Помоги проекту - поделись книгой:
– Послушай, что я расскажу тебе, маленькая богатая дрянь, – тяжело дыша, заговорил Шуазель. – Я был очень молод и очень хорош собой, я сменил многих любовниц, я прикуривал свои сигары от зажженных мною женских сердец… И вот графиня Закревская влюбилась в меня по уши. Я решил, что сорвал банк, а вышло, что продулся в пух! Я не был слишком нравственным человеком, это правда, но я не был настолько порочен, как те люди, с которыми мне пришлось столкнуться на каторге. Когда я рассказывал, за что был осужден, они надо мной хохотали так, что от смеха падали со своих нар и катались по полу. Да – они хохотали до колик! Один хвалился убийствами, другой – виртуозными кражами, третий – насилиями, четвертый – грабежами на большой дороге… Но не это главное! На каторге в Тулоне нет женщин. А плотские желания не теряют своей остроты! И участь каждого молодого и красивого юноши, который попадает в среду этих оголодавших, лишенных жалости и сострадания скотов, это стать их игрушкой. Ты понимаешь, о чем я говорю?!
Лидия смотрела прямо перед собой остановившимися, испуганными глазами и вспоминала все эти разговоры, тайные, тихие шепотки о том, что происходит в мужских закрытых учебных заведениях, в кадетских и юнкерских корпусах… Говорили, что муж знаменитой своим богатством Юлии Самойловой, той самой, что была истинной музой и натурщицей великого Брюллова, отбил у Юлии ее любовника, управляющего их имением Славянка… Из-за мужеложского греха, знала Лидия, Господь уничтожил Содом и Гоморру! Но все, о ком Лидия слышала неприличные разговоры, занимались этим развратом по доброй воле, ради собственного удовольствия! А если послушать Шуазеля, его силком, выходит, взяли, его принудили?!
Какой ужас…
– Я мечтал о смерти, но выжил, хотя и слег в горячке и некоторое время находился между жизнью и смертью, – мрачно промолвил Шуазель. – Меня сочли умирающим и оставили на время в покое, тем более что в нашем бараке появился еще более молодой и красивый юнец, который стал общей игрушкой. Мне, впрочем, не хотелось, выздоровев, снова исполнять роль Гиацинта при этих уродливых, жестоких «аполлонах», а потому, едва набравшись сил, я ночью изнасиловал того юнца – и этим приобрел всеобщее уважение. Постепенно забавы с мужчинами настолько вошли в мою привычку, что, даже обретя свободу, я уже не мог заставить себя прикоснуться к женщине. Поэтому не бойся, я не стану насиловать тебя! Мне и дотронуться до тебя противно!
От этих слов Лидия даже дышать перестала.
Какое счастье! Никогда не слышала она признания приятней!
– Но не радуйся! – тотчас засмеялся проницательный Шуазель. – Тебе придется выкупить свои драгоценности и свою дурацкую жизнь тем способом, который мне по нраву. А ну, открывай рот!
Лидия попыталась вырваться, но Шуазель с такой яростью дернул ее за волосы, что слезы так и хлынули.
И внезапно до нее дошло, что чуда не совершится: он в самом деле может отнять ее «дурацкую жизнь» в любое мгновение, и никто никогда не узнает, кто ее убил, да что, он может отвезти ее труп в лес, привалить ветками, или бросить в Сену, привязав камень на шею… И никто никогда не узнает о ее судьбе, о ее последнем пристанище!
– Поспеши, – сурово сказал Шуазель. – Ну, давай… пока я добрый.
Добрый?! Каким же он бывает, став злым?! Нет, лучше его не доводить до этого состояния, лучше подчиниться.
Лидия читывала и Пьетро Аретино, и Боккаччо, и вообще, Александр, который здорово поднаторел в любовных забавах во время своей связи с Мари Дюплесси, посвятил ее в тайны итальянской любви, именуемой словом фелляция… Словом, она понимала, чего хочет от нее Шуазель, и не была в этом деле совсем уж неискушенной глупышкой. Поэтому, еще раз всхлипнув и от боли, и от унижения, она покорно принялась исполнять его волю, молясь, чтобы Господь, который не обращал на нее никакого внимания весь этот ужасный вечер, наконец-то соблаговолил бы обратить очи на грешную землю, увидел бы страдания Лидии и смилостивился над ней: как-нибудь устроил бы так, чтобы это поскорей кончилось!
Видимо, Господь как раз покосился с небес в сторону Парижа, потому что рука, вцепившаяся в волосы Лидии, ослабела и послышался удовлетворенный стон. Сейчас можно было бы броситься наутек: Шуазель, преисполненный блаженства, вряд ли успел бы ее схватить, – но перстень! Мысль о перстне заставила Лидию не кинуться прочь, а сесть рядом с Шуазелем, утереться и попытаться привести в порядок свою прическу.
Поправила волосы, нашарила на сиденье шляпку, кое-как нахлобучила ее. И тут сообразила, что карета не движется.
– Жан, – окликнул Шуазель, – мы приехали?
– Да уже четверть часа стоим тут, никак не меньше, неужто не заметили, мсье Вольдемар? – отозвался глумливый голос кучера.
«Неужели Шуазель настолько удачлив в игорных домах, что на выигрыши завел выезд с кучером? – подумала мельком Лидия. – Преуспевающие литераторы Дюма не могут себе этого позволить, а какой-то бывший каторжник…»
Она не успела додумать, потому что сильнейшим толчком в спину была вышиблена из кареты на мостовую. Свалилась ничком, ушибла локти и колени, но каким-то чудом успела повернуть голову, не то расплющила бы нос о мостовую.
– Премного благодарен, мадам графиня! – раздался издевательский голос Шуазеля. – Прощайте! Гони, Жан!
Карета загромыхала колесами по мостовой. Лидия успела только голову приподнять, а она уже умчалась, увозя омерзительного Шуазеля… и перстень Нессельроде.
Да, Вольдемар Шуазель сквитался-таки с Лидией Закревской, и сквитался славно!
Наденька с упоением вспомнила эту озорную историю, известную всей старой столице.
Как-то раз военному генерал-губернатору Москвы графу Закревскому доставили анонимное послание. Человек, его приславший, указывал некий дом, где собираются заговорщики, которые ставят себе целью истребление всей царской фамилии и свершение государственного переворота. Крамольники очень осторожны и при одном лишь намеке на опасность могут сменить место встреч. Тогда ищи их свищи! Полиции всенепременно надобно поспешить.
Благонамеренный аноним также предупреждал, что все злоумышленники являются на свои губительные сборища с полной боевой оснасткою, ежеминутно готовые к убийству государя-императора Николая Павловича и августейшего семейства.
Ну что ж, не зря говорится: кто предупрежден, тот вооружен! А премудрые римляне еще и присовокупляли к сему: «Periculum in mora!», что означает – «Промедление опасно!»
Военный генерал-губернатор решил не мешкать, а действовать. Ближайшей ночью на конспиративную квартиру был отправлен вооруженный до зубов наряд полиции, чтобы выжечь осиное гнездо, как выразился граф Арсений Андреевич Закревский, который, несмотря на суровую внешность и безупречный послужной список, порою любил добавить в речь чего-нибудь этакого, образного и где-то даже пиитического. Не напрасно столичный стихотворец Евгений Боратынский, некогда служивший под его началом – в бытность Закревского генерал-губернатором Финляндии, – вспоминал это время как наиболее вдохновенное и волнующее в своей жизни. Да и знаменитый Пушкин был своим человеком в доме Закревского…
Выжигать упомянутое гнездо были отправлены люди самые надежные и проверенные.
Добрались до указанного в письме домика. Ишь, затаился в глубине старого, заросшего сада близ Арбата, яко тать в нощи… Боковая калиточка, как и сулил в своем письме неизвестный доброхот, оказалась заранее приотворена, а петли ее заботливо смазаны, чтобы не скрипнули.
Бесшумные тени скользили по траве: дабы не производить лишнего звяканья и бряканья, генерал-губернатор распорядился снять полицейским аксельбанты и отстегнуть шпоры, а накануне выхода наряда оснастку его лично проверил и своими руками сдернул аксельбанты с забывчивого обер-полицмейстера.
Проникли в притон злодеев с черного крылечка, откуда они опасности не чуяли и где, согласно доносу, караулила одна только старуха.
Всё так в точности и вышло. Бабка клевала носом над вязаньем. Вскинулась было при скрипе двери, разинула рот – подать сигнал тревоги, – да где там! – и пикнуть не успела, как на нее коршуном налетели добры полицейские молодцы, забили кляп в рот, повязали, сунули в угол – и, держа наизготовку клинки и ружья, подступили к двери, из-за которой слышались пылкие мужские голоса. Слов разобрать было невозможно, однако наверняка произносились призывы к свержению существующего строя: чего бы им еще произносить, крамольникам-то, с этакой пылкостию?!
– Пойте, соловушки, поглядим, как в Нерчинске запоете! – злорадно ухмыльнулся обер-полицмейстер и сделал знак самому ражему из своих подчиненных.
Тот шагнул вперед и занес ногу. Этой ногой он на спор сшибал дубовые заборы, поэтому дверь, пусть даже запертая изнутри, не должна была сделаться для него серьезною преградою.
– Давай, Пятаков! – скомандовал обер-полицмейстер.
Пятаков ка-ак дал!.. Дверь, правда, оказалась крепка: с петель не сорвалась, – но засов не выдержал, створка распахнулась настежь.
– В сторону! – рявкнул обер-полицмейстер, и Пятаков покорно шарахнулся, не имея ни малого желания подставлять себя под пулю разъяренного крамольника.
Обер-полицмейстер (слуга царю, отец солдатам!) первым влетел в ярко освещенную комнату – да так и замер на пороге.
Причем замер он настолько внезапно, что подчиненные, готовые с боевым задором бить, хватать и тащить, по крайности – держать и не пущать, – ткнулись в его спину и едва не втолкнули начальство в комнату, словно застрявшую в бутылочном горлышке пробку.
Не удалось им сделать этого лишь потому, что обер-полицмейстер словно окаменел, вцепившись обеими руками в косяк и уставившись ошалелым взором на крамольников.
Их было в комнате числом три, что уже изобличало неблагонамеренное сборище, ибо установленный законом порядок гласил: больше двух не собираться. Видать, разгорячившись при обсуждении ниспровержения основ самодержавия, злодеи совлекли с себя всю одежду до последней нитки, ну а заодно раздели находившуюся тут же даму.
Канделябров в комнате было достаточно, чтобы нагое тело сей особы видно было во всех подробностях. Любой и каждый мужчина, будь он хоть младой пиит, хоть обер-полицмейстер преклонных лет, не пожалел бы эпитетов для восхвалений сего роскошного, смугло-розового тела! Да и лицо дамы отличалось красотой замечательной, хоть она была уже вовсе даже не первой молодости. Впрочем, сей недостаток с лихвой искупался юными летами ее сообщников.
Обсуждение ниспровержения упомянутых основ происходило на огромной кровати. Даже обер-полицмейстер, не говоря о нижних чинах, ничего подобного в жизни не видал! Кровать была воистину что вдоль, что поперек, поэтому на ней вполне удобно распростерся один из крамольников. Дама сидела верхом на нем и лихо при этом подпрыгивала. Для сохранения равновесия она держалась обеими руками за оружие… вернее будет сказать, за орудие второго злодея, который, судя по выражению его лица, ничего не имел против, а даже наоборот.
Впрочем, и лицо дамы было исполнено восторга… Но лишь до того мгновения, как ее блуждающий, затуманенный взор не остановился на остолбенелой фигуре господина обер-полицмейстера.
Небось целую минуту оторопевшая дама и ошалевший полицейский чин смотрели в глаза друг другу, а потом дама, не прекращая упоительной скачки, прокричала во весь голос:
– Негодяи! Мерзавцы! Кто посмел?!..
– Великодушно из… – заикнулся обер-полицмейстер, ощутив, что у него подогнулись ноги. – Великодушно из…
– Вон отсюда! – с яростью завопила дама, и обер-полицмейстер отчаянным движением сдвинул когорту навалившихся на него подчиненных, прохрипев:
– Осади назад! Великодушно из…
Полицейских словно метлой вымело из дому. Начальство вынесли на руках. Его не слушались ни ноги, ни язык. Он только и мог, что икал, беспрестанно повторяя:
– Великодушно из… ик! Великодушно из… ик!
Наконец Пятаков стукнул обер-полицмейстера по спине, и тот перестал икать. Перевел дух, огляделся, обнаружил, что злодейский притон остался далеко позади, и с глубокой горечью проговорил:
– Что ж я его сиятельству-то скажу, а?
Потом подставил лицо свежему ночному ветерку и тихо, скупо, сурово, по-мужски всхлипнул.
А между тем граф Закревский в нетерпении мерил шагами кабинет. Ночь шла к исходу, и он понять не мог, отчего столь долго не возвращаются подчиненные. Неужели крамольники оказали сопротивление? Злодеи! И своя жизнь им не дорога, и чужой не жалко. Нет ли раненых средь храбрых полицейских?
Внезапно генерал-губернатору послышался какой-то шум в приемной. Широкими шагами он пересек кабинет и толкнул дверь. Пречуднáя открылась пред ним картина: дежурный адъютант чуть ли не за руку волок к кабинету обер-полицмейстера, а тот упирался, отмахивался, отнекивался и бормотал:
– А может, позже? Может, погодя? Может, я завтра зайду?..
При виде изумленного лица графа Закревского он, впрочем, бормотать перестал, страшно покраснел и на деревянных ногах промаршировал в кабинет.
– Дозвольте дверку притворить, ваше сиятельство, – попросил чуть слышно, и после этого обуреваемый любопытством адъютант, как ни прижимал ухо к малой щелочке, услышать ничего не мог довольно долгое время, пока вдруг не раздалось сердитое восклицание генерал-губернатора:
– Нашел чем удивить! Да мне сие давно известно!
Наконец дверь распахнулась (адъютант едва успел отскочить), и вновь явился понурый обер-полицмейстер. Не глядя по сторонам, он прошел через приемную, а потом вдруг обернулся, покачал головой и выдохнул с лютым выражением:
– Ох, потаскуха, прости господи, и когда она только угомонится?!
Вслед за этим он испуганно зажал рот рукой и поспешно вышел вон.
Да, к несчастью, графиня Аграфена Федоровна Закревская была притчей во языцех. Она настолько не отличалась благонравием, что ее супруг – нагонявший страх на москвичей своим самодурством и подозрительностью ко всем инакомыслящим, пытавшийся регламентировать всё и вся, даже время окончания балов и званых вечеров, – уже оставил все попытки воззвать к ее нравственности и хотя бы стыду. Собственно, он ее сам непомерно избаловал, женившись по великой любви (а также для поправления расстроенного состояния Закревских и при благожелательстве самого государя-императора, бывшего его сватом) на прекрасной и восхитительной Грушеньке Толстой.
Арсений Андреевич всего в жизни достиг своим трудом и вовремя найденной протекцией: происходя из небогатых дворян Тверской губернии, Отечественную войну провел при штабе Барклая-де-Толли, во время заграничного похода за деловитость был особо отмечен императором и вскоре стал служить при нем. И это несмотря на незнатность рода! А Толстые… Ну что ж, имя громкое, род древний, да не всяк старый колоколец ладно звенит!
Кузена Грушеньки, Федора Петровича Толстого, прозвали за причуды и склонность к безумным путешествиям за океан «русским американцем». Ну, он все же являлся при этом порядочным скульптором и живописцем, автором серии медальонов, посвященных Отечественной войне 1812 года, а впоследствии сделался даже вице-президентом Академии художеств. Отец же Грушеньки, тезка «русского американца», Федор Андреевич, был, мягко говоря, не дальнего ума и прославился своим бессмысленным прекраснодушием: обожал собирать старинные рукописи, не имея ни образования, ни самостоятельно приобретенных знаний. Всякому торговцу старьем было известно, что этому невеже можно любой список всучить, приплетя к нему какую-нибудь диковинную историю.
Толстой был легковерен до глупости: как-то раз приятели разыграли его, подсунув ему современное письмо, написанное женской рукой, и выдав сей «документ» за автограф Марии Стюарт. И что же? Федор Андреевич на проделку сию охотно купился и потом еще долго хвалился в свете редкостным приобретением.
Жена его, прекрасная Степанида (урожденная Дурасова), относилась к тому немалому числу русских барынь, которые, найдя в муже покорного потатчика всем своим причудам, немедленно начинают ноги об него вытирать. Однако идет время, никакие новые и новые капризы им уже утехи не приносят, постепенно сами причуды сходят на нет, любовники и наряды не радуют, и дамы с тоски и скуки начинают хворать. Так что с течением лет Федор Андреевич от супруги так устал, что предпочитал общение со старинными бумажками, пусть даже и фальшивыми, общению с ней.
Хворь госпожи Толстой выражалась в припадках самой дикой истерии.
Грушенька, портрет маменьки, была к ней чрезвычайно привязана и видела в ней образец того, как должно вести дом (никак), обращаться с мужем (держать в черном теле) и развлекаться (иметь побольше тайных и явных любовников). Впрочем, последней премудрости Грушеньку и учить не было надобности, ибо уродилась она необычайно страстной особою. Еще до замужества тянуло ее к плодам запретным, однако матушка сумела своевременной острасткою, оплеухами да заушинами соблюсти дочь и выдать ее замуж прежде, чем та познала бы сладость греха с каким-нибудь обворожительным конюхом, смазливым лакеем или хорошеньким гвардейским офицериком, очередной причудою самой Степаниды Алексеевны.
Впрочем, в том, что Грушеньку выдали замуж все же девицею, была заслуга не столько матери с отцом, сколько бабушки-староверки. С тех пор графиня Закревская маялась оттого, что в ее теле жили словно бы две души: она зачитывалась любовными романами и заводила их бессчетно, а после этого слезно молила об искуплении грехов, творя двуперстное, старообрядческое, крестное знамение.
Арсений Андреевич Закревский был, конечно, служака ретивый, однако принадлежал к числу тех мужчин, которые супружеские обязанности исполняют именно что по обязанности (скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты… Ну как тут не вспомнить его приятеля Нессельроде!). Разохотив молодую жену, Закревский ее ни в коем случае не удовлетворил, а впрочем, судить его за это трудно, ибо сия задача всяко была б ему не по силам – с его-то возможностями; к тому же он, бедолага, и знать не знал, что женщина в постели тоже должна кое-что получать… И это отнюдь не деньги за доставленное удовольствие. Так что постепенно начала у дочери развиваться та же болезнь, что развилась некогда у маменьки, а именно: истерия на почве хронической неудовлетворенности. Болезнь эта усилилась после кончины Степаниды Алексеевны.
Нервические припадки Грушеньки очень беспокоили ее мужа, который вступил на тот же скользкий путь, что и его тесть: всячески потворствовал капризам жены и словно в упор не видел, что в их доме толчется чрезмерно много молодых и красивых мужчин. То есть они как бы приходили выражать сочувствие больной прелестнице – ну а что выражалось сие сочувствие исключительно в ее будуаре, так ведь больная и должна лежать в постели…
Увы, лежать там одна Аграфена решительно не хотела! И частенько мужчина, явившийся ее навестить (запросто, по-дружески, даже где-то по-товарищески!) бывал в сию постель увлечен. Как правило, воспринималось ими сие с удовольствием, потому что Аграфена, повторимся, была собою прекрасна, истинная la belle. Однако кое-каких слабаков ее любовная ненасытность пугала. В их числе оказался и некто Шатилов, в которого наша чаровница внезапно влюбилась, да так, что пожелала давать ему доказательства своей привязанности по несколько раз на дню, и еще настаивала, чтобы он тайно, с помощью верной горничной, проникал к Аграфене Федоровне и ночью.
Вскоре Шатилов уже на ногах не стоял, исхудал, побледнел и на службе совершал такие оплошности, от которых его карьера вскорости должна была сойти на нет. А вот Аграфена явно повеселела, поздоровела и беспрестанно вела разговоры о том, что им с любовником нужно встречаться чаще.
Предчувствуя свою неминучую погибель, в помрачении сознания, Шатилов однажды при встрече с генералом Закревским разрыдался и чуть ли не в ножки ему кинулся, каючись в грехе прелюбодеяния и… умоляя спасти его от домогательств Аграфены Федоровны!
История сия сделалась известна, но никого особенно не удивила: о похождениях Аграфены Федоровны уже давно втихомолку судачили. Арсений же Андреевич оказался в ситуации непростой, из который предпочел выйти с каменным выражением лица, сделав вид, будто ничего не случилось.
Арсений Андреевич очень любил жену, вот какая беда. Говорят, у каждого из нас непременно сыщется в жизни особа, против коей мы бессильны, чарам коей не можем противостоять. Таким человеком для Арсения Андреевича была его жена… Так что в доме Закревских ничего не изменилось, ну разве что Шатилова велено было не принимать. Да впрочем, он и сам обходил сей особняк стороной, не ленясь лишний раз давать порядочного крюку, лишь бы не попасться на глаза ненасытной Аграфене.Эту историю Наденька вспомнила с истинным упоением и подумала: граф Арсений Андреевич Закревский таскает на голове целую гирлянду рогов, а туда же – осмеливается не только рассуждать о нравственности и безнравственности, но и кого-то осуждать! На счастье, Лидуся, добрая приятельница, лучшая подружка Наденьки Нарышкиной, пошла не в отца унылого, а в развеселую маменьку: взяла да и сбежала от мужа, чопорного графа Дмитрия Нессельроде, в Париж…
Что? Сбежала в Париж?..
А ведь хорошая мысль!
Париж… Она поживет там, пока не утихнет скандал. Она родит ребенка – к счастью, о том, что Наденька беременна, не знает никто, кроме родителей да Александра Григорьевича Нарышкина, который, конечно, будет молчать, чтобы не только свет, но даже собственная прислуга не подняла его на смех! И так, наверное, уже жалеет, что поднял такой несусветный шум вокруг измены жены. Кому от этого стало хуже? Только ему! Вот кабы жива оказалась сейчас известная ненавистница Пушкина Иллария Полетика, которая немало отравляла жизнь знаменитому поэту своими анонимками и инсинуациями, она вполне могла бы прислать Александру Григорьевичу злорадное послание и поздравить его со вступлением в орден рогоносцев!А уж если станет известно о том, что жена его от Сухово-Кобылина беременна, Нарышкину начнут в глаза смеяться!
Можно не сомневаться, что он образумится и будет молчать. Так что Наденька родит тайно в Париже, придумает там, как поступить с ребенком… При одной только мысли об этом несчастном младенце на глаза Наденьки наворачивались слезы, она обожала свою дочь и вообще любила детей, а потому она пока решила вовсе ни о чем не думать, кроме того, что поездка в Париж поможет и ей, и ее семье пережить и, конечно, даже приглушить разразившийся скандалище.
Эту мысль Наденька немедля довела до сведения своей maman, которая страшно жалела дочку, – и Ольга Федоровна сочла ее на редкость удачной. В самом деле – распустить слух, Надежда, мол, заболела «от переживаний» и нуждается в самом радикальном лечении расстроенных нервов. А где их лечить, эти самые нервы, как не за границей?!
Барон Кнорринг тоже счел, что с глаз долой – из сердца вон, в данном случае – с языка досужих сплетников. Уедет Надежда – и шум вокруг ее имени притихнет, молва найдет себе новую поживу, Нарышкин успокоится и, глядишь, соскучится по своей хоть и непутевой, но такой обворожительной женушке, а там, глядишь, и воссоединение семейства воспоследует…
План был бы всем хорош, да ведь, как и водится между русскими (и обрусевшими!) людьми, гладко было на бумаге, но забыли про овраги, а по ним ходить. Батюшка с матушкой столь рады были сплавить куда подальше провинившуюся дочку, что забыли,
В Париж!!!
И пустили они козла, вернее козу, в огород…– Что-то я ничего не понимаю… – Александр Дюма-младший устало потер лоб и тоскливо посмотрел на Марию Калергис. – Почему Лидия вдруг решила уехать? Куда?! Как она могла ничего мне не сообщить?!
– Вот именно, она не могла, – кивнула Белая Сирена. – Поэтому вам сообщаю я.
– Что, так спешила покинуть меня, что не удостоила даже запиской?! – крикнул Александр возмущенно.
Белая Сирена посмотрела на него вприщур. Ей было и жаль этого покинутого любовника, и в то же время она должна была сохранять лояльность по отношению к Нессельроде. На нее был обрушен целый ворох упреков в том, что плохо присматривала за Лидией, и, наверное, с точки зрения людей благопристойных и благонамеренных, дело и в самом деле обстояло так. Но Мария сама не терпела никаких ограничений своей свободы, а потому очень хорошо понимала баловницу Лидию. А впрочем, так ли уж дурно вела себя эта милая шалунья? Она завела всего лишь одного любовника и оставалась ему верна, хотя бог его знает, этого красавчика Александра Дюма-сына, был ли верен он и с каким количеством актрис он успел переспать, пока попытался устроить постановку своей пьесы! Лидия-то ему не изменяла, хотя позавчера вечером она вернулась… какая-то странная, вся взъерошенная, всклокоченная, с трудом удерживающая слезы, и пахло от нее… Странно так пахло… И ни слова объяснений от нее невозможно было добиться… В общем, за позавчерашний вечер Мария поручиться не могла. А вчера ни свет ни заря обитательницы дома номер 8 по улице Анжу были разбужены звоном и грохотом: кто-то ну вот просто-таки рвался в дом!
В это время даже Антуан еще спал, а потому к двери подошел не сразу, сопровождаемый возмущенными криками из всех спален.
Мария, впрочем, сразу поняла: грядут неприятности. Она вообще заранее чувствовала их приближение, вот только и вообразить не могла, что они примут облик ее кузена, графа Дмитрия Нессельроде, и внезапно окажутся прямо на пороге ее парижского дома, да еще станут так неистово в дверь колотить!
Бледный, словно не спал всю ночь, исхудавший, словно решил забыть о сходстве со своей дородной матушкой, а стремился теперь исключительно к сходству с тощим отцом своим, граф Дмитрий Карлович посмотрел на Марию ледяными серыми глазами и сказал:
– Соблаговолите проводить меня к моей жене.
Лидия спала мертвым сном, и Марии пришлось приложить немало сил, чтобы ее разбудить. Наконец графиня Нессельроде открыла глаза – и тотчас зажмурилась при виде супруга, словно бы надеялась, что он исчезнет, как призрак задержавшегося сна.
Однако Дмитрий не исчез, хотя и молчал, как подлинный призрак. Так же молча он протянул к жене руку, и Мария не без удивления увидела мрачно блеснувший на его мизинце перстень с изумрудом.
Лидия со стоном ужаса спрятала лицо в подушках, а Мария чуть не ахнула от изумления. Это был тот самый перстень, который постоянно носила Лидия! Когда она успела отдать его Дмитрию, который только что вошел в дом?! Они что, виделись вчера вечером? Это от него Лидия пришла вся такая… перевернутая?! Но почему ни словом не обмолвилась о приезде мужа? Почему сейчас ведет себя так, словно испытала самое огромное потрясение в своей жизни?
Эта загадка так и осталась для Марии неразрешенной, потому что Дмитрий ни на минуту не оставил Лидию с ней наедине, не позволил им ни одним словом перемолвиться. Всех горничных, в том числе Марии и Надин Нарышкиной, мобилизовали на укладку вещей графини Нессельроде. Надин была так напугана своими недавними приключениями и внезапным явлением Дмитрия Карловича (она больше всего на свете боялась, что в один ужасный день вот так же вдруг возникнет на рю д’Анжу Александр Григорьевич!), что не вышла даже проститься с подругой, которая в полубессознательном состоянии была засунута в карету (тут Антуан малость подсобил графу) и увезена со всей прытью, на которую была способна четверка отличных лошадей. Помчались они в сторону Предместья Сент-Оноре, что означало: они едут к дому кормилицы маленького Толли. Видимо, Нессельроде был намерен забрать с собой и жену, и сына, причем немедленно!
Вслед стремительной карете оборачивались немногочисленные прохожие, и один из них даже приподнял шляпу и помахал вслед. Мария невольно обратила внимание на этого довольно молодого и красивого мужчину, слегка напоминавшего бы Альфреда д’Орсе, кабы виски его не оказались сплошь белы, не было бы пятен седины в бороде и не имел бы он столь потасканного вида.
Мария нахмурилась. Года два тому назад один из ее бывших любовников показал ей в игорном доме Фраскати известного карточного шулера по прозвищу Макюле, Пятнистый – видимо, его так прозвали из-за этих пятен седины, – и посоветовал немедленно прекращать игру, если среди понтеров находился Макюле. Однако Марии везло – она никогда не натыкалась на Макюле, да и вообще лишена была карточного азарта. В отличие, между прочим, от Лидии…
Она вспомнила, что Лидия в последнее время зачастила к Фраскати, вспомнила, какой расстроенной и потрясенной подруга вернулась домой накануне, вспомнила изумруд на пальце Дмитрия – тот самый изумруд, который всегда носила Лидия, хоть и любила посмеяться над необходимостью с ним не расставаться…
Мария покачала головой. Нетрудно догадаться, что произошло. Макюле играл с Лидией и выиграл этот перстень. Но каким образом он попал потом к Дмитрию Нессельроде?!
Мария Калергис, сама интриганка до мозга костей, чужие интриги могла разгадать довольно легко. Она усмехнулась, подозревая, что именно затеяли и осуществили изобретательные и, честно говоря, очень могущественные Нессельроде, чтобы вернуть Лидию.
Но как Дмитрий отыскал Макюле? Как вошел с ним в сношения? Как заставил поработать на себя?
Что ж, Марии было известно, что у Нессельроде немало секретных агентов в Париже. Она и сама была таким их agentesse и накрепко усвоила, что иногда агенту надо знать и видеть много, но иногда лучше ничего не знать и не замечать. Сейчас, похоже, был как раз такой случай. Поэтому она лишь одним легким вздохом простилась с Лидией, которую искреннее любила (насколько вообще была способна испытывать подобное чувство!), – и выкинула всю эту историю из головы. И ее страшно раздражала сейчас необходимость что-то объяснять Александру Дюма-сыну, который ну просто бился в истерике, пытаясь понять, что произошло.
– Что-что! – наконец сердито воскликнула Мария. – За ней явился ее супруг и увез.
Мгновение Александр смотрел на нее остановившимися глазами, потом схватился за сердце – и кинулся прочь, забыв на стуле цилиндр.
«Какая сцена! – подумала Мария, которая была весьма цинична. – Сразу виден будущий знаменитый драматург!»
Мария глянула в окно.
Будущий знаменитый драматург бежал, простоволосый, по направлению к бульварам. Мария могла бы легко угадать, куда он устремился: к ближайшей станции, где наймет карету, чтобы догнать и вернуть украденную любовницу. Так же легко было бы угадать, что он ее не догонит, а если и догонит, то не вернет.
Насколько проще было бы жить людям, если бы они не цеплялись так за прошлое! В этом смысле и она, Мария, и Надин Нарышкина куда разумнее, чем Лидия и ее французский любовник!
Упомянутая Надин (она теперь предпочитала, чтобы ее называли только так, на изысканный французский лад, оставив в прошлом неудачницу Наденьку) тоже полагала, что жить с оглядкой назад в высшей степени неразумно. Она изо всех сил старалась выбросить из головы свои российские приключения, любовь к Сухово-Кобылину и тот скандал, в который эта любовь вовлекла. Иногда Александр Васильевич писал к ней – из заключения, переправляя письма с помощью сестры Софии.
Сначала Надин эти письма читала и даже порой роняла над ними слезы. И все же после рождения ребенка она и не подумала сообщить Сухово-Кобылину, что родила дочку, которую назвала Луизой (Мария Калергис и Лидия Нессельроде вполне оценили чувство юмора или вины, кому как нравится, молодой маман!) и которую отдала на воспитание к добродетельным и добросердечным французам по фамилии Вебер. Бросать своего ребенка она, конечно, не собиралась: просто иметь при себе незаконнорожденную дочь замужней женщине не вполне удобно даже в Париже. А вскоре Надин получила от Александра Васильевича письмо, которое заставило ее сначала истерически расхохотаться, а потом порвать его на клочки с криком:
– Все кончено! Все кончено!
Поделиться книгой: