О Достоевском: Четыре очерка

О Достоевском: Четыре очерка

I. Духовные основы творчества Достоевского

(Страдания и сострадание. Прорыв Божий. Одержимость и преображение. Судьбы народа). 1

Абстрактно–трафаретные представления о Достоевском, с некоторой исключительностью подчеркивающие почти лишь одну бурную и буйно–хаотическую сторону его творения и его личности [1]) — эти представления, во многом, конечно, опирающиеся на истину, в значительной степени, однако, если не исчезают, то самым радикальным образом видоизменяются или преображаются, если мы ближе подойдем к повседневному — и вместе с тем интимному (иногда до глубины интимному) образу Достоевского, как он запечатлен в его замечательных по живости и непосредственности письмах [2]) и в воспоминаниях близко его знавших (и любивших и понимавших его) людей, не говоря уже о величайших его творениях. «Достоевский и простые люди», «Достоевский и молодежь» [3]), «Достоевский и читатели «Дневника Писателя» — такие и сходные темы естественно вырастают, напр., из изучения того непосредственного контакта, который он имел (особенно в его последние годы) с рядом своих современников, — контакта, отчасти запечатленного для потомства. Есть. напр., одна тема, которая всё время выступает и из писем Достоевского и из воспоминаний о нем близких лиц (как она, впрочем, находит очень явственное выражение и в его произведениях — напр., в «Дневнике Писателя», в «Подростке». особенно в «Братьях Карамазовых»), на которую, странным образом, недостаточно обращено внимания; это — его стремление к «благообразию». к «благолепию» духовному, к духовкой трезвенности и простоте. Это, более того, — одна из неотъемлемых черт его духовного облика, наряду с возбужденностью и любовью — казалось бы, даже предпочтением — к изображению неуравновешенно–истерических переживаний и характеров. Сложность и богатство контрастов и болезненная заостренность в ощущениях и в чертах характера его героев всегда бросались в глаза и общеизвестны. Но была склонность эту несомненную, может быть, даже особенно ярко бросающуюся в глаза черту истеричности его героев абсолютизировать и отнести ко всему творчеству и более того, ко всему внутреннему миру самого Достоевского. Между тем, и во внутренней его жизни, и в его творчестве были некоторые доминанты, которые ничего общего с «истерией» или болезненной неуравновешенностью не имеют. Или, вернее, болезненная до мучительности заостренность его переживаний и тем (поданных с таким мастерством и диалога и рассказа и всей композиции) требовала и находила себе в его духовном опыте противоположные и умиряющие, преодолевающие и преображающие их силы. Отсюда объясняется эта столь знакомая нам сложность (и глубина!) столь контрастирующая, казалось бы. черты его облика, каким рисуют нам близко его знавшие и понявшие его — и полюбившие его — лица, с какими он встает перед нами из самых интимных и задушевных высказываний его творчества. Прибавим к этому и физическую болезненность и весь груз и бремя всего им пережитого (из которого он, однако, почерпал так много истинного знания человека и глубокой мудрости жизненной) — всё это образовало некий «футляр», некую внешнюю замученность и измученность. Особенно истощающе действовало на него его творчество. в которое он вложил свои лучшие силы и которое брало столько сил! Усталый, измученный человек. И все это просветлялось и оживлялось вспыхивающими неожиданно искрами огромной и живой доброты и участия к людям.

Итак, угловатый, угрюмый, иногда даже тяжелый в общении, раздражительный, взволнованный и вместе с тем — нежный, добрый, пылающий, горячий сердцем, полный бесконечного сострадания — таков Достоевский. И еще: «жестокий» в своих писаниях, хотящий заставить нас страдать, чтобы и мы страдали и сострадали и пытались утишить страдания тех, кого он изображает, или хотя бы только пожалели их (ибо этим нечто дается и им, и нам самим).

И тут мы подошли к чему–то решающему и центральному в этой видимой сложности — к некой основной вдохновляющей стихии, и как всё это, может быть, странно, но подлинно! И как может Достоевский написать такие слова в одном (особенно им любимом) из своих произведений: «Сострадание есть главнейший и, может быть, единственный закон бытия человеческого»? [4]) Это — мысль героя, но видно, что и самого Достоевского. Что это значит? Не совпадает ли это с тем впечатлением, которое вынесла на первой же встрече с ним его скромная «сотрудница» — корректорша типографии, где печатался «Дневник Писателя», — оставившая самые, может быть, замечательные по яркости, проникновенности и глубине записки о своих встречах с Достоевским:

«Кто знает, — пишет она, — может быть, именно он вывел нас всех из нормы и до того пронизал нам душу любовной жалостью, состраданием ко всему страдающему, что нам… всё больное, забитое и приниженное стало близко и родственно, как свое!» [5])

Этими словами — и самого Достоевского, передающего мысли одного из любимых своих героев, и его корректорши о нем самом — подкрепленными со всех сторон, мы вводимся в самую глубь, в самый центр призвания и служения и внутренней жизни Достоевского. Жестокими картинами своих романов и повестей он теребит нас, он мучит нас… чтобы и мы сострадали. В этом тереблении, тревожении нас страданиями других — его призвание и его великое служение. Ибо (меняя несколько слова Достоевского в «Идиоте») в этом сострадании — норма (слова Достоевского: «единственный, может быть, закон») бытия человеческого.

Сразу встали перед нами оба полюса жизни Достоевского: угловатость, угрюмость, болезненная раздражительность (но ведь он был больной человек) и — более того, всякие недостатки. ошибки, временные падения в жизни, и — захваченность вот этим основным содержанием, этим свидетельством, основной проповедью, которая есть дело его жизни. Он служит, он призван служить и не только своему таланту, своему творчеству, но более того — Истине, жизненной Истине, которая дает смысл жизни и из которой оплодотворяется творчество и рождается жизнь. Истине, которая вдохновляет и покоряет себе и его творчество и просветляет страдания.

2

Но раньше остановимся на этом обуревающем душу Достоевского море страданий. Оно вполне реально. Оно настолько остро и захватывающе жизненно изображено, что более чувствительные, юные еще души, по прочтении в первый раз «Преступления и Наказания», чувствовали себя в течение ряда дней как бы больными, как бы частью этого болезненного мира скорби, исступленности, преступлений и угрызений и мук совести — так необыкновенно реально это представлено. Это — не «сюжет». Это — вторгающаяся в душу реальная действительность темного ужаса, разврата и преступления. Действительность, сделавшаяся, например, теперь особенно осязательной через тюремный гнет большевизма, под который попал целый народ, и более того — целые народы, и через систематическое развращение и попытки духовного убийства, совершающегося в гигантских размерах над целыми народами. Теперь царство Лжи, Зла и Страдания придвинулось еще более вплотную, соединилось еще с ужасом духовного насилия над человеком. Теперь море зла и страдания, нарисованное Достоевским, стало еще более реально, еще ближе к действительности. Тогда, когда он писал «Преступление и Наказание» или «Бесы», это было всё — правда, но может быть, несколько сконденсированная правда. Теперь в Советской России реальность зла и насилия и лжи духовной достигли таких размеров, что эта реальность зла не уступает в окружающей жизни конденсации зла в романах Достоевского. И становится теперь особенно ясно : ответ на эту реальность не может быть схемой. Схема, теория — самая почтенная и благоговейная — бессильна перед жизненной реальностью зла. Ответ может дать только Реальность, только победная, захватывающая Реальность — не благочестивые мечты и самоутешения. а то Иное, что вырастает в самых страданиях, среди насилия и зла и смерти и побеждает их, исцеляя душу. И об этом — особенно об этом — с неподражаемой силой свидетельствовал Достоевский.

Пророки — не только те, кто видит будущее. Пророки и те, которые видят самые корни, переплетающиеся корни, и глубины, и задние фоны и глубинной, казалось бы, бессмыслицы, и конечного смысла бытия. Те, которые видят пропасть (а мы, шагающие по самому краю ее, часто не видим ее) и ужас пропасти и падения. Это теперь очень многие стали видеть — такие, например, писатели, как Камю и Хемингувей, да и мы вообще, когда задумаемся над очередной газетой, и вдруг предстанет перед нашими глазами картина так легко теперь — человеческими руками — осуществимой мировой катастрофы — но особенно судорожно–заостренно, бешенно–взвинченно захвачены этим кризисом представители той полу–взбеленившейся, неистовой части молодежи, что потеряла веру в жизнь, и всякий смысл и внутренние препоны жизни, и жаждет только отдаться стихийному, стадному началу, или — что еще хуже — сознательно поклониться Хаосу (последнее, к счастью, относится только к далеко не такой уже большей части молодежи). Всё это неимоверно ярко и конкретно видел и предвидел Достоевский (и запечатлел это, напр., в своих «Бесах» или в своем очерке «Влас» [6]). Но он видел не только исторические факты будущего (коренящиеся уже с современной ему жизни), но — гораздо более зорким, пронзительно зорким образом — и самые основные данные жизни вообще, и увидал — пропасть. И никакой внешний «прогресс» тут не поможет. Молодой самоубийца (см. «Письмо самоубийцы» в «Дневнике Писателя») не может наслаждаться жизнью в виду надвигающегося Ничто.

Достоевский увидел эту конечную пропасть с несравненной яркостью и чувствовал жажду преодоления ее. но он увидел и заполнение пропасти.

Никто и ничто не может ее заполнить, преодолеть и отменить ее. кроме безмерного божественного сострадания. Ибо есть Прорыв Оттуда. Иногда это неожиданно раскрывается нам у самого края “пропасти» (см. очерк «Влас» в «Дневнике Писателя»). Этот Прорыв есть самоотдание Вошедшего в наши страдания, страждущего вместе с нами, взявшего на Себя глубину страдания нашего, милосердного и прошающего нас Бога. Новозаветное откровение Бога, открывшееся до глубины и безмерности снисхождения «в лице Иисуса Христа» (II Кор. 4. 6) — вот ответ, полученный и Достоевским.

3

Внутренняя встреча, внутрений контакт с Божественным (то, что называют «мистическим опытом»). всё это корень и основа подлинной веры. Это так ясно из истории новозаветной проповеди. Первые ее носители говорили «о том, что мы видели и слышали и осязали руками своими», и это было : «Слово Жизни». «Ибо Жизнь явилась нам, и мы видели и свидетельствуем и возвещаем вам ту Вечную Жизнь, что была у Отца и теперь явилась нам» (1–ое Послание Иоанна, 1, 1–2). Здесь, в этих словах описан и представлен самый корень христианского благовестил : они видели… Вечную Жизнь. Вот это ощущение Превозмогающего Присутствия характерно для христианства, характерно вообще для мистического опыта. Весь христианский опыт, вся христианская проповедь, всё христианство построены на нем. Они еще не знают ясно, но уже чувствуют Присутствие Божественного, — неясно, но почти с самого начала. Они бросают всё — и сети и лодку( а сыны Зеведеевы — и отца своего, Зеведея, с работниками) и идут за Ним. Петр, пораженный чудом неимоверного улова, восклицает в лодке, «припавши к коленям Иисусовым» : «Господи, выйди от меня : я — грешный человек». «Ибо страх (thambos) обуял его и всех бывших с ним» (Лук., 5, 8–9). Сотник восклицает : «Господи, я недостоин, чтобы Ты вошел под кров мой, но скажи слово, и исцелится отрок мой» (Матф. 3,8). Мытарь Закхей принимает Его в дом свой со словами : «Господи, вот половину имения своего я отдам нищим, а если я кого либо обидел, возвращу вчетверо» (Лук. 19, 8). Это — внутренний переворот. Грешная жена обливает слезами Его ноги и обтирает своими волосами и целует Его ноги и мажет их драгоценным миром (Лук. 7. 37–38). Два ученика, к которым Он присоединился по дороге в Эммаус, сначала не узнавали Его, а узнали Его за трапезой в преломлении хлеба. «И открылись глаза их, и они увидели Его, и Он стал невидим для них. И они говорили друг другу : «Не горело ли сердце наше, когда Он объяснял нам Писание по дороге?» (Луки 24. 31–32). Исцеленный слепорожденный говорит Ему : «Верую. Господи», и поклонился Ему (Иоан., 9, 35–36).

У апостола Павла вся его внутренняя жизнь основана на этом, всю жизнь его пронизаюшем (после его обращения) опыте внутренней духовной «захваченности». «покоренности» его Владыкой и Господом: «Как и я захвачен, покорен (katelemphthen) Христом Иисусом» (Филип.. 3. 12). «Любовь Христова объемлет (т. е. охватывает со всех сторон — synechei) нас» — пишет он во Втором Послании к Коринфянам, в поразительной 5–ой главе (5,14); «Для меня жизнь — Христос, и сама смерть — приобретение» (Филип. 1, 21). «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и при том Распятого» (1 Кор. 2, 2).

Вот этим чувством внутренней основной покоренности Христом жил и мятущийся, страстный, стремительный, долго искавший себе центр и внутреннюю базу успокоения Достоевский.

Это мистическое чувство захваченности непосредственной близостью Божественного «в лице Иисуса Христа» (срв. II Кор., 4, 6) окрашивает ряд мест в произведениях Достоевского. Так, в поразительном сне Версилова в «Подростке», в котором Достоевский высказал свои самые задушевные мысли, изображается будущее человечества. Побеждает безбожие. И под конец, мирным путем. Борьба религиозная, духовная, идеологическая прошла; страсти улеглись. Всё мирно. Но… человечество осиротело.

«Я представляю себе, мой милый, — начал он с задумчивой улыбкой, — что бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков, настало затишье, и люди остались одни, как желали: великая прежняя идея оставила их: великий источник сил, до сих пор питавший и гревший их. отходил, как то величавое зовущее солнце в картине Клода Лоррена, но это был уже как бы последний день человечестза. И вдруг люди поняли, что они остались совсем одни, и разом почувствовали великое сиротство. Милый мой мальчик, я никогда не мог вообразить себе людей неблагодарными и оглупевшими. Осиротевшие люди тотчас же стали прижиматься друг к другу теснее и любовнее; они схватились бы за руки, понимая, что теперь лишь они составляют всё друг для друга. Исчезла бы великая идея бессмертия, и приходилось бы заменить ее: и весь великий избыток любви к Тому, который и был Бессмертие, обратился бы у всех на природу, на мир. на людей, на всякую былинку. Они возлюбили бы землю и жизнь неудержимо и в той мере, в какой постепенно сознавали бы свою преходимость и конечность, и уже особенною, уже не прежнею любовью… Они просыпались бы и спешили бы целовать друг друга, торопясь любить, сознавая, что дни коротки, что это — всё, что у них остается… «Пусть — завтра последний день мой», думал бы каждый, смотря на заходящее солнце: «но всё равно. я умру, но останутся все они. а после них дети их», — и эта мысль, что они останутся, всё так же любя и трепеща друг за друга, заменила бы мысль о загробной встрече. О, они торопились бы любить, чтоб затушить великую грусть в своих сердцах. Они были бы горды и смелы за себя, но сделались бы робкими друг за друга: каждый трепетал бы за жязнь и за счастье каждого. Они стали бы нежны друг к другу и не стыдились бы того, как теперь, и ласкали бы друг друга, как дети. Встречаясь, смотрели бы друг на друга глубоким и осмысленным взглядом, и во взглядах их была бы любовь и грусть…» [7])

И вот на фоне этой оставленности, этой осиротелости происходит вдруг неожиданная встреча.

«… Замечательно, что я всегда кончал картинку мою видением, как у Гейне, «Христа на Балтийском [8]) море». Я не мог обойтись без Него, не мог не вообразить Его, наконец, посреди осиротевших людей. Он приходил к ним, простирал к ним руки и говорил : «Как могли вы забыть Его?» И тут как бы пелена упадала со всех глаз и раздавался великий восторженный гимн нового и последнего воскресения» [9]).

И таким же является образ милующего Христа, целующего Великого Инквизитора — и тем самым выражающего Свое прощение ему — и потрясающего его закостенелую на своих позициях, гордую, потерявшую веру (и жаждущую любви!) душу. Это — последний аргумент в длинном диалоге «Про и Контра» между верой и неверием: мистическая встреча. Бог Сам свидетельствует о Себе душе: Своим присутствием, «Прикосновением» духовным к ней, нежданным прорывом — после мук сомнения, неверия и оставленности. Это Алеша пережил у гроба старца Зосимы в чутком сне — видении, который явился ответом на его душевную муку и сомнения. Это — брак в Кане Галилейской. И он слышит голос старца : «Видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?… Не бойся Его. Страшен величием перед нами, ужасен в свете Своем, но милостив бесконечно».

Эта глава, может быть, — верх творчества Достоевского и по существу автобиографична. Мы знаем, что одна из центральных тем его, которая подробно развита, может быть, только в образах Раскольникова и Зосимы (и в очерке «Влас»), но к которой часто направлена его мысль : обращение падшего грешника — через встречу с Божественным. Такая встреча целого народа — русского народа, исцеленного от бесов, завладевших его душою, предносится умирающему Степану Трофимовичу. Он просит прочитать ему это место из Евангелия Луки, заканчивающееся словами : «И вышли видеть происшедшее и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом смысле, и ужаснулись…».

«Друг мой, — продолжал Степан Трофимович в большом волнении — savezvous, это чудесное и… необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения… Теперь же мне пришла одна мысль : видите, это точь–в–точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней — это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!… Но великая мысль и великая воля осенит ее свыше, как того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, накопившаяся на поверхности… Но больной исцелится и «сядет у ног Иисусовых» …и будут все глядеть с изумлением» [10]).

Встреча с Господом своим и Владыкой и предание себя Ему и служение Ему — вот внутренний стержень духовной жизни Достоевского после возвращения из каторги, и с годами это возрастает всё больше и больше, становится всё сознательнее, как некая радостная, всё побеждающая и жизнь просветляющая Реальность, высшее сокровище его души. Недаром в набросках к своим «Бесам» он пишет такие слова: «Дело в настоятельном вопросе: можно ли веровать, будучи цивилизованным, т. е. европейцем, т. е. веровать безусловно в божественность Сына Божия Иисуса Христа (ибо вся вера только в этом и состоит)». И далее : «Источник жизни и спасения от отчаяния всех люден и условие для бытия всего мира заключается в трех словах: «Слово плоть бысть» и вере в эти слова» [11]). Xристоцентричность или Христоустремленность миросозерцания и религиозного опыта Достоевского, даже в периоды тяжелых сомнений или моральной ослабленности несомненны. Недаром почта тотчас после выхода из «Мертвого Дома» он пишет в своем знаменитом письме к жене декабриста Фонвизина:

«Скажу зам, что в такие минуты жаждешь, как «трава иссохшая». веры, и находишь ее, собственно потому, что в несчастьи яснеет истина. И скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более у меня доводов противных. И однако же Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен : в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие–то минуты я сложил себе символ веры, в котором всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он : верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но — с ревнивой любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом, нежели с истиной».

(№61, февраль 1854 г.).

В этом письме мы имеем только видимость неверия. Он захвачен личностью Христа, «ревнивой любовью» ко Христу, Который ему дороже, чем противополагаемая Ему «истина». Больше, чем «истина ученых» : здесь раскрывается ему реальность покоряющей Высшей Любви. Он ею покорен, хотя в этот момент только лишь полусознает это [12]). Есть какое–то внутреннее сродство между только что приведенными словами Достоевского, еще, казалось бы, полу–скептика, и этими словами апостола Павла -— парадоксальными, но тем более свидетельствующими о том, что раз навсегда захватило и покорило его душу : «Мы проповедуем Христа распятого — для иудеев соблазн, для эллинов безумие, для самих же спасаемых — Христа, Божью силу и Божью премудрость». И еще : «Я решил ничего не знать, кроме Иисуса Христа, и при том распятого» (1 Кор., 1. 23–24: 2,2.).

4

Но всё сказанное не исчерпывает основ религозного миросозерцания, более того — религизного опыта Достоевского. Он верит не только в освящение страдания, в близость Бога в страдании — он верит в победу Божию над грехом, растлением, страданием и смертью. Он верит в прорыв победы Божией в мир, он верит в силу воскресения. Об этом с огромной яркостью свидетельствует одна из высших вершин его творчества — глава о «Кане Галилейской» в «Братьях Карамазовых». В видении — сне Алеши раскрывается здесь победное торжество Вечной Жизни, объединенное вокруг Воскресшего. — «Видишь ли Солнце наше, видишь ли Его?… … нам из любви уподобился, веселится с нами, воду в вино превращает, чтобы не прекращалась радость гостей; новых гостей ждет, новых, беспрерывно зовет уже новых!… Вино Вечной Жизни!»). И Алеша, пробудившись, выбегает наружу и падает в молитвенном восторге на землю, и плачет, и благодарит и славословит, и душа его соприкасается мирам иным. Это момент восторженного прикосновения к Победе Вечной Жизни. И это становится решающим моментом его жизни.

Достоевский интересуется судьбою всего творения. У него есть томление по красоте очищенной, восстановленной в своем достоинстве природы. Поэтому одна из любимых картин Достоевского в Дрезденской галерее — названная им «Золотой век» (в каталоге она обозначена, как «Асис и Галатея») картина Клода Лоррена (1600–1632), изображающая гармонически–мирную сияющую красоту преображенной Природы. Но для Достоевского это не мечта, это — реальность, начавшаяся и существующая уже теперь и раскрывающаяся в молитвенном христоцентрическом опыте. Об этом говорит у него и Макар Иванович (в «Подростке») и старец Зосима. Махар Иванович всё время говорит о какой–то радостной тайне, разлитой в мире. Особенно чувствует он это во время своего странничества, пешком через поля и луга и леса, от монастыря к монастырю. «Я вот. кабы полегчало, опять бы по весне пошел. А что тайна, то оно тем лаже лучше : страшно оно сердцу и дивно: и страх сей к веселию сердца : всё в Тебе, Господи, и я сам в Тебе, и прими меня! [13]

Что это означает? Недаром «подросток» повторяет слова Макара Ивановича : «Тем даже прекрасней оно, что тайна…»

«Это я запомню, эти слова. Вы ужасно неточно выражаетесь, но я понимаю… Меня поражает, что вы гораздо больше знаете и понимаете, чем можете выразить»…

Нахальный и самоуверенный полу–птенчик — Подросток с высоты своего величия готов похвалить старика. Но что же это значит? — То, о чем трудно теоретически говорить, ибо дело не в теоретических высказываниях. Это — свидетельство неожиданно захваченной этим Присутствием души : о близости Бога — о близости, освящающей творение. Как в начале беседы тот же Макар Иванович говорит:

«Тайна что? Всё есть тайна, друг, во всем тайна Божия. В каждом дереве, в каждой .былинке эта самая тайна заключена…».

О великой тайне разлитой в мире беседует и Зосима ночью над большой рекой, где он заночевал с рыбаками.

«Вместе с нами присел один благообразный юноша, крестьянин. лет уже восемнадцати на вид, поспешил он к своему месту назавтра купеческую барку бечевою тянуть. И вижу я, смотрит он пред собой умиленно и ясно. Ночь светлая, тихая, теплая, июльская, река широкая, пар от нее поднимается, свежит нас. слегка всплеснет рыбка, птички замолкли, всё тихо, благолепно, всё Богу молится. И не спим мы только оба. я да юноша этот, и разговорились мы о красоте мира сего Божьего и о великой тайне его. Всякая–то травка, всякая–то букашка, муравей, пчелка золотая, все–то до изумления знают путь свой, не имея ума. тайну Божию свидетельствуют, беспрерывно совершают ее сами. и. вижу я. разгорелось сердце милого юноши».

Эта тихая ночь над рекой полна очарования. Помните дальнейший разговор?…

«Да неужто — спрашивает юноша — и у них Христос?» — «Как же может быть иначе». говорю ему, «ибо для всех Слово, всё создание и вся тварь, каждый листик устремляется к Слову, Богу славу поет. Христу плачет, себе неведомо, тайной жития своего безгрешного совершает сие…».

Здесь Достоевский устами Зосимы произносит решающее слово. Эта благодатная скрытая тайма в жизни природы есть тайно действующее в ней внутреннее прикосновение ее к Божественному Слову, к воплощенному Божественному Слову.

Воплощение Слова, как источник преображения твари — пока только в сокрытых глубинах ее. Это — учение великих учителей и мистиков христианских.

Напомню лишь эти строки великого мистика и поэта Хуана де ла Крус, испанца второй половины XVI века (1542–1591):

(«Изливая потоки благодати, Он поспешно прошел через эти наши рощи. А взглянув на них во время Своего прохождения. Он через одно только отражение лица Своего оставил их облеченными Своей красотой»).

5

Народ пред лицом Божиим, народ и Бог — эта проблема непрестанно, беспрерывно предносится Достоевскому. Нет у Достоевского принципиального «народопоклонства нет у него принципиального сознательного создания себе идола» из своего русского народа, из интересов своей русской государственнности и своей русской народной идеи. У него есть огромная, страстная, ненадуманная любовь к своему народу, вырастающая из глубины его существа, особенно развившаяся и созревшая на каторге, на которой он среди нравственного безобразия и смрада почуял также и черты духовной красоты в самых глубинных складках гг тайниках душевной жизни русского человека, даже на самых низших отверженных ступенях русского населения. Он охвачен страстной. «жалостливой». а нередко и восторженной и умиленной любовью к русскому человеку и русскому народу, не даром он характеризует свое общественно–политическое, а вместе с тем и нравственное направление словами: «Я — народолюбец». И эта любовь к народу, к простому русскому человеку часто не свободна у Достоевского, человека большой горячности и нередко эмоциональности, от некоторых преувеличении и идеализации. Из нее может позднее вытекать несправедливость, полу–презрительное отношение к другим национальностям, неосторожная, может быть, — и, может быть, ненужная — идеализация, как призвания русского народа, так и его духовных сил и данных. Всё это так, но всё это, все эти неосторожности и эксцессы и преувеличения любви, иногда до болезненности страстной и заступающейся за народ любви, — все это не меняет для Достоевского сути вещей, основоположной картины: народ бесконечно мал перед Богом, народ бесконечно недостоин перед Богом — и чем выше его призвание, тем более он недостоин, ибо этому своему призванию, осуществляемому его святыми и праведниками и истинными вождями духовными, — он так часто бывает — и был — неверен. Чем выше его призвание, тем отвратительнее глубина падения, в которое русский человек так легко погружается. Перед многими русскими людьми, более того — перед русским народом в его целом стоит та духовная опасность, на которую так настойчиво, так картинно и устрашающе указывает в своей знаменитой статье «Влас» (комментарий к Некрасовскому «Власу») Достоевский в своем «Дневнике Писателя» [14]).

Еще страшнее картина, нарисованная в конце романа Бесы» : в тело народа, страждущее и плененное, вселяются и уже вселились бесы. Имя им «легион» (как сказано в евангельском повествовании, в 8–ой главе Евангелия от Луки) : «Это — все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята. накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века!»

Картины разврата, падения, потери человеческого лица, сладострастия, преступлений и буйства изображены Достоевским в изобилии. «Подполье» человеческой души, могущее эту душу сделать отвратительной, также им нарисовано («Человек из подполья»). И мелкие разыгравшиеся «бесенята» — сладострастного самооплевания, крикливые кривляющиеся длинные «хвосты». почти «полчища» (так. напр., в «Идиоте») нахальных, суетливых, добровольно разыгрывающих из себя шутов, захлебывающихся, сюсюкающих приживальщиков, что толкаются среди его главных героев. Еще бесконечно страшнее убийство и духа и тела и уничтожение норм человеческого общежития, семьи и народа и отнятие всякой свободы у человека и убийство его нравственного лица, его личности в теории и в практике революции — учение Шигалеза, практика Петра Верховенского (Бакунин? Нечаев?). А пророческое видение грядущей русской революции — им, Достоевским, усмотренной, как страшная надвигающаяся реальность, и последующая победа ее, нами пережитая и переживаемая… И всё это — особенно в «Бесах» — не без участия соблазненных кругов народа.

«Мыслят устроиться справедливо — говорит Зосима — но, отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, и извлекший меч погибнет мечом. И если бы не обетование Христово, то так и истребили бы друг друга даже до последних двух человек на земле…» [15]).

Но верит Достоевский, что побежден будет соблазн — не силою внешнею, а побеждающей любовью, имеющей силу восставлять падшее :

«Потому что никаким развратом, никаким давлением и никаким унижением не истребишь в сердце народа нашего жажду правды, ибо эта жажда ему дороже всего. Он может страшно упасть, но в моменты самого полного своего безобразия он всегда будет понимать, что он всего только безобразник, и более ничего, но что есть где–то высшая правда и что эта правда выше всего» [16]).

Достоевский иногда (но не в «Бесах») думает, что высшее испытание — подавление духовной свободы людей, убийство облика человеческого бесовским наваждением именно России, может быть, не коснется [17]). Случилось обратное: с России как раз это началось. В другие моменты он думает об ужасе, грозящем всему человечеству. Но он верит в конечную победу Бога над злом и диавольским наваждением не «вообще теоретически, но именно л в грядущей истории человечества. Ни человек, ни народ никогда, ни на Западе, ни на Востоке, не может жить без Бога (хотя бьг временно и отошел от Него).

«Весь закон бытия человеческого — читаем мы в конце его «Бесов» — лишь в том, чтобы человек всегда мог преклониться перед безмерно Великим. Если лишить людей безмерно Великого, то не станут они жить и умрут от отчаяния» [18]).

Христианское благовестив провозглашает, что «безмерно Великое» вошло в мир исторически во плоти и что в этом — спасение миру. Достоевский верит, что всё спасение человечества «в этих словах: Слово плоть бысть, и вере в них» [19]). Но более того, он знает, что и русский народ в глубине сердца своего принял Воплощенное Слово Божие, как Владыку и Господа.

«Образ Христов хранят» (избранные верные Его) «пока в уединении своем благолепно и неискаженно» — пока он не воссияет всем людям [20]).

«На земле же воистину мы как бы блуждаем, и не было бы драгоценного образа Христова пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом» [21]).

Думаю, что в этих словах сконцентрировано последнее завещание Достоевского последующим поколениям — и России и миру.

II. Стихия возбужденного хаоса и жажда благообразия у Достоевского

1

Много говорилось и говорится — и по праву — о взволнованной динамической эмоциональности Достоевского : и в приемах, и в самом содержании его творчества, и, отчасти, в его жизни. Это — факт самоочевидный, не требующий доказательств, но оценка его и место, отводимое ему в творчестве и внутренней жизни Достоевского, различны.

Повышенная драматическая напряженность действия (что содействует его огромной внешней занимательности) соединяется с богатством душевной скалы, особенно в области истерии, безудержной смятенности; зоркая направленность взора — не только, конечно, в область истерии и болезненного самовзвинчения, но и во все глубины этого волнующегося со всех сторон, часто хаотического и страшного моря душевной жизни — всё это, как известно, делает Достоевского одним из величайших психологов (и психопатологов!) и вместе с тем одним из величайших среди великих гениев всемирной литературы. Это несомненно так, хотя Достоевский и не любил, когда его называли «психологом». «Я не психолог говорил он, «а реалист» : он видит духовные реальности [22]) в этом изобилии психологических данных, бесчисленных бурно сталкивающихся волн и течений психологического мира — отсюда поражающее, иногда болезненно захватывающее и покоряющее богатство, но также и некое прирожденное или наложенное жизнью тяжелое бремя и даже некая внутренняя опасность его творчества. Достоевский, как многие великие художники — мыслитель (и может быть больше других) был в значительной степени и подневольный человек : он свидетельствует о безднах душевных, о мятеже и богатстве чувств, о хаосе, но и о стремлении к преодолению его. Не надо, конечно, при этом забывать, что Достоевский, очень интенсивно, по–видимому, переживавший духовную взбудораженность своих героев и своих творений, был вместе с тем и великий и сознательный и опытный ластер : и в стиле и во всем характере изложения (и в диалогах, и в монологических размышлениях, и в рассказе, и в самом, увлекательно задуманном и проводимом, плане действия).

Мы должны здесь коснуться вопроса о значении этой стихии психологической взвинченности или огромной заряженности в романах и повестях Достоевского. Можно также говорить о некоторой порывистой истеричности и неуравновешенности во внешних действиях героев : они часто делают как раз не то, что можно или следовало бы от них ожидать. Но за всем этим стоит основной и болезненный вопрос о двух безднах — о бездне пустоты–опустошенности, могущей, однако, — и часто жаждущей — воспринять в себя бесконечную Реальность. А иногда есть более грозное и более резкое противоположение двух враждебных сил, борящихся за душу человека : силы разложения, силы хаоса и — силы, сметающей все преграды, растопляющей душу своим прикосновением, поражающей и вместе с тем целящей, потрясающей до глубины и умиляющей Творческой Реальности [23]).

Или — что еще более характерно для Достоевского : бесконечно снисходящее Милосердие покоряет душу.

2

Но вернемся к вопросу о «безднах» у Достоевского. Они как бы господствуют над всем его творчеством, определяют всё его направление, как бы стихийно–властно вторгаясь в него. И вместе с тем как творчески–сознательно и с какой творчески–изобразительной силой представлено им это в его произведениях. Поэтому можно говорить о соединении стихийности с необычайно яркой и заостренной сознательностью в его творчестве. В этом — его огромная сила, покоряющая нас, но и опасность. Как изображать бездны : стоишь на краю и сам можешь быть захвачен. А о Божественной «бездне» можно говорить только немея, только замолкая. Такое замолкание перед Божественной Бездной встречается и у Достоевского (напр, в конце главы «Кана Галилейская» или в конце «Легенды о Великом Инквизиторе»).

С этой основной, глубинной — метафизической и существенной направленностью соединяется и богатство психологической тональности, вытекающей из переживаний бездны. Некоторые самые существенные черты его творчества и самой его творческой манеры, как мы видим это почти на каждой странице его произведений, связаны с этой основной тональностью и этой основной предпосылкой его миросозерцания.

Достоевский в значительной, может быть, даже в преобладающей мере изобразитель, последователь, аналитик безмерности, неуравновешенности, безудержа страстей или иногда даже отвлеченных утопических фантазий, перевоплощающихся в живые страсти, что выливаются в трагические конфликты, в преступления и гибель. Иногда эти «головные» страсти даже страшнее, еще смертельнее: ибо они разрывают живое общение человека с окружающей действительностью, ослепляя его взор ширмами отвлеченной, навязчивой идеи, но вместе с тем они питаются из тех же страшных стихийных недр, из тех же глубин взбудораженного хаоса. Эта страшная идейная одержимость (напр., что «вошь» можно убить «или что «всё позволено») вторгается тогда в жизнь и становится двигающей частью жизни.

Ясно, что этот напряженно–катастрофический внутренний мир находит себе и внешние формы выражения в потере душевного равновесия, в «смятенности» душевной в трагедиях Раскольникова, Ивана Карамазова, Кириллова, Ставрогина. Но есть и менее трагический безудерж — душевной распущенности, торжествующего — иногда подлинного, иногда подражательного вымученного кликушества и надрыва. Иногда до этой внешней стихии душевной расхлябанности и надуманной (а иногда и подлинной) истерии стоит не мрак, не бездна, а просто душевная пустота, искусственность, самоуничижающееся, крикливое, взвизгивающее, лебезяще–хохочущее над самим собою, над «образом Божиим в себе» (сказал бы Зосима), глумящееся своим самоуничижением, сладострастно любующееся им шутовство. паясничество, но шутовство «мелкого беса». И это — стихия бесовская, но «мелкого беса», кривляющаяся, взвизгивающая, и в нее окунуто (и часто глубоко окунуто) содержание весьма конструктивно и духовно важных частей в ряде важнейших произведений Достоевского — особенно в «Идиоте», но и в «Бесах» и даже в «Братьях Карамазовых». «Легион бесов» как бы временно вселяется в это, добровольно и с захлебывающимся сладострастным самоунижением попирающее свое человеческое достоинство, крикливое сборище [24]). И мы спрашиваем себя, не слишком ли много этих захлебывающихся от восторга добровольных шутов, «паразитов», кликуш и вообще психопатов у Достоевского, Не нарушена ли явно пропорция, господствующая и тогда, в те времена, господствовавшая в окружающей жизни?

Д–р Чиж в своей известной статье в «Вопросах философии и психологии» (в начале века) насчитал в произведениях Достоевского 29 психопатических персонажей, в значительной мере только кликушеского типа. Одержимость — большая или меньшая — вот как будто соответствующее данным определение этой душевной атмосферы, так часто изображаемой у Достоевского, иногда как бы насильственно вторгающейся в повествование и как бы устремляющейся образовать тесное, удушливое кольцо вокруг главного героя — главного борца против этой атмосферы (так в «Идиоте»).

Да. идет борьба между бесовщиной и духовным благообразием. Борьба эта началась уже до романа «Бесы». Она пронизывает всю повествовательную ткань «Идиота», она разгорается и захватывает гораздо более глубокие и решающие области духовной жизни в «Бесах» (но здесь главный центр духовного сопротивления, духовное борение — епископ молитвенник Тихон скрылся от наших глаз, ибо часть романа, посвященная ему, была выпущена «Русским Вестником» из редакторских соображений, против желания самого автора). А в «Подростке», которого Достоевский должен был писать с чрезвычайной поспешностью, не удалось ему, как он жалуется сам. развить эту основную предносившуюся ему тему : — «благообразие» духовное, носителем которого выступает Макар Иванович, как противополагающееся безудержу стихийности и безобразия. А Зосима — представитель не только умиления, но и трезвенности духовной. Жажда трезвенности и подлинности духовной, более того, духовного благолепия и благообразия и есть как раз черта глубоко свойственная Достоевскому, .как в личной его жизни (ибо сам он часто в более ранние годы — так в годы увлечения рулеткой (1866–1871) — бывал увлечен безудержом), так и в его творениях.

Жажда благообразия — более того, осуществление благообразия — вот одна из салых основных и салых центральных тем в жизни и творчестве Достоевского.

3

Эта жизнь была часто сурова или вернее сказать: в общем течении своем сурова, при. однако, очень большом и крепком семейном счастьи, которое он нашел во втором своем браке. И вытекало это не только из внешних обстоятельств и душевных бурь (игравших огромную роль в его жизни), но было присуще ему и в эпоху сравнительной «успокоенности», и внешне–бытовой, и психологической. Элемент неспокойствия, борьбы мук творчества — был дан в самом акте и процессе его творчества. Он чувствовал себя призванным творить и творил мучительно —и радостно, с глубоким изнуряющим его вместе с. тем напряжением. Это был аскез творчества, это была сознательная — и вольная, и подневольная до известной степени — аскеза и мука и истощавшая его напряженность (и радость) творчества. Он творил как свидетель того, что он увидел в своем духовном опыте. Это творчество было сурово. Эта жизнь была сурова. Но это был сознательно избранный, вернее, постоянно сознательно избираемый подвиг — не из необходимости только прокормить семью и не для славы только, а для свидетельства (а семья и слава шли уже после этого). Он обязан был свидетельствовать. Он был для этого создан. И это был тяжелый крест (но и любимый им крест). И в этом, в этом тяжелом подвиге было и всё растущее и крепнущее и зреющее начало трезвенности духовной.

Во внешней скорлупе суровость и болезненность, но какие богатства духовной трезвенности, соединенные с добротой и внимательностью к людям и сознанием служения своего, были даны в этой скорлупе суровости. Кому служение? Народу, семье. России, людям? Да, но и Большему, чем Россия, народ, семья, люди.

В этом, по глубочайшему убеждению самого Достоевского, — глубочайший и единственно решающий смысл его творчества и жизненного служения.

Не я, а Он — в этом смысл жизни и для Пушкинского «Пророка». и для Достоевского. И в этом источник мужественного трезвения и бодрости и вместе ума и твердости и силы и любви и внимательности к людям и радостное вдохновение этого замученного жизнью больного нервного, мучимого (не менее в общем — одного раза в месяц [25]) припадками падучей человека.

И в этой суровости чувствуется скрытое, тихое «благообразие», которое так привлекало к нему людей, особенно молодежь, и жажда благообразия. И с какой любовью он останавливается на образах «простых» и тихих людей, у которых просвечивает это истинное благообразие — кроткое тихое смиренное горение духа. Он — этот как будто такой бурный человек любил и понимал тихое горение духа.

4

Душевная смятенность, взбудораженность — сама по себе далеко еще не минус в глазах Достоевского. И исповедь «горячего сердца» Дмитрия и «Pro и contra» Ивана, и Версилов и сын его — подросток, и муки духовные Кириллова и Шатова — это часть внутренней жизни Достоевского, часть ему дорогая и близкая, это — часто драгоценный металл, нуждающийся еще, может быть, в усиленной плавке и очищении горением духовным. Но эти муки, это духовное беспокойство, неуравновешенность, может быть, есть залог, патент духовного благородства.

Поэтому, так решительно критикуя эти часто незрелые «головные» и притом неуравновешенно–разрушительные идеалы и увлечения молодежи, Достоевский вместе с тем так любит саму эту современную ему русскую молодежь, так сочувствует самому факту ее внутреннего неспокойства, ее духовных исканий, ее бескорыстного и чистого горения в исканиях Правды. «Никогда еще не было у нас», — пишет он в письме от 18 апреля 1878 г., — «в нашей русской жизни такой эпохи, когда бы молодежь (как бы предчувствуя, что вся Россия стоит на какой–то окончательной точке, колеблясь над бездной) в большинстве своем огромном была более жаждущею истины и правды, более готовою пожертвовать всем, даже жизнью, за правду и за слово правды» «Никогда молодежь наша не была искреннее и честнее (что не малый факт, а удивительный, великий, исторический)»… [26]). И в другом письме (от 21 июля 1878 г.) : «А ведь были бы только высшие идеи или начало высших идей, то прочее всё приложится, всё может перегореть и исправиться к лучшему» [27]). А вот яркое свидетельство о том. как он иногда говорил с представителями молодежи, ищущей нравственной правды (из воспоминаний В. В. Тимофеевой) : «А вы будьте всегда [верны нравственной правде] — решительно, строго сказал он — стремитесь всегда к самому высшему идеалу! Разжигайте это стремление в себе как костер! Чтобы всегда пылал душевный огонь, никогда чтобы не погасал! Никогда!»… [28])).

Брожение, искание это часто смешано с бурными порывами страстей, с самообольщением и самолюбованием, с неустойчивостью духовной. Это — сырой, смешанный материал, основной динамически волнующийся фон души, полный и соблазнов, иллюзий, ошибок и великих падений, но и борений духовных и возможностей духовного возрождения [29]). Картина душевной и духовной жизни у Достоевского по существу динамична, полна увлечений и промахов и опасностей — гибели духовной и «роста» духовного и борьбы и криков о помощи и искания Бога и встречи с Богом. Грех безобразен и ужасен, но прекрасна сила милосердия, исцеляющая грех, Красота Любви прощающей и покоряющей, как пережил ее, например, старец Зосима в своем обращении или Алеша Карамазов.

Хаос душевный есть данность, но преодолеваемая или взывающая к своему преодолению данность, могущая быть преодоленной. Но не всегда это преодоление происходит.

Это есть крик из глубины. И ради великого заполняющего пропасти Сострадания свыше даже эта мутная, хаотически волнующаяся пропасть наших сердец и нашего мира и жизни носит в себе потенциальную ценность : как то, что взывает к подлинной Жизни, как искание, как жажда, как то, что может быть — и будет — верит Достоевский — просветлено. преображено и очищено [30]).

Душевный волнующийся мир Достоевского как бы иллюстрирует эти слова псалмопевца, столь излюбленные (напр., в своем латинском тексте) для ряда христианских мистиков Ср. Веков — «Abyssus abyssum invocet» («Бездна бездну призывает»). Бездна души призывает бездну Бога.

Но об этом «воззвании» души и в этом снисхождении Милосердия дан для Достоевского, как мы видим, и залог преображения жизни.

Многие глубины падений и сомнений и мук духовных были хорошо известны Достоевскому, но и путь множественного подъема. Или — приближаясь к мыслям самого Достоевского. — может быть, можно говорить еще яснее и ярче : об огромном значении душевной бездны и о потенциальном великом призвании и достоинстве ее. Призвание это в том, что ничто не может заполнить ее кроме Бога — «Бездна бездну призывает». — бездна души призывает бездну Бога.

5

Вернемся еще раз несколько подробнее к жизненному подвигу самого писателя.

Достоевский как упорный, неутомимый труженик и служитель не только своего профессионального дела, своего таланта, но и своего призвания, так как он чувствовал себя именно как служитель призвания, задачи, наложенной на него свыше; Достоевский в суровости своего ежедневного подвига, своей напряженной писательской работы, которой он отдавал все свои силы, ночи напролет [31]), несмотря на болезненность и физическую измученность (особенно после припадков падучей, повторяющихся в последние самые продуктивные и зрелые годы его творчества — приблизительно раз в месяц, что обыкновенно дня ка 4–5 выводило его из строя обычной напряженной ежедневной работы); Достоевский упорный, угловатый, угрюмый, усталый и полный вместе с тем сокровенной нежности и внимательности к людям и уважения к их человеческому достоинству — как это неожиданно прорывается у него, когда требовалась его помощь или отклик его сердца, — и какая загоралась в нем неожиданно духовная сила. Достоевский, вдруг загорающийся или огнем негодования, или страстной проповедью своих идеалов (и это было теснейшим, непрерывным образом связано с его подвигом упорной чрезмерной работы в муках и радостях творческого достижения), захватывающе страстный спорщик — с нежной и чуткой душой, и исповедник, живой свидетель о Высшей Красоте и Правде, зажигающий и других своим горением, — вот тот Достоевский, который встает перед нами не только по воспоминаниям близко знавших его людей, но и по впечатлению кратко, однажды встречавшихся с ним, особенно представителей молодого поколения. И таким он встает перед нами из писем к знакомым и незнакомым или полузнакомым, и из позднейших своих фотографий (семидесятых годов), и из его творчества и «Дневника Писателя». Угрюмое горение — труженик и мученик своего труда — терпеливый, систематически–упорный, усердный и — зависящий от вдохновения и, когда охвачен вдохновением, пишущий до изнеможения (но сохраняющий критическое отношение и к себе, и к своему труду). Участливый и ласковый — и ласковость эта часто запрятана далеко в глуби сердца и вдруг неожиданно изливается из него. Нередко суровый (и может быть и сердитый) к другим, сам более суровый к себе — это не расхлябанный истерик, а муж зрелый страстной взволнованности, мятущийся, но которому в его жизни всё больше и больше предносился идеал и — более того — был наложен или указан путь: трезвение, подвиг работы и более того — отдание себя ради Высокого. Пусть это «я» еще обременено и болезненностью, иногда и нетерпимостью, и самолюбием, и болезненным переживанием несправедливого к нему отношения и критиков, и братьев–писателей, и публики (в последнем он был неправ : его читали, и как читали! взасос, нарасхват, и как много читателей обращались к нему с вопросами о смысле и направлении жизни). Много также шероховатостей и трудностей было во внешней его жизни, нередко и во внутреннем его самочувствии. При этом не забудем : он — нежнейший, трогательнейший, полный любви, забот и беспокойства [даже до крайности преувеличенного беспокойства) и отец и муж. Но более того, это есть жизнь человека, при всех своих слабостях отдающего себя тому, что выше его или, еще вернее. Тому, что он ощутил сам вдохновляющим центром и своего творчества, и своего служения.

Это есть — простите за парадоксальность неожиданного, казалось бы вывода — жизнь трезвенно–сурового, иногда страстно зажигающего (но строгого к самому себе) подвига, трезвенно горящего подвига: не самолюбующаяся истерика, а суровый в жестоких муках закаленный подвиг, преодолевающий истерию и не боящийся поэтому направить свой взор и на бездну волнующегося страшного хаоса, и на крикливую, самолюбующуюся толпу его мелких приспешников. Эта суровая кажущаяся угрюмость Достоевского и тонкость искреннего душевного подхода к людям встает, например, с такой яркостью и свежестью из воспоминаний скромных сотрудников его — служащих топ типографии, где он печатал «Дневник писателя» — метранпажа М. А. Александрова и особенно уже упомянутой нами В. В. Тимофеевой (Починковской [32]).

Вот как эта молодая корректорша типографии (Починковская. потом замужем за Тимофеевым) пишет об его липе (встретивши его через ряд лет на улице : «То же единственное в своем роде лицо — точно ткань из душевных движений» (курсив мой) [33]).

А вот первое впечатление от его внешнего облика : «Он был весь точно замкнут на ключ — никаких движений, никаких жестов — только тонкие бескровные губы нервно подергивались, когда он говорил» [34]).

Другими словами, огромная сила нравственного мужества и трезвенности у Достоевского, проявляющаяся в борьбе с собственными, внутренними порывами хаоса, неверия, может быть, сладострастия и еще более в преодолении их (особенно в этот последний, столь значительный и решающий период его жизни и творчества после возвращения из–за границы : 1872–1881 гг.) — всё это делает его столь несходным с крикливым, рассчитанным на внешний эффект, захлебывающимся кликушеством некоторых из мелких его героев или мнимых его последователей (в стиле А. Белого).

Его борьба — глубинная, напряженная, основоположная, как и у ряда важнейших его героев, и если он не гибнет морально в этой борьбе, как некоторые из них, то потому, что сам, как и ряд других его героев, ощутил — призыв Иной Спасительной Силы (к этому невольно всё время приходится возвращаться, так как слишком основоположно это для Достоевского). И здесь как раз поражает его личная большая сдержанность и трезвенность духа. Большое сознание ответственности, суровое сознание большого, иногда тяжелого на него наложенного творческого подвига. Но под этой угрюмой сдержанностью таятся сокровища, и они иногда раскрываются и сообщаются людям : ибо он живет этил, в глубоких недрах души, и оно прорывается наружу.

Автор тех же воспоминаний так описывает силу этого воздействия: «Он до того пронизал нам душу любовной жалостью. состраданием ко всему страдающему [35]), что нам стало тесно в семье, и все больное, забитое и приниженное стало нам близким и родственно как свое» [36]).

Вот — сокровища, которые он носил в себе. И иногда это вспыхивало и озаряло невиданным светом его изможденное, усталое бледное лицо. «Я бессознательно не отрываясь смотрела на это лицо, как будто передо мной внезапно открылась «Живая Картина» с загадочным содержанием, когда жадно торопишься уловить ее смысл, зная, что еще один миг и вся эта редкая красота исчезнет как вспыхивающая зарница. Такого мига я больше никогда не видела у Достоевского. Но в это мгновение лицо его больше сказало мне о нем, чем все его статьи и романы. Это было лицо великого человека [37]), историческое лицо» [38]). И многих, многих — особенно из молодежи — он привлекал к себе — не самим собой, а тем, что покоряло его душу. Ибо эта будничная непрерывная работа [39]), этот творческий подвиг есть только носитель, есть только сосуд вдохновляющего его душу содержания. Мы знаем, мы видели, что переполняло душу Достоевского : безмерная жалость, сострадание. Мы видим : об этом он говорит с молодежью. Эта захватывающая и покоряющая душу жалость и сострадание находят свое средоточие в вере в вышнее Милосердие и Сострадание, как основе, основном законе жизни. «Сострадание есть главнейший, а может быть единственный закон бытия человеческого», читаем в «Идиоте» [40]). Эти заостренные, казалось бы, странные слова становятся, однако, более понятными, они — раскрытие тайны жизни человека и мира, разрешение мировой загадки : вместе с Достоевским в безмерном сострадании и отдании Себя страждущего с нами Бога, заполняющего Своим присутствием бездну страдания. Изменяются тогда все оценки жизни и страдания. Центром — новым и единственным центром — жизни становится теперь захваченность покорившей меня Любовью — в лице Иисуса Христа. В этом — совершенно независимо от отношения к этому читателей этого очерка — основное содержание религиозно жизненного опыта Достоевского и вдохновенный центр его творчества (начиная уже с «Записок из Мертвого Дома»), его служения.

6

Образ Христа предносится Достоевскому как часто, как неимоверно часто! И в интимных письмах, и в записях «Записной книжки», и в черновиках его романов, и в самих романах — в самых важных ключевых, идеологически решающих пунктах. И повсюду одно отношение: покоренностъ этим образом, покоренность — его «ненарочитостью», его Смирением, его тихостью, его Кротостью («трости надломленной не переломит и льна курящегося не угасит», Матф. 7, 2). Ио еще больше того, покоренность Его присутствием — основа религиозного миросозерцания и опыта Достоевского — мистическая захваченность (как всякий более глубокий религиозный опыт) и при этом божественным присутствием, данным в служении терпения и кротости в лице Иисуса Христа [41]). Именно этот образ Христа, начертанный в Евангелиях, предносится непрестанно взору Достоевского (например : «научитесь от Меня : ибо Я кроток и смирен сердцем и обрящете покой душам вашим. Ибо иго Мое благо и бремя Мое легко», Матф. XI, 29–30). С какой ревнивой любовью опять и опять говорит Достоевский об этом Образе, уже напр, в письме, написанном им в начале марта 1854 г. жене декабриста Фонвизина почти сразу после выхода из «Мертвого Дома». «Несмотря на муки сомнения», пишет он, у него есть минуты успокоения, в которые он сложил в себе символ веры, в котором, пишет он, «всё для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он : верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа и не только нет, но — и с ревнивой любовью [42]) говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины — то мне лучше хотелось бы оставаться со Христом нежели с Истиной».

В этих словах, как будто бы полных еще сомнения в конце письма, — какая огромная сила веры, хотя и выраженная парадоксально. Он настолько ощущает всем чувством своим, ревнивой любовью своей, что нет ничего выше, благороднее, возвышеннее Христа; он так ошущает эту Превозмогающую Реальность — реальность красоты и величия и творческой силы, «раскрывающейся» в Христе, что он предпочитает быть со Христом, чем с вами, в вашей Истине. Эти слова, как будто еще колеблющиеся на пороге веры, напоминают своей парадоксальностью слова «захваченного» и покоренного ап. Павла : «Я решил ничего не знать кроме Иисуса Христа и притом распятого» (I Кор. 2 гл,). «Я всё почел за сор, чтобы приобрести Христа» (Филип. 3. 8).

А уже в расцвет его творчества в набросках к «Бесам» он пишет : «Дело в настоятельном вопросе : можно ли веровать, быв цивилизованным, т. е. европейцем, т. е, веровать безусловно в божественность Сына Божья Иисуса Христа?» (ибо вся вера только в этом и заключается), и далее : «Источник жизни и спасение от отчаяния всех людей и условие для бытия всего мира заключается в трех словах : «Слово плоть бысть» и вера в эти слова» [43]).