12 лет рабства. Реальная история предательства, похищения и силы духа

Разлучение Элизы с ее вторым ребенком

Больше никогда Элиза не видела ни Эмили, ни Рэндалла. Однако и днем, и ночью она думала о них. На хлопковых полях, в хижине, везде и всегда она говорила только о них – а часто и с ними, как будто они были рядом. Только погрузившись в эту иллюзию или в сон, обретала она миг утешения.

Как и было сказано, она не была обычной рабыней. К большой доле природного ума, коим она обладала, прибавились обширные знания и сведения о множестве предметов. Она наслаждалась такими возможностями, какие редко бывают дозволены кому-то из ее угнетенного класса. Она была возвышена до сфер иной жизни. Свобода – свобода для нее самой и ее отпрысков – много лет была ее облачком в жаркий день, ее столпом огненным по ночам. В своем паломничестве через запустение неволи, устремив взор к этому возбуждавшему надежду маяку, она со временем взобралась «на вершину Фасги» и узрела «землю обетованную»[24]. И вот в один нежданный миг разочарование и отчаяние сокрушили ее всю. Чудесное видение свободы скрылось из виду, когда ее повели обратно в неволю. Ныне «горько плачет она ночью, и слезы ее на ланитах ее. Нет у нее утешителя из всех любивших ее; все друзья ее изменили ей, сделались врагами ей»[25].

Глава VII

Пароход «Рудольф» – Отплытие из Нового Орлеана – Уильям Форд – Прибытие в Александрию, что на Ред-Ривер – Решения – «Великие Сосновые Леса» – Дикий скот – Летняя резиденция Мартина – Техасская дорога – Прибытие в поместье хозяина Форда – Роза – Госпожа Форд – Салли и ее дети – Повар Джон – Уолтер, Сэм и Энтони – Лесозаготовки на Индейском ручье – Дни субботние – Обращение Сэма к Богу – Выгоды доброты – Сплав леса – Адам Тайдем, небольшого росточка белый – Каскалла и его племя – Индейские танцы – Джон Тайбитс – Приближение бури

Покинув новоорлеанский невольничий загон, мы с Гарри последовали за нашим новым хозяином на улицу, а Элизу, которая плакала и то и дело оборачивалась назад, Фриман и его подручные тащили за нами силой, пока мы не оказались на борту парохода «Рудольф», стоявшего тогда у причала. Не прошло и получаса, как мы уже быстро поднимались вверх по Миссисипи, направляясь в какое-то место на реке Ред-Ривер. На борту, помимо нас, было немало невольников, только что купленных на новоорлеанском рынке. Помнится, что некий мистер Келсо – по слухам, известный и богатый плантатор – вез целую толпу рабынь.

Имя нашего хозяина было Уильям Форд. Он обитал тогда в имении «Великие Сосновые Леса», в приходе Авойель, расположенном на правом берегу Ред-Ривер, в самом сердце Луизианы. Ныне он – баптистский проповедник. Во всем приходе Авойель, в особенности на обоих берегах Байю-Бёф[26], где его знают лучше всего, сограждане отзываются о нем как о достойном служителе Божием. Однако в умах многих северян мысль о том, что человек способен держать своих ближних в рабстве и заниматься торговлей людьми, возможно, совершенно не вяжется с представлениями о нравственной и религиозной жизни. Исходя из описаний личностей вроде Берча, Фримана и им подобных, которые упомянуты здесь далее, люди презирают и предают проклятиям весь класс рабовладельцев без разбору. Но я был некоторое время его невольником и имел возможность хорошо узнать его характер и наклонности, и потому отдаю дань справедливости, когда говорю, что, на мой взгляд, никогда не существовало на свете более доброго, благородного, искреннего христианина, чем Уильям Форд.

Действительно, влияния и знакомства, которыми он был окружен, делали его слепым к изначальной несправедливости, лежащей в основе всей системы рабства. Он никогда не сомневался в нравственном праве одного человека держать другого в подчинении. Глядя сквозь те же шоры, что и его предки, он видел вещи в том же свете. Будь он воспитан при других обстоятельствах и под иными влияниями, его представления, несомненно, были бы иными. Тем не менее он был образцовым хозяином, справедливым соответственно мере его понимания, и счастлив был тот раб, который попадал к нему в собственность. Будь все люди таковы, каков он, рабство лишилось бы более чем половины своей горечи.

Два дня и три ночи пробыли мы на борту парохода «Рудольф», и в это время ничего не происходило особенно интересного. Теперь меня звали Платтом – именем, придуманным Берчем, и оно закрепилось за мной на весь период моего рабства. Элиза была продана под именем Дрейди. Так ее определили в купчей Форда, и теперь это имя было внесено в списки в конторе мирового судьи в Новом Орлеане.

Все время нашего пути я непрестанно размышлял о своем положении и держал с собою совет, какой наилучший курс избрать, дабы приблизить в результате мой побег. Порою – не только на пароходе, но и впоследствии – я почти уже готов был полностью раскрыть Форду факты моей истории. Теперь я склоняюсь к тому мнению, что это пошло бы мне на пользу. Я даже часто рассматривал такой шаг, но из страха потерпеть неудачу так к нему и не прибегнул, пока расходы по моей перевозке и денежные затруднения Форда не сделали подобный шаг уже явно небезопасным. Впоследствии, находясь во власти других хозяев, не похожих на Уильяма Форда, я уяснил, что малейшее обнаружение моей истинной сути мгновенно погрузит меня в еще более безнадежные глубины рабства. Я был слишком дорогим невольником, чтобы меня терять, и прекрасно сознавал, что меня увезут еще дальше, в какую-нибудь глушь, например за техасскую границу, и там продадут. От меня избавятся так, как вор избавляется от украденной лошади, если раздастся хоть шепоток о моем праве на свободу. Поэтому я решился запереть покрепче эту тайну в своем сердце – никогда ни словом, ни звуком не обмолвиться о том, кем или чем я был, доверив мое избавление Провидению и собственной сообразительности.

В должное время мы сошли с парохода «Рудольф» в местечке, именуемом Александрией, в нескольких сотнях миль от Нового Орлеана. Это маленький городок на южном берегу Ред-Ривер. Переночевав там, мы утром сели в поезд и вскоре были уже в Байю-Ламури, городке еще меньшем, расположенном в 18 милях от Александрии. В те времена железная дорога там и оканчивалась. Плантация Форда располагалась в 12 милях[27] от Ламури по техасской дороге, в «Великих Сосновых Лесах». Это расстояние, как нам было объявлено, придется пройти пешком, поскольку никакого общественного транспорта там не было. Итак, все мы двинулись в путь в обществе Форда. День выдался чрезвычайно жаркий. Гарри, Элиза и я были все еще слабы после болезни, и подошвы наших ног сделались весьма чувствительны в результате перенесенной оспы. Мы продвигались медленно, Форд позволил нам не торопиться, присаживаться и отдыхать всякий раз, как мы пожелаем (этой привилегией мы пользовались довольно часто). Выйдя из Ламури и миновав две плантации, одна из которых принадлежала мистеру Карнеллу, а другая мистеру Флинту, мы достигли «Сосновых Лесов» – пустоши, простиравшейся до реки Сабин.

Вся местность вокруг Ред-Ривер низменна и болотиста. Сами «Сосновые Леса», как их называют, расположены сравнительно высоко, однако их в изобилии пересекают небольшие овражки. Эта возвышенность поросла множеством деревьев: белым дубом, чинкопином, напоминающим каштан, но в основном – желтой сосной (ее гигантские абсолютно прямые стволы взметаются на высоту 60 футов[28]). В лесах полным-полно коров и быков, очень пугливых и диких. Они с громким фырканьем устремлялись стадами прочь при нашем приближении. Некоторые из них были мечеными или клеймеными, остальные, казалось, пребывали в своем первозданном неприрученном состоянии. Они намного мельче, чем северные породы. Но более всего привлекли мое внимание их необычные рога, торчащие по обе стороны головы совершенно прямо, подобно двум железным пикам.

В полдень мы достигли расчищенной делянки земли в три или четыре акра[29]. На ней обнаружился маленький некрашеный деревянный домик, закром для кукурузы (или, как мы сказали бы, амбар) и сложенная из бревен кухонька, стоявшая рядом с домиком. Это была летняя резиденция некого мистера Мартина. Местные богатые плантаторы, имевшие большие дома на Байю-Бёф, привыкли проводить жаркое время года в этих лесах. Здесь они наслаждаются чистой водой и приятной тенью. В сущности, такие лесные приюты для плантаторов в этой части страны служат тем же, чем Ньюпорт и Саратога – для богатых житателей северных городов.

Нас отослали на кухню, где обеспечили сладким картофелем, кукурузными лепешками и беконом, в то время как хозяин Форд обедал с Мартином в доме. В поместье было несколько рабов. Мартин вышел из дома и осмотрел нас, спрашивая Форда о цене каждого, о том, новички ли мы в полевых работах и так далее, а потом стал расспрашивать о рынке рабов вообще.

После долгого отдыха мы вновь устремились вперед, следуя по техасской дороге, у которой был такой вид, будто по ней путешествуют очень редко. Пять миль мы шли по сплошным лесам, не заметив ни единого жилища.

Под конец, как раз когда солнце начало клониться к западу, мы вышли на другую большую поляну, площадью в 12 или 15 акров[30].

На этой поляне стоял дом, гораздо больший, нежели дача мистера Мартина. Он имел два этажа в высоту и широкую веранду со стороны фасада. На задах дома тоже была бревенчатая кухня, а в придачу курятник, зерновые амбары и несколько негритянских хижин. Подле дома был разбит персиковый сад, росли рощицы апельсиновых и гранатовых деревьев. Все пространство было полностью окружено лесами и устлано ковром богатой, ароматной зеленой растительности. То было тихое, безлюдное, приятное место – буквально зеленое пятнышко открытого пространства средь буйства дикой природы. Это и была резиденция моего хозяина, Уильяма Форда.

Когда мы приблизились, смуглокожая девушка – ее звали Розой – стояла на веранде. Подойдя к двери, она позвала хозяйку, которая выбежала на крыльцо, чтобы встречать своего супруга. Она поцеловала его и со смехом спросила, действительно ли он купил «этих ниггеров». Форд ответил, что купил, и велел нам отправляться в хижину Салли и отдохнуть. Завернув за угол дома, мы обнаружили эту самую Салли за стиркой – двое ее маленьких детей играли подле нее, кувыркаясь в траве. Они вскочили на ножки и заковыляли к нам, некоторое время смотрели на нас, точно выводок крольчат, а затем, дичась, снова побежали к матери.

Салли отвела нас в хижину, велела нам сложить свои узелки и присаживаться, ибо она, мол, уверена, что мы устали. В этот момент вбежал Джон, повар, парнишка лет шестнадцати, черный, как вороново крыло, пристально вгляделся в наши лица, затем развернулся, даже не поздоровавшись, и бегом помчался обратно в кухню, громко хохоча, словно наше прибытие было славной шуткой.

Сильно утомленные пешим переходом, едва стемнело, мы с Гарри завернулись в одеяла и улеглись на пол хижины. Мои мысли, как обычно, унеслись вдаль – к жене и детям. Сознание моего истинного положения, безнадежность любых попыток побега через дикие леса Авойеля навалились на меня всей тяжестью, однако сердце мое было дома, в Саратоге.

Ранним утром меня разбудил голос мистера Форда, подзывавшего Розу. Она поспешила в дом, одевать детей. Салли отправилась в поле доить коров, а Джон был занят хлопотами на кухне, готовя завтрак. Тем временем мы с Гарри расхаживали по двору, оглядывая свое новое обиталище. Сразу после завтрака цветной мужчина, который правил упряжкой из трех волов, впряженных в нагруженную бревнами повозку, выехал из лесу на вырубку, где располагалось поместье. Это был невольник Форда по имени Уолтон, муж Розы.

Между прочим, Роза была уроженкой Вашингтона, и хозяин привез ее оттуда пять лет назад. Она никогда не встречалась с Элизой, но слышала о Барре, они ходили по одним и тем же улицам и знавали одних и тех же людей, кого лично, кого понаслышке. Женщины тут же сдружились и подолгу беседовали о былых временах, о друзьях, которых оставили в прежней жизни.

Мистер Форд в то время был богатым человеком. Помимо резиденции в «Сосновых Лесах» ему принадлежало большое предприятие по заготовке леса на Индейском ручье, в четырех милях отсюда, а также обширная плантация и множество рабов на Байю-Бёф, бывшие владением его жены.

Итак, Уолтон привез бревна с лесозаготовок на Индейском ручье. Форд велел нам возвращаться туда вместе с ним, сказав, что последует за нами, как только сможет. Прежде чем мы отбыли, госпожа Форд позвала меня в кладовую и вручила мне, как здесь заведено, оловянное ведерко с патокой для нас с Гарри.

Элиза не переставала заламывать руки и оплакивать утрату своих детей. Форд старался, насколько возможно, утешить ее – сказал, что ей нет нужды слишком тяжело работать; что она может оставаться вместе с Розой и помогать мадам по хозяйству.

Усевшись вместе с Уолтоном в фургон, мы с Гарри успели с ним неплохо познакомиться, прежде чем достигли Индейского ручья. Он был «урожденным невольником» Форда и говорил о нем с признательностью и теплотой, как ребенок стал бы говорить о своем собственном отце. Когда он принялся расспрашивать меня, откуда я родом, я ответил, что приехал из Вашингтона. Об этом городе он многое слышал от своей жены Розы и всю дорогу засыпал меня странными и абсурдными вопросами.

Добравшись до лесозаготовок на Индейском ручье, мы нашли там еще двоих невольников нашего хозяина – Сэма и Энтони. Сэм тоже был вашингтонцем и прибыл сюда в одной партии с Розой. Прежде он трудился на ферме подле Джорджтауна. Энтони был кузнецом из Кентукки и состоял на службе у своего нынешнего хозяина около десяти лет. Сэм знал и Берча, и когда я сообщил ему, что именно этот работорговец отослал меня сюда из Вашингтона, он сразу согласился со мною в том, что Берч – негодяй, каких еще поискать. Он же переправил сюда и Сэма.

По прибытии Форда на лесозаготовки нас отрядили валить лес и складывать бревна, чем мы и продолжали заниматься весь остаток лета. Дни субботние[31] мы обычно проводили в поместье. В эти дни наш хозяин собирал вокруг себя всех своих рабов, читал и объяснял отрывки из Священного Писания. Он стремился посеять в наших умах чувство доброты по отношению друг к другу, умение полагаться на Бога – говоря о наградах, обещанных тем, кто ведет праведную и молитвенную жизнь. Усевшись на пороге своего дома, окруженный слугами и служанками, которые со всей серьезностью вглядывались в лицо этого человека, он говорил о любви и мягкосердечии Творца, о грядущей жизни. Часто голос молитвы возносился с его уст к небесам – единственный звук, который нарушал тогда тишину этого места.

За то лето Сэм сделался глубоко религиозен, его ум непрерывно сосредоточивался на теме веры. Хозяйка подарила ему Библию, которую он брал с собой на работу. Всякий раз, как выдавалась минутка досуга, он листал ее, хотя любой ее отрывок ему удавалось одолеть лишь ценой великих трудностей. Я часто читал ему – одолжение, за которое он щедро платил мне многочисленными выражениями благодарности. На благочестие Сэма нередко обращали внимание белые, приезжавшие на лесозаготовки, и обычно это вызывало у них замечания в том духе, что человек вроде Форда, который позволяет своим рабам иметь Библию, «не годится в собственники ниггеров».

Однако Форд из-за своей доброты ничего не терял. Это факт, который я наблюдал не раз: те, кто мягче всех обращались со своими рабами, бывали вознаграждены самым усердным трудом. Я знаю это по собственному опыту. Для нас было источником удовольствия удивить Форда, переделав за день бо́льшую работу, чем требовалось; тогда как за все время жизни у моих последующих хозяев для лишних усилий не было никакого побуждения к действию, кроме плети надсмотрщика.

Именно желание услышать одобрение Форда подсказало мне идею, впоследствии принесшую ему выгоду. Строевой лес, который мы заготовляли, по контракту должен был доставляться в Ламури. До недавнего времени его перевозили посуху, и это представляло существенную статью расходов. Индейский ручей, на котором стояли лесозаготовки, – узкий, но глубокий поток, впадающий в Байю-Бёф. В некоторых местах он не шире 12 футов[32] и сильно загроможден упавшими древесными стволами. А Байю-Бёф, в свою очередь, соединяется с заливом Байю-Ламури. Я удостоверился, что расстояние от лесозаготовок до той точки на Байю-Ламури, куда следовало доставлять наш лес, если двигаться по земле, а не по воде, было всего на несколько миль меньше. Мне пришло в голову, что, если русло ручья удастся сделать проходимым для сплава плотов, можно будет существенно уменьшить цену перевозки.

Адам Тайдем, небольшого росточка белый, который прежде служил солдатом во Флориде и пришел пешком в эти отдаленные места, был мастером и управляющим на лесозаготовках. Он отверг мою идею; но Форд, когда я изложил суть дела ему, принял ее благосклонно и позволил мне опробовать этот эксперимент.

Удалив заторы в русле, я соорудил узкий плот, состоявший из 12 связок стволов. Думаю, я вполне мастерски овладел этим делом, поскольку не забыл нескольких лет опыта, полученного на канале Шамплейн. Я трудился изо всех сил, чрезвычайно стараясь преуспеть: и из желания угодить моему хозяину, и для того, чтобы показать Адаму Тайдему, что мой план – не пустое фантазерство, каким он непрестанно его объявлял. Один подручный мог справиться с тремя вязками бревен. Я взял на себя командование передними тремя и начал отталкиваться шестом, правя вниз по ручью. В должное время мы вошли в первый байю и, наконец, достигли места нашего назначения даже быстрее, чем я рассчитывал.

Прибытие нашего плота в Ламури произвело сенсацию, и мистер Форд осыпал меня похвалами. Со всех сторон я слышал, как принадлежащего Форду Платта объявляли «умнейшим ниггером в Сосновых Лесах» – в сущности, я стал Фултоном Индейского ручья[33]. И я не остался равнодушным к рассыпаемым мне похвалам и особенно наслаждался своим триумфом над Тайдемом, чьи злобные насмешки прежде уязвляли мою гордость. С того дня полный контроль за доставкой леса в Ламури, вплоть до завершения контракта, был вручен мне.

Индейский ручей на всем своем протяжении течет по величественному лесу. В его окрестностях обитает племя индейцев – остатки чикасо или чикопи (если я правильно помню). Они живут в простых квадратных хижинах со стороной в 10 или 12 футов[34], построенных из сосновых кольев и крытых корой. Питаются они в основном мясом оленей, енотов и опоссумов, которые в изобилии водятся в здешних лесах. Порой они выменивают на оленину понемногу кукурузы и виски у плантаторов, живущих на байю. Индейцы выдалбливают дупло в стволе упавшего дерева, придав ему форму ступы, и в ней толкут кукурузу деревянным пестом, из этой муки пекут лепешки.

Их обычное платье – штаны из выделанной оленьей кожи и миткалевые охотничьи рубашки фантастических цветов, застегивающиеся на пуговицы от ремня до подбородка. Они носят медные кольца на запястьях, в ушах и носах. Одеяния местных индейских женщин очень похожи на мужские. Индейцы любят собак и лошадей. Они держат лошадей, принадлежащих к выносливой низкорослой породе, и слывут умелыми наездниками. Уздечки, подпруги и седла они делают из сыромятных шкур животных; стремена – из особого рода дерева. Вскочив верхом на своих низкорослых коней, мужчины и скво[35] одинаково ловко (что мне не раз приходилось видеть) мчатся по лесам во весь опор, следуя по узким извивающимся тропам и уворачиваясь от деревьев в манере, затмевающей любые чудеса джигитовки цивилизованных людей. Описав круги в разнообразных направлениях, снова и снова оглашая лес своим улюлюканьем, они со временем возвращались на то же место и с той же быстротою, с которой начинали скачки. Их деревня располагалась на Индейском ручье, в месте, известном под названием «Индейский Замок», но их охотничьи угодья простирались до реки Сабин. Время от времени навестить их наезжало какое-нибудь племя из Техаса, и тогда в «Великих Сосновых Лесах» начинался настоящий карнавал.

Вождя племени звали Каскалла; следующим после него по положению был Джон Балтезе – его зять. С ними обоими и со многими другими членами племени я познакомился во время своих частых сплавов леса вниз по течению ручья. Мы с Сэмом нередко захаживали к ним в гости, когда оканчивалась дневная работа. Они были во всем послушны своему вождю; слово Каскаллы было для них законом. То были грубые, но безобидные люди, наслаждавшиеся своим диким образом жизни. Им не очень нравились открытые пространства – расчищенные земли по берегам рек. Индейцы предпочитали прятаться под сенью леса. Они поклонялись Великому Духу, любили виски и были довольны жизнью.

Однажды мне посчастливилось стать свидетелем их танцев, когда какие-то кочевые пастухи из Техаса стояли лагерем в их деревне. Цельная туша оленя жарилась у большого костра, отбрасывавшего свой свет далеко среди деревьев, под которыми они собрались. И вот присутствующие мужчины и женщины, чередуясь, выстроились в круг. Тут зазвучал инструмент, похожий на своего рода индейскую скрипку. Он затянул неописуемую мелодию. То был непрерывный, меланхоличный, плавный звук, продолжавшийся с малейшими возможными вариациями. При первой же его ноте (если вообще во всей той мелодии было больше, чем одна нота) индейцы закружились в хороводе, семеня друг за другом и издавая гортанный, напевный гул, тоже не поддающийся описанию, как и музыка их скрипки. В конце третьего круга они внезапно остановились и заулюлюкали так, будто у них вот-вот разорвутся легкие. Затем хоровод разбился на пары, в каждой – мужчина и скво. И пары начали прыгать: сначала как можно дальше один от другого, а затем вперед. Эта грациозная танцевальная фигура была повторена дважды или трижды, а затем танцующие снова образовали круг и засеменили в хороводе. Лучшим танцором, по-видимому, считался тот, кто умел издать самое громкое улюлюканье, прыгнуть дальше всех и произвести самый душераздирающий гортанный гул. Временами один или несколько индейцев покидали круг танцующих и, подойдя к костру, срезали с жарящейся туши ломоть оленины. Еда и танцы чередовались. Так развлекали своих гостей из Техаса смуглые сыны и дочери чикопи. Это описание индейских танцев в сосновых лесах Авойеля, какими я их видел.

Осенью я расстался с лесозаготовками и был занят на работах в поместье. Однажды супруга попросила Форда достать ей ткацкий станок, чтобы Салли смогла начать ткать сукно для зимней одежды рабов. Он терялся в догадках, где раздобыть такой станок. Тогда я высказал предположение, что самый простой способ обзавестись ткацким станком – изготовить его, и сообщил ему, что я своего рода мастер на все руки и попытаюсь сделать это с его разрешения. Разрешение было дано с большой готовностью, и мне позволили отправиться в дом соседа-плантатора, чтобы изучить строение станка, прежде чем взяться за это предприятие. Через некоторое время оно было окончено, и Салли объявила станок самим совершенством. Она с легкостью справлялась со своей задачей – ткать четырнадцать ярдов ткани. Кроме того, Салли доила коров и при этом еще каждый день выкраивала время для досуга. Все получилось настолько хорошо, что я так и продолжал заниматься изготовлением ткацких станков, которые увозили на плантацию по байю.

В это время некий Джон Тайбитс, плотник, пришел к нам на вырубку, чтобы выполнить кое-какие работы в хозяйском доме. Мне было велено бросить станки и помогать ему. Две недели провел я в его обществе, размечая и составляя доски для потолка (поскольку покрытые штукатуркой стены были редкой диковинкой в приходе Авойель).

Джон Тайбитс являл собою полную противоположность Форду во всех отношениях. То был маленький, ворчливый, раздражительный, злобный человечек. У него, насколько мне известно, не было конкретного местожительства, он переходил от одной плантации к другой, останавливаясь всюду, где мог наняться на работу. В обществе он не пользовался никаким положением, его не ценили белые и даже не уважали рабы. Он был невеждой, да к тому же еще обладал мстительным характером. Он покинул те места задолго до меня, и не знаю, жив он в настоящее время или нет. Достоверно можно сказать одно: день, который свел нас вместе, был одним из самых несчастливых для меня.

Все время моего жительства у мистера Форда я видел лишь светлую сторону рабства. Его рука была легкой, она не смешивала нас с грязью. Он указывал вверх и с добродушными и ободряющими словами обращался к нам, как к своим ближним-смертным, ответственным, как и он сам, перед Творцом нас всех. Я думаю о нем с теплым чувством и, если бы только семья моя была со мной, мог бы сносить эту деликатную неволю безропотно по все дни мои. Но тучи уже сбирались на горизонте – предвестники безжалостной бури, которая вскоре должна была обрушиться на меня. Я был обречен вынести такие горькие испытания, какие знает лишь бедный раб, и больше никогда не видал той сравнительно счастливой жизни, которую вел в «Великих Сосновых Лесах».

Глава VIII

Затруднения Форда – Продажа Тайбитсу – Движимое имущество под заклад – Плантация госпожи Форд на Байю-Бёф – Ее описание – Зять Форда, Питер Таннер – Встреча с Элизой – Она по-прежнему оплакивает своих детей – Чапин, надсмотрщик Форда – Злоупотребления Тайбитса – Бочонок гвоздей – Первая схватка с Тайбитсом – Его поражение и наказание – Попытка повесить меня – Вмешательство и речь Чапина – Отъезд Тайбитса, Кука и Рэмси – Лоусон и бурый мул – Послание в «Сосновые Леса»

К несчастью, денежные дела Уильяма Форда запутались. Тяжкий приговор был вынесен против него вследствие того, что он поручился за своего брата, Франклина Форда, жившего на Ред-Ривер выше Александрии, который не сумел выполнить свои денежные обязательства. Кроме того, хозяин задолжал Джону Тайбитсу значительную сумму за его услуги по строительству лесопилки на Индейском ручье, а также зерновой мельницы, и ткацкой, и других построек на плантации в Байю-Бёф, пока еще не оконченных. И вот, чтобы выполнить все эти требования, требовалось продать 18 рабов, и меня в том числе. Семнадцать из них, включая Сэма и Гарри, купил Питер Комптон – плантатор, тоже живший на Ред-Ривер.

Я был продан Тайбитсу – несомненно, из-за моих плотницких навыков. Это произошло зимой 1842 года. Сделка по продаже меня Фриманом Форду, как я удостоверился по записям в общественном архиве Нового Орлеана по своем возвращении, была датирована 23 июня 1841 года. Когда меня продали Тайбитсу, договорная цена моя превысила сумму долга, и Форд взял на остаток закладную ссуду на движимое имущество в 400 долларов. Как покажет дальнейшее, я обязан этой закладной своей жизнью.

Я попрощался с добрыми друзьями на вырубке и отбыл вместе с моим новым хозяином, Тайбитсом. Мы отправились на плантацию на Байю-Бёф, расположенную в 27 милях от «Сосновых Лесов», чтобы завершить неоконченный контракт. Байю-Бёф – ленивая, извилистая протока – один из тех стоячих водоемов, столь обычных в этих местах, берущих начало от Ред-Ривер. Она протянулась от точки неподалеку от Александрии в юго-восточном направлении и на всем своем извилистом пути составляет более 50 миль по протяженности. Обширные хлопковые и сахарные плантации обрамляют оба ее берега, простираясь до самых границ непроходимых трясин. Там полным-полно аллигаторов, из-за которых местным свиньям и беспечным детишкам рабов небезопасно бегать по илистым берегам. На одном из изгибов этого речного рукава, недалеко от Чейнивиля, располагалась плантация мадам Форд – а на противоположной стороне жил ее брат, Питер Таннер, видный землевладелец.

По прибытии на Байю-Бёф я имел удовольствие встретить Элизу, с которой не виделся несколько месяцев. Она не угодила миссис Форд, поскольку больше была занята размышлениями о своих печалях, чем хлопотами по дому, и, как следствие, ее отослали работать в полях на плантации. Она стала хрупкой, исхудала и по-прежнему горевала о своих детях. Она все спрашивала меня, не забыл ли я их, множество раз допытывалась, помню ли я, какой красавицей была ее Эмили, как любил ее Рэндалл, – и вслух задавалась вопросами, живы ли они еще и где могут оказаться ее милые крошки. Элиза превратилась в сущую тростинку из-за неизбывной скорби. Ее сутулая фигура и впалые щеки слишком ясно указывали, что она уже почти достигла конца своего утомительного пути.

Надсмотрщиком Форда на этой плантации был некий мистер Чапин – добродушный уроженец Пенсильвании. Плантация находилась в его исключительном ведении. Как и остальные, Чапин невысоко ставил Тайбитса (и этот факт, вкупе с закладной на 400 долларов, впоследствии стал для меня большой удачей).

Теперь я был принужден трудиться изо всех сил. С первого луча рассвета до поздней ночи мне не было позволено ни мгновения праздности. Как бы дело ни шло, угодить Тайбитсу было невозможно. Он непрестанно сыпал проклятиями и жаловался. Он ни разу не сказал мне доброго слова. Я был его верным рабом и немало зарабатывал для него каждый день – и все же каждый вечер возвращался в свою хижину, сгибаясь под грузом оскорблений и обидных эпитетов.

Мы завершили строительство зерновой мельницы, кухни и прочего и уже занимались сооружением ткацкой, когда я совершил проступок, в этом штате караемый смертью. То была моя первая схватка с Тайбитсом. Ткацкая, которую мы возводили, стояла во фруктовом саду в нескольких ро́дах[36] от дома Чапина, или «большого дома», как его называли. Однажды вечером, проработав до тех пор, пока не сделалось слишком темно, чтобы видеть собственные руки, я получил от Тайбитса приказ подняться утром спозаранку, взять у Чапина бочонок гвоздей и начать прибивать доски обшивки.

Я вернулся в хижину крайне усталый и, приготовив себе ужин из бекона и кукурузной лепешки и поболтав немного с Элизой, которая занимала ту же хижину вместе с Лоусоном, его женой Мэри и рабом по имени Бристоль, улегся на земляной пол, даже не помышляя о тех страданиях, которые ожидали меня поутру. Еще до зари я стоял на веранде «большого дома», ожидая появления надсмотрщика Чапина. Будить его ото сна и излагать ему мое дело показалось бы мне непростительной наглостью. Наконец он вышел. Сняв шляпу, я сообщил ему, что мастер Тайбитс велел мне попросить у него бочонок гвоздей. Зайдя в кладовую, он выкатил бочонок, одновременно сказав, что, если Тайбитсу нужен другой размер, он постарается их добыть, но пока я могу пользоваться этими. Затем, вскочив на лошадь, которая уже стояла оседланная и взнузданная у дверей, он поскакал в поля, куда еще до него ушли рабы. А я подхватил бочонок на плечо и пошел к ткацкой, где вскрыл у бочонка дно и начал прибивать доски обшивки.

Когда начал разгораться день, Тайбитс вышел из дома и двинулся к тому месту, где я трудился в поте лица. В это утро он казался еще мрачнее и угрюмеее обычного. Он был моим хозяином, наделенным законным правом на мою плоть и кровь, и мог проявлять в отношении меня любую тираническую власть, к какой побуждала его злобная натура. Но не было такого закона, который помешал бы мне глядеть на него с сильнейшим отвращением. Я презирал его повадки и его тупость. Я как раз вернулся к бочонку за очередной порцией гвоздей, когда он подошел к ткацкой.

– Кажется, я велел тебе начать прибивать обшивку этим утром, – заметил он.

– Да, господин, и я как раз этим занимаюсь, – ответил я.

– Где же? – спросил он.

– На другой стороне, – был мой ответ.

Он обошел здание с другой стороны и некоторое время изучал мою работу, что-то придирчиво бормоча себе под нос.

– Разве я не велел тебе вчера вечером взять бочонок гвоздей у Чапина? – вновь спросил он.

– Да, господин, я так и сделал; и надсмотрщик сказал, что достанет для вас гвозди другого размера, если они вам понадобятся, когда вернется с поля.

Тайбитс подошел к бочонку, мгновение смотрел на его содержимое, а затем в ярости пнул его. Набросившись на меня с неожиданной злобой, он воскликнул:

– Черт тебя подери! Я-то думал, что ты хоть что-то смекаешь!

Я рискнул ответить:

– Я старался сделать так, как вы мне сказали, господин. Я не хотел ничего плохого. Надсмотрщик сказал…

Но он перебил меня таким потоком проклятий, что я не смог закончить предложение. Под конец он бегом бросился к дому и, зайдя на веранду, схватил один из кнутов надсмотрщика. У этого кнута была короткая деревянная рукоять в кожаной оплетке, со свинцовым утяжелителем на толстом конце. Ремень плети был около трех футов в длину и сделан из плетеной сыромятной кожи.

Поначалу я струхнул, и первым моим побуждением было бежать. В доме и службах не осталось никого, кроме Рейчел, кухарки и жены Чапина – и ни одной из них не было видно. Все остальные были в поле. Я знал, что он намерен высечь меня, и это был первый раз, когда кто-то пытался это сделать с момента моего прибытия в Авойель. Более того, я чувствовал, что служил ему верой и правдой – что я не повинен ни в каком зле и заслуживаю похвалы, а не наказания. Мой страх превратился в гнев, и, прежде чем он добрался до меня, я твердо решил, что не дам себя высечь, пусть даже это будет вопрос жизни или смерти. Размахивая кнутом над головой и держа его за тонкий конец кнутовища, он подобрался ко мне и со злобной усмешкой велел раздеться.

– Господин Тайбитс, – проговорил я, смело глядя ему в лицо, – я не стану этого делать.

Я собирался сказать еще что-то в свое оправдание, но он с сосредоточенной злобой набросился на меня, схватил за горло одной рукой и поднял кнут другой, собираясь ударить. Однако прежде чем удар на меня обрушился, я поймал Тайбитса за ворот сюртука и притянул к себе. Наклонившись, я подхватил его за лодыжку и оттолкнул другой рукой – он упал на землю. Обхватив одной рукой его ногу и прижав ее к своей груди, так что его голова и плечи едва касались земли, я поставил ногу ему на шею. Он был полностью в моей власти. Кровь во мне кипела. Казалось, она бежит по моим венам подобно пламени. В припадке своего безумия я выхватил у него из руки кнут. Он боролся изо всех сил; клялся, что я не доживу до завтрашнего дня и что он вырвет мне сердце. Но его усилия, как и его угрозы, были одинаково бесплодны. Не знаю, сколько раз я его ударил. Один удар за другим сыпались быстро и тяжко на его извивающееся тело. Наконец он закричал – завопил, что его убивают, – и вот уже тиран и богохульник взмолился ради Бога о милосердии. Но тот, кто ни к кому и никогда не проявлял милосердия, его и не получил. Жесткая рукоять кнута гуляла по его телу до тех пор, пока у меня не заболела рука.

Вплоть до этого времени я был слишком занят, чтобы озираться по сторонам. Прервавшись на мгновение, я увидел миссис Чапин, которая выглядывала из окна, и Рейчел, стоявшую на пороге кухни. Их лица выражали крайнее волнение и тревогу. Вопли Тайбитса достигли поля. Чапин спешил к нам, погоняя коня во всю прыть. Я нанес Тайбитсу еще один или два удара, затем оттолкнул его от себя таким точным пинком, что он покатился по земле.

Поднявшись на ноги и вытряхивая пыль из волос, он стоял, глядя на меня, бледный от ярости. Мы молча уставились друг на друга. Ни слова не было произнесено до тех пор, пока к нам галопом не подскакал Чапин.

– Что происходит? – воскликнул он.

– Господин Тайбитс хочет высечь меня за то, что я воспользовался гвоздями, которые вы мне дали, – ответил я.

– А что не так с этими гвоздями? – спросил он, поворачиваясь к Тайбитсу.

Тайбитс ответил в том смысле, что они были слишком велики. Впрочем, вопрос Чапина не очень занимал его, и он по-прежнему не сводил с меня злобного взгляда своих змеиных глаз.

– Я здесь надсмотрщик, – начал Чапин. – Я велел Платту взять их и использовать, и, если они неподходящего размера, я привез бы вам другие, вернувшись с поля. Это не его вина. Кроме того, я буду давать вам такие гвозди, какие сочту нужным. Надеюсь, это вы понимаете, мистер Тайбитс.

Тайбитс не ответил, но, скрипя зубами и потрясая кулаком, поклялся, что получит удовлетворение и что он этого так не оставит. Он пошел прочь, а надсмотрщик отправился за ним, и, когда они вошли в дом, Чапин не переставая говорил ему что-то приглушенным тоном, сопровождая свою речь сдержанными жестами.

Я оставался там, где был, раздумывая, что лучше – бежать или ожидать результата, каков бы он ни был. Через некоторое время Тайбитс вышел из дома и, оседлав свою лошадь – единственную собственность, которая у него была помимо меня, – поскакал прочь по дороге в Чейнивиль.

Когда он скрылся, вышел Чапин, явно взволнованный, и велел мне не двигаться с места и ни в коем случае не пытаться покинуть плантацию. Затем он направился к кухне, вызвал оттуда Рейчел и некоторое время беседовал с ней. На обратном пути он вновь со всей серьезностью велел мне не бежать, прибавив, что мой хозяин Тайбитс – негодяй; что уехал он с недобрыми намерениями и как бы еще до наступления ночи не случилось беды. Но в любом случае – и он на этом настаивал – я не должен двигаться с места.

Пока я стоял там, меня терзали несказанные мучения. Я сознавал, что подверг самого себя немыслимому наказанию. Реакция, которая последовала за отчаянной вспышкой гнева, вызвала самые болезненные чувства сожаления. Не имеющий друзей, беспомощный раб – что мог я сделать, что мог я сказать, чтобы хоть как-то оправдать совершенный мною омерзительный поступок, мое возмущение против оскорблений и поношения со стороны белого человека? Я пытался молиться – я пытался умолить Отца нашего Небесного поддержать меня в моей крайней нужде, но эмоции глушили слова, и я смог лишь уронить голову на руки и заплакать. По меньшей мере час оставался я в таком положении, находя облегчение только в слезах, а потом, подняв голову, увидел Тайбитса в сопровождении двух всадников, скачущих вдоль берега реки. Они въехали во двор, спешились и приблизились ко мне с большими кнутами, а еще один из них нес с собой моток веревки.

– Скрести руки, – скомандовал Тайбитс, присовокупив к этим словам такое вызывающее дрожь богохульное выражение, которое непристойно здесь повторить.

– Вам нет нужды связывать меня, господин Тайбитс, я готов последовать за вами куда угодно, – проговорил я.

Один из его спутников сделал шаг вперед, поклявшись, что, если я окажу хоть малейшее сопротивление, он проломит мне голову – он разорвет меня пополам – он перережет мою черную глотку – и прочие угрозы в том же духе. Видя, что любая настойчивость совершенно бессмысленна, я скрестил руки, смиренно подчинившись любому намерению, какое могло быть у них в отношении меня. И Тайбитс связал мне запястья, что было силы затянув их веревкой. Точно так же он связал мои лодыжки. Тем временем остальные двое завели веревку мне за локти, пропустив ее поперек спины, и крепко привязали. Я был совершенно не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Из оставшегося куска веревки Тайбитс связал неуклюжую петлю и набросил ее мне на шею.

– Ну, что, – поинтересовался один из спутников Тайбитса, – где мы повесим этого ниггера?

Один из них предложил для этой цели длинный сук, уходивший вбок от ствола персикового дерева, неподалеку от того места, где мы стояли. Его приятель запротестовал, утверждая, что тот сук обломится, и предложил другую ветку. Наконец они сошлись на последней.

Чапин спасает Соломона от повешения

За все время, что они так беседовали и вязали меня, я не издал ни звука. Надсмотрщик Чапин, пока разворачивалась вся эта сцена, быстро шагал взад и вперед по веранде. Рейчел плакала у кухонного порога, а миссис Чапин продолжала смотреть из окна. Надежда умерла в моем сердце. Верно, час мой пробил. Я никогда не увижу света грядущего дня, никогда не увижу лиц своих детей – не исполнятся сладкие чаяния, которые я лелеял с такой любовью. Настал час, когда мне предстоит бороться с ужасными муками смерти. Никто не будет плакать по мне, никто не отомстит за меня. Вскоре тело мое будет гнить в этой далекой земле, а может быть, будет брошено скользким рептилиям, которыми изобилуют местные болотистые воды! Слезы покатились по моим щекам, но стали лишь еще одним поводом для оскорбительных реплик моих палачей.

Вскоре, когда они подтаскивали меня к дереву, Чапин, который ненадолго исчез с веранды, вышел из дома и направился к нам. Он держал по пистолету в каждой руке и заговорил твердым, решительным голосом, сказав, насколько я в состоянии вспомнить, примерно следующее:

– Джентльмены, мне нужно сказать вам несколько слов. И лучше бы вы их выслушали. Любой, кто сдвинет этого раба хоть на фут с того места, где он стоит, – все равно что мертвец. Прежде всего, бой не заслуживает такого обращения. Это позор – убивать его подобным образом. Я никогда не встречал более верного боя, чем Платт. Ты, Тайбитс – ты один во всем виноват. Ты сущий негодяй, и я это знаю, и ты в полной мере заслуживаешь той порки, которую получил. Кроме того, я служу надсмотрщиком на этой плантации семь лет, и в отсутствие Уильяма Форда я тут хозяин. Мой долг – защищать его интересы, и этот долг я собираюсь исполнить. Ты человек безответственный – дрянь человек. У Форда закладная на Платта в четыре сотни долларов. Если ты повесишь Платта, Форд лишится своих денег. До тех пор, пока закладная не погашена, ты не имеешь права отнимать у Платта жизнь. Да ты в любом случае не имеешь права ее отнимать. Для белого человека тоже есть закон, как и для раба. Ты ничем не лучше убийцы.

А что касается вас, – продолжал он, обращаясь к помощникам Тайбитса Куку и Рэмси, паре надсмотрщиков с соседних плантаций, – что касается вас – убирайтесь вон. Если вам хоть сколько-нибудь дорога ваша собственная безопасность, говорю вам, убирайтесь.

Кук и Рэмси без лишних слов вскочили на своих коней и поскакали прочь. Через пару минут Тайбитс, очевидно охваченный страхом и благоговением перед решительным тоном Чапина, тоже потихоньку убрался, подобно трусу, каковым он и был, и, оседлав свою лошадь, последовал за своими приятелями.

Я остался там, где стоял, все еще связанный, с веревкой, наброшенной на шею. Как только все они ускакали, Чапин позвал Рейчел и велел ей бежать в поле и сказать Лоусону, чтобы тот незамедлительно поспешил к дому и привел с собой бурого мула, которого весьма ценили за его необыкновенную прыть. Вскоре паренек явился.

– Лоусон, – сказал Чапин, – ты должен поехать в «Сосновые Леса». Скажи хозяину Форду, чтобы немедленно ехал сюда – что медлить нельзя ни секунды. Скажи ему, что Платта пытаются убить. А теперь поспеши, бой. Будь в «Сосновых Лесах» к полудню, даже если загонишь мула.

Чапин ушел в дом и выписал пропуск. Когда он вернулся, Лоусон уже ждал у порога, усевшись верхом на своего мула. Получив пропуск, он от души стегнул животное плеткой; мул метнулся прочь со двора, завернув за угол, поскакал вдоль реки быстрым галопом и скрылся из глаз за время меньшее, чем понадобилось мне, чтобы описать эту сцену.

Глава IX

Жаркое солнце – По-прежнему связан – Веревка врезается в плоть – Растерянность Чапина – Размышления – Рейчел и чашка воды – Страдания усиливаются – Горечь неволи – Прибытие Форда – Он перерезает веревки и снимает петлю с моей шеи – Сборище рабов в хижине Элизы – Их доброта – Рейчел пересказывает события дня – Лоусон развлекает своих спутников рассказом о скачке – Опасения Чапина в связи с Тайбитсом – Нанят к Питеру Таннеру – Питер объясняет Священное Писание – Колодки для рабов