Помоги проекту - поделись книгой:
Анаксагор из далеких Клазомен: кладезь мудрости, воплощение добродетели, сеятель безбожия, растлитель молодых умов! — и все это об одном человеке, высоком, сухощавом, будто провяленном до костей, серебро бороды которого плохо скрывает таинственный шрам на щеке, след бурного прошлого, а неблагозвучный говор выдает малоазийское происхождение. Зато уж лишают покоя, будят живой ум рассуждения его.
Анаксагор сам приметил босоногого Сократа на шумной агоре[18], где безвестный сын малоизвестного ваятеля победил в споре прославленного софиста Гиппия из Эллиды, не просто победил, а посрамил, выставил на посмешище любящих погоготать афинян.
Гиппий велеречиво рассуждал о душе человеческой, для которой любой государственный закон — тиран, и лишь ничем не ограниченная свобода позволяет ей расцвести, набрать высоту. Сократ же, дерзкий сопляк, переходя от нарочитого самоуничижения к почти неприкрытому ерничеству, без натуги показал, что мудрствующий чужестранец на самом деле ратует лишь за неограниченную свободу богачей наживаться, пользуясь беззаконием.
Посрамленный Гиппий, возмущенно пыхтя, выбрался из гогочущей толпы пропахших оливковым маслом, вином и потом афинян, которым состязания спорщиков были любы не менее перепелиных боев. А на плечо ставшего героем дня Сократа легла сухая ладонь Анаксагора…
Потом они часто встречались, чуть ли не ежедневно гуляли по луговому берегу Илисса, и беседы их росли, ветвились, словно живые дерева, но корнями уходили всегда к одному: что следует считать Высшим Законом Всего Сущего?
Сократа и раньше не удовлетворяло уверение древнего философа Анаксимандра, что этим Законом является вечное коловращение материи. «Неужто простым коловращением порождены гармония, красота, неповторимые души людей, их страсти и утонченные чувства?!» — недоумевал молодой, склонный к философским размышлениям ваятель. Более близки были для Сократа рассуждения косноязычного из-за чуждого наречия, но горячо убежденного в своей правоте Анаксагора, будто посланного ему покровителем Аполлоном.
Учитель и друг великого Перикла утверждал, что все сущее обусловлено соединением и разъединением первичных частиц, которые называл он «семенами вещей», растолковывая далее, что этим разъединением и соединением руководит единственный бог — Нус, являющийся Всемирным Разумом.
— Один только Нус? И других богов нет?!. запальчиво спрашивал Сократ.
— И других нет, потому что они не нужны, спокойно отвечал сухощавый наставник.
Такое объяснение тоже не могло полностью устроить Сократа, в нем виделось ему унижение непознанного величия, подмена живой Истомы холодным ее трупом.
«Только разумом, рассудком только, пусть и Мировым, вершится все Сущее? И никаких прекрасных безрассудств?.. — думал он. — Нет, должен, непременно должен быть высунутый дразнящий язык! Тело несовершенно, если помимо думающей головы нет вызывающей смех или вожделение голой задницы!..»
Сократ боготворил безбожника Анаксагора, искренне считал его умнейшим в Афинах, однако, охотно выслушивая его объяснения причин лунных и солнечных затмений, принимая даже их на веру, никак не мог согласиться, что солнце всего лишь огромный раскаленный камень, а луна — камень холодный.
Особенно задевало его принижение солнца: стал бы он всего лишь раскаленный камень приветствовать каждое утро вскинутой правой рукой и прочувствованными благодарными словами!..
Анаксагору даже нравилась строптивость ученика, так резчики по дереву для лучших своих работ выбирают самые твердые породы, чтобы, не щадя сперва своих сил, не жалеть потом о затраченном времени. Старый философ все яснее понимал. что в этом лобастом, курносом, лупоглазом юнце, подверженном раннему облысению, есть искры того самого всесильного Нуса, чьей волей движимо все и вся.
Потрясенный Анаксагор замолвил слово о Сократе своему ученику, другу и покровителю Периклу, который к тому времени уже набирал силу, чтобы стать во главе Афин, собирал вокруг себя лучшие умы полиса, самых искусных творцов, самых изощренных ораторов. Перикл велел Анаксагору привести к нему этого совсем еще молодого ваятеля, не принявшего еще даже присягу эфеба, но превосходящего живостью ума, по словам философа-безбожника, всех пришлых софистов, вместе взятых. Для испытания смышленого и строптивого юнца стратег пригласил к себе узкий круг друзей-единомышленников.
Анаксагор посоветовал Сократу, чтобы тот, отправляясь в гости к Периклу, обул сандалии, но упрямец разразился нервным навзрыдным смешком и вымолвил чуть погодя:
— Пусть стратег примет меня таким, каков я есть, а в сандалиях я буду, словно на котурнах, начну еще, чего доброго, велеречивые монологи произносить!.. Нет, пусть Перикл забудет о моих босых ногах они служат Сократу всего лишь для передвижения!..
Хорохорился, бодрился юнец, а в дом стратега вошел с громко бухающим сердцем. Лишь немного успокоило его, что дом этого уже прославившегося во многих битвах военачальника, проявившего и в мирное время силу, разум и решительность, вовсе не блистал роскошью — строг был и прост, как его хозяин.
У Перикла ждали Сократа еще два знаменитых афинских мужа, при жизни признанных великими скульптор Фидий и драматург Софокл. Босые ноги Сократа их только позабавили: дерзкий юнец думает этой глупой уловкой привлечь к себе наш больший интерес! Так посмотрим, на что ты еще способен, может, и мысли твои босы!..
Оглядев Сократа, они сразу будто забыли на время о нем, продолжили свою беседу о будущем облике Афин, начатую еще до его прихода.
Перикл говорил, что, окончательно придя к власти, он непременно употребит часть средств Афинского Морского Союза[19] для перестройки города, возведения новых укреплений, храмов, величественных зданий, чтобы не выглядела столица дурнушкой по сравнению с разбогатевшим на торговле Милетом, чтобы величие ее предстало во всей красоте, воплощенное в камне.
Хитроглазый, скалоподобный Софокл громкогласно, но картаво читал свои строки:
А прозой прибавлял, что будущий город обликом своим должен являть величие афинской истории, что неисчерпаемые силы афинян следует направить на создание полиса, достойного торжества демократии.
Анаксагор, огорченный видимой утратой интереса великих мужей к приведенному им самородку, попросил Фидия показать черновые чертежи новых Пропилеев Акрополя, наброски видов Парфенона, Одеона… Несравненный ваятель и зодчий развернул свои пергаменты, над которыми уже много раз склонялись немногие мудрые головы.
Сократ разглядывал пергаменты молча, набычившись, старался унять все громче бухающее сердце. У него перехватывало дыхание, слезы увлажнили вылупленные глаза, весь он обратился в слух и зрение.
Краем глаза наблюдая за ним, невеличка Фидий стал пояснять, что, по его замыслу, новые Пропилеи Акрополя будут украшены мраморным фризом с изображением трех Эриний: Аллекто, Тисифоны и Мегеры, — пусть эти богини мщения символизируют защиту нравственных устоев и готовность истинной демократии покарать всякую несправедливость.
— А мог бы ты, Фидий, доверить исполнение этого фриза моему молодому другу? — Анаксагор кивнул на сопящего, вспотевшего Сократа. — Разумеется, когда он пройдет службу эфеба…
Фидий маленькими соколиными глазками уставился на Сократа, спросил, почти не пряча усмешки:
— А резец-то наш молодой друг держать способен?
— С восьми лет держу! — зычно брякнул юноша, торопясь ответить, пока дыхание вновь не перехватило, потому прозвучало это чуть ли не хвастливо, что не понравилось своенравному Фидию.
— Фаллос свой мы начинаем придерживать с еще более ранних лет, — изрек он с вызовом, — однако достойное ему применение находим куда позже, да и не всякому найти дано!..
Через мгновение Перикл и все его друзья-сподвижники неприятно поражены были захлебывающимся, навзрыдным смехом Сократа.
Чтобы замять неловкость, Анаксагор сообщил:
— Сократ уже выполнил самостоятельно несколько заказов.
— Вон как?! — почти надменно произнес Фидий. — А над чем же сейчас трудится этот разносторонне одаренный юноша?
Смехом преодолев робость и смущение, Сократ ответил сам, хотя великий скульптор обращался не к нему, а к великому Философу:
— Я теперь завершаю небольшую статую Силена для богатого дома Критонов. Они решили поставить этого демона плодородия в своем саду…
Сократ бы с немалой охотой подробней рассказал о новом интересном заказе, но Фидий прервал его:
— Уродливый пьяный Силен в буйном непристойном танце?.. Достоин ли он творческого вдохновения?!
— Силен Силену рознь! — дерзко возразил едва опушившийся рыжеватой бородкой юноша. — Мой хоть и пьян, а мудр, повидал, пережил, передумал много, но не возгордился мудростью своей — принес ее, как чашу вина, людям!..
— А этот юный язычок поострей любого ножа! — не удержался от восклицания дородный, курчавобородый Софокл.
Но Фидий не унимался в предубеждении своем, спросил, почти не пряча ехидства:
— И с кого же ты своего Силена ваять решил:
— А у нас в Афинах похожих немало! — не моргнув, ответил лупоглазый юнец. — Я далеко ходить не стал: с отца своего, Софрониск имя ему, и ваяю!.. Но кажется мне, славные мужики афинские, что Силен мой чем-то похож и на меня — и на того, каким я стану… Клянусь псом, это так!
Все, кроме упрямого и задиристого Фидия, рассмеялись от души. Анаксагор успокоился: нет, не зря привел он Сократа в дом Перикла. А славный стратег, всегда серьезный, суховатый даже в общении, смеясь, мотал своей вытянутой вверх головой, за которую получил прозвище Луковицеголовый, потом, уняв наконец смех, спросил юного гостя:
— Так взялся бы ты за эриний для фриза над Пропилеями? Это, скажу тебе, моя затея, не Фидия, мне и решать, кому доверить исполнение.
Скорат поглядел на него исподлобья и вдруг замотал своей необыкновенно крупной головой:
— Нет! Не близка мне такая затея…
Все с изумлением уставились на этого наглеца, а он, выдержав паузу, объяснил:
— Эринии злы и непримиримы. Не ими бы надо увенчивать вход к величайшей красе и гордости Афин.
Фидий сердито хмыкнул, готовый, однако, списать выходку Сократа на безрассудства молодости. А в усталых глазах Перикла еще ярче разгорелся неподдельный интерес:
— И кого бы ты хотел видеть на этом фризе?
— Уж не Силена ли своего? — хитро ухмыльнулся Софокл.
— Нет! — тряхнул рыжими космами Сократ. — Я был бы рад видеть на этом Фризе трех танцующих Харит!
И продолжил в наступившей тишине:
— Пусть эти дочери Зевса и Евриномы, вечные спутницы Афродиты, олицетворяют будущее Афин: блеск города — Аглая, радость жителей его Ефросина, его процветание — Талия!.. Пусть они утверждают добро на нашей земле!
Некрасивое, грубоватое лицо Сократа, озарившееся вдохновением, стало прекрасным. Всегда сдержанный Перикл вдруг ринулся к юному гостю своему, крепко обнял его, а потом повернулся к смешавшемуся Фидию:
— Ну что, друг мой, доверим ему Харит?
— Если он согласится… — хмуро пробормотал великий ваятель, тиская свои крупные, при мелковатом сложении тела, закаленные единоборством с камнем руки, а потом, как ни в чем не бывало, улыбнулся и обратился к Сократу. Когда наброски принесешь?
— Да мне ведь на военную службу… вот-вот восемнадцать исполнится… — забормотал теперь Сократ, никак не ожидавший такого поворота событий.
— В эфебах походишь, а потом под мое начало пойдешь… — как о решенном деле сказал Фидий. — Погляжу, так ли искусен резец твой, как остер язык!
И впервые за время беседы ваятель рассмеялся от души.
Чуть в стороне обнимались от избытка чувство Анаксагор и Софокл. А Перикл велел рабу-нубийцу принести амфору лучшего хиосского вина.
В тот вечер причислен был Сократ к кругу друзей великого стратега.
Возвращаясь в Алопеку навеселе, крутолобый юнец так размахивал смолистой лучиной из пинии, освещавшей ему дорогу, что она скоро погасла. Он брел в насыщенной цикадами темноте, и на душе его была светлынь: чувствовал себя приблизившимся к своим грядущим великим деяниям. (А что будут они — он и не сомневался никогда!) Но выскочившая со злобным лаем из-за угла охрипшая собака разодрала зубами его бурый гиматий…
«Вот так же вцепляются в меня самые низменные страсти!.. — думал Сократ, присев на еще не остывшую ступеньку лавки какого-то торговца или менялы. — Собаку я отогнал подвернувшейся палкой, а чем отогнать нечистые помыслы, отвращающие душу от великого?»
Размышляя так, имел он тогда в виду голос его крепкой молодой плоти, требующей дать утоление ее жажде. Многие сверстники его к тому времени уже познали радость плотских утех, верный друг Критон взахлеб рассказывал ему о своих первых любовных похождениях. Сократ жадно слушал, хотя утоление плотских желаний по-прежнему считал чем-то грубым, низменным, в чем сказался, наверно, печальный опыт общения с любителем отроков Архелаем.
Себя же Сократ привык считать безобразным, почти уродливым и, не ловя заинтересованных взглядов девушек, вовсе не удивлялся этому. «Мне суждено иметь близость лишь с камнем и мыслью», — почти без горечи думал он. Но заглушить в себе голос плоти не мог. Бессилен был перечить ему и голос его гения или демона…
Однажды друг Критон застал Сократа за тайным самоудовлетворением и был страшно раздосадован: не пристало ясноголовому унижать себя рукоблудием!..
Критон вознамерился спасти приятеля и уговорил его пойти в один из «домов услад» афинского порта Пирей. Блудилище это располагалось в приземистом доме. Над входом которого маняще подмигивал фонарь в виде красного яблока.
Сократ взял с собой треть денег, вырученных за Силена, — сумму немалую. Случилось это незадолго перед днем, когда ему предстояло принять присягу эфеба.
Радушно встретила друзей пышногрудая и широкобедрая хозяйка заведения с густыми насурмленными бровями, правда, Сократа приняла она за раба Критона, чем вызвала гнев высокородного друга:
— Да это же умнейший из эллинов!.. Скульптор, отмеченный благосклонностью самого Фидия! На днях он получил кучу денег за новый заказ!..
— Вот и славно, славненько!.. — рассыпала смех добродушная хозяйка, будто вдруг покатились, заскакали по каменному полу бусинки из небогатого украшения на ее богатейшей груди. Ума у него мы не отнимем, а если от кучи денег перепадет и нам кучка — будем рады!
Сократ сопел и затравленно озирался, но отступать было поздно: хозяйка уже потчевала друзей неразбавленным, кровяного цвета вином и жирными яствами, укрепляющими, по ее словам, мужскую силу. Потом она приложила к мокрым губам флейту, стараясь поменьше раздувать щеки, вывела веселенькую дерганую мелодию, и выступили из темноты на зыбкий свет немногочисленных светильников трое обнаженных девушек, закружились они в буйном танце вокруг слегка растерявшихся гостей. Природная дикая грация в них была, но танцевали они все же неумело, часто сбиваясь с такта.
А хозяйка заведения, наигрывая на флейте, кивала и подмигивала друзьям: дескать, выбирайте на свой вкус!
Критон выбрал самую светловолосую, гибкую, как виноградная лоза, но наделенную притом волнующим телесным избытком. Она радостно подхватила его под руку и со смехом повлекла в темноту, из которой уже слышались не заглушаемые даже флейтой сладострастные стоны.
Хозяйка выдувала из флейты игривые, резковатые звуки, обнаженные девушки кружились вокруг Сократа и, казалось, на лицах их, будто в театре Диониса, надеты «маски радости». Крутолобый, с ранними залысинами, юноша, «набычившись», глядел на них и, выпятив толстые губы, пытался увидеть в них танцующих дружелюбных Харит, но не мог. Его выпуклые глаза выразили страдание, принятое хозяйкой за неудовольствие.
Она отняла флейту от губ, выдохнула «уф!», как после трудной работы, и обратилась к Сократу:
— Неужто ни одну из этих не хочешь? Самый сладкий товар!
Девушки остановились и, не прикрывая наготы, растерянно и печально смотрели на гостя: каждой так хотелось заработать!
Сократу стало их жаль, но он помотал головой.
— Гляди, какой разборчивый! — искренне изумилась хозяйка. — А с виду и не подумаешь!.. Так тебя, говорят, какой-то Фидий хвалил?
Сократ молча кивнул.
— И теперь у тебя куча денег?
Сократ кивнул опять.
— А ну кыш, неумехи! — махнула она на девушек полной рукой, и они безмолвно исчезли в темноте. — Если уж ты такой разборчивый и богатый, займусь тобой сама!.. Это ты верно решил: в девицах моих недозрелость еще, оскомину можно набить, вот я в самый раз, мне уже двадцать пятый пошел…. Только учти, я вдвое дороже беру!
Говоря это, она ловко скинула дымчатую накидку и шафрановый пеплос, предстала перед Сократом во всем мощном великолепии своей наготы. С нее можно было бы ваять богиню плодородия Деметру: круглые розовые колени, с ямочками, крепкие тугие ляжки, позолоченные солнцем, широкие бедра, курчавая тьма в паху, выпуклый гладкий живот и схожие со слегка вытянутыми дынями груди, жаждущие рук мужей…
Сократ не был бы скульптором, если б не восхитился при виде этой мощной обнаженной натуры, однако восторг тот был уже не только восхищением ваятеля, но и безумным ликованием самца.
— Музыка нам уже не нужна… — хрипловато произнесла пирейская Деметра, привлекая к себе Сократа и опускаясь вместе с ним на ложе у стены. — О пресветлая Афродита! Да ты впервые, что ли?!. Ничего, я тебя всему научу, всему!.. Только это еще дороже, еще, еще, еще!..
Перед самым рассветом выбрался Сократ из портовых трущоб Пирея. В приземистом доме с красным яблоком над входом он оставил все принесенные с собой деньги. Но не это вовсе огорчало. Его мутило. И все казалось фальшивым, подмененным: Эринии вместо Харит, холодный камень вместо луны, горячий камень вместо солнца, тошнота вместо радости!..
Этим утром он впервые за всю свою осмысленную жизнь не приветствовал встающее светило вскинутой правой рукой. Сократ сидел на пыльном камне, обхватив рыжеволосую голову небольшими, но крепкими ладонями. Подошедший к нему печальный бродячий пес чутко слушал его сдавленный смех.
А это был плач.
5
Мышку спугнул вовсе не плач Сократа, а скрип отворяющейся двери. В темницу вошел старый, лишь чуть моложе узника, тюремщик с перекошенным от зубной боли лицом. К Сократу он за месяц тоже, как мышка, успел привыкнуть, потому заходил и без надобности особой — просто потолковать с умным человеком, хоть он и преступник. — Я услыхал твой смех, Сократ? Уж не почудилось ли мне? — спросил он, по-хозяйски усаживаясь на низенькую тюремную скамеечку.
— Клянусь Зевсом, не почудилось! — отозвался со своего ложа-топчана узник, украдкой утирая слезы. — Приветствовать смехом новый день — что может быть лучше? — Да, если он не предпоследний… процедил, кривясь от боли в дупле, восковоликий тюремщик.
— О досточтимый Никанор, мой неподкупный цербер! Любой день земной жизни равно достоин плача и смеха! — через силу улыбнулся приговоренный к смерти.
Тюремщика обидела усмешка Сократа.
— Неужто похож я на многоглавого пса, охраняющего врата Аида? Ты слишком несправедлив ко мне, Сократ, слишком!.. — Никанор чуть было сгоряча не проболтался о тайне, неизвестной пока смертнику, да вовремя остановил себя. — Правда, в твоем положении трудно быть справедливым. Вот у меня, к примеру, ноет зуб — так я только о нем и думаю, все время ласкаю его языком…
Поделиться книгой: