, прости, огласи его, волосы распусти, в пульсе ночи неверной нащупай стих! Вот и ветер по знаку луны утих. В толчее фонарей этот синий свет, пока смутный час не сломал хребет пространству, губы твои — в моих, укусами боль обучает их: живо то слово, что завоюет вновь мир, проиграет его и породит любовь. Девушка молча крутит веретено. Время роз на исходе. Звезды звенят о дно. Эй, господа, дайте мне в руки меч, Жанна д'Арк сумеет родину уберечь. Стойте, корабль нам через льды вести, кроме меня, никто не знает пути. Анемоны купите! Три желанья — букет, и надежней от страсти защиты нет. Под высоким куполом цирка — карниз: через горящий обруч прыгаю вниз, Господу моему вверяю свою беду, и он шлет мне с любовью утреннюю звезду. ERKLÄR MIR, LIEBE
Dein Hut lüftet sich leis, grüßt, schwebt im Wind, dein unbedeckter Kopf hat's Wolken angetan, dein Herz hat anderswo zu tun, dein Mund verleibt sich neue Sprachen ein, das Zittergras im Land nimmt überhand, Sternblumen bläst der Sommer an und aus, von Flocken blind erhebst du dein Gesicht, du lachst und weinst und gehst an dir zugrund, was soll dir noch geschehen — Erklär mir, Liebe! Der Pfau, in feierlichem Staunen, schlägt sein Rad, die Taube stellt den Federkragen hoch, vom Gurren überfüllt, dehnt sich die Luft, der Entrich schreit, vom wilden Honig nimmt das ganze Land, auch im gesetzten Park hat jedes Beet ein goldner Staub umsäumt. Der Fisch errötet, überholt den Schwärm und stürzt durch Grotten ins Korallenbett. Zur Silbersandmusik tanzt scheu der Skorpion. Der Käfer riecht die Herrlichste von weit; hätt ich nur seinen Sinn, ich fühlte auch, daß Flügel unter ihrem Panzer schimmern, und nahm den Weg zum fernen Erdbeerstrauch! Erklär mir, Liebe! Wasser weiß zu reden, die Welle nimmt die Welle an der Hand, im Weinberg schwillt die Traube, springt und fällt. So arglos tritt die Schnecke aus dem Haus! Ein Stein weiß einen andern zu erweichen! Erklär mir, Liebe, was ich nicht erklären kann: sollt ich die kurze schauerliche Zeit nur mit Gedanken Umgang haben und allein nichts Liebes kennen und nichts Liebes tun? Muß einer denken? Wird er nicht vermißt? Du sagst: es zählt ein andrer Geist auf ihn… Erklär mir nichts. Ich seh den Salamander durch jedes Feuer gehen. Kein Schauer jagt ihn, und es schmerzt ihn nichts. СКАЖИ, ЛЮБОВЬ{13}[32]
Приподними на легком ветре шляпу, ведь непокрытой голове твоей так рады облака, — но где блуждает твоя душа, каким реченьям новым твои уста сейчас отворены? Дом полон трепетом травы змеиной, затмения и всполохи ромашек слепят глаза, и летние снежинки дрожат на запрокинутом лице — о смех, о плач, о торжество и гибель, чего еще нам ждать — скажи, любовь моя! Павлин в торжественном восторге распускает хвост, свой воротник топорщит кроткий голубь, и расширяет воздух воркованье, и селезень кричит, и диким медом полны луга, и в аккуратном парке покрыла грядки золотая пыль. От страсти рдея, устремилась рыба сквозь гроты на коралловое ложе. В песках певучих пляшет скорпион. Жук вожделенную за версты чует; его бы чуткость мне, чтоб трепет крыльев прозреть под панцирем ее — и курс взять на далекий земляничный куст! Скажи, любовь моя! Заговорили воды, и за руку волну берет волна, и, лопнув, ягода с куста упала. На свет улитка высунула рожки, и камень нежностью смягчает камень! Скажи, любовь моя, как мне понять: ужель весь этот краткий страшный срок мне суждено лишь с мыслями водиться, не знать любви и не дарить любви? Зачем нам мыслить? Разве нас не ждут? Ты говоришь: но есть ведь ум другой, есть дух, он верит в нас, он ждет ответа… Молчи. Уж я ль не знаю: саламандра пойдет в любой огонь. Ее не гонит страх, и ей не больно. HARLEM
Von allen Wolken lösen sich die Dauben, der Regen wird durch jeden Schacht gesiebt, der Regen springt von allen Feuerleitern und klimpert auf dem Kasten voll Musik. Die schwarze Stadt rollt ihre weißen Augen und geht um jede Ecke aus der Welt. Die Regenrhythmen unterwandert Schweigen. Der Regenblues wird abgestellt. ГАРЛЕМ{14}[33]
Из облаков посыпались заклепки, дождь протечет в метро, в водопровод, пропляшет на ступеньках ржавых лестниц, на мусорных контейнерах споет. И черный город с белыми глазами исчезнет вовсе, за угол зайдя. Дождливый ритм в молчание вползает и выключает мокрый блюз дождя. REDE UND NACHREDE
Komm nicht aus unsrem Mund, Wort, das den Drachen sät. 's ist wahr, die Luft ist schwül, vergoren und gesäuert schäumt das Licht, und überm Sumpf hängt schwarz der Mückenflor. Der Schierling bechert gern. Ein Katzenfell liegt aus, die Schlange faucht darauf, der Skorpion tanzt an. Dring nicht an unser Ohr, Gerücht von andrer Schuld, Wort, stirb im Sumpf, aus dem der Tümpel quillt. Wort, sei bei uns von zärtlicher Geduld und Ungeduld. Es muß dies Säen ein Ende nehmen! Dem Tier beikommen wird nicht, wer den Tierlaut nachahmt. Wer seines Betts Geheimnis preisgibt, verwirkt sich alle Liebe. Des Wortes Bastard dient dem Witz, um einen Törichten zu opfern. Wer wünscht von dir ein Urteil über diesen Fremden? Und fällst du's unverlangt, geh du von Nacht zu Nacht mit seinen Schwären an den Füßen weiter, geh! komm nicht wieder. Wort, sei von uns, freisinnig, deutlich, schön. Gewiß muß es ein Ende nehmen, sich vorzusehen. (Der Krebs zieht sich zurück, der Maulwurf schläft zu lang, das weiche Wasser löst den Kalk, der Steine spann.) Komm, Gunst aus Laut und Hauch, befestig diesen Mund, wenn seine Schwachheit uns entsetzt und hemmt. Komm und versag dich nicht, da wir im Streit mit soviel Übel stehen. Eh Drachenblut den Widersacher schützt, Fällt diese Hand ins Feuer. Mein Wort, errette mich! СЛОВА И СЛУХИ{15}[34]
Слова, дракону в вас пусть станет клеткой рот. А воздух, впрямь, тяжел, прокис и забродил, исходит пеной свет, над топью черный флер — роится мошкара. Кутит болиголов. Разложен мех котов, на нем шипит змея, и пляшет скорпион. Не приставай ко мне, слух о чужой вине, слова, умрите все, в болоте — гниль на дне. Слова, — вам быть со мной и ждать, но и не прозевайте: конец драконам близок! Не станет зверем тот, кто рыку его подражает. Кто выдаст тайну постели, лишится любви навсегда. Словесный гибрид служит шутке и глупого губит. Кому охота знать твой приговор чужому? Тебе — тогда ступай из ночи в ночь ты сам, его нарывы на ногах влача, иди! не возвращайся. Слова мои, ясней, свободней, чище станьте. Пора, пора кончать себя беречь. (Рак пятится назад, крот слишком долго спит, но точит камень бег простой речной воды.) Спасенье (вдох плюс звук), приди, закрой тот рот, чья слабость нас страшит и нам мешает. Приди, не откажи, ведь столько зла нам нужно побороть. Пока не оживит врагов драконья кровь, сгорит в огне рука моя. Слова, спасите же меня! WAS WAHR IST
Was wahr ist, streut nicht Sand in deine Augen, was wahr ist, bitten Schlaf und Tod dir ab als eingefleischt, von jedem Schmerz beraten, was wahr ist, rückt den Stein von deinem Grab. Was wahr ist, so entsunken, so verwaschen in Keim und Blatt, im faulen Zungenbett ein Jahr und noch ein Jahr und alle Jahre — was wahr ist, schafft nicht Zeit, es macht sie wett. Was wahr ist, zieht der Erde einen Scheitel, kämmt Traum und Kranz und die Bestellung aus, es schwillt sein Kamm und voll gerauften Früchten schlägt es in dich und trinkt dich gänzlich aus. Was wahr ist, unterbleibt nicht bis zum Raubzug, bei dem es dir vielleicht ums Ganze geht. Du bist sein Raub beim Aufbruch deiner Wunden; nichts überfällt dich, was dich nicht verrät. Es kommt der Mond mit den vergällten Krügen. So trink dein Maß. Es sinkt die bittre Nacht. Der Abschaum flockt den Tauben ins Gefieder, wird nicht ein Zweig in Sicherheit gebracht. Du haftest in der Welt, beschwert von Ketten, doch treibt, was wahr ist, Sprünge in die Wand. Du wachst und siehst im Dunkeln nach dem Rechten, dem unbekannten Ausgang zugewandt. ИСТИНА{16}[35]
Не три глаза! Пусть истина незрима — Держи ответ, не бойся ничего. Она восстанет из огня и дыма И камень сдвинет с гроба твоего. Так постепенно прорастает семя, В палящий зной сухой асфальт пробив. Она придет и оправдает время, Собой твои утраты искупив. Ей нипочем пустая позолота, Венки из лести, мишура хвальбы. Она пройдет сквозь крепкие ворота, Переиначит ход твоей судьбы. И словно рана, изведет, изгложет, Иссушит, изопьет тебя до дна. И все твои сомненья уничтожит, Одним своим значением сильна. Неверный свет реклам. Холодный город. На площадях широких — ни души. В дыму и гари задохнулся голубь. Остановись, подумай! Не спеши! Не сосчитать багровых кровоточин. Они давно горят в твоей груди. Пусть этот мир обманчив и порочен, Постигни правду, истину найди! LIEDER VON EINER INSEL
Schattenfrüchte fallen von den Wänden, Mondlicht tüncht das Haus, und Asche erkalteter Krater trägt der Meerwind herein. In den Umarmungen schöner Knaben schlafen die Küsten, dein Fleisch besinnt sich auf meins, es war mir schon zugetan, als sich die Schiffe vom Land lösten und Kreuze mit unsrer sterblichen Last Mastendienst taten. Nun sind die Richtstätten leer, sie suchen und finden uns nicht. Wenn du auferstehst, wenn ich aufersteh, ist kein Stein vor dem Tor, liegt kein Boot auf dem Meer. Morgen rollen die Fässer sonntäglichen Wellen entgegen wir kommen auf gesalbten Sohlen zum Strand, waschen die Trauben und stampfen die Ernte zu Wein, morgen am Strand. Wenn du auferstehst, wenn ich aufersteh, hängt der Henker am Tor, sinkt der Hammer ins Meer. Einmal muß das Fest ja kommen! Heiliger Antonius, der du gelitten hast, heiliger Leonhard, der du gelitten hast, heiliger Vitus, der du gelitten hast. Platz unsren Bitten, Platz den Betern, Platz der Musik und der Freude! Wir haben Einfalt gelernt, wir singen im Chor der Zikaden, wir essen und trinken, die mageren Katzen streichen um unseren Tisch, bis die Abendmesse beginnt, halt ich dich an der Hand mit den Augen, und ein ruhiges mutiges Herz opfert dir seine Wünsche. Honig und Nüsse den Kindern, volle Netze den Fischern, Fruchtbarkeit den Gärten, Mond dem Vulkan, Mond dem Vulkan! Unsre Funken setzten über die Grenzen, über die Nacht schlugen Raketen ein Rad, auf dunklen Flößen entfernt sich die Prozession und räumt der Vorwelt die Zeit ein, den schleichenden Echsen, der schlemmenden Pflanze, dem fiebernden Fisch, den Orgien des Winds und der Lust des Bergs, wo ein frommer Stern sich verirrt, ihm auf die Brust schlägt und zerstäubt. Jetzt seid standhaft, törichte Heilige, sagt dem Festland, daß die Krater nicht ruhn! Heiliger Rochus, der du gelitten hast, о der du gelitten hast, heiliger Franz. Wenn einer fortgeht, muß er den Hut mit den Muscheln, die er sommerüber gesammelt hat, ins Meer werfen und fahren mit wehendem Haar, er muß den Tisch, den er seiner Liebe deckte, ins Meer stürzen, er muß den Rest des Weins, der im Glas blieb, ins Meer schütten, er muß den Fischen sein Brot geben, und einen Tropfen Blut ins Meer mischen, er muß sein Messer gut in die Wellen treiben und seinen Schuh versenken, Herz, Anker und Kreuz, und fahren mit wehendem Haar! Dann wird er wiederkommen. Wann? Frag nicht. Es ist Feuer unter der Erde, und das Feuer ist rein. Es ist Feuer unter der Erde und flüssiger Stein. Es ist ein Strom unter der Erde der strömt in uns ein. Es ist ein Strom unter der Erde, der sengt das Gebein. Es kommt ein großes Feuer, es kommt ein Strom über die Erde. Wir werden Zeugen sein. ПЕСНИ С ОСТРОВА{17}[36]
Спелые тени падают со стен, Лунный свет побелил потолок, зола ледяного вулкана ветер морской впустила. В объятьях прелестного юноши спят берега, плоть твоя о моей вспоминает, верность храня с тех пор, когда корабли покидали причал и крестами мачт смертный наш грех осеняли. Ныне все штольни пусты, они ищут, но нас не находят. Воскресаешь ли ты, воскресаю ли я, за воротами мрак, в море гаснет маяк. Утром катятся бочки навстречу воскресным волнам мы выходим на берег по соленым следам моем, давим ногой виноград, чтобы было вино утром на берегу. Воскресаешь ли ты, воскресаю ли я, вздернут кат на забор, в море тонет топор. Ведь однажды наступит праздник? Выстраданный тобой, святой Антоний, выстраданный тобой, святой Леонард, выстраданный тобой, святой Вит. Место — нашим мольбам, место — молящимся, место — музыке, радости — место! Быть простыми мы научились, мы — хор цикад, пьем, едим, тощие кошки трутся о наши столы до самой вечерней мессы, я держу тебя за руку взглядом, и спокойное смелое сердце тебе в жертву приносит желанья. Детям — мед и орехи, рыбакам — полные сети, плодородье — садам, вулкану — луну, луну — вулкану! Наши искры легко пролетают границы, ракеты скручивают ночь в колесо, прочь уплывает процессия темных плотов, уступая время истокам, медленным ящерам, травам хмельным, нервным рыбам, оргиям ветра и страсти горы, — на нее натолкнулась набожная звезда, стукнула в грудь и развеяла по ветру. Будьте стойки, святые безумцы, твердь пусть знает: вулкан не молчит! Святой Рох, выстраданный тобой, о, выстраданный тобой, святой Франц. Уходящий пусть наполнит шапку ракушками, собранными летом, бросит в море и едет прочь с развевающимися волосами, только пусть он бросит в море стол, за которым ужинал с любимой, из стакана выплеснет вино тоже в море, хлеб свой скормит рыбам, каплю крови в море впрыснет, нож свой в волнах закалит как должно, в туфли сложит сердце, якорь, крест и едет прочь с развевающимися волосами! Он вернется. Когда? Не спрашивай. Под землей есть огонь, и он чист как вода. Под землей есть огонь, закипает руда. Под землей есть поток, в нас втекает беда. Под землей есть поток, прах сгорит навсегда. Идет великий огонь, идет по земле поток. Нам быть в зале суда. BRIEF IN ZWEI FASSUNGEN
Rom im November abends besten Dank das glatte Marmorriff die kalten Fliesen die Gischt der Lichter eh die Tore schließen der Klang mit dem erfrorne Gläser springen der Singsang den sie aus Gitarren wringen eh sie die Schädel in die Münzen stanzen auf die Arena mit Zypressenlanzen! der Holzwurm ist bei mir zu Tisch gesessen — wie wohl ein Blatt aussieht das Raupen fressen? und Herbst in Nebelland die bunten Lumpen der Wälder unter großen Regenpumpen ob es die Käuzchen gibt das Todeswerben die Drachen die in warmen Sümpfen sterben das Segel schwarz den Unglücksschrei der Raben den Nordwind um die Wasser umzugraben das Geisterschiff die Halden und die Heiden schuttüberhäuft das Haus die Trauerweiden verschuldet und vertränt am Strom aus Särgen den Wahnsinn den sie aus der Tiefe bergen Immer und Nimmermehr gemischt zum Trank dein wehes Herz vergötternd alle Leiden vernichtet und verloren liebeskrank… Nachts im November Rom Einklang und Ruh der Abschied ohne Kränkung ist vollzogen die Augen hat ein reiner Glanz beflogen die Säulen wachsen aus den Tamarinden о Himmel den die blauen Töne binden! es landen Disken in den Brunnenmitten sie drehen sich zu leichten Rosenschritten wollüstig dehnen Katzen ihre Krallen der Schlaf hat einen letzten Stern befallen der Mund entkommt den Küssen ohne Kerben der Seidenschuh ist unverletzt von Scherben rasch sinkt der Wein durch dämmernde Gedanken springt wieder Licht mit seinen hellen Pranken umgreift die Zeiten schleudert sie ins Heute die Hügel stürmt die erste Automeute vor Tempeln paradieren die Antennen empfangen Morgenchöre und entbrennen für jeden Marktschrei Preise Vogelrufe ins Pflaster taucht die Spiegelschrift der Hufe die Chrysanthemen schütten Gräber zu Meerhauch und Bergwind mischen Duft und Tränen ich bin inmitten — was erwartest du? ПИСЬМО В ДВУХ РЕДАКЦИЯХ{18}[37]
Ноябрь рим вечер прежнее жилье продрогший воздух мраморные плиты из окон свет покуда не закрыты звон стекол разбиваемых попарно восторги исторгают из гитары покуда не впечатаются лбами в арену с кипарисными столбами! жучок древесный ужинал со мною — смоковница с обглоданной корою? в соседних странах осень и в лохмотья леса ушли расхристанною плотью бывают ли сычишки а драконы гуляют во фланелевых кальсонах страх смерти безутешные вороны косматый парус в лодке похоронной корабль премудрых мчащиеся тучи тропинка к дому дом на самой круче гробов и слез слепая вереница бессилие безумье власяница Всегда и Никогда смешав в питье обожествляя боль желая жгучей и в сердце опрокинуться твое… Ночь рим ноябрь и больше не тревожь прощанье без упреков и обиды из темноты растут кариатиды качаются колонны и пилястры цветет сухое небо вянут астры ныряет лунный диск во тьму колодца уснуть неровно нервно как придется у камелька нашептывают бредни сморило на углу фонарь последний не остается ран от поцелуя рука ушла в перчатку кружевную вино на вкус немного слаще дегтя рассветный луч о крыши точит когти и в клочья рвет вчерашнюю кручину мой холм штурмуют первые машины с крыш храмов жадно слушают антенны архангелов Лукавому на смену крик рыночный и сделки шито-крыто по мостовой ослиные копыта мысль о могилах повергает в дрожь морской зефир приносит прах и пену я посредине — и чего ты ждешь? SCHATTEN ROSEN SCHATTEN
Unter einem fremden Himmel Schatten Rosen Schatten auf einer fremden Erde zwischen Rosen und Schatten in einem fremden Wasser mein Schatten ТЕНИ РОЗЫ ТЕНИ{19}[38]
Под чужим небом тени розы тени на чужой земле между тенью и розой на поверхности чужой воды моя тень LIEDER AUF DER FLUCHT
