Помоги проекту - поделись книгой:
«Мои уполномоченные, до тех пор благополучно совершавшие путь, были застигнуты насильственной смертью в Палестине. Они покинули твоего доброго брата, чтобы явиться к тебе, когда, по прибытии в город Акру, сопровождавшие их (от лица фараона) умертвили моих уполномоченных и завладели подарками… Это Шумардата отрезал ноги моим людям и вырвал у них пальцы; что касается другого, он первый, по чьему наущению их головы попирали ногами… Допроси этих людей, произведи расследование, собери сведения, и ты узнаешь правду. Земля Палестинская – твоя земля, и цари ее – твои данники; это в твоей стране мне был причинен ущерб. Повели произвести следствие, повели вернуть отнятое золото и повели казнить людей, умертвивших моих людей, и пусть пролитая ими кровь падет на их головы. Если ты не казнишь смертью этих людей, мои военачальники убьют всех твоих людей и твоих посланников, так что отныне всякие сношения между нами прекратятся, и солдаты их будут поступать с тобой как с врагом». [51]
Эти угрозы были приведены в исполнение, но Шумардата обвинил Арадгиббу в покровительстве предприятиям вавилонян, и вопрос об умерщвлении послов стушевывается перед личным соперничеством уполномоченных египетского царя.
Арадгибба пишет царю пламенные послания: «Кто же осудит мои действия, глубоко клевеща перед царем, моим владыкой, говоря: ”Арадгибба изменил своему владыке?” Смотри: ведь не слуги моего отца и не слуги моей матери доставили мне это место; это рука царя могущественного ввела меня в дом отца моего. Почему же бы я принял на себя преступление неверности и предательства по отношению к царю?» [52] Арадгибба желал бы оправдаться лично. «Я сказал себе: отправлюсь к царю, увижу города царя, но у меня есть сильный враг, и я не могу достигнуть до царя». И не желая пренебречь ни одним средством удачи, Арадгибба трижды заключает свои послания припиской, относящейся к царскому писцу: «Писцу царя, моего владыки, сказано следующее: Я Арадгибба, твой слуга, я повергаю себя к стопам моего владыки. Я твой слуга. Снеси благоприятные слова (в мою пользу) царю, моему владыке. Я слуга царя, а также и твой» [53] . Мы видим, что «ходатайства» канцелярий имели свое значение для удачного исхода дела со времен XVIII династии.
Ходатайства были тщетны. Аменхотеп IV как будто бы склонился в пользу Шумардаты и Милькили: они получили приказ низложить Арадгиббу силой. Долго наемники, бывшие на содержании соперничающих управителей, и разбойники опустошали Палестину. Арадгибба покинул Иерусалим, чтобы вести войну в Палестине, а управление вручил одной женщине, Белитнеши, которая дважды писала фараону в его пользу. [54] Неизвестно, чем кончилась борьба. Буррабуриаш и Аменхотеп IV помирились, что же касается Арадгиббы, он вероятно, в конце концов пал под ударами соперничающих самолюбий.
В течение этих раздоров, превращающих их богатую провинцию Сирии в поле битвы, фараоны выказывают часто равнодушие, которое было бы непонятно, если бы не было предумышленно. Мы знаем, по жалобам данников, что их ответы на донесения приходили с промедлением, если только приходили. Рассмотрите это послание маленькой республики Тунипа, которая спрашивает себя, покровитель ей фараон или нет:
«Город Тунип, слуга твой, говорит: Кто некогда отличил город Тунип? Разве не Аменхотеп III отличил его? С той поры боги и статуя египетского царя, нашего владыки, пребывали в городе Тунипе. Пусть наш владыка справится в архивах того времени, принадлежим ли мы нашему владыке, царю Египта! Мы отправили уже двадцать писем царю, нашему владыке, и посланники наши остались у нашего владыки… Теперь город Тунип, твой город, плачет, слезы его льются, и нет никого, кто бы помог нам. Мы написали уже двадцать писем царю Египта, и ни одного ответа не пришло к нам от нашего владыки» [55] .
Существует более сотни писем подобного рода в актах Эль-Амарны. Вывести ли отсюда заключение о закоренелой небрежности Министерства иностранных дел в Египте? Вернее будет допустить, что восточные добродетели медлительности, осторожности, обдуманного бездействия были в ходу в дипломатии фараонов. Царь Египта, по-видимому, умел сообразовать свою действенность с неотложностью дел; во многих случаях выиграть время, предоставить события своему ходу и выжидать, с тем чтобы вмешаться в решительную минуту, было лучшим врачеванием легких хронических недугов в странах, находившихся под протекторатом. И кроме того, эти междоусобия были важны для поддержания иноземной гегемонии: разделять, чтобы царствовать, – этот принцип создал силу фараона в стране, которую он удостаивал изображениями богов и своей собственной божественной особы, [56] но где у него были одни дипломаты и кадры офицеров без постоянных отрядов войска.
С крупными державами Тавра и Евфрата, Аляшией, Митанни, Ассирией, Кардуниашем (Вавилоном) египетская дипломатия придерживается другой политики. Цель фараонов – окружить сирийские провинции полосой государств-буферов, которые ослабляли бы столкновения между страной Ханаанской и кочевыми племенами Средней Азии, из которых наиболее угрожающими были хетты. Эта роль выпала на долю старых династий Ашшура и Вавилона, значительно утративших свой прежний блеск, но все еще грозных и влиятельных; а иногда фараон возводит на степень союзников выскочек, царствовавших в Аляшии и Митанни.
Это уже не отношение покровителя к данникам: каждый из этих варваров смотрит на фараона как на равного. «Царю Египта, брату моему, говорится: ”Я царь Аляшии, твой брат, я здоров и посылаю горячие приветы тебе, твоим родным, твоим служанкам, твоим детям, твоим женам, с искренним поздравлением по случаю многочисленных колесниц твоих и коней и с пожеланиями стране твоей Египту”» [57] .
Царь ассирийский, от которого до нас дошло только одно письмо, пишет более сухо: «Аменхотепу IV, брату моему, сказано: ”Мир тебе, твоим родным, твоей стране”» [58] . Тон переписки сердечен, если монархи соединены кровными узами родства: «Аменхотепу III, великому царю Египта, моему брату, моему зятю, которого я люблю, который меня любит, сказано: ”Я, Тушратта, великий царь страны Митанни, твой брат, твой тесть, который любит тебя, я здоров и шлю тебе свои приветствия, тебе, моему брату и зятю, твоим родным, твоим женам, твоим сыновьям, твоим слугам”» [59] . Со своей стороны Аменхотеп IV, обращаясь к царю Кардуниаша, употребляет точно такие же выражения. [60] Из этих отрывков ясно следует, что дипломатический формуляр существовал уже в те времена, чтобы придать переписке корректность, единообразие редакции с оттенками личного расположения.
После обмена установленными приветствиями монархи взаимно делились состоянием здоровья. Одно письмо Бурра-буриаша служит примером потешной обидчивости в этом отношении:
«С того дня, как явился ко мне посланник брата моего, я не был здоров. Во время моего нездоровья брат мой не подбодрил меня. Я сердился на брата моего, говоря: ”Не слыхал разве брат мой, что я болен? Почему не шлет он своего гонца и не заботится обо мне?” Посланник брата моего ответил: ”Страна не настолько близка, чтобы брат твой успел узнать об этом и мог отправить к тебе посланника справиться о тебе”… Действительно, я узнал от моего вестника, и он сказал мне: ”Это очень далекое путешествие”. С тех пор я перестал сердиться на брата моего…» [61]
Тушратта, царь Митанни, выставляет напоказ свое жестокое горе при известии о смерти Аменхотепа IV и в следующих выражениях пишет его сыну: «Когда отец твой был при смерти… в этот же день я плакал и заболел и был при смерти… (но я узнал о событии) от старшего сына Аменхотепа и Тейе и сказал: ”Аменхотеп не умер”…» [62] Письмо сильно повреждено, но несмотря на пробелы ярко выступает эта любопытная чувствительность.
Обменявшись любезностями, обращались к серьезным делам: политическим союзам, брачным союзам, торговым договорам. С тех пор как Тутмос III окончательно закрепил за Египтом Ханаанскую землю, египетский двор понял, что только союзы могли сделать это покорение прочным. Это упоминает каждый из корреспондентов Аменхотепа IV после того, как последний становится царем. «Теперь, о государь, когда ты вступил на престол отца твоего, подобно тому как мы находились в добром согласии друг с другом, отец твой и я, взаимно обмениваясь подарками, точно так же установим ты и я постоянную дружбу между собой. С таким же пожеланием обратился я к отцу твоему: прими его и осуществим его между собой.» [63]
Для безопасности фараона в Сирии было необходимо, чтобы мятежные города, ничтожные порознь, не находили никакой поддержки со стороны Вавилона или Ниневии. С другой стороны, фараон, вступая в союз с тем или иным из своих соседей, тем самым давал ему перевес над его соперниками и укреплял его могущество в Азии. Взаимную выгоду этой политики для Египта и Вавилона ясно выражает одно письмо Буррабуриаша, где он упрекает Аменхотепа IV в холодности:
«Во время отца моего, Куригальзу, один ханаанский царь сказал ему через своего посланника: ”Войдем в город Кархемиш, двинемся общими силами на фараона”. Мой отец послал ему следующий ответ: ”Откажись от мысли о соглашении со мной; если ты хочешь относиться к царю Египта как к врагу, ищи другого союзника; я не пойду и не стану опустошать его страну, ибо он мой союзник”. Вот как отец мой из любви к твоему отказался выслушать его» [64] .
Сказав это, Буррабуриаш приступает к вопросу, в котором заинтересован лично: «Ныне царь ассирийский мой данник: мне незачем говорить тебе, почему он явился просить твоей дружбы; если ты любишь меня, пусть никакого договора не будет заключено (между вами), оттолкни его подальше». Фараону же выгодно было удерживать равновесие между всеми царями. Из одного письма ассирийского царя мы узнаем, что к нему были отправлены послы из Египта и что такой же традиционный союз существовал между Фивами и Ниневией, как и между Фивами и Вавилоном. [65]
Кровные узы родства были необходимы, чтобы скрепить и облегчить дипломатические сношения; завязывать матримониальные переговоры было тогда, как и в наши дни, одной из важнейших задач посланников египетских и азиатских. Мы прекрасно осведомлены об этой любопытной стороне их обязанностей по отношению к царям Митанни и Вавилона.
Письма Тушратты, царя Митанни, показывают, с каким упорством добивались фараоны руки какой-нибудь варварской принцессы, которая своим присутствием в фиванском гареме служила залогом верности их отцов египетской политике. Ситатама, дед Тушратты, отдал руку своей дочери только после семикратных посланничеств Тутмоса IV; Аменхотепу III пришлось шесть раз испрашивать сестру Тушратты, а когда у него просили его собственную дочь, Тадухеппу, Аменхотепу IV, он явил величайшее благоволение, ответив сразу: «Мою дочь, я отдаю ее тебе». Вот как велись переговоры. [66] Аменхотеп IV, в то время простой наследный принц, отправил чрезвычайного посла по имени Мени с подарками и письмом своего отца Аменхотепа III, составленным следующим образом: «То, что я теперь посылаю тебе, это ничто… но если ты дашь мне жену, которую я желаю, подарки последуют (в большем количестве)». Послов Тушратты допустили осмотреть груду золота, бесчисленные подарки, предназначенные для отца будущей царицы. Тушратта принял египетского посланника и, получив подарки, велел сказать царственному жениху: «Великая дружба связывала твоего отца и меня; теперь у меня будет еще больше любви к тебе, его сыну» [67] . Это великодушие нисколько не помешало Тушратте горько сетовать впоследствии на то, что его лишили части обещанных подарков, которые так и не были посланы.
Матримониальные переговоры с вавилонским двором встречали ряд затруднений. Аменхотеп III женился на сестре Кадашман-Эллиля, царя Кардуниаша; несколько лет спустя он потребовал себе в новые жены собственную дочь Кадашман-Эллиля. Последний отказал, вовсе не потому, однако, что соперницей дочери его, Зугарти, была бы ее собственная тетка; со дня ее вступления в гарем фараона ни один из вавилонских посланников ее не видал и ничего о ней не слыхал. Что такое мог делать фараон со своими иноземными женами? Прежде чем отдать свою дочь, Кадашман-Эллиль желал бы узнать, в чем дело.
Затруднение было серьезное, так как Аменхотеп III сообщает о нем целиком в единственном дошедшем до нас письме; [68] «Я узнал, – пишет он Кадашман-Эллилю, – об этих словах, с которыми ты обратился ко мне: ”Как просишь ты меня выдать за тебя дочь, тогда как сестра моя, которую дал тебе мой отец, находится у тебя там и никто ее не видал; что же, жива ли она или умерла?”
Нам не известно, действительно ли с вавилонской принцессой произошло несчастье; Аменхотеп отвечает на это в туманных выражениях. Он приводит еще и другие сетования своего корреспондента. Кадашман-Эллиль напоминает, что однажды его посланника ввели в гарем, когда все жены фараона были в сборе, и сказали ему: «Вот ваша госпожа перед вами». Посол не узнал ее и не мог определить, которая из этих женщин была сестрой его царя. На это фараон отвечает: «Посланный тобой не был знатного рода, который знал бы (раньше) твою сестру и мог, обратившись к ней, узнать ее и вступить в беседу. Посланники, которых ты направляешь, – люди низкого звания; например, Загара – погонщик мелкого скота, и нет ни одного из приближенных отца твоего». Но Кадашман-Эллиль отвечает: «Это какую-нибудь из знатных дочерей видели у тебя мои посланники; кто скажет, что (это моя сестра)?» Новый ответ фараона: «Если бы сестра твоя умерла, зачем было бы скрывать это от тебя?»
Сцена забавна, и, не предполагая преступления, легко объяснить ее себе растерянностью простолюдина, возведенного Кадашман-Эллилем в посланники, который, попав в гарем фараона, утратил всякую способность распознавать людей и предметы. Можно представить себе жалкий вид бедного азиата, плохо одетого, без всяких манер, посреди жужжащего улья, перед лицом насмешливого фараона и сотни цариц, веселых, шутливых, сверкающих драгоценностями, нагих под прозрачным газом. Отрывок из «Странствий Синухе» [69] дает нам представление о том, что там произошло.
Синухе, герой сказки, долгое время прожил изгнанником в Азии; возвращенный царской милостью, он был приведен к фараону в присутствии цариц и двора. Синухе чувствует, что у него подкашиваются ноги и он теряет сознание; между тем, царь говорит царице: «Вот вернулся Синухе, разряженный, как азиат!» И царица залилась громким смехом, и дети царские расхохотались все сразу. Но Синухе был знатным египетским вельможей; во сколько же смешнее держал себя посланник Кадашман-Эллиля!
Впрочем, заботливость вавилонского царя трогательна. Едва ли была особенно завидной доля этих принцесс, оторванных от варварских дворов страны хеттов и Митанни, даже от утонченного двора Вавилона, и перенесенных в этот египетский мир, где нравы, обычаи, язык, понятия были так отличны. Правда, будущие царицы увозили с собой свиту из женщин и слуг, иногда до нескольких сот человек [70] , которые заменяли им «дом» и «часовню» и играли ту же роль, что флорентийцы, сопровождавшие Генриетту Французскую в Лондон. Иногда – как это показывают письма Эль-Амарны – им посылали из Азии даже изваяние Владычицы Небесной Иштар-Астарты, чтобы дать им некоторое утешение. [71]
Но через несколько месяцев добрая богиня пускалась в обратный путь, на родину, и увозила с собой воспоминания детства принцесс.
Мы находим в письмах еще одну подробность. Фараоны неохотно отвечали взаимностью и обыкновенно отказывались выдавать своих дочерей или сестер за их азиатских союзников. Девушки «божественной крови» были не для ложа этих вояк; египетских Марий-Луиз не отдавали Наполеонам Митанни или Кардуниаша. На это громко жалуется вавилонский царь:
«Когда я испрашивал руку твоей дочери, ты ответил, говоря: ”Никогда дочь египетского царя не бывала дана никому”… Когда мне доложили эти слова, я послал сказать тебе следующее: ”Если ты посылаешь ее мне с сожалением, я предпочитаю, чтобы ты вовсе не посылал ее”. У тебя нет ко мне братского расположения. Когда ты сообщил мне о своем намерении освятить союз наш браком, я отозвался на это с добротой брата; а теперь, брат мой, когда я выражаю тебе желание укрепить наш союз браком, почему отказываешься ты выдать за меня дочь твою? Почему не даешь ее мне? Если бы я еще отказал тебе в этом, это было бы понятно, но мои дочери были в твоем распоряжении, я ни в чем тебе не отказал» [72] .
Правда, фараоны умели вознаграждать своих азиатских союзников. Отказывая им в женах, они посылали им золото: вот в чем заключалась тайна их неотразимого влияния и расплата за все унижения. «Пошли мне золота… я пошлю за твоим золотом… некогда отец твой посылал моему отцу много золота… ты должен послать мне такое же количество золота, как посылал твой отец…» [73] Таковы фразы, постоянно повторяющиеся в переписке Эль-Амарны; нет, пожалуй, ни одного письма, где бы речь не шла о золоте, которым в изобилии располагают фараоны и на которое направлены все вожделения азиатов. Фараоны действительно были очень богаты: Абиссиния, россыпи Итбея и Синая доставляли им в громадном количестве золото, и самородное, и добытое путем промывки, драгоценные каменья, так что сложилась поговорка, часто повторявшаяся азиатскими царями: «В Египте у царя золота что пыли…», «дорожная пыль – это чистое золото» [74] .
Не из одной жадности просили золота азиатские союзники: они требовали его во имя настоящих торговых договоров, которые присоединялись к союзам по кровному родству. Все эти семитские цари были опытными торговцами, ловкими промышленниками, которые всеми силами поощряли обработку металлов, уже процветавшую в их странах. Мы видим в руках у сборщиков податей на барельефах египетских храмов или на стенописи фиванских гробниц очень любопытные произведения сирийских и халдейских мастерских: это золотые, серебряные или бронзовые вазы, столовая утварь, украшенная мотивами, заимствованными из флоры или фауны Азии, оружие с художественной резьбой, слоновые клыки, мебель, ткани, драгоценные украшения… Но, кажется, не хватало сырого материала хорошего качества для этой цветущей промышленности; один Египет мог доставлять им его, и по дешевым ценам, если хотел фараон. Поэтому каждая политическая услуга оценивалась по настоящей стоимости драгоценного металла; союзники фараона были очень настойчивы в требовании того, что им полагалось, не давали обманывать себя в качествах поставляемого товара. Требования этого рода многочисленны. «Посол, которого ты отправил, – пишет Буррабуриаш Аменхотепу IV, – поставщик двадцати четвериков золота недоброкачественного, которое, будучи подвергнуто пробе, не дало даже и пяти четвериков чистого золота…»; или: «Слитки золота, которых брат мой не испытал, расплавленные для пробы, были мне возвращены, их не захотели принять…» [75]
Нужно добавить, что азиатские цари признавали обмен подарками и часто извещают об отправке оружия, слоновой кости, драгоценных украшений. В этом отношении очень ценны списки предметов, составляющих приданое принцесс Вавилона и Митанни, – сотни строк нужны, чтобы перечислить ожерелья, кольца, браслеты и прочие украшения, мебель и разное приданое, которое посылали в Египет с караванами, часто подвергавшимися разграблению по пути. Точное описание предметов и материала, к несчастью, невозможно при нынешнем состоянии науки. Однако то, что можно угадать по общему смыслу, дает самое благоприятное представление об азиатской промышленности: нет ничего удивительного, что договор Рамсеса II и хеттов включает оговорки относительно художественно-промышленных рабочих: договаривающиеся высокие особы взаимно воспрещают переманивать своих туземцев рабочих и похищать друг у друга тайны своей промышленности.
Благодаря этой-то дипломатии, не пренебрегающей ни политическими сношениями, ни кровными узами, ни деловыми отношениями, фараоны в течение ста пятидесяти лет, до вторжения неотразимого потока переселения народов, смогли удержать протекторат над Сирией, не прибегая к обременительным обязанностям администрации за пределами Египта, ни к военной оккупации. Как ни изуродованы экземпляры писем Эль-Амарны, все же по ним видно, что дипломатия существует не с XVI в. н. э., как этому нас чересчур любезно обучают. Чем больше своих тайн открывает нам древность, особенно восточная, тем больше мы познаем, что мысли и действия человеческие стары, как стар вещественный мир, и что всякое нововведение не более как обновление.
Было бы интересно поближе узнать Талейранов и отцов Иосифов, которые изобрели или дали направление течению руководящих идей египетского Министерства иностранных дел; но в восточной древности редко случается, чтобы всплывали отдельные личности; документы открывают нам дело общих усилий. Недостаток официальных документов пополняется для нас народной литературой: сказки Древнего Египта показывают, что в этой стране, как и повсюду на свете, были очаровательные искатели приключений, которых эти щекотливые и опасные переговоры, влекущие за собой любовь и ненависть, войну или мир, благосостояние или экономический упадок, окружили настоящим ореолом рыцарства.
Таким рисуется нам посланник, к которому обращается писец, автор «Путешествия одного египтянина» [76] , предсказывая ему опасности, славу и любовные подвиги. «Я дам тебе узнать путь, идущий через Мегиддо. И вот ты на краю пропасти в две тысячи локтей глубины, полной каменных глыб и голышей; ты идешь, держа лук и потрясая мечом в левой руке, ты показываешь его доблестным вождям, и они принуждены опустить глаза перед твоей рукой… Между тем, ты идешь один, без провожатого, без свиты, что шла бы за собой, и не попадаются тебе горцы, которые указали бы, какому направлению должно тебе следовать; и страх овладевает тобой, волосы дыбом встают на голове, ибо нет на пути твоем проложенного следа, пропасть с одной стороны, отвесная гора с другой. Наконец, вступая в Яффу, ты встречаешь плодовый сад в пору полного его расцвета; ты проделываешь в заборе дыру, чтобы забраться в сад поесть; тебе попадается там красивая девушка, стерегущая сад; она принимает тебя за друга и отдает тебе цвет своей груди. Тебя замечают, ты открываешь, кто ты, и все признают, что ты герой!..»
Пресловутый Джхути, который, по преданию, усмирил взбунтовавшийся город Яффу, введя туда воинов, спрятанных в сосуды, и потрясая большим жезлом Тутмоса III, – вот легендарный прообраз египетских вестников, посредников между царями и городами. В стране Нахарине обреченный царевич находит далекую принцессу, которая выкупает его от трех злых роков. На берегах Аляшии жрец Унуамон, вместе с тем купец и дипломат, обошел хитрых сирийских царьков. Сами боги Египта занимаются дипломатией; целая их тысяча дает поруку в договоре, подписанном Рамсесом II с царем хеттов, а позднейшая легенда гласит, что они направляют в качестве посланника одного из них, Хонсу Фиванского, снять чары с дочери вождя Бахтана. Так крупными чертами рисуется в поэтическом цикле тип искателя приключений, смелого, любезного, хитрого мага, который превосходит человека, но дает понятие о том, чем был для египтянина идеальный «делец».
III. Египет до пирамид
Удачные раскопки последних пятнадцати лет открыли нам происхождение египетской цивилизации. До сих пор история Египта начиналась для нас за одно столетие до IV династии, воздвигнувшей великие пирамиды, около 4000 лет до н. э. О временах более ранних ходили только недостоверные предания; если верить Манефону (составившему около III в. до н. э. греческую историю Египта, от которой остался один хронологический перечень), две первые династии происходили из Тина (около Абидоса); третья пребывала в Мемфисе и основала Мемфисское царство, оставившее нам пирамиды и другие памятники.
О первых царях Египта у Манефона сохранились одни сказки; но он, по крайней мере, приводит их имена, распределяя их по родам, или династиям. Добрую часть этих имен, несмотря на разницу иероглифического начертания и греческих списков царей, которые фараоны XVIII и XIX династий вырезали в храмах Карнака и Абидоса, можно узнать. Папирус, известный под названием «Туринского царского канона», относящийся к тому же времени, дает другой, более полный список с указанием годов царствования каждого царя и каждого царского рода; но этот папирус в настоящее время искрошился и множества ценных кусков недостает вовсе.
Это тем более жаль, что документ восходил, будто бы, к основанию египетской монархии и включал даже период до первой династии. Царям человеческим предшествовал якобы баснословный род богов, полубогов и теней, имена которых благоговейно занесены вместе с годами их царствования, от 300 до 3000 лет и более для каждого. Манефон дает нам сходную номенклатуру, а Диодор Сицилийский приводит отголосок этого предания:
«Египетские жрецы, исчисляя время, истекшее от царства Солнца до похода Александра, полагают около 23 тысяч лет. Они говорят – это, очевидно, сказка, – что из богов, царствовавших на земле, старейшие владели скипетром по 12 веков каждый, а потомки их – не менее чем по 300 лет… Египтяне также говорят, что кроме богов неба есть другие, которых они называют богами земными; они родились смертными, но приобрели бессмертие широтой своего ума и заслугами перед человеческим родом. Некоторые из них царствовали в Египте. Солнце было первым царем египтян… потом царствовал Сатурн и дал жизнь Осирису и Исиде, которые, взойдя на престол, бесчисленными благодеяниями усовершенствовали общественную жизнь» [77] .
Египетские жрецы обладали подлинными архивами этих сказочных времен: они сообщили нам поучительные повествования о царстве бога Ра, его сыновей, Шу и Геба, о бедствиях Осириса, которого преследовал брат его Сет, и об отмщении сына его Хора и спутников Хора. Но для нас самый незначительный исторический памятник имел бы больше значения. Древнейшими до сих пор известными нам документами являются глухая дверь одной гробницы, носящая имена Хетепсехмуи и Перибсена из II династии, и плита с именем царя Джосера, III династии, вырезанная в Синайской скале. От других царей у нас нет ни одного современного им памятника.
Возмещает ли Египет недостаток текстов и изобразительных памятников какими-нибудь указаниями на доисторическую цивилизацию, соответствующую тому, что в других странах мы изучаем под названием каменного века, бронзового века? До самых последних лет египтологи обращали мало внимания на расколотый кремень или шлифованный камень; после нежданной-негаданной расшифровки иероглифов все силы устремились на собирание текстов, их переводов или расчистку храмов и гробниц; и теперь еще к этой колоссальной задаче едва только приступлено. Но явились в Египет геологи и естествоиспытатели, и они взялись за то, к чему эпиграфисты и археологи оставались несколько равнодушны.
К открытию Суэцкого канала в 1869 г. хедив Исмаил великодушно пригласил ученых наряду с князьями посетить Египет. Геолог Арселен, естествоиспытатель Гами и Ф. Ленорман заинтересовались придорожными камнями Долины царей, на которые египтологи и не смотрели. Это были кремниевые топоры, резцы, ножи, сходные с произведениями мастерских неолитической эпохи. К несчастью, ни один скелет животного, никакой определенный геологический пласт не позволял установить время этих кремней, рассеянных по пустыне. Мариетт, первый директор Попечительства о древностях, счел нужным предупредить Арселена, Гами и Ленормана, что ничто не давало права отнести эти кремни к доисторической эпохе, тем более что египтяне продолжали изготовлять каменное оружие в продолжение всего периода своей цивилизации.
Нельзя не сознаться, что египтологи слишком легко освоились с мыслью, будто Египет не знал каменного века; казалось, от начала времен неведомо откуда пришедшие люди колонизовали его, обладая уже развитой культурой. Мираж божественных династий ослепил не одних древних египтян. Мариетт, по крайней мере, предугадывал интерес этих новых изысканий и, казалось, желал их осуществления: «Для доказательства существования каменного века в Египте нужны новые раскопки в таких условиях, чтобы открытые памятники были явно работы рук человеческих и вместе с тем носили геологический отпечаток эпохи, предшествовавшей всякой известной нам исторической эпохе» [78] . Мариетт льстил себя надеждой предпринять эти раскопки, но так и не нашел для этого свободного времени. Мы знаем, какие научные задачи поглощали деятельность его преемника Масперо, но он не забывал обещаний Мариетта. Выходя из управления Попечительства о древностях в 1886 г., он переиздал заметку Мариетта о каменном веке в Египте в качестве программы изысканий, к которым пора было приступить.
Первым взялся за это английский археолог Флиндерс Питри, однако без всякого заранее установленного плана. Ему было поручено совершить раскопки для «Egypt Exploration Fund» и «Egyptian Research Account»; он внес в это дело свои личные качества – методичность и наблюдательность. Питри не был профессиональным египтологом; археологический интерес для него не ограничивался письменными документами и видными памятниками; он уделял равное внимание и мелочам и находил не меньше удовольствия и пользы в классификации черепков посуды и осколков камня, чем в собирании скарабеев и плит. Своими упорными трудами он показал, как много может дать подробное изучение мелких вещей для того, чтобы отвести место в археологическом или историческом ряду тому или другому памятнику без числа и надписи, найденному в их соседстве.
Но когда Флиндерс Питри приступал к своим раскопкам, он и сам не верил в египетскую доисторическую древность. На месте Кахуна, при входе в Файюм, он в 1889 г. откопал город XII династии; неподалеку оказался склад топоров, скребков, кремниевых ножей и грубых глиняных изделий. Несколько севернее, в Медуме, возле пирамиды царя Снофру (IV династии) и гробниц первых исторических египтян (между 1890 и 1892 гг.) он открыл обработанный кремень вперемешку с бронзовыми изделиями.* Все это пока объяснялось заведомым существованием каменных орудий на всем протяжении египетской цивилизации. Но вот зимой 1894–95 гг. местности Баллас и Тух (к северу от Фив) дали Питри и Куибеллу целые кладбища того типа, образцы которого найдены были порознь в Медуме; это могилы, где небальзамированные скелеты окружены кремнями, вазами и гончарными изделиями в стиле, классическому Египту не известном. Со времени медумских находок Питри чутьем угадал, что перед ним раса туземцев, старинная, первобытная; однако теория одержала верх над опытом: каменный век в Египте противоречил теории – о нем не могло быть и речи. Решили, что эти могилы такого своеобразного типа принадлежат «новой расе» (new race), не египетской, а, по всей видимости, ливийской, которая путем вторжения или медленного просачивания проникла в Египет после VI династии, в смутное время, последовавшее за Мемфисским периодом; она просуществовала несколько веков бок о бок с цивилизацией фараонов, сохраняя свои обычаи и свою промышленность, а потом, ко времени XII династии, слилась с туземным населением. [79]
Эта new race продержалась в науке недолго. Не успела она дать египтологам правдоподобное и, во всяком случае, очень удобное объяснение особенностей Медума и Балласа, как была отвергнута даже своими авторами и окончательно стушевалась перед удивительными открытиями де Моргана и Амелино.
Де Морган, ставший в 1892 г. директором Попечительства о древностях, не египтолог, был свободнее, чем кто-либо, от теорий. Его личные занятия и поездки на Кавказ сроднили его с проблемами происхождения народов и с методами их разрешения. С самого приезда в Египет он снова возбудил вопрос о доисторическом времени, начав с того, чем кончил Мариетт после Гами и Ленормана. «Я собрал, – пишет он в 1895 году, – все рассеянные по разным местам документы, скупил почти все кремниевые орудия, бывшие в продаже. Мало-помалу я пришел к мысли, что, допуская принадлежность нескольких обточенных кремней к историческому периоду, большинство их мы должны отнести к гораздо более отдаленной древности и что свидетелей настоящего неолитического века в долине Нила гораздо больше, чем это принято думать вообще» [80] .
Результатом этих энергичных исследований, которые велись при содействии Легрена, Даресси и Жекье, явился том «L’age de la pierre et les metaux en Egypte» со множеством важных точно воспроизведенных документов. Теперь уже трудно было отрицать существование в Египте доисторического человека. Но книга находилась еще в печати, когда раскопки Амелино в Абидосе и новые исследования де Моргана в Нагаде окончательно разрешили этот спорный вопрос.
На месте Абидоса Амелино нашел в середине одного кладбища «новой расы» большие могилы совсем другого стиля, с царскими именами на надгробных плитах. Некоторые из этих имен, расшифрованных в 1897 г., убедили, что новооткрытые памятники относились к I и II официальным династиям. В том же году де Морган расчистил в Нагаде могилу такого же типа; оказалось, что она принадлежала Менесу, первому царю официальных династий. Значит, строителями Абидоса и Нагады были фараоны первых династий; люди «новой расы», погребенные рядом с ними, но принадлежавшие к менее развитой цивилизации, – их предшественники или их подданные.
Итак, вопрос о происхождении Египта ставится в настоящее время в следующих выражениях: раса, называемая туземной, достигшая более высокой ступени неолитической цивилизации, заняла долину Нила; раса иноземная, более культурная, возникшая неизвестно где, отнимает у нее власть и основывает вокруг Абидоса царство, которое мы будем называть, принимая термин Манефона, Тинисским.
Туземная раса [81] , занявшая Египет в доисторические времена, оставила следы на всем протяжении Нильской долины; благодаря де Моргану поселения каменного века были установлены, и мы могли бы начертить карту Египта неолитической эпохи с его культурными центрами: Абу-Роаш на севере; Кавамиль, Абидос, Эль-Амра, Баллас, Тух для средней долины; Эль-Каб, Гиераконполь, Сильсиле на юге. Д-р Швейнфурт и Легрен открыли важные поселения в Аравийской и Ливийской пустынях. Разведки, произведенные Легреном до оазиса Харга, оказались очень плодотворны, они показывают, что доисторические люди почти всегда оставляли после себя кладбище и мастерскую для обтесывания камня в долине, при устье дорог пустыни; в глубине пустыни, вдоль дорог, ведущих к оазисам, вокруг источников, которыми и теперь еще пользуются для привала, также тысячами находят кремень, необделанный или уже в обработанном виде.
Оружие и орудия из кремня в Египте, как и в других странах, – единственные свидетели существования этой древнейшей человеческой расы. Кремнезем, сгустившийся комками или пластами в меловом известняке, легко отделяется от мела и представляет собой круглую или продолговатую массу, весьма удобную для изготовления первобытных орудий. В пустыне кремни иногда раскалываются под влиянием солнечных лучей и без всякой обработки доставляют кистени, топоры, скребки с острыми краями. [82] Чаще всего человек приходил природе на помощь; добыв кремень с целью сделать из него орудие защиты или труда, он обтесывал его по главным изломам, не заботясь о законченности или художественности своего произведения. [83] Век, к которому относятся эти первые следы человеческой промышленности, есть «век обтесанного камня» или «древний каменный век» (палеолитический); существование человека в нем исчисляется, если верить геологам, в несколько сот тысячелетий.
Новая эра начинается с того времени, как человек научился обтесывать и шлифовать кремень. Это «век шлифованного камня» или «новый каменный век» (неолитический). С этого времени человек продвигается вперед с баснословной быстротой, он обрабатывает самые разнообразные вещества – дерево, кость, слоновую кость, камень мягкий и твердый; он изготовляет первобытную утварь, сосуды из камня и из сырой или обожженной глины. Неолитический век отстоит от нас не более как на 10–20 тысячелетий. У нас имеются скелеты людей неолитического века, в их могилах мы находим погребальную утварь, по которой вполне можно составить себе понятие об их представлениях о загробной жизни.
Из этих первоначальных данных ясен метод, которого следует держаться, чтобы напасть на след человека неолитической и палеолитической эпох в Египте. Тут не может быть и речи о письменных документах или памятниках больших размеров; но о прошлом расскажет кусок кремня, найденный в песке, если уметь рассматривать его изломы или шлифовку; иногда это отделанная кость, обломок клыка, черепок посуды, грубой или с украшениями, обломок каменной вазы, кусок скалы, покрытой граффити (начертаниями), иногда – вырытая в песке могила со скелетом, еще окруженным сосудами для жертвенных даров.
Мастерские для обтесывания кремня – единственные свидетельства наидревнейшего населения палеолитического века: в песке пустыни или прямо на поверхности рассеяны, иногда на протяжении нескольких километров, тысячи кистеней, топоров, скребков, ножей из желтого грубо расколотого кремня. Неопытный путешественник принял бы это за придорожные камешки, геолог же видит в них следы работы первого человека. Как определить возраст этих камней? Этого затруднения не существует для залежей обтесанного кремня, обнаруженных у нас, в наносных породах Соммы или Уазы. В Шелле кремень определяется пластом наносной породы, в которой он лежит, и костями найденных с ним животных. Но в Египте кремень встречается в пустыне, на поверхности гравия дилювиальной формации; с ним не находят никаких костей; все, что известно о нем, это то, что он очень похож на шелльские образцы. Можно установить, что это орудия первых людей, какие жили в Египте; но до тех пор, пока они не определятся фауной, было бы смело хотеть точнее обозначить время их изготовления. [84]
Тем не менее, эти расколотые кремни, несомненно, предшествовали оружию и орудиям из тщательно обработанного и шлифованного камня, которые мы встречаем на кладбищах неолитического периода. С 1890 г. в местах скрещения дорог пустыни с Нильской долиной Питри, де Морган, Куибелл, Амелино открыли множество могил со скелетами, орудиями и погребальной утварью расы, уже достигшей интересной степени культуры. По первым историческим памятникам, которые непосредственно следовали за этой эпохой, мы можем приписать концу этой неолитической цивилизации дату приблизительно в 5000 лет до н. э. Но сколько же веков понадобилось для перехода от палеолитического периода к веку обтесанного и шлифованного камня?
Вот одна из могил, указывающих на неолитическую цивилизацию: под песком, на глубине нескольких футов, открывается овальная яма без стен и потолка, дыра, вырытая в каменистой почве. На левом боку в положении как бы приседания лежит скелет с согнутыми членами, с коленями, поднятыми до высоты груди, с руками у лица. Мертвого окружает обстановка его последнего жилища: круглые и овальные сосуды из глины или твердого камня; тарелки, чаши, блюда, иногда с остатками жертвенных даров; под руками – оружие и орудия из кремня, грубые украшения, амулеты; около лица, а иногда и в сжатых руках – дощечка из шифера или известняка большого художественного и религиозного значения. Тела не носят никаких следов бальзамирования; их часто заворачивали в сшитую шкуру газели или в тростниковую циновку. «Иногда, – пишет де Морган, – мне попадались эти оболочки почти целиком сохранившимися, но они очень быстро рассыпались в пыль от соприкосновения с воздухом».
При ближайшем рассмотрении скелеты дают представление о человеке высокого роста, с тонкими, стройными членами, белой кожей, с волосами гладкими, часто белокурыми. Судя по фигурам из слоновой кости и из обожженной глины, это были люди с прямым или слегка горбатым носом, с глубоким разрезом миндалевидных глаз, с овальным лицом, удлиненным остроконечной бородой и коническим головным убором. Фигура из обожженной глины, найденная в Гебель-Тарифе, изображает коленопреклоненного человека с плотно прижатыми вдоль тела руками; голова с очень выдающимися носом и подбородком, закинутая назад, представляет очень живой образ человека из простонародья в позе молитвы или покорности; головы же из слоновой кости, найденные в Гиераконполе, передают тонкие и сухие черты лица каких-нибудь вождей кланов. Вот танцовщица с поднятыми руками: тонкая талия и очень развитые бедра. Другие, совсем обнаженные, стоят в иератической позе. Формы, несмотря на грубость работы, изящны; художник старательно передает изгиб таза в гармонии с длинным станом и точеными ногами. Рядом с этими аристократическими красавицами женщина из простонародья идет завернутая в большой плащ, открытый на груди; левой рукой она придерживает у себя на плече младенца, который перегибается вперед, чтобы схватить тяжелую грудь; служанка, которая, стоя в чане, что-то давит ногами: левая рука упирается в бедро, правая – о край сосуда, – все в целом выразительно, хотя и примитивно. Дальше – уродливые карлики и готтентотские Венеры с чрезмерно развитыми формами. Все реалистические документы, пользу которых мы увидим ниже. [85]
Тело человеческое служит не только натурой для художников, на нем впервые стало применяться искусство. Первобытные обитатели Египта, подобно всем диким народам, расписывали свое собственное тело: женские статуэтки коллекции Питри еще сохранили слой зеленой краски; у танцовщицы из Туха все тело испещрено украшениями в виде зигзагов, мотивами цветов и рисунками животных, черным по сероватому фону. Поэтому в доисторических могилах часто встречаются красящие вещества, зеленая и желтая охра, малахит. В классическую эпоху египтяне всегда изображали мужчин окрашенными в красный, а женщин – в желтый цвет; сохранился обычай обводить глаза слоем краски зеленого цвета, она ясно видна на таких старинных статуях, как статуи Сепы и Несы в Лувре. Эта раскраска человеческого тела объясняется гигиеническими соображениями и мистическими представлениями: глазная краска, куда входили сера и мышьяк, предохраняла от глазных заболеваний; определенные талисманные рисунки были действительны против злой судьбы. Тщательное внимание уделялось еще прическе: мужчины разделяли свои волосы на множество косичек или же брили голову, оставляя лишь одну небольшую прядь, свисавшую на спину; иногда бороду и волосы на голове прятали в мешки, может быть, из соображений чистоплотности. Женщины носили парики и накладки из фальшивых волос; шпильки и гребни из простой и слоновой кости, украшенные изящными силуэтами птиц или газелей, скрепляли настоящие или искусственные прически; на ночь существовали особые изголовья, чтобы не мять прическу, которую сохраняли в течение нескольких дней. Обычай висящих кос и приставных бород перешел к египтянам классической эпохи, но удержался только за богами и царями; ношение же парика, напротив того, распространилось на все сословия.
Украшения должны были так же оберегать тело, как разрисовка и парики. На лбу, на шее, вдоль груди и бедер, у кистей рук, у ступней и на пальцах тело представляет из себя то суживающуюся поверхность – и дает тем возможность навешивать талисманы, то расширяется и делается удобным для ношения какой-нибудь магической брони. В этих местах тела жизнь видна на глаз, проявляясь в виде пульса, осязаемого и видимого: кажется, вот-вот она вырвется, подобно бьющей ключом жидкости, если какая-нибудь скрепа не сожмет ее, не покроет. Отсюда ношение ожерелий, ручных и ножных браслетов, поясов и нагрудников. Вначале это были простые обручи из золота, слоновой кости или кремня; чтобы снабдить эти предохранительные украшения активной силой талисмана, гребни, браслеты, кольца стали украшать легкими фигурами птиц или хищных животных; тут и фантазия художников играла роль.
Одежда этой эпохи была первобытной. Мужчины и женщины опоясывали бедра шнурком, главным назначением которого было, как у ожерелий и браслетов, предохранять тело от несчастных случаев. Даже у египтян пояс составлял иногда всю одежду. Если привязать к поясу или ожерелью звериную шкуру, получается свободный плащ; в классическую эпоху шкура пантеры оставалась характерной одеждой некоторых жрецов. Прибавьте вуаль для женщин, а может быть, и для мужчин, как в наши дни у туарегов; иногда легкий набедренник со звериным хвостом сзади.
Эти свободные одежды требовали застежек и булавок; их делали из кости, простой и слоновой, и из кремня, а иногда, как предмет исключительной редкости, в могилах находят медные булавки, которыми скреплялась циновка или звериная кожа, обернутая вокруг трупа. Достоверно, что, за исключением этих мелких вещиц, должно быть, заграничного ввоза употребление металла было неизвестно египтянам неолитической эпохи.
Кремень и твердый камень, как и в палеолитическую эпоху, были единственным материалом для изготовления оружия и утвари; но обработка его достигала большой степени совершенства, и вышедшие из мастерских вещи кажутся иногда настоящими чудесами. Мы можем проследить их изготовление. Кремневая галька, найденная в песке, или кусок руды, еще окруженный известняком, доставляли человеку конический камень, пригодный для выделки топора, ножа, наконечника. Рабочий вооружался круглой галькой или шаром из твердого камня – это колотилка или молот. Сухими ударами он придавал предмету форму; последовательно обтесывая его, он заострял лезвие, которое является не непрерывной линией, а усеяно маленькими острыми зубчиками вроде зубцов пилы. Напротив того, топоры, раз обтесанные, заострялись одним ударом молотка, отсекавшим целый слой вдоль лезвия. [86] Самой замечательной была выделка ножей, подобных образцов мы не находим ни в какой другой стране. Это большие полукруглые лезвия из светлого или роговидного кремня в 25–30 см длины; один конец заострен, другой, закругленный, служил рукояткой. Самые старые образцы целиком отшлифованы; позже обработка усовершенствовалась, и слои отделялись с такой точностью, что с той и с другой стороны лезвия оставались симметричные, совпадающие друг с другом рубцы.
Эти образцовые вещи еще превзойдены кремневыми браслетами, найденными в Абидосе и Эль-Амре. Представьте себе каменные обручи, столь же совершенной формы и столь же тонкие, как металлические кольца; кажется невероятным, чтобы, пользуясь лишь первобытными орудиями, люди неолитической эпохи могли справиться с такими трудностями выполнения. Де Морган предполагает, что рабочий брал сферическое ядро, выравнивал его до тех пор, пока оно не становилось правильным кругом, потом просверливал в середине коническую дыру при помощи заостренного куска дерева и кварцевого песка, который протирал кремень. «Эта коническая дыра была исходной точкой для осколков, каковым путем вытачивали ободок, причем получалось это не ударами, что неизбежно разбило бы вещь, а попеременным нажимом той и другой грани осколка. Это объяснение удовлетворительно, но оно не соответствует, быть может, действительности; однако из него ясно, как много предосторожностей нужно было принимать рабочему, чтобы получился кремневый браслет. Для туземцев эти украшения были, бесспорно, чрезвычайно ценны. Браслеты из кремня означают высшую точку в искусстве раскалывать камень и встречаются только в Египте» [87] .
Оружие и утварь проливают свет на нравы туземцев. Эти кочевники пустыни не были воинственным племенем; по крайней мере, найденные трупы редко носят следы поражений; зато они постоянно заняты борьбой с хищными зверями, охотой и рыбной ловлей. Граффити (начертания), фигуры животных, вырезанные из кремня и слоновой кости, начертанные на аспидных досках, украшающие гребни и булавки, свидетельствуют о встречах людей со львами, пантерами, гиенами, шакалами, газелями, слонами, гиппопотамами и плавающими существами. С другой стороны, земледельческие и полевые орудия – косы, серпы, мотыги, кремневые сошники у плугов – говорят о продолжительных полевых работах, о хижинах из ила и тростника, наполненных вьючным и племенным скотом – быками, степными баранами, ослами, свиньями, овцами и козами, стаями лебедей, уток, голубей. Кочевники, недавно осевшие на плодородной долине Нила, доисторические люди, соединяли с охотой и рыбной ловлей более сложное искусство обработки земли, подверженной прихотям нильского разлива.
Украшения, оружие и фигурки животных, рассеянные по могилам, находятся там не только в качестве дорогих безделушек и привычной обстановки, с которой умершему жалко было расстаться. Эти вещи играют более важную роль: в Египте, как и в других местах, они свидетельствуют о сложившихся уже понятиях и верованиях в загробную жизнь. Первобытный человек тверже, чем кто-либо, верит в переживание того, что мы называем душой; и жизнь эта есть не что иное как повторение земной жизни, конечно, идеализированной, лучшей, чем здешняя, но полной тех же трудов, требующей того же оружия и тех же орудий защиты и труда. И вот в распоряжение мертвого предоставляется его оружие и орудия; домашние животные обеспечивают ему пищу; изображения диких зверей, которые могли бы угрожать умершему, предотвращают опасность: ведь этим путем они подчиняются его воле, лев и гиппопотам отдаются, так сказать, в его руки!
Точно так же сосуды, форма и изготовление которых являются первой ступенью искусства, с тех пор совсем не развивавшегося, заключают в себе жертвенные дары, существенный элемент первой человеческой религии, культа мертвых. В эту эпоху сосуды служили для самых разнообразных жизненных потребностей, из них преимущественно состояла вся обстановка; окруженный своими сосудами умерший почивал, как в собственном доме, в обстановке, необходимой для его удобства. Пища твердая и жидкая, семена, съестные припасы, одежда, иногда сами трупы лежат в сосудах, приспособленных для самого разнообразного применения, а потому и всевозможных форм и размеров.
Тысячами найденные в могилах сосуды из твердого камня совсем поставили ученых в тупик. Как могли выйти из рук человека, снабженного столь первобытными орудиями, эти чаши, тарелки, бокалы, сосуды, легкие и массивные, высеченные из гранита, известняка, мрамора, диорита, обсидиана, хрусталя или алебастра? Материал, который употребляли доисторические люди для своего стола, одежды и складов, был баснословной роскоши. В Нильской долине вулканические породы, дающие твердый камень, встречаются только на высоте первых водопадов, между Асуаном и Красным морем. Там сосредоточивалось добывание; но некоторые породы получались из Синая, другие, как обсидиан, – из Азии или с греческих островов. Остается допустить, что оживленные торговые сношения между долиной Нила и побережьем Средиземного моря существовали с незапамятных времен.
Сначала думали, что художники, создавшие эту прекрасную столовую посуду, пользовались усовершенствованными орудиями, по меньшей мере – токарными станками. Тщательное изучение пропорций и рассмотрение осколков, позволявших проследить работу снаружи и внутри сосудов, привело де Моргана к другому взгляду на этот счет: «Если внимательно рассматривать сосуды из горного хрусталя, прозрачность этого материала дает возможность составить себе ясное представление о способах, которыми пользовались рабочие. Чтобы придать наружным частям их окончательную форму, кусок, предназначенный для обработки, вращали между двумя кусками дерева, покрытого кварцевым песком; чтобы выдолбить внутренность, проделывали первую центральную дыру при помощи палки и песка; затем для расширения пустоты ниже горла сосуда рабочий пользовался крупным кварцевым песком, который он вращал внутри сосуда простой деревяшкой. Оба действия производились отдельно, как это доказывает неодинаковая толщина, зависящая от несовпадения обеих осей, внутренней и наружной» [88] .
Много столетий позднее барельефы могил VI династии (напр., Мерерука в Саккара) показывают нам рабочих за их работой: они буравят сосуды таким именно способом. Так путем трения и стачивания получалась из камня эта великолепная посуда. Можно себе представить, какого упорного труда требовала обработка такого хрупкого и твердого вещества, как хрусталь или диорит. Таковы вазы, которые мы видим теперь в Каире, в Лондоне, в музее Гимэ, стоившие, быть может, целой жизни труда.
Формы настолько разнообразны, что нужно было не только неутомимое терпение, но и необыкновенная техническая сноровка. Вот бокал и чаша, очень простые, но совершенные по красоте формы; цилиндрическая ваза, обыкновенно из алебастра, с широкими краями и украшениями в виде шнурка по отверстию, наконец, самые замечательные шарообразные сосуды. А наряду с этими формами, что стали классическими, сколько неожиданных образцов поражающей самобытности! Некоторые сосуды воспроизводят мех, тыкву, гуся, лягушку, собаку, гиппопотама, слона. Один из самых фантастических из коллекции Питри (в University college в Лондоне): «Мы видим две рельефные человеческие головы на ручке сосуда… Рот обозначен резкой горизонтальной чертой, на месте глаз вклеены две жемчужины в выемки в камне» [89] (рис. 8). Невозможно описать страдальческое и вместе с тем дьявольское выражение этого лица, смутно отделяющегося от ручки вазы; взгляд круглых глаз пронизывает, как бурав, гримаса искривленного рта полна беспощадного издевательства. Ваза кажется одержимой; падшая душа рыдает в ней уже столько времени!
Несравнимо больше глиняных сосудов, обработка которых легче, чем сосудов из твердого камня; они попадаются во всех могилах, богатых и бедных, начиная с неолитических времен и до мемфисских династий. Де Морган и Питри, изучая материал, формы и способы изготовления, смогли установить хронологические даты. Если удастся распределить типы керамики по местностям и эпохам, можно будет определить взаимное отношение могил во времени, смотря по типу находящейся в них утвари.
Доисторические глиняные изделия – красного и желтого цвета, гладкие или шероховатые, лишенные украшений или расписанные и разрисованные. Цвет зависит в особенности от сырого материала – осадочного мергеля или нильского ила. Мергель дает при обжигании красную массу; нильский ил принимает окраску желтоватую или красноватую, смотря по температуре обжигания. Кажется, древнейший тип сосудов – из мергеля, это красные сосуды, гладкие и украшенные по верхнему краю широкой полосой черного лака, который получался от примеси красящих веществ (двуокиси марганца из Синая). [90] За ними в хронологическом порядке следуют красные шероховатые сосуды, потом горшки, красные и желтоватые с разнообразными украшениями. [91]
Выбор форм и украшений делает честь воображению и стилю гончаров. Самыми старыми сосудами были чаши, чашки, блюда с отвернутыми или закругленными краями; потом следуют цилиндры, бутылки и амфоры. Дно плоское или остроконечное, если сосуд ставится в песок; ручки появляются довольно поздно; некоторые мастерские, как в Эль-Амре, украшают ручку пониже горла волнообразной полоской, сначала прерывистой, а потом описывающей полный круг. В эпоху расцвета появляются круглые сосуды; иногда два-три сосуда соединены вместе, с внутренним сообщением или без него. Есть еще сосуды с треножником, кувшины, снабженные цедилкой для воды, что еще осталось в употреблении для узкогорлых сосудов Кены. Таковы же, в общем, и формы сосудов из твердого камня. Весьма вероятно, что гончарное искусство предшествовало шлифовке камня; однако украшения некоторых сосудов заимствованы у ваз из твердого камня; это доказывает, что обе художественные отрасли с ранних пор существовали одновременно и развивались параллельно.
Способы обработки горшков очень несложны: достаточно было рабочих рук без помощи гончарного станка. [92] Несмотря на почти совершенную правильность форм там и сям попадается несимметричность в слоях и толщине, что доказывает ручную работу этой керамики. Некоторые сосуды в форме амфоры украшены продольными бороздами: их получали, нажимая одним или двумя пальцами вдоль округлости вазы перед обжиганием. Впоследствии украшение осложнилось росписью и лепкой. На сосудах с красным фоном геометрические рисунки белыми штрихами воспроизводят узор корзин или плетенок, появляющихся с начала неолитической культуры. К той же эпохе относятся черные сосуды с вырезанным геометрическим узором, выполненные беловатым веществом: «установлено, что их привозили в Египет из неизвестного средоточия промышленности, произведения которого рассеяны по всему бассейну Средиземного моря».
Возрастающая сноровка рабочих позволяла все большее разнообразие типов. Из гончарных изделий в форме животных (рис. 9): рыб, уток, коршунов, гиппопотамов [93] – составлялись столовые приборы веселого или страшного характера, подобно изделиям из литой меди в наши средние века. Пробовали также придавать вазам человеческий облик: скорченные пленные, обхватив руками округлость вазы, являют свои страдальческие лица, выступающие по сторонам одной очень старинной амфоры, находящейся теперь в Оксфорде. В том же музее хранится широкий сосуд, покрытый блестящей чернью, которому художник стремился придать форму женщины. Горло стало лицом; ущемления в глине означают нос, уши и волосы. Ниже шейка сосуда изображает суживающуюся талию, над которой умеренно выступает закругление плеч и свисших грудей; потом ваза, внезапно расширяясь, подражает жировым скоплениям, составляющим гордость готтентотских Венер [94] (рис. 10).
Украшения самых замечательных сосудов доисторической эпохи вводят нас в загробную жизнь. Уже грубые кувшины с высохшими остатками воды, муки, зерна, масла, вина, мяса показывают своим содержимым, что жертвенные дары снабжали покойного пищей. Чтобы обеспечить ему вторую жизнь, совсем сходную с первой, следовало изобразить главные ее сцены в жилище мертвого, каким является гробница сообразно принципу первобытной магии, что подобие порождает подобие: изобразить сцену из жизни значит дать ей возможность осуществиться. Это представление вызывало украшение могилы, а отсюда возникло почти все египетское искусство.
Но вот явилось затруднение: как украсить фигурами и картинами такую могилу, как описанная нами, – простую яму в песке, без стен, без пола и потолка. С этой целью в могилу клали предметы обихода, оружие, драгоценности, орудия труда небольшого размера; люди и животные, необходимые для услуг или развлечения, заменялись статуэтками. Однако этого было недостаточно для удовлетворения всех потребностей мертвого, нужно было сгруппировать эти отдельные элементы; чтобы осуществить сцены жизни, нужно изобразить их в действии вокруг покойника и в связи с ним. Отсюда изобретение декоративных картин, где каждая фигура играет роль идеограммы и соответствует тому или другому моменту существования, обетованного владельцу могилы. Женщины с поднятыми руками символизируют пляску и общественные празднества; газель или страус напоминают удовольствия охоты; лодка – плавание по Нилу; деревья и цветы вкратце передают пейзаж обработанной долины; ряд треугольных зубцов вызывает образ горных цепей на плоскогорье пустыни, по которой бродят кочевники; шалаши, украшенные условным знаком, обозначают дом или деревню покойного со знаками отличия его клана.
Отыскав эти декоративные могилы, художник как будто бы колебался в выборе подходящей рамы. Припомним статуэтку женщины из Туха, у которой на груди, спине, бедрах изображены потоки вод, горы, животные. Это был остроумный способ вводить статую целиком в обстановку действенной жизни или природы; однако со временем придумали лучше. Пришло в голову украшать этими картинами сосуды, расписывая их красной краской по желтому фону: тело, лежа посреди горшков словно в четырех стенах своего дома, могло созерцать на стенках сосудов желанные картины своей загробной жизни. Когда впоследствии изобрели кирпич и появилось умение строить склепы, художники воспользовались стенами. Одна доисторическая могила, открытая Грином в Гиераконполе, расписана красной краской по фону, побеленному известкой, – такие же сцены пляски, охоты, плавания, как и те, которыми гончары Абидоса и Нагады украшали поверхность своих ваз. [95]
Эти миниатюрные картины, воспроизводящие некоторые стороны общественной жизни за 50–60 веков до нас, по праву возбудили к себе интерес археологов. Полного согласия в точном истолковании их значения между ними нет; один мотив в особенности вызвал самые противоположные объяснения. Дело идет об одном рисунке, изображающем два шалаша, нередко соединенные дверью и окруженные двойной, в форме лодки, изогнутой линией: вертикальные и наклонные штрихи рисуют как бы тесный ряд весел с одного конца судна до другого. Деревья, газели, страусы и человеческие фигуры, прихотливо разбросанные повсюду, дополняют загадочность рисунка. Питри и де Морган, мнение которых осмеивается еще большинством ученых, видят в них лодки, снабженные веслами и каютами; Сесиль Торр и Лорэ [96] принимают их за деревню с укрепленными воротами, защищенными полукруглыми окопами, в свою очередь обнесенными частоколом. Варианты, доставленные могилой Гиераконполя, начертаниями Эль-Каба и некоторых сосудов, указанных де Биссингом, заставляют меня допустить, что дело идет здесь о лодках с гребцами или без них. Нет ничего странного, если уже тогда лодка была символом человеческого жилья в долине Нила; в исторические времена корабль богов и мертвых переносится, преимущественно, в каюту лодки: ковчег был идеальным жилищем, передвижным и всегда находящимся вблизи воды, этого неотъемлемого элемента африканской цивилизации.
Лодки это или деревни, фигуры, о которых идет речь, украшены высокими шестами с поднятым значком: иногда это животное – сокол, слон, скорпион, рыба, иногда – перо или бычий череп, двойная стрела, острога; существует десятка три вариантов. Лорэ очень остроумно признал в них гербы кланов доисторической расы, часть которых сохранилась в классическую эпоху как «говорящие гербы» египетских городов. Возможно, что знаки эти были вместе с тем богами или тотемами, в которых воплощались души всех людей, входящих в состав клана.
Фигурные украшения на сосудах имеют значение еще для такого спорного вопроса, как вопрос о письменности того времени. Доисторические люди были, по-видимому, не знакомы с начертательной системой египтян, состоящей из азбучных или силлабических знаков наряду с идеограммами. Однако не подлежит никакому сомнению, что в иероглифических письменах последующих времен удержалось множество знаков, которые встречаются на сосудах; свойственные стране животные и растения дали письменности фараонов чисто африканский отпечаток. Я склонен думать, что, еще не зная письменности, доисторические люди умели выражаться с помощью очень туманных ребусов и что картины, написанные на вазах, можно было читать grosso modo [97] в духе шарады в картинах (рис. 11). [98]
С другой стороны, сосуды этой эпохи отмечены целым рядом «марок» места производства, совсем имеющих вид азбучных знаков. К большому удивлению оказалось, что эти знаки были одинаковы со знаками, обнаруженными на крито-эгейских сосудах, с первобытными азбуками Карии и Испании и с ливийскими знаками. Впрочем, марки эти, по-видимому, не составляют азбуки и никогда не бывают сгруппированы в каких-нибудь правильных соотношениях, которые могли бы выражать достигшую развития мысль. Тем не менее, кажется достоверным, что «во всем бассейне Средиземного моря с самых давних доисторических времен существовала система письменности или, по меньшей мере, знаки, бывшие в ходу повсеместно» [99] . Какой народ занес в Египет эту сокращенную систему письменности, которая привилась во всем бассейне Средиземного моря?
Ответ на этот вопрос навел бы нас на путь другой загадки. Каково вероятное происхождение доисторической расы, поселившейся в Египте? Если верить доктору Фуке, кефалический признак черепов, найденных в самых древних могилах, сближает племена Нагады с готтентотами и кафрами; тип Бет-Аллама сроден скорее с населением верхней Индии, а тип Кавамиля – с элементом ливийским. Эти пестрые данные менее безнадежны, чем это кажется на первый взгляд. Влияние берберо-ливийских племен подтверждается расписной керамикой (напоминающей типы сосудов, которые и поныне в употреблении у кабилок), употреблением некоторых орудий, как, например, кремневый сошник плуга, и кругами из камня с дольменом [100] . Впрочем, и язык египтян носит следы берберийского наречия. Что же касается статуэток тел с жировыми отложениями внизу спины, они доказывают наличность группы готтентотского происхождения в неолитической расе. Черные сосуды свидетельствуют о сношениях с Азией и островами. Одним словом, доисторическая раса должна была быть очень смешанной. Но между ее разнообразными элементами довольно быстро произошло слияние под ударом победоносного нашествия, которое перемешало все предыдущие слои населения.
В то время как Питри и де Морган извлекали из земли доисторическую расу, Амелино открыл в Абидосе могилы с обозначением времени, по которым можно было определить возраст памятников без надписи.
В ноябре 1895 г. Амелино начал свои раскопки в местности Абидоса, которую уступило ему Попечительство о древностях. [101] Результат был незначителен, пока не дошли до одного ущелья, ведущего в Ливийскую пустыню, и не напали на кладбище Ум-эль-Хааб. Название живописно; оно означает: «Мать с горшками». Там было пять холмов, усеянных бесчисленными горшками, красными, очень грубыми, и обломками сосудов из твердого камня, интерес которых в 1895 г. был еще неизвестен.
Три первых холма доставили 200 небольших могил, вырытых в нижнем слое земли и обделанных кирпичной стеной; лежавшие в них скелеты были на боку, в скорченном положении. Амелино, не обративший сначала внимания на эти могилы, узнал от Питри и де Моргана, что подобные же могилы были найдены в Нагаде и что их приписывают глубокой древности; это побудило его взять на себя позднее, в марте 1896 г., руководство специальными раскопками в Эль-Амре, где было открыто одно из важнейших доисторических кладбищ. Рядом с маленькими могилами были обнаружены две большие гробницы из кирпича, девяти метров на пять; на одном из обломков ваз из алебастра и твердого камня оказался рисунок сокола, сидящего на прямоугольнике, что было знаком царского имени; но излом уничтожил иероглифы. Вокруг четвертого холма – то же обилие маленьких могил из кирпича; самые красивые из них были выложены досками, скрепленными медной проволокой. Это было огромное архаическое кладбище: главные памятники, вокруг которых обыкновенно скучивались маленькие могилы, должны были стоять в середине.
Через несколько дней Амелино открыл здание в пятнадцать метров длины, восемь ширины и шесть высоты. Толщина кирпичных стен была более четырех метров; лестница в 42 ступени вела во внутренний покой, выложенный розовым гранитом. На гранитной ступе и на крышке из мергеля можно было прочитать имя царя Дена, первого архаического царя, жившего тысячи лет тому назад. Невдалеке вторая гробница, выложенная досками, с колоннами, поднимавшимися с пола с правильными промежутками, носила на гранитной плите имя царя Каа. Параллельно стояла гробница из кирпича и дерева царя Семерхета; наконец, появилось четвертое здание, состоявшее из главного покоя и маленьких комнат, заставленных сосудами и плитами с именами частных лиц; посредине находилась роскошная плита из известняка, разбитая на три части; имя царя, изображенное большой змеей, однако, уцелело; мы читаем это как Джет. [102] *
В общем, кампания 1895–96 гг. доставила Амелино открытие четырех гробниц царей Дена, Каа, Семерхета и Джета; но на обломках сосудов, рассеянных там и сям, можно было разобрать 12 других царских имен, между прочим, Аха, Нармер, Ранеб; расшифровка этих, не известных до тех пор имен ускользнула от Амелино, и имена были прочитаны и установлены два года спустя после их открытия.
«К какой же эпохе следует отнести эти любопытные памятники?» – этот вопрос задал себе Амелино перед Академией надписей и изящной литературы на заседании 29 мая 1896 г. Установив архаичность найденных памятников, «следовало бы, – говорил он, – отнести их к первым династиям… Но обе первые династии не включают ни одного имени, похожего на те, которые открыты мною… что приводит нас к эпохе, предшествовавшей двум первым династиям. По Манефону, до I династии царствовали над Египтом некиесы и полубоги. Эти Мертвые или Тени не есть божественные династии, как это думали, и ими вполне могли быть цари, чьи имена я нашел в могилах Абидоса» [103] .
Вы уже понимаете, к чему приводит это утверждение. По преданию, сохранившемуся в Королевском Туринском папирусе и освященному Манефоном и Диодором, фараонам предшествовали в земле египетской боги, полубоги и тени. Не кроются ли под этими легендарными преданиями какие-нибудь исторические данные? Так называемые боги, полубоги и тени, существовали ли они в действительности, как это утверждает Диодор, в виде людей, которых преемники их по благочестию или из-за династической выгоды возвели в сан богов? Масперо отказался присоединиться к этой теории. «Я тоже убежден, – заявил он, – что существуют памятники, предшествовавшие Менесу (первому египетскому царю по таблицам фараонов и списку Манефона)… Но прежде чем согласиться с тем, что находки Амелино относятся к этой категории, я бы желал получить от него доказательство, хотя бы одно-единственное, что их нельзя приписать ни трем первым династиям, ни VII, VIII, IX и X, где большинство владык все еще лишены своих имен Хора» [104] .
Амелино упустил из виду эту гипотезу: возможно, что открытые имена были двойными и употреблялись вместе с именами, уже известными из царских списков; для этого достаточно было допустить, что с архаических времен фараоны носили «имя Хора», отличное от «имени царского» [105] . Тогда объяснилось бы, почему царские имена, найденные в Абидосе, не встречаются в официальных списках: последние приводят «царские имена», памятники же до сих пор дают лишь «имена Хора». Мы знаем теперь, что это предположение подтвердилось: по обломкам сосудов, найденных самим Амелино или другими, обнаружилось, что для нескольких царей употреблялось два имени, обозначающие одного и того же фараона, что позволило согласовать данные списков и Манефона со свидетельством памятников.
Тем не менее, в 1896 г. Амелино оставался еще при своем мнении; несмотря на то что Манефон указал на происхождение царей двух первых династий из Тиниса, тот, кто открыл их могилы, не хотел допустить предположения, что он нашел самых древних фараонов-смертных. Это повело к предвзятости в руководстве раскопками 1897–99 гг. и в истолковании их результатов.
Кампания 1896–97 гг. в окрестностях четвертого холма доставила огромную гробницу, в 80 м длины, разделенную на 65 комнат, изобиловавших погребальной утварью. Царское имя, вырезанное на крышках кувшинов, представляло еще не известную особенность: вместо сокола Хора стояли сокол и борзая собака, лицом к лицу или друг за другом. Внутри было имя, прочитанное сначала как Ти, которому Масперо дал впоследствии правильное чтение Хасехемуи. Амелино считал, что двойное животное означало двойное имя, а следовательно, двух царей. Могила показалась ему более старой, чем две предыдущие; следовательно, заключил он, эти два царя принадлежат к династии богов, предшествовавшей династии теней.
Это открытие вызвало в нем некоторое разочарование: он рассчитывал открыть могилу самого популярного из богов-царей, того Осириса, который стал впоследствии покровителем Абидоса, «однако надписи гласили о двух богах, тогда как он надеялся найти лишь одного».
В следующем году (1897–98 гг.) четвертый холм, для которого наступила очередь, дал множество обломков, относящихся к более новой эпохе, с посвящениями Осирису: не приближались ли к пресловутой могиле Осириса, которая, по преданию, находилась в Абидосе? Три условия, по Амелино, были необходимы, чтобы искомый памятник можно было отождествить с могилой Осириса: предание гласило о множестве могил или плит, расположенных кругообразно; не менее прославленная лестница должна была вести к гробу; знаменитая реликвия, голова Осириса, должна была находиться там, заключенная в раку. Действительно, среди многочисленных могил 2 января 1898 г. было открыто кирпичное строение 12 м длины. Оно было наполнено огромными кувшинами; у южной стены находилось смертное ложе из гранита, в 1 м 80 см длиной, на нем лежал Осирис, увенчанный короной, облаченный в саван, со скипетром и бичом в руках. [106] У правого плеча можно было прочитать его имя, «Осирис, Существо Благое с голосом животворящим»; в изголовье и у ног бодрствуют четыре сокола, «Хоры, охраняющие своего отца», пятая птица, Исида, опустилась на тело своего супруга. Ложе окружено посвящениями «Осирису Хентаментиу, Владыке Абидоса»; имя царя-жертвователя было разбито и не поддавалось чтению, но художественный стиль и редакция Царского протокола не позволяют отнести памятник за пределы первого Фиванского царства (около 2500 г. до н. э.), а возможно, что он еще менее отдаленной эпохи.*
Амелино нисколько не усомнился в том, что нашел могилу Осириса, и продолжает еще обозначать памятник этим именем. Правда, погребальное ложе, действительно, не в античном стиле, но ведь позднейшие цари могли обновить первоначальный мавзолей. Наконец, последнее доказательство: найдена была только одна-единственная часть скелета – череп, который «не мог не быть черепом Осириса».
Последний довод был решающим в определении могилы бога-царя. Следствием этого явилась новая очевидность: памятник, открытый годом раньше, принадлежал преемнику Осириса, его брату Сету, который умертвил его, и сыну его Хору, который за него отомстил. Царское имя с борзой собакой Сета и соколом Хора обозначало Сета и Хора, примирившихся и поделивших Египет между собой – представление, согласующееся с одним из дошедших преданий о божественных династиях. Так установилась теория, в силу которой «божественные династии твердыми шагами вступали в историю».
В настоящее время у этой теории нет больше приверженцев. Допускают, что погребальное ложе есть поминальный памятник позднейшего стиля, который, быть может, возобновляет более древний мавзолей. Масперо в 1898 г. высказал мысль, что место, на котором лежит Осирис, «могло быть первоначально могилой монарха из Тинисской династии». Действительно, найденные там кувшины помечены именем Нового Хора, царя Джера: это и был истинный обладатель могилы, ставшей впоследствии местом часовни Осириса. Что касается «черепа Осириса», исследование, произведенное специалистами, показало, что это вовсе не человеческий череп. Двойной титул, начертанный в виде сокола и борзой собаки, обозначавший, по мнению Амелино, Хора и Сета, нашел достоверное историческое объяснение. Это одно из развитий имени, которое принимает фараон как наследник божественных династий. Некогда Сет и Хор поделили Египет; фараон, царствуя над обеими половинами разделенной ими страны, и носит имена обоих своих божественных предков. Иногда царицы получают следующее имя, которое уяснит всю эту аллегорию: «Та, что зрит своего Хора и своего Сета», т. е. царя, который их заменил. Для историков могила Осириса есть не что иное как могила царя Джера; могила Хора и Сета – царя Хасехемуи. Памятники, открытые Амелино, нисколько не утратили своего громадного интереса; они выиграли с переходом из области вымыслов в область действительности.
К концу своих раскопок Амелино, впрочем, вернулся на почву исторической правды; он нашел последнее здание, состоявшее из комнат с уцелевшими бревенчатыми потолками; всюду сосуды из камня и меди, плиты, крышки кувшинов. Вырезанное на них имя было именем царя Перибсена, знакомое уже по одной плите, сохранившейся в Каире, где оно стоит рядом с именем царя Хетепсехмуи, по спискам относящегося ко II ”человеческой” династии. Пятый курган Ум-эль-Хааба не дал ничего важного. Но открытие памятника Перибсена увенчало раскопки Амелино: цари Абидоса оказались царями Тинисских династий.
Поделиться книгой: