Русская любовь Дюма

Тут роман «Граф Монте-Кристо» снова вспомнился ей, и Лидия едва не зарыдала от отчаяния: о да, из тюрьмы так или иначе выходят, и человек, который лелеет планы мести, способен узнать о том, кому жаждет отомстить, и сделает все, что нужно для этого отмщения.

Боже ты мой… Да как же она его сразу не узнала?! Конечно, тогда он был без бороды, усов и седины, но это тот же красавчик, только на десяток лет старше и вдобавок сильно потрепанный жизнью.

Вот дурища… Кокетничала с ним, заигрывала, перемигивалась… А он все это время издевался над ней!

Ясное дело, синьор Монти ему подыгрывал, иначе как он мог выиграть перстень? Случайно?! Ерунда, таких случайностей не бывает. Очень может быть, что и проиграться в пух Лидии помог тот же синьор Монти…

Но сейчас не до этого. Сейчас главное – перстень!

Надо расположить к себе Шуазеля…

– Чего вы от меня хотите?! – взвизгнула Лидия. – Я тут ни при чем! Это не я подложила вам жемчуг!

Шуазель расхохотался:

– О, милая графиня, да ведь вы сами себя выдали! Ваша матушка была преисполнена уверенности, что я вор, а вы знаете, что мне подсунули драгоценность и подвели под заведомо ложное обвинение. Откуда вы это знаете?

Лидия зажала рот ладонью, чтобы не сболтнуть чего-нибудь еще лишнего. Надо же так нелепо попасться! Право, это шампанское совершенно задурило ей голову!

– Оттуда, что вы сами позаботились от меня избиваться таким позорным образом, – сам ответил на свой вопрос Шуазель. – Не трудитесь выдумывать какие-нибудь жалкие оправдания! Ключи от шкатулки, где хранился жемчуг, были только у вашей маман. Она носила эти ключи на шее. Лишь два человека могли снять с нее ключи, когда она спала – а спала она очень крепко. Или я, когда проводил с ней ночь, или вы, прокравшись в ее опочивальню, когда меня там не было. Я точно знаю, что я этого не делал. Только вы…

– Да будьте вы неладны! – прошипела Лидия, которую вдруг обуяла неистовая ярость. – Вы же сами вынудили меня избавиться от вас таким ужасным образом! Вы были жалким альфонсом при моей влюбленной матери, ну и оставались бы им! Так нет, вы приняли этот купленный титул и согласились с ее замыслом жениться на мне! Моя мать совершенно помешалась на вас, ну, мне и пришлось самой о себе позаботиться.

– Не искушай малых сих, – сурово промолвил Шуазель. – Ваша матушка преступила этот завет. Она меня именно что искусила. Моя вина лишь в том, что я не устоял перед этим искушением. Я, нищий отпрыск захудалого рода, вечно голодный студент, увидел в этом искушении средство подняться из той нищеты, в которой погряз. Я желал возвыситься, но вместо этого был еще больше унижен… Просто потому, что какая-то девчонка сочла себя вправе уничтожить меня. Я долго мечтал о встрече с вами, я долго ждал этого дня, Лидия, но я его дождался.

Он усмехнулся – тихо, но так зловеще, что у Лидии мурашки пробежали по спине.

– Чего вы от меня хотите? – с трудом выдавила она и не поверила своим ушам, услышав спокойное и даже миролюбивое:

– О, ничего особенного. Я хочу вернуть вам ваш перстень. Нет-нет, погодите, не так просто… – Шуазель усмехнулся, и Лидия торопливо убрала руку, которая словно бы сама собой уже протянулась к нему. – Я хочу, чтобы вы выкупили его у меня!

Лидия скрипнула зубами. Ну вот, она так и думала! Сколько же он запросит?

– Я готова выкупить перстень, – сказала она высокомерно, потому что от сердца несколько отлегло, надежда придала ей сил, – но трудность в том, что деньги в банке мне выдают, только когда я этот перстень предъявляю! Не будет перстня, не будет денег. Вам понятно?

– Конечно, – спокойно согласился Шуазель. – А с чего вы взяли, что мне нужны деньги?

– Как? – не поверила ушам Лидия. – Вы же сказали, чтобы я выкупила у вас перстень.

– Да, но не за деньги.

– А за что?!

– Попробуйте догадаться, – хмыкнул маркиз, но Лидия, у которой вдруг ужасно закружилась голова, крикнула, теряя самообладание:

– Перестаньте надо мной издеваться, мсье Шуазель! У меня нет сил разгадывать ваши загадки! Говорите, что вам нужно!

– Не догадываетесь? – тихонько ухмыльнулся он. – Неужто не догадываетесь?!

Лидия замерла и словно бы даже дышать перестала.

Ах, наглее-ец… Нет, она даже поверить боялась! Он что, возмечтал обладать ею?! Он что, решил, будто графиня Нессельроде задерет сейчас перед ним юбки, отдастся ему, этому презренному, этому презираемому…

Никогда! Никогда!

Боже мой, она еще ни разу не изменила своему Дюма, и воспоминание о нем, таком нежном, таком предупредительном любовнике, который всегда заботился о ее наслаждении, который все ей позволял, потому что доверял, который и сам вел себя так, что Лидия ему совершенно доверяла, который собирался сделать ее героиней нового романа и таким образом прославить, – это воспоминание настигло Лидию и заставило сжаться ее сердце. Не о муже подумала она в эту минуту – Дмитрий как мужчина давно перестал для нее существовать, сделался совсем чужим, посторонним человеком! – а о любовнике.

Да как же можно?! Да разве сможет она отдаться этому мстительному, этому злобному, этому коварному, похотливому… Кто знает, не станет ли он избивать ее, обладая ею, чтобы унизить сильнее и подчеркнуть свою неограниченную власть над ней?!

И из глубин памяти всплыло вдруг какое-то воспоминание… Обрывок разговора двух горничных, случайно услышанный полувзрослой девочкой, какой тогда была Лидия. Это произошло здесь, в Париже, как раз когда разворачивался бурный роман матери с Шуазелем и она лелеяла планы забрать его с собой в Россию! Одна горничная сказала другой: «Слыхала, как графиня орет благим матом? Небось французишка этот ее не только дерет, но и колотит!» – «Неужто?! – ужаснулась вторая девушка. – Да как же она, барыня, терпит этакое?» – «Так и терпит, что оно ей всласть! – хохотнула первая горничная. – Слыхала, в народе говорят: кто дерет да бьет, с тем жена долго живет, а коли только дерет, она к другому пойдет!»

Тогда Лидия уразумела лишь одно: мужчина, которого предназначили ей в мужья, бьет ее мать, будет бить и ее – ее, которую никто в жизни пальцем не тронул, даже отец, и даже мать, отвешивающая горничным оплеухи направо и налево, не била дочку… Гордость Лидии встала на дыбы. Это было еще одним черным камушком в чашу Шуазеля. Именно этот разговор горничных, хоть она и не отдавала себе в этом отчета, подстегнул ее к тому, что она предприняла, дабы избавиться от него.

Никогда в жизни! Ни ради чего на свете! Подумаешь, перстень! Да что такое этот перстень?

Конечно, Нессельроде придут в ярость… Но ведь Лидия может сказать, что на нее напали грабители! Да-да, напали! И ограбили, и отняли все деньги, полученные в банке, и перстень отняли… Про неудачную игру она, конечно, и словом не обмолвится, а все свалит на неизвестных грабителей.

Только бы сбежать от Шуазеля! Выпрыгнуть и…

Нет, карета едет слишком быстро. Надо заставить Шуазеля ее остановить. Притвориться сломленной, испуганной, сделать вид, что она прямо сейчас лишится сознания, что ей дурно, ее укачало… И, как только лошадь начнет сбавлять ход, Лидия выскочит вон и бросится бежать, бежать!

– Ну-ну, – ворвался в ее мысли насмешливый голос Шуазеля. – Ох, представляю, чего вы только себе не навоображали, каких ужасов! Или, наоборот, каких соблазнов? И не мечтайте, моя красавица. Я вас и пальцем не трону. Вы мне не нужны. Я хочу обменять перстень вовсе не на ваше тело, а на жемчуг. Тот самый знаменитый жемчуг, с помощью которого вы меня погубили!

* * *

Миновал этот ужасный день, который принес Наденьке такие волнения и переживания, а на другой, 9 ноября, прибежала ее приятельница, Софья Сухово-Кобылина, модная художница, сестра Александра Васильевича, – прибежала совершенно вне себя, почти безумная, рыдающая, и в ужасе прокричала, что ее любезный брат только что взят под стражу по подозрению в убийстве московской модистки и купчихи Луизы Симон-Деманш…

Наденька сама не знала, как она не грянулась в обморок сию же минуту, как эту весть услышала. Только присутствие мужа заставило собраться с силами.

Впрочем, ее ужасу, ее внезапной бледности никто не удивился – небось побледнеешь тут, узнав, что добрый приятель твоего супруга, светский человек, который только вчера самозабвенно вальсировал на твоем балу, – хладнокровный убийца!

Разумеется, добрейший господин Нарышкин принялся уверять Софью, что не верит, не верит вздорному обвинению, и Наденька, немного оправившись, принялась ему вторить с тем же пылом, однако в глазах у нее так и стояло искаженное яростью лицо ее любовника, она так и видела Луизу в этом ее бархатном, с собольей оторочкой, салопчике, упавшую в угол кучей скомканного тряпья…

Что, если она тогда же ударилась головой – и умерла? Что, если Наденька присутствовала при нечаянном убийстве? Или убийство – уже не нечаянное, а намеренное! – свершилось минутой позже, когда Наденька убежала, а Луиза все же нашла в себе силы подняться и вознамерилась броситься вслед за исчезнувшей соперницей, но Сухово-Кобылин не хотел бы этого допустить и снова ударил надоевшую любовницу… Да не кулаком, а чем-нибудь тяжелым, например бронзовым шандалом, который стоял в его кабинете?! Ударил – и нечаянно убил. А потом…

Да-да, что было потом? И если Александр Васильевич в самом деле невзначай убил Луизу, что делал после? Отчего взят под стражу только сейчас? Или все это время не мог решиться обратиться в полицию? Или пытался… о Господи, вот ужас-то! – или пытался скрыть труп?! Или Луиза какое-то время была жива и только теперь отдала Богу душу?

Ужас .

Да, верно, ужас, но было во всем этом нечто еще более ужасное, чем даже убийство, совершенное бывшим любовником (Наденька и не заметила, как сама невзначай употребила это словечко – «бывший»!).

А что, если кто-то видел госпожу Нарышкину в тот бурный вечер в доме Сухово-Кобылина? Что, если этот неведомый свидетель донесет? Уже донес? Что, если Надежду привлекут к расследованию как соучастницу пресловутого crime de passion? Что, если сейчас Софья расскажет Нарышкину, мол, в вечер совершения убийства брат ее был не один?..

Наденька схватилась за голову, пытаясь привести в порядок сумбурно скачущие мысли, и наконец до слуха ее долетел голос Софьи, которая в подробностях рассказывала о том, что произошло. И Наденька смогла слегка перевести дух, потому что имени ее не упоминалось, это раз, а во-вторых, картина преступления вырисовывалась совершенно иная.

Выходило, что сцены, невольной участницей которой Наденька стала, сцены отчаянной ревности Луизы и безумной жестокости Александра Васильевича, вовсе не было!

Именно эту «иную картину» описывал некоторое время спустя сам Сухово-Кобылин в письме императору Николаю I:

«…День 7 ноября проведен был мною в кругу моего семейства, а вечер – в доме губернского секретаря Александра Нарышкина, где встретил я до 15-ти знакомых мне лиц; после ужина во 2-м часу ночи оставили мы дом его, и я, возвратясь к себе около двух часов, лег спать.

На другой день, 8-го числа, я отправился поутру из дому по собственным делам и, заехав на квартиру Луизы Симон-Деманш, не нашел ее. Прислуга ее объявила мне, что накануне, в 10 часов вечера, она сошла со двора и во всю ночь не возвращалась. Обстоятельство это, несогласное с правильностию и особенною скромностию образа жизни Луизы Симон-Деманш, с первого раза возбудило во мне опасения. Немедленно занялся я расспросом о ней у ее знакомых и, не получа решительно никаких слухов, вечером того же дня, т. е. 8-го числа, известил Тверскую часть, а уже ночью, обще с зятем моим, полковником Петрово-Соловово, сообщили г. обер-полицеймейстеру.

На следующий день, 9-го числа утром, вновь явились мы к г. обер-полицеймейстеру и, подтверждая наши опасения, просили у него всех средств к самым деятельным разысканиям. Вследствие сей нашей просьбы немедленно были присланы ко мне полицейские сыщики, которым (в особенности главному из них, Максимову) я объяснил привычки Луизы Симон-Деманш, назвал ее знакомых, описал приметы и одежду; так, что когда того числа вечером Пресненская часть известилась, что за Ваганьковым кладбищем замечено тело убитой женщины под такими-то приметами, то с другой стороны вся московская полиция уже знала, что Луиза Симон-Деманш под теми самыми приметами пропала без вести в ночь с 7 на 8-е число необъяснимым образом, а потому имела все причины произвести самый тщательный подъем тела и осмотр квартиры, которые должны были с первого шага привести следователей к открытию убийц.

Несмотря на то, все мои люди были взяты Полицией под арест и дом мой подвергнут осмотру. Произведен вновь строжайший осмотр моего дома, а в особенности кабинета, в котором все мебели, вещи, бумаги и частная моя переписка были пересмотрены, некоторые взяты к делу; сам же я вытребован в городскую часть к допросу. Он начался в 12-м часу дня. Вскоре явился в комнату присутствия г. московский обер-полицеймейстер генерал-майор Лужин, который, обратившись прямо ко мне, сказал мне на французском языке, чтобы я безрассудно не медлил добровольным признанием и что запирательство мое послужит только к аресту всех лиц мне близких.

Слова эти открыли предо мною целую бездну: потрясенный всеми ужасами самого события, смущенный арестом, угрожавшим может быть престарелой матери моей, сестрам, зятю, я просил генерал-майора Лужина, чтобы он немедленно представил все улики, все обвинения, говоря, что я готов отдать и имущество и жизнь, чтобы раскрыть этот страшный покров возводимых на меня подозрений.

Г. обер-полицеймейстер, к удивлению моему, немедленно удалился, сказав, что улики у него в руках и что они будут представлены в свое время.

Мне было предложено около 40 вопросных пунктов, на которые, отвечая собственноручно, точно и подробно, показывая простую, очевидную, а главное, всем известную правду, встречая вопросы обыкновенные, даже излишние, я непрестанно ждал, что явится или лжесвидетель, чтобы уличать меня в убийстве, или, по крайней мере, что предложен мне будет вопросный пункт такого рода, который мог бы служить основанием к высказанному мне столь прямо обвинению, но, к удивлению моему, во всех предложенных мне вопросах не встретил ни улик, ни показаний, мне противуречащих, ни даже клеветы или лжесвидетельства, а потому считал себя по крайней мере на этот день чистым пред Законом и Государем.

При словесных допросах я поражал следователей очевидною истиною моих доводов, которые заключались именно в том: что мое нахождение в другом месте, а следовательно невозможность лично совершить преступление, доказывается свидетельством более сорока лиц (моего семейства, дома, гостей и людей Нарышкина) и есть обстоятельство существенное и не подверженное никакому сомнению, а потому если следователи, упорствуя в своем обвинении, предположили, что дело это совершено рукою купленных мною убийц, то и тогда надлежало найти сперва самых деятелей преступления и потом уже по их показаниям обвинять меня.

Но и здесь было новое оправдание: не сам ли я, после того как исчезла Луиза Симон-Деманш, первый известил о том полицию и г. обер-полицеймейстера? Не сам ли я дал ее приметы, указал знакомых, рассказал привычки и таким образом давал полиции все возможные средства следить виновных по горячему следу? Данные мною полиции указания были прямы, положительны и оказались верными. Подозрений я не объявлял ни на кого, но на вопрос о лицах, имевших на Луизу Симон-Деманш неудовольствие, я прямо указал на повара моего, который мог питать на нее злобу потому, что за месяц пред сим столовый расход по моему дому перешел из его рук в распоряжение Луизы Симон-Деманш.

Но странно и необъяснимо было показание людей сих. Существенное, капитальное показание прислуги Луизы Симон-Деманш: что она будто бы 7-го числа в 10-м часу вечера сошла со двора, не подтвержденное ничем и оказавшееся ложью, не подвергнуто было никакому сомнению и на нем собственно основано все обвинение противу меня; мои же показания, подтвержденные всевозможными свидетельствами, принимались за запирательство; даже поспешность, с которой кинулся я отыскивать следы несчастной жертвы, была в глазах следователей беспокойством нечистой совести.

Допрос мой длился до 12-го часа ночи, и следователи, не внимая простоте и ясности моих объяснений, без улик и доказательств от меня же требовали или признания в убийстве, или указания виновных, именно в те минуты, когда тщательный осмотр найденного тела Луизы Симон-Деманш, о котором упоминал я выше, ее квартиры, постели, в которой она убита и на которой не было белья, вещей, которые расхищены, шифоньера, который был в совершенном беспорядке, прямо и просто открывали им истину.

По истечении 11-ти часов допрос мой кончился, не приведя решительно ни к какому результату; но, к удивлению моему, мне не была возвращена свобода, и я под присмотром квартального офицера препровожден был в Тверской частный дом впредь до дальнейших распоряжений. Во 2-м часу ночи явился Тверской части частный пристав и объявил мне, что московский военный генерал-губернатор приказал предать меня заключению. Немедленно был я заперт в секретный чулан Тверского частного дома, об стену с ворами, пьяною чернью и безнравственными женщинами, оглашавшими жуткими криками здание частной тюрьмы, в совершенную противность 976, 977, 1007 и 1008 ст. XV т. Св. зак.; в особенности же 978, которая даже в случае подозрения на меня прямо запрещала эту меру.

Убитый тягостию самого события, пораженный в самое сердце позорным местом моего заключения и нестерпимым обвинением в убийстве, в совершенной неизвестности о судьбе моего семейства, особенно матери и отца, которые в их летах могли быть смертельно поражены ужасом такого события, в томительных страданиях проводил я дни и ночи.

После трехсуточного содержания моего, в полночь, вошел ко мне Тверской части частный пристав, в сопровождении стражи, жандармов и человека, одетого в партикулярное платье, и приказал мне одеться; на вопрос мой: куда еще ведут меня? – мне ответа дано не было. Тогда исполнилась мера моего терпения. Среди безмолвных исполнителей гибельных для меня распоряжений я объявил, что слепо повинуюсь противузаконным действиям, ибо знаю и верю, что у подножия престола Государя Императора найду суд и справедливость.

У дверей частной тюрьмы дожидалась карета; мне приказано было в нее сесть с человеком, одетым в партикулярное платье. Немедленно шторы оной были опущены; около двух часов возили меня в различных направлениях по улицам Москвы, заключили снова в неизвестное мне место, держали еще три дня в строжайшем секрете, не сделали ни одного допроса во все время моего содержания, не давали ни сведений о семье, ни даже книг для чтения и, наконец, по случаю признания преступников поручили Частному Приставу выпустить меня на свободу.

Вышед из тюрьмы, я узнал о новых публичных и окончательно гибельных для чести моей действиях. 20-го числа ноября в доме моем произведен полицией третий строжайший осмотр, причем, вероятно за неимением других улик, 13 дней спустя по совершении преступления, в домовой кухне моей вырезана половая доска, над которой прирезывалась живность. Самый дом мой, из которого я и все мои служители были взяты и в котором жили семейство мое и мать, был окружен надзором полиции, следившей за всеми выходившими и приезжавшими в дом. Впрочем, их было немного: несмотря на большое знакомство наше, семью, опаленную подозрением в смертоубийстве, оставили все. Имя наше терзал весь город. Этого мало: с минуты моего заключения в секрете, распущен был слух, что я сознался в убийстве, плачу и прошу милости судей.

Таким образом, неосновательное ведение следственного дела, обвинение меня в смертоубийстве, не основанное ни на одном факте, троекратный осмотр моего дома, шестидневное содержание в секрете и, наконец, клевета о моем признании, окончательно утвердили убеждение в моей виновности до такой степени, что самое освобождение мое было для частных людей, особливо низшего сословия, делом странным, непонятным и полным невыносимых для чести моей подозрений. Слово «убийца», как яд, поразило меня и привязалось к моему честному имени.

Всемилостивейший Государь! Вся моя надежда, вся твердость заключилась ныне в непоколебимой вере в Вас, в Ваше правосудие и милость, в вере, которую правосудный Бог воплотил в моем сердце как единственную, но твердую защиту против клеветы людей и противузакония тех из них, которые облечены властью…»

Прочитав сие послание с таким же интересом, с каким читал бы авантюрный роман, и восхитившись тем, что жизнь закручивает сюжеты весьма лихо, не хуже чем какой-нибудь там Дюма, государь-император Николай I передал копию этой записки шефу жандармов графу Орлову. Тот, в свою очередь, направил письмо московскому генерал-губернатору Закревскому:

«Милостивый государь, граф Арсений Андреевич.

Государь император соизволил передать мне, для всеподданнейшего доклада, полученную его величеством всеподданнейшую просьбу отставного титулярного советника Сухово-Кобылина об удостоении его уверением в его невинности, по делу об убийстве в Москве иностранки Деманш.

Предварительно доклада моего его величеству по этой просьбе мне необходимо иметь сведение: виновен ли г. Сухово-Кобылин по упомянутому делу и в какой степени, или совершенно невинен? – дабы в последнем случае он мог быть успокоен. По этому поводу считаю долгом препроводить к Вашему Сиятельству точную копию с просьбы (и приложенной к ней записки) г-на Сухово-Кобылина, покорнейше прошу вас, милостивый государь, почтить меня доставлением означенного сведения.

Имею честь удостоверить ваше сиятельство в совершенном моем почтении и преданности.

Гр. Орлов».

Генерал-губернатор Москвы ответил шефу жандармов следующим секретным письмом:

«Это происшествие объясняли следующим образом: г. Сухово-Кобылин, прожив несколько лет в любовной связи с Деманш, изменил ей и стал ухаживать за другою. Мучимая ревностию Деманш следила за каждым шагом своего любовника и в тот вечер, когда, не дождавшись ответа на посланную к нему записку, ушла со двора, застала у него соперницу, и убийство Деманш было вынуждено необходимостию спасти репутацию соперницы.

Молва сия получила большое вероятие, когда, при производстве обыска в квартире г. Сухово-Кобылина, следователи нашли в задней комнате на стене два кровавых пятна, а при выходе из этой комнаты, в сенях, между кухнею на полу, несколько таких же пятен и подток крови под стоявшими там бочонками. Все это подало следователям повод подозревать г. Сухово-Кобылина если не в убийстве, то, по крайней мере, в знании, кем оное совершено, а настойчивое уверение его, что люди его не могли участвовать в убийстве, и неотчетливое объяснение всех действий его в то самое время, когда пропала Деманш, были причиною его ареста, продолжившегося только шесть дней, пока четверо людей г. Сухово-Кобылина не сознались, что убили Деманш без ведома помещика, за жестокое с ними обращение.

Ваше сиятельство, без сомнения, изволит согласиться, что определение степени виновности г. Сухово-Кобылина в убийстве Деманш зависит по порядку от судебных мест, и как до окончательного приговора оных нельзя дать по сему предмету положительного отзыва, то я и полагал бы предоставить г. Сухово-Кобылину ожидать решения Правительствующего Сената, куда дело об убийстве Деманш поступит окончательно».

Под именем той «другой», под именем «соперницы», с которой Сухово-Кобылин изменил своей француженке, вся светская Москва мгновенно и единогласно назвала Надежду Ивановну Нарышкину.

Оказывается, воистину нет ничего тайного, что не стало бы явным, и Наденьке только чудилось, будто их с Александром Васильевичем связь была от всех в секрете. Это был секрет Полишинеля, и если прежде о нем шушукались кулуарно, то теперь натурально звонили во все колокола и обсуждали на всех перекрестках. А она-то думала, что никто ничего не видит и не знает!

Разразился скандал, страшный скандал – из тех, которые разрушают семьи и сводят людей в гроб.

В гроб, по счастью, никто не сошел, хотя барон Кнорринг надолго слег с сердечным припадком, – но семья Нарышкиных была фактически разрушена. Сначала Александр Григорьевич стоически делал хорошую мину при плохой игре и уверял, что молва на его добродетельную супругу клевещет, однако сам своим словам не верил ни единой минуты, и если Наденька не отведала кулаков оскорбленного и вконец взбесившегося супруга, то лишь потому, что своевременно скрылась под крылышком маменьки, в родительском доме. Здесь она немедленно слегла в постель, мучимая постоянными приступами тошноты, которые сначала приписали нервному расстройству.

Съезжая от супруга, Наденька прихватила с собой дочь, и, следует заметить, поступила весьма предусмотрительно, потому что Александр Григорьевич Нарышкин вскорости заговорил-таки о разводе с преступной женой и о передаче Ольги под его, отцовскую, опеку. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, была просьба Сухово-Кобылина к господину Нарышкину – подтвердить его алиби. Конечно, это был верх безнравственности, учитывая слухи… А потом обнаружилось: мадам Нарышкина беременна, и отнюдь не от законного супруга! Дело было совершенно не в нервном расстройстве, оказывается…

Понятное дело, Александр Григорьевич никакого алиби подтверждать не стал, а навсегда расплевался с бывшим своим приятелем, украсившим его голову ветвистыми рогами и предавшим его имя позору. Теперь надлежало обратиться в Синод и к государю императору с просьбой о разрешении на развод с Наденькой (забегая вперед, следует сказать, что разрешения дано не было). Супруги могли разъехаться, но должны были оставаться прикованными друг к другу.

Этому очень обрадовался барон Кнорринг, который жаждал примирения с зятем. Разъяренный скандалом, он требовал от дочери не больше и не меньше, как проползти на коленях от родительского дома до дома Нарышкина – по улицам и мостовым, прилюдно!

– Может, мне еще и лицо себе расцарапать, власы выдрать и голову пеплом посыпать? – пробурчала себе под нос Наденька и, хоть вслух сего сказать не решилась, однако про себя подумала, что папенька того-с, через край хватили-с. Конечно, она виновна… Однако виновна прежде всего в том, что плохо прятала концы в воду. Как говорится в народе, не тот вор, кто украл, а тот, кто попался.

Да если даже и так! Даже если она и попалась! Подумаешь, беременность… Ну что ж, дело житейское! Мало ли скандалов разражается в свете? Молва – что пчелиный рой: налетит, погудит, пожалит – да и прочь унесется. И рой этот в свое время носился вокруг очень многих Наденькиных знакомых – тех, которые теперь выступают поборниками добродетели. Как говорят англичане, у каждого в шкафу свой скелет. Взять хотя бы того же генерал-губернатора Закревского, отца Наденькиной любимой подруги Лидуси. Его «скелет», правда, обладает античными формами, носит знаменитое прозвище Медной Венеры и до сих пор славится своими похождениями.

Известно: ничто так не утешает в минуты, когда весь мир поворачивается к тебе даже не спиной, а тем, что находится несколько ниже спины, да еще испускает при этом неприличные звуки, – ничто так не утешает, как смакование прегрешений ближнего своего. И Наденька, на миг отвлекшись от переживаний, с упоением вспомнила один недавний совершенно потрясающий случай, приключившийся с супругой генерала Закревского…

* * *

В первую минуту Лидия была ошеломлена, а потом буйно расхохоталась:

– Да вы спятили, мсье! Это фамильная драгоценность! Да я ее ни за что не отдам!

– Отдадите, – так же весело засмеялся Шуазель. – Никуда не денетесь. Потому что иначе не получите перстня. Не получите денег в банке… И вообще, разразится страшный скандал в вашем семействе: ведь перстень ваш – тоже фамильная драгоценность!

Черт! Дьявол! Он все знает! Он давно и тщательно готовил эту месть, от него так просто не отделаться! Что же делать, как выпутаться?!

Лидия вспомнила свой замысел разыграть обморок и, жалобно застонав, поникла было на сиденье, однако Шуазель грубо тряхнул ее:

– Оставьте свои дамские штучки! Иначе пожалеете.

Теперь он держал ее за руку, и Лидия понимала, что ей не вырваться, не сбежать. Попалась…

– Я не могу отдать вам жемчуг! – Как ни крепилась Лидия, которой было страшно унизительно рыдать и молить, слезы сами хлынули из ее глаз, а голос зазвучал так жалобно, что, наверное, и камень растрогался бы, но обуреваемый жаждой мести Шуазель остался равнодушен:

– Можете и отдадите.

– Но это моя гибель… мне этого не простят!

– А мне что за дело?

– Умоляю вас, смилуйтесь!

– Да перестаньте! Кого вы умоляете? Я тоже просил смилостивиться надо мной, на коленях молил о справедливости! Я был наказан ни за что, а вы – вы понесете кару за свою подлость!

– Подлость?! – вскричала Лидия, которой это слово вернуло утраченные было силы. – Смотрите-ка, подлость! А вы не намеревались совершить подлость, женившись на дочери своей любовницы, на молоденькой, невинной девушке?! Я вас ненавидела, презирала! Я хотела избавиться от вас любой ценой!

Тут же она прикусила язык. Надо быть осторожней с обличениями, как бы не разъярился этот человек, у которого она в руках!

Однако голос Шуазеля звучал не зло, а просто очень печально:

– Ну и напрасно. Я был бы для вас не самым плохим мужем. Во всяком случае, от меня вы не бегали бы по любовникам, ища того удовлетворения, которое не может дать вам ваш знатный супруг. Поверьте, я умел когда-то заставить женщину рыдать от наслаждения! Вернетесь домой – спросите вашу матушку, каким был я!

– Еще не хватало! Я не собираюсь говорить с моей матерью о таких ужасных вещах, – добродетельно возразила Лидия. – И вообще, я не собираюсь возвращаться в Россию! Во всяком случае, в ближайшее время! Мой паспорт будет действителен еще долго!

– Ну и на что вы будете жить? – ухмыльнулся Шуазель. – Щедрот вашей родственницы Калергис надолго не хватит, она ведь и сама зависит от Нессельроде, а потому предпочтет поссориться скорее с вами, чем с ними. Станете побираться? Или пойдете на панель? С вашей внешностью там самое место!

– Ах вы мерзкий пакостник! – взвизгнула Лидия, забыв об осторожности. – Не получите вы жемчуг! Не получите!!! Я расскажу мужу, что потеряла перстень…

– А я заявлю, что выиграл его у вас в карты, – вкрадчиво перебил Шуазель. – И это подтвердит масса свидетелей! Позору не оберетесь.

– А я скажу, что вам подыгрывал Монти! – огрызнулась Лидия. – Я расскажу, что вы замыслили против меня месть, и…

– Месть? – с самой невинной интонацией проговорил Шуазель. – Я замыслил? Какую еще месть? За что? Чтобы кто-нибудь поверил в мое желание отомстить, вам придется признаться, что вы подложили мне жемчуг и обманом подвели под суд! Вы обманывали французское правосудие, а это, знаете ли, лжесвидетельство, это уголовное преступление!

– Которое случилось десять лет назад! – фыркнула Лидия, которой показалось, что она может взять верх над противником. – Кому оно теперь интересно?!

– Оно может быть интересно французской прессе! – до тошноты доброжелательно пояснил Шуазель. – История похождений двух русских графинь, матери и дочери, которые не могли поделить любовника, ревность дочери, которая предпочитает отправить несчастного красавца в тюрьму, только бы не делить его с маман… О, поверьте, это будет иметь сокрушительный успех, куда там Полю де Коку! [19] И не только во Франции. Эту историю перепечатают все газеты Старого и Нового Света! Вы и графиня Закревская прославитесь всерьез! Хотя, впрочем, ваш любовник Дюма-младший даже поблагодарит вас за тот сюжет, который вы ему предоставите…

Лидия зажала рукой рот, из которого рвались такие слова, которых она вроде бы и не должна была знать и сама удивлялась, что знает. Кажется, они выплыли из детства – кажется, бабушка Степанида Алексеевна раскидывалась ими направо и налево, отчего отец Лидии бывал фраппирован, а маман хохотала так весело…

Она молчала. Шуазель тоже молчал.

Несмотря на свое кажущееся легкомыслие, Лидия была человеком практическим и соображала довольно быстро. Она никогда не предавалась несбыточным мечтам, а всегда точно знала, чего хочет и насколько реально желаемое получить. В чудеса Лидия не слишком-то верила. «Бог дает только тому, кто просит то, что у Бога есть!» – как-то сказала бабушка, и Лидия запомнила эти слова на всю жизнь. Она смутно понимала, что бабушка несчастна именно потому, что просила у Бога то, чего у него нет. Что это, Лидия не знала, но такое ощущение сохранилось у нее с детства.

Сейчас она напряженно думала, чего же попросить у Бога, чтобы и его не слишком затруднить, и своего добиться. Чтобы он поразил поганца Шуазеля огненной молнией? Это было бы, конечно, очень даже неплохо, но ведь наверняка подобных поганцев на свете – не счесть, и если раскидывать в каждого огненные молнии, то, первое дело, их не напасешься, а во-вторых, этак можно все человечество извести. К тому же Лидия не сомневалась, что десять лет назад Шуазель тоже просил у Бога огненную молнию для нее, Лидии, а Бог, это она точно знала, просьбу его не исполнил, так что, скорей всего, не исполнит и просьбу Лидии.

Надо просить что-то реальное. Чтобы Шуазель оставил ее в покое – желательно, вернув перстень.

«Боже!» – начала было молиться Лидия, но тут же мысленно себя остановила.

Если Бог не метнет в Шуазеля огненной молнией, то совершенно так же он не пошлет к нему ангела с письменным приказом: отвязаться от графини Нессельроде. Молить надо не Бога – молить надо Шуазеля!

– Послушайте… – Лидия на миг запнулась, не зная, как надо обращаться к человеку, которого намереваешься молить о пощаде. «Мсье Шуазель» – это слишком официально, а как там его звали-то?!

Вольдемар, вот как, вспомнила Лидия. Совершенно верно, Вольдемар, она еще удивилась, что француза зовут почти по-русски!

– Послушайте, Вольдемар, – жалобно простонала она. – Простите меня! Вспомните, я была тогда глупым и своевольным ребенком. Ну неужели вы не можете извинить детскую шалость?

– Ваша детская шалость изломала мне жизнь, – вздохнул он. – Вам даже вообразить невозможно, в какую бездну отчаяния, горя и порока я был низвергнут этой так называемой шалостью!

– Ну что проку будет вам, если моя жизнь тоже окажется изломана?! – вскричала Лидия. – Погибель моя не сделает вам чести!

– Чести?! – хрипло повторил Шуазель. – Я забыл это слово, когда предался вашей распутной мамаше. Правда, потом я пытался его вспомнить, когда надеялся оправдаться и доказать, что не совершал преступления, в котором меня обвиняли. Но меня никто не слушал, и я забыл это слово навсегда, когда вскоре был несправедливо осужден и отправлен на каторгу в Тулон.

– На каторгу? – в смятении повторила Лидия. – Неужели за те жемчуга вас отправили на каторгу?!

– А что вы думали, меня побранят и отпустят? – зло спросил Шуазель. – Нет, вы уничтожили меня… и я… Я уничтожу вас!

Лидия и ахнуть не успела, как Шуазель столкнул ее с сиденья и силой заставил встать перед ним на колени. Он сорвал с нее шляпку и вцепился в волосы так больно, что Лидия взвыла.

– Молчи… – прошипел Шуазель. – Молчи, пока я не свернул тебе шею, паршивка!

Лидии было слишком больно и страшно, чтобы вскричать: «Да как вы смеете?!»