Украинский национализм. Факты и исследования

Трудно оценить результаты военного коллаборационизма с немцами украинских националистических движений. В случае с деятельностью националистических партизан поставленные цели не были достигнуты, ибо украинские прогнозы относительно международной ситуации не сбылись. Вместо баланса сил на Востоке, который заставил бы принимать в расчет даже слабые вооруженные силы, имела место полная победа советской стороны. Украинский контингент был не способен предотвратить завоевание украинской этнографической территории Советским Союзом. Ценность его заключается в том, что он дал возможность множеству молодых людей убежать на Запад. Более существенным, возможно, для будущего националистического движения является то, что воинские части и их политический комитет стали сборным пунктом для украинцев, которые иначе примкнули бы к власовскому движению как единственной доступной антисоветской организации.

Глава 8

Национализм и церковь

Основными пропагандистами украинского национализма в оккупированной Украине были политические группировки, которые являлись, однако, не единственными носителями концепции украинской самобытности. Религиозные организации также играли важную роль. Об отношении грекокатолической церкви к националистическим партиям уже говорилось. В отличие от политических партий, большинство которых, по крайней мере, претендовали на то, что представляют всю украинскую нацию, деятельность грекокатолической церкви была почти полностью ограничена пределами Галиции, так как огромная масса восточных украинских христиан были приверженцами православной веры.

В православных странах религия и национальная общность всегда были тесно связаны. Большинство восточных и южных славянских народов идентифицируют свою церковь со своим национальным существованием. Некоторые из черт, подчеркивающих самобытность этих народов, формировали и основу разногласий среди православных славян. Одна из таких особенностей – отсутствие высшей религиозной власти в православной церкви. Каждое церковное образование, существующее на определенной территории в определенный период, имеет четкую иерархию, обычно управляемую советом епископов и часто возглавляемую патриархом или митрополитом. Однако во главе всего православия нет фигуры, подобной папе римскому. Православная церковь, подобно Римско-католической, признает власть экуменического совета, но такой совет не проводился на востоке целое тысячелетие.

Трудность заключается в следующем: как определить контингент верующих или «территорию» каждой группы? Немало проблем в истории православной церкви связано с этим, поскольку из-за отсутствия центральной духовной власти невозможно прийти к окончательному решению. На практике задача решалась благодаря другой характерной особенности православной церкви – ее тесной зависимости от светской власти. Исторически православная церковь была типично официальной церковью; союз церкви и государства – это не только юридическое выражение, но и жизненная реальность в истории Восточной Европы. Фактический объем власти каждого церковного образования обычно совпадал с границами государства, в котором оно находилось. Вершиной совпадения государственной и религиозной власти было учреждение, или попытка учреждения, новой иерархической власти всякий раз, когда в государственном суверенитете происходили изменения. Кроме того, когда националистические движения на православных землях становились сильными, они часто выступали с требованием создания отдельной церковной организации вследствие возросшего понимания своей национальной самобытности и в качестве подготовки к самостоятельной государственности.

До 1917 года почти все православные восточные славяне были объединены в одном государстве – Российской империи с одной церковью – Русской православной. Начиная с XVII века эта церковь была лишена единого патриарха или примаса и была связана со светской властью, и в значительной мере эта власть управляла ею через имперское должностное лицо – прокуратора Святейшего синода. Октябрьская революция разрушила формальные связи между этими исторически переплетенными институтами. Возрастающая сила украинского национального самосознания создала потребность государственной независимости. И именно в соответствии с историей православия это требование должно было сопровождаться параллельным движением за учреждение церковной организации, независимой от Москвы, ибо несомненный престиж церковной власти пошатнулся после отделения Русской православной церкви от государства. Те, кто видел украинское будущее отдельным от будущего России, не воспринимали церковь как символ единства восточных славян.

Если бы верх взяла группа, желающая продолжения существования Российского государства (в форме империи или конституционной демократии), вероятно, церковное единство было бы восстановлено, так как русская церковь, лишившись после Февральской революции множества привилегий, хотела повысить престиж путем восстановления Московского патриархата. Однако, появись независимое украинское государство, способное продержаться в течение нескольких лет, очень вероятно, что получила бы признание самостоятельная украинская иерархия. После победы большевиков большое число священнослужителей низкого ранга откололись от русской иерархии на Украине. Из-за того, что не удалось найти епископа, которого можно было бы возвести в сан епископа диссидентской группы, украинская церковь позволила самим священникам рукоположить отца Лыпкивського в качестве прелата их организации. Таким образом была создана новая православная церковь, которая быстро охватила значительное большинство организованных православных верующих на Украине; к 1923 году она имела не менее 3000 приходов и тридцати пяти епископов, которых возглавлял Лыпкивськый, известный тогда как митрополит Василий (Васыль)[527]. Несмотря на очевидные успехи, Украинская афтокефальная церковь, как она называлась, столкнулась с двумя серьезными проблемами. Во-первых, она не была признана никакой другой православной церковью из-за метода посвящения новых епископов, который во всем православном мире был расценен как неканонический, нарушающий основополагающий принцип апостольской преемственности. С точки зрения традиционного верующего, епископы новой церкви были нелегитимны; следовательно, священники, назначенные ими (но не те, что пришли в автокефальную церковь после назначения законно посвященным в сан епископом), были наделены полномочиями неканонически. Во-вторых, и это имело более серьезное значение, феноменальный рост новой церкви был возможен только из-за сравнительно снисходительного отношения к ней коммунистических властей, которые в то время более антагонистично были настроены по отношению к русской церкви, чем к диссидентским образованиям. Когда советская власть возобновила ограничение украинской национальной деятельности, видя в ней потенциальную угрозу единству СССР, автокефальная церковь также подверглась гонениям. Вся ее иерархия и великое множество духовенства было казнено или выслано в 1929—1930 годах.[528]

Между церковью и государством в православном мире всегда существовала тесная связь. Попытки создать отдельную иерархию в Польше после того, как Российская империя рухнула и значительная часть православных верующих оказалась под властью Польши, кажутся естественными. Лидером был Дионисий, русский епископ, который, получив признание патриарха Константинополя, стал митрополитом Варшавы и главой Польской автокефальной православной церкви[529]. В дополнение к белорусскому архиепископу Пинска, было четыре епископа на Волыни: архиепископ Алексий с пребыванием в известной Почаевской лавре (монастыре) и его викарии: Поликарп, епископ Луцкий, Антоний (Марценко), епископ Камень-Каширский, и Симон, епископ Острицкий. Эти епископы были украинскими, но подчинялись Дионисию.[530]

Когда Советский Союз получил в сентябре 1939 года Волынь, его желание сделать из Русской православной церкви вспомогательный орган советского правительства усилилось. Специальный помощник патриарха Московского Сергия Николай, экзарх Западной Украины, был направлен координировать деятельность церкви недавно занятой области, где деятельность церковной организации поддерживалась правительством. Существующие епископы не были низложены, за исключением Александра, епископа Пинского. Последнего физически не трогали, но его церковная юрисдикция, уже в Белорусской Советской Республике, была поделена между епископом Брестским и епископом Пинским, присланным из Москвы.[531]

Хотя вряд ли Алексий или его сторонники (включая Поликарпа) были довольны подчинением их области Москве, они, похоже, не стали противоречить православной традиции подчинения светской власти, даже когда та не симпатизирует православной религии. Советское правительство, хотя и не подавляло православную церковь, наложило на нее серьезные ограничения и обременительные финансовые обязательства, как и на грекокатолическую церковь в Галиции. В результате многие священники сбежали или взялись за светские профессии. Чтобы удовлетворить потребность в священнослужителях, Алексий, как считали, посвятил в сан большое число новых священников, многие из которых были людьми, не подходящими к исполнению церковных обязанностей из-за своего прошлого или из-за недостаточного опыта[532]. Так церковь была до некоторой степени ослаблена и деморализована. В то же время, однако, просоветская московская церковь пыталась расширить свое влияние в области, где начиная с XVII столетия было мало православных верующих, посвятив в сан епископа Львовского под именем Пантелеймона священника Рудыка, который был уроженцем Галиции, но всегда стоял за союз области с Россией.[533]

На неприятие советского контроля православными епископами Западной Украины – как теми, кто исполнял свои обязанности на Волыни до 1939 года, так и теми, кто получил статус благодаря инспирированным Москвой мерам по реорганизации украинской церкви, – указывает тот факт, что они не эвакуировались с Красной армией, когда немцы вторглись в их регион. Единственным исключением был экзарх Николай, который вскоре принял активное участие в подогревании патриотических и религиозных чувств народов СССР для обеспечения поддержки советского режима. В качестве митрополита Киевского и Галицкого он выступил с многочисленными заявлениями против немцев и украинских националистов.[534]

Когда германские войска продвинулись за границы Польши, установленные до 1939 года, и вступили на территорию, находившуюся под советской властью в течение двадцати лет, они обнаружили там множество православных священнослужителей. Например, только в Житомирской области их было сто человек, а две маленькие церкви оставались открытыми при советской власти и в Киеве[535]. Были также архиепископы Антоний (Абашидзе) в Киеве – слишком, однако, старый и немощный, чтобы оказывать существенное влияние, – Анатолий в Одессе, Феофил в Харькове и епископ Дамаскин в Каменец-Подольском.[536]

Как только ситуация в западноукраинских землях несколько стабилизировалась, Алексий и его сторонники созвали встречу всех украинских епископов областей, освобожденных от советского режима. Эта встреча, известная как «собор волынских епископов», состоялась в Почаевской лавре в середине августа 1941 года, и 18 августа на соборе была объявлена реорганизация автономной православной церкви на Украине[537]. Было объявлено, что подчинение патриарху Московскому временно отменяется – на то время, пока его контролируют коммунисты, но была признана номинальная каноническая приверженность украинской церкви патриарху. Были рукоположены два новых епископа с целью реорганизации церковной жизни.[538]

Процесс реорганизации уже шел, по крайней мере в Житомирской области. Все оставшиеся священники были зарегистрированы, и их статус проверен двумя архимандритами (один был послан Алексием, другой – знаменитой Киево-Печерской лаврой)[539]. Огромное большинство оставшегося духовенства было рукоположено в сан еще в рамках прежней канонически признанной русской церкви, поскольку советские преследования сократили автокефальные ряды. Часть священников должна была пройти перепосвящение в сан от епископов волынского собора, прежде чем получить назначения в приходы. Требование отречения от автокефального посвящения, которое осуществил покойный глава Лыпкивськый, было встречено с глубоким недовольством, тем более что многие из священников, рукоположенных в сан Алексием, не являлись образцом приверженности священническому служению.[540]

Вряд ли ослабленные сторонники автокефалии – лыпкивцы, как их называли, – могли сопротивляться. Однако у них был мощный союзник. В течение того периода, когда советская власть подчиняла волынскую церковь, украинское влияние в православной духовной жизни в генерал-губернаторстве весьма возросло, особенно в хелмском регионе. Для восстановления сильных позиций православной церкви Дионисий в октябре 1940 года рукоположил профессора Ивана Огиенко, который давно был известен в религиозных кругах как историк церкви и филолог, в сан архиепископа Хелмского Иллариона[541]. Двумя месяцами позже он рукоположил епископа Палладия ради немногочисленного православного населения в районе проживания лемков[542]. Оба были ярыми националистами. Илларион, в частности, давно выступал за отделение украинской церкви от Москвы.[543]

Александра, архиепископа Пинского, на волынский собор не приглашали из-за того, что он был белорусом[544]. Однако его преемник, Вениамин, назначенный Москвой, не только присутствовал, но и был секретарем собора. Причиной назначения Вениамина было неприятие Александром коммунистов, поэтому такое урегулирование вызвало недовольство. Неясным было положение Дионисия, который до советской оккупации был главнейшим из волынских епископов[545]. Если взятие Волыни советскими войсками было нелегитимным, то можно предположить, что полномочия Дионисия были лишь временно приостановлены. Однако после окончания советской оккупации Алексий взялся за реорганизацию всей украинской церкви, основываясь на допущении, что воссоединение с Москвой было законно обставленным, хотя публично придерживался позиции, что единения не было из-за длительного советского контроля над церковью в Москве. Несомненно, под влиянием таких соображений Поликарп, епископ Луцкий, отказался присутствовать на соборе под предлогом «трудностей со средствами сообщения», хотя его резиденция находилась менее чем в пятидесяти милях от Почаевской лавры[546]. Вскоре Дионисий назначил Поликарпа викарием города Владимира-Волынского и близлежащего Гороховского района; в то время, очевидно, никто в открытую не выступал против Алексия как главы православной церкви на Волыни.[547]

В течение осени 1941 года влияние оппозиционных Алексию сил постепенно усиливалось. Кроме трений, обусловленных назначениями священников-лыпкивцев, рост недовольства можно объяснить тем, что епископы группы Алексия были в основном российского происхождения или известны в прошлом своей приверженностью московской церкви. Согласие на продолжение подчинения Москве, сколь теоретической такая связь ни была бы при создавшихся условиях, вызывало, конечно, негодование украинских националистических элементов. Кроме того, многие из националистов, особенно интеллигенция, настоятельно желали замены старославянской литургии службой на живом украинском языке, в то время как волынский собор предусмотрел лишь чтение некоторых молитв на этом языке[548]. Пока разногласия усиливались, видные светские православные вроде Степана Скрипника, издателя газеты «Волынь» в Ровно, объединялись в защиту автокефальной группировки[549]. 28 ноября Поликарп окончательно порвал с Алексием, объявив группировку архиепископа «анархической», и отказался признавать его церковное верховенство[550]. Вскоре после этого Алексий объявил себя митрополитом Украины – в соответствии с решением второго собора ВОЛЫНСКИХ ЄПИСКОПОВ.[551]

В то время как православная церковь на Украине раскалывалась на две враждующие фракции, глава грекокатолической церкви стремился добиться духовного союза всех украинцев. Об обособленном развитии грекокатолической церкви вкратце уже было сказано. То, что первоначально рассматривалось как инструмент усиления влияния поляков в западноукраинских землях, давно переросло в истинно национальную церковь – независимую от какой бы то ни было иностранной светской власти, хотя ее деятельность была в значительной степени ограничена пределами одной провинции Украины. Так как грекокатолическая церковь Украины обладала обрядом отличным от обряда церквей соседних католических стран, в которых был принят латинский, факт принадлежности к ней делал жителей Галиции обособленной национальной целостностью. Как было сказано, митрополит Андрей Шептицкий давно был энергичным сторонником украинских националистических движений, хотя и пытался отвадить их от ультранационализма, несовместимого с христианством. Его влияние было, естественно, наиболее велико среди его собственных единоверцев, но простиралось также и на украинцев православного вероисповедания. Поэтому митрополит Шептицкий чувствовал, что советское отступление дает возможность всем украинцам объединиться в единой национальной церкви в рамках универсальной церкви, в которую он верил. 21 октября 1941 года он отправил архиепископу Иллариону письмо, в котором поздравлял того с назначением епископом; Шептицкий объяснил, что ранее он не мог сделать этого из-за отсутствия связи между областями, находившимися под советским и германским контролем. Вместе с сердечными поздравлениями митрополит выразил надежду, что Илларион сыграет ведущую роль в очищении украинской церкви от неканонического влияния московитов, принесенного Петром Великим, и что этот процесс подготовит единение всех украинских церквей[552]. Двумя месяцами позже он адресовал письмо подобного содержания всем «православным иерархам на Украине и в украинских землях».[553]

Ответы были учтивые, но не ободряющие. Илларион ответил в сердечном, даже смиренном тоне, но не преминул отметить, что в то время как литургия Украинской православной церкви действительно пострадала от российского проникновения, литургия грекокатолической церкви проникнута латинскими элементами и нуждается в очистке от иностранных влияний[554]. Алексий ответил на второе письмо в дружественном тоне, но сказал, что унификация если и произойдет, то только через изменениє в человеческой натуре, возможно к концу мира и разнообразие имеет свои преимущества для поиска добра[555]. Все еще не лишенный надежды, Шептицкий обратился в открытом письме от 3 марта 1942 года за поддержкой к украинской православной интеллигенции, которая, как он отметил, имеет большое влияние в своей церкви[556]. И эта попытка оказалась безуспешной. Вероятно, единственное, чего он добился, так это подтолкнул автокефальную церковь в генерал-губернаторстве дать решительный ответ на его предложения: на соборе епископов в Варшаве в мае 1942 года было заявлено что пожелания Шептицкого легко могли бы быть выполнены, если только все греко-католики присоединятся к автокефальной церкви.[557]

Неудача митрополита, несомненно, объяснялась прежде всего расколом, разделяющим православных и католиков: первые считают подчинение власти папы отказом от традиции христианской церкви, которую, по их убеждению, они поддерживают. Серьезная дополнительная причина отклонения предложений Шептицкого зимой и весной 1942 года заключалась в следующем: жесты примирения с Римом были бы расценены многими из светских православных как предательство, что, весьма вероятно, ослабило бы церковь, принимающую участие в таких мерах. Это было существенное соображение, ибо к середине зимы конфликт между сторонниками Алексия и Поликарпа перерос в активную борьбу за верховенство.

24 декабря 1941 года, после того как второй собор Волынских епископов дал Алексию сан митрополита, Дионисий назначил Поликарпа администратором всей Волыни. Шестью неделями позже архиепископ Александр, который, напомним, не был приглашен на собор автокефальной церкви, присоединился к Польской автокефальной церкви в созыве нового собора в Пинске[558]. Хотя Александр не был украинцем по происхождению, он имел полное право, согласно православным нормам, участвовать в делах украинской церкви, так как его архиепископская епархия была включена теперь в территорию Украины, как было определено границами рейхекомиссариата. Весьма кстати пришлась его поддержка для группы церковных иерархов, оппозиционно настроенных к Алексию, и они без труда признали его полномочия по созыву собора. Поскольку другой инстанцией при созыве собора был Дионисий, учредительная ассамблея новой украинской церкви была сформирована неукраинскими прелатами. Но инициаторами являлись убежденные украинские националисты Поликарп и Илларион. С ними был и Палладий, третий украинский епископ Польской православной автокефальной церкви. Вместе они и решили создать новое церковное формирование, которое станет известно как Украинская автокефальная православная церковь, которая должна была объединиться как можно быстрее с остатками церкви под тем же названием, которую основал Лыпкивськый[559]. Несколько позже Дамаскин Каменец-Подольский отверг Алексия и перешел к новой группировке[560]. Позиция украинских националистов укрепилась, когда в феврале были посвящены в епископы два волынских священника – Абрамовыч и Губа, которые вошли в иерархию как Никанор и Игорь.[561]

Хотя основная причина учреждения новой церкви и ее быстрого роста за счет церкви, возглавляемой Алексием, заключалась в националистических украинских настроениях, которые требовали существования чисто национальной церкви, лишенной любой связи, как бы надуманно это ни выглядело, с Россией, немецкая политика также играла определенную роль в расколе православной общины. В основе своей нацистская политика была проникнута сильной ненавистью к религии. Базовый принцип отбора германских кадров для работы на востоке: «Все христианское мировоззрение делает человека неспособным к работе на востоке, ибо сообщество церковных песнопений ставится выше потребностей рейха»[562]. Но, несмотря на явное неприятие церкви, даже Розенберг и его ведомство с их фанатичным антиклерикализмом допускали компромиссы ради обеспечения тактических выгод, хотя считали, что католическое христианство было главной религиозной угрозой на востоке. Верхи католической церкви давно надеялись, что представится возможность донести доктрины католицизма до народов Советского Союза. После начала войны они пытались направить на Украину множество священников, включая несколько обученных в украинском колледже в Риме, миссионерами. «Восточное министерство» решительно выступило против этих попыток, и, если не считать нескольких священников, которым удалось проникнуть на Украину капелланами в составе итальянских войск, усилия Ватикана ни к чему не привели[563]. Точно так же были пресечены попытки польских католиков развернуть деятельность на востоке Украины среди верующих Волыни.[564]

Деятельности православной церкви немцы не собирались чинить явные препятствия, если она была украинской по характеру. Более того, планировалось разрешать любые другие чисто украинские секты. Немцы надеялись, что множество религиозных образований ослабит православную церковь как таковую, ибо «разложение и культурная отсталость духовенства готовили почву для большевизма»[565]. Когда, однако, была учреждена Украинская автокефальная православная церковь как чисто национальная церковь, она показалась остминистериуму вспомогательным орудием укрепления украинского национализма и вбивания клина между украинцами и русскими. Посему сочли, что автокефальную церковь под руководством Поликарпа следует признать и обеспечить ей позиции явного превосходства по отношению к автономной церкви, возглавляемой Алексием.[566]

Как часто бывало, политика, сформулированная в министерстве Розенберга, не дала практических результатов на Украине. Рейхскомиссариат решил следовать диаметрально противоположному курсу. Так, в июне 1942 года он провозгласил свободу конфессий, но приказал всем религиозным организациям действовать в пределах своего генеральбецирка[567]. В частности, позднее было принято решение распустить руководящие органы и автономной, и автокефальной церквей – соборы, возглавляемые соответственно Алексием и Поликарпом.[568]

Одной из причин ограничения церковной деятельности было создание автокефальной церковью новой иерархии. В мае в Киеве собрался второй собор епископов автокефальной церкви и возвел в сан ни много ни мало целых семь епископов. В основном это были волынские священники, но двое – из светских, игравших главенствующую роль в формировании нового органа, – Степан Скрипник, ставший епископом Переяславским под именем Мстислав, и киевский профессор Гаевский, который стал епископом Сильвестром[569]. Были приложены все силы к тому, чтобы заручиться поддержкой уцелевших лыпкивцев, и это с успехом удалось, очевидно, потому, что не требовалось новое рукоположение, хотя поначалу существовали трения между новым и старым автокефальными органами[570]. После новых возведений в сан число высших священнослужителей возросло до четырнадцати: стало два архиепископа (Поликарп и Александр, а Илларион продолжал оставаться в польской церкви, то есть в генерал-губернаторстве) и двенадцать епископов с достаточно большим числом священников под их началом на пять сотен приходов[571]. Церковная деятельность и единство уже начинали настораживать тех немцев, которые боялись любого независимого центра украинской жизни. Например, генерал-комиссар Николаева в письме Эриху Коху выражал недовольство, что автокефальная церковь, сильная на севере этого района, становится «национальной церковью», и отмечал, что за всеми священниками ведется пристальное наблюдение[572]. Сам Кох испытывал сильную неприязнь к Мстиславу, который у него именовался как «Скрипник, известный украинский политик из Киева»; при этом Кох утверждал, что епископ пытается стравить вермахт и чиновников рейхскомиссариата.[573]

В результате возникшего недоверия рейхскомиссариат отказался поддерживать автокефальную церковь в ущерб автономной церкви. Из-за бегства националистически настроенных украинцев автономная церковь все больше становилась конфессией русофильских элементов или по крайней мере тех, которые стояли за равенство между русскими и украинцами в культурной и политической жизни. Чиновники рейхскомиссариата начали склоняться к поддержке автономной церкви, видя в ней противовес националистическим силам. Поначалу рейхскомиссар решил, что следует поддерживать равновесие сил двух церквей[574]. Позднее окружение рейхскомиссара стало использовать автономную церковь как средство ослабления автокефальной церкви, когда та стала набирать силу. Временами использовалась и тактика укрепления автокафельной церкви, но общей тенденцией стала, похоже, та, которую проявил штадткомиссар Киева, который открыто обнаружил первичность интересов прорусской церкви для германских официальных лиц, передав ей на публичной церемонии главный кафедральный собор Киева – Святого Владимира.[575]

В вопросе объединения двух православных церквей рейхскомиссариат руководствовался принципом – делать все, чтобы ослабить силы, которые могут выйти из-под контроля. В мае казалось, что подчинение автокефальной группы Алексию не позволит ей набирать силу; правда, политика подчинения носила экспериментальный характер, потому что единая церковь, независимо от ее отношения к национальному вопросу, была нежелательна для автократической нацистской группы[576]. К октябрю, когда автокефальная церковь стала настолько сильной, что Алексий был вынужден согласиться с объединением на выгодных ей условиях, немцы вмешались, чтобы сорвать попытки примирения[577]. Переговоры между Алексием, с одной стороны, и Поликарпом, Мстиславом и Никанором, с другой, продвинулись настолько, что 8 октября 1942 года был подписан акт об объединении. Был сформирован новый синод епископов, состоящий из Поликарпа и Алексия как митрополитов, Мстислава в качестве секретаря, Александра, Симона (автономного епископа) и Никанора. Таким образом автокефальная церковь получила явное большинство в правящем органе. Места епископов предполагалось перераспределить так, чтобы обеспечить ими всех введенных в сан до того времени обеими группировками.[578]

Однако германское вмешательство в сочетании с противодействием некоторых епископов-автономистов во главе с Пантелеймоном вынудило Алексия отозвать свою подпись.[579]

Из сказанного кто-то может сделать вывод, что должна была существовать тесная связь между автокефальной церковью, которая за нескольких месяцев сделалась церковью большинства верующих националистов и националистических партий. В некоторой степени это так, ибо многие националисты, которые под страхом смерти боялись заниматься какой-либо националистической деятельностью, потянулись к церкви. Многие ведущие члены автокефальной церкви были связаны с УНР; и гетманцы проявляли большой интерес к развитию событий в церковной сфере в духе консервативных традиционалистских принципов. В частности, Мстислав, член иерархии автокефальной церкви, который больше других занимался и интересовался политическими делами, являлся давним приверженцем УНР.[580]

По-настоящему же активными партиями на востоке Украины, как указывалось выше, были две фракции ОУН, поэтому церковные лидеры стремились ассоциироваться с другими группировками, что было определенным препятствием для тесного сотрудничества. Кроме того, влиятельные элементы в обеих фракциях ОУН были против религии в принципе. Это идеологическое предубеждение против использования церкви для национального самовыражения объясняется опытом, приобретенным националистами в Восточной Украине. Церкви – и автономная, и автокефальная – без труда привлекали верующих, потому что были миллионы людей, истосковавшихся по религии за годы коммунистических гонений. Но это были люди в основной своей массе из низших, наименее образованных классов общества, прежде всего из крестьянства[581]. Поскольку же внимание группировок ОУН – как будет показано – было сосредоточено на интеллигенции, они почти не брали в расчет аспекты националистических настроений, которые превалировали только в деревне. Что еще важнее, молодое поколение везде, даже в сельских районах, было враждебно или по меньшей мере безразлично к религии. Обе оуновские группы стремились заручиться поддержкой молодежи; вскоре они увидели, что любая близкая связь с церковью расценивалась значительной частью молодежи как «реакционность». Поэтому они забросили или ограничили свои контакты с церковью, чтобы не ставить под угрозу свои позиции в молодежной среде.[582]

Только что отмеченные факторы мешали искреннему сотрудничеству между церковью и националистическими политическими движениями, было много случаев, когда две националистические тенденции развивались параллельно. Особенно это заметно было в Киеве, где Пантелеймону, самому откровенно прорусскому из автономных епископов и самому твердому врагу украинской национальной независимости, противостоял Мстислав, самый деятельный националист из числа автокефальных епископов. В Киеве националистически настроенные украинцы избегали любых контактов с автономной церковью; в этом их поддерживали многие видные деятели городской администрации, среди них был и голова – Форостивськый, который сам был священником при Лыпкивськом. Антинационалистические элементы из окружения Штепы и Богатырчука без восторга относились к возглавляемой Пантелеймоном церкви и, похоже, поддерживали добрые отношения с автокефальным клиром на минимально необходимом уровне, но в целом различие между политическими группами строго соответствовало конфессиональным различиям.[583]

Особенно это было заметно в Днепропетровске, где автономным епископом стал твердый сторонник возрождения Российской империи Димитрий. Националистические элементы решительно выступали против его политики и попыток возродить помпезность старой Русской православной церкви[584]. С другой стороны, влиятельные русские националисты вместе с русофильской городской администрацией и прессой энергично поддерживали Димитрия, что в нескольких случаях вылилось в настоящий вандализм по отношению к соперничающим церквям.

Глава автокефальной церкви Геннадий поддерживал хорошие отношения с мельниковцами и бандеровцами в этом городе на Днепре. Геннадий помогал бандеровским подпольщикам ускользать от немцев, один из его главных помощников состоял в ОУН-М, а факультет университета, находившийся под влиянием мельниковской группировки, вел курсы по подготовке будущих священнослужителей этой церкви.[585]

Необходимо подчеркнуть размах – и пределы – сотрудничества между националистами и автокефальной церковью, так как имели место два инцидента, которые были многими восприняты как доказательство настолько тесной связи автокефальной церкви с некоторыми самыми непримиримыми представителями ОУН, что это противоречило христианским принципам. Первый инцидент касался главы автономной церкви Алексия. Рано утром 7 мая 1945 года прелат выехал из своего монастыря в Кременце[586] на немецкой машине с небольшим конвоем. Похоже, именно немцы настояли, чтобы человек такого ранга воспользовался их услугами, потому что на дорогах Волыни в то время существовала опасность нападения красных партизанских или националистических отрядов, а также бандитов, прикрывавшихся их именем. В восемь часов, когда маленький конвой проезжал через лес, он был внезапно атакован подразделением из партизанского отряда Хрина. После шквального огня все ехавшие в автомобиле архиепископа были убиты, машину захватили партизаны, которые были шокированы, обнаружив тело видного священнослужителя в машине, где, как они думали, находятся лишь германские официальные лица. Однако атаковавшие избавились от угрызений совести – после того как были обнаружены бумаги, доказывающие тесное сотрудничество архиепископа с германской полицией.[587]

Если полагаться на данное описание событий, то представляется в высшей степени вероятным, что убийство было неумышленным, непреднамеренным и, следовательно, не указывает на какой-либо план националистов помочь автокефальной церкви. Более того, источник, не связанный с церковными разногласиями, утверждает, что Алексий возглавлял умеренное течение в автономной церкви[588]. Как указывалось, он пытался добиться объединения – и был в дружеских отношениях по крайней мере с одним из иерархов автокефальной церкви, что служит опровержением обвинения, будто Алексий был в услужении германской полиции, а также, как утверждают националистические авторы, НКВД[589]. Алексий был личностью определенного масштаба, как показывает написанное им[590], уважение, которым он пользовался даже среди своих оппонентов, не позволяет поверить таким обвинениям, даже если его примиренческие стремления недостаточны, чтобы опровергнуть утверждение, будто он поощрял разрушение церкви ради Германии и Советского Союза. Весь инцидент был, по всей вероятности, трагической случайностью, использованной впоследствии в пропаганде враждующих группировок.

Второй инцидент, связанный с убийством автономного епископа, не столь однозначен. Поздним летом 1943 года Эммануил, епископ автономистов во Владимире-Волынском, был схвачен отрядом УПА, находившимся под командованием ОУН-Б, отведен в их лесной штаб и там после «суда» казнен как предатель и шпион. Обвинения, подобные тем, что выдвигали против Алексия, были выдвинуты и против его коллеги, и, кроме того, Эммануил, как считается, сознался в том, что был агентом немецкой полиции и выдавал подпольщиков[591]. Правда ли это, определить нельзя, но некоторые факты ставят под сомнение такие утверждения. Против Алексия и против Эммануила были выдвинуты одни и те же обвинения, и то, что первый был, похоже, невиновен, некоторым образом служит защитой для второго. Эммануила сочли предателем потому, что он первоначально был посвящен в епископы Белой Церкви автокефальной церковью, и его последующий переход в автономную церковь из-за сомнительной каноничности националистического религиозного образования нанес, должно быть, болезненный удар по украинским националистическим чувствам[592]. Он также выступал с публинными заявлениями, призывая всех верующих воздержаться от помощи националистическим партизанам; хотя почти всех на Волыни, кто занимал видное положение в обществе (включая члена ОУН – редактора газеты «Волынь»), принуждали делать такие заявления, Эммануил был энергичнее и искреннее других в этой ситуации[593]. С другой стороны, нет действительно заслуживающих доверия свидетельств того, что он занимался шпионажем или другой бесспорно постыдной деятельностью, и те, кто знали его близко, склонны ставить под сомнение эти обвинения[594]. Напрашивается вывод, что его смерть была следствием фанатического и безжалостного духа, который доминировал в ОУН-Б на Волыни в то время.

С другой стороны, нет никаких свидетельств причастности автокефальной церкви к его убийству, и внешние обстоятельства указывают на то, что решение было принято самими партизанами. Позиция Эммануила была особенно неприятна для УПА из-за контраста с позицией наиболее активного автокефального прелата на Волыни епископа Платония Ровенского, который активно помогал подполью и, как говорят, даже наведывался в лагерь УПА в Дермане, чтобы предложить свою поддержку[595]. Следует, однако, отметить, что Платоний имел сравнительно небольшое влияние в иерархии автокефальной церкви. Типичным было поведение Поликарпа – другого волынского епископа, – который энергично протестовал против атак немцев на духовенство и против их жестокого отношения к населению[596], но никогда не оказывал открытой поддержки повстанцам. В этой политике подчинения светской силе, даже порочной, Поликарп следовал, согласно его собственному утверждению, традиции православия.[597]

Через несколько месяцев после этих трагических эпизодов почти весь восток Украины был отвоеван Красной армией. Значительное большинство православных епископов, и автокефальной и автономной групп, не стали дожидаться возмездия за противодействие советским планам использовать православие как оружие пропаганды и спаслись бегством в генерал-губернаторство. Здесь к епископам отнеслись со значительно большей учтивостью, чем в рейхскомиссариате[598]. Кроме того, «восточное министерство» сочло, наконец, возможным начать создание национальной церкви. Проект, разработанный министерством Розенберга, призывал к объединению двух конкурирующих ветвей. Этот союз был бы якобы компромиссным, но, подобно неудавшемуся соглашению, подписанному Алексием, более благоприятным для автокефальной группировки. Должностные лица «восточного министерства», ведавшие переговорами, явно склонялись к поддержке Мстислава и Иллариона, но относились несколько прохладнее к Поликарпу[599]. С другой стороны, Пантелеймон, реальный руководитель автономной группировки, был для них «русским» и упрямцем; они предложили ему оставить Украину и занять освободившееся место в Риге[600]. Тяготение автокефальных к объединению, при котором будут какое-то время «русские епископы для русского меньшинства», которых позже поглотит «украинская церковь», очевидно, предусматривало понижение в сане автономных епископов или по крайней мере тех, кто упорно благоволил русским культурным и этническим элементам, однако «восточное министерство», очевидно, не выступало против ЭТОГО.[601]

Планы националистической церкви были разрушены из-за отказа автономных епископов принять роль, предписанную им «восточным министерством», и бессилия этого ведомства проводить в жизнь свои пожелания. Вместо объединения с другими епископами с Украины оставшиеся автономные иерархи присоединились к Русской православной церкви в эмиграции, представленной Карловицким синодом. По крайней мере два из них сделали так к началу октября 1944 года, а остальные скоро последовали их примеру[602]. Совпадение этих действий с присоединением некоторых видных украинцев к Комитету освобождения народов России говорит, что те же самые немецкие круги, которые поощряли власовское движение, возможно, поддержали и решение церковной группы. Такой шаг доказывает, что автономная церковь была тесно связанна с теми элементами, которые желали продолжения распространения и доминирования русской культуры на Украине и поддержания политических связей с Россией.

Организация, тактика и специфические цели автокефальной церкви были отличны от целей националистических партий во время войны. Само понятие независимой украинской церкви служило для того, чтобы развить чувство украинской национальной самобытности, но, поскольку автокефальное духовенство было, как правило, распространителем национализма, никакое рассмотрение националистических движений на православном востоке Украины при германской оккупации, которое не примет во внимание роль автокефальной церкви, не будет полным. Так как соперничающая автономная церковь стремилась поддерживать связи с Москвой, это подчеркивает особенность ее влияния, отличного от влияния националистической церкви. Действия двух конкурирующих церквей будут часто упоминаться в следующих главах книги, когда речь зайдет о Восточной Украине.

Глава 9

Сила националистической активности

Хотя церковь в некоторой мере представляла собой институциональный орган, с помощью которого могли быть выражены национальные настроения, ее вклад в продвижение политических доктрин был ограничен. Организационные каналы представлялись особенно важными для националистических движений, которые хотели добиться широкомасштабных успехов на оккупированном востоке Украины. Подпольные группы создавали собственную сеть контактов при минимуме направляющего влияния центра. Однако ресурсы под их прямым управлением были минимальны, а регион огромен: его население в 1941—1943 годах, даже после оттока и перемещения людей во время войны, составляло тридцать миллионов жителей. Подпольные публикации могли издаваться только на мимеографах или маленьких ручных прессах и циркулировали от одного доверенного лица к другому. Такая пропаганда могла, однако, охватить лишь несколько тысяч человек. Как организации подпольного характера, националистические группы поневоле имели крайне малое число членов. Например, группа ОУН-Б в районе Краматорска в Донбассе названа одним из националистических лидеров этого района «крупной» ячейкой[603]. Опять же общее число активных членов ОУН-М в Киеве к концу 1942 года никогда не превышало тридцати[604]. Верно то, что в главных городах после первых месяцев 1942 года члены ОУН исчислялись десятками, однако общее число таких активистов в Восточной Украине составляло только несколько сотен.

Численность заговорщической организации, однако, не обязательно является критерием ее эффективности. Проникая на ключевые посты в общественных учреждениях, члены националистических партий имели возможность оказывать влияние, недостаточное для числа их сторонников. Кроме того, даже когда серьезные партии, подобно двум фракциям ОУН, были не способны проникнуть в институциональные каналы, это делали порой местные националистические группы, перед которыми и ставилась такая задача. Никакая оценка силы национализма на востоке Украины в течение 1941—1943 годов не была бы полной без рассмотрения вопроса о проникновении националистов внутрь институциональных рамок. При таком рассмотрении важно действовать с большой осторожностью, так как приверженцам украинских националистических групп легко задним числом приписать повышенную значимость своему влиянию в годы оккупации. Основным критерием подхода была проверка имен людей, названий мест и дат, присутствующих в каждом отрывке повествования (в виде напечатанных мемуаров или устного свидетельства), на основе многочисленных, но поверхностных материалов украинской прессы военных времен. Также использовались доступные подпольные публикации военных лет и германские сообщения. Таким способом можно судить по крайней мере о степени реального знакомства рассказчика с местностью, которую он описывает, понять же правомерность его оценки лиц и событий можно, если умеешь читать между строк, так как большинство публикаций, хоть и напечатано легально, но написано эзоповым языком военного времени.

Основной целью националистов в их кампании по привлечению поддержки восточноукраинских масс было внедрение в административные аппараты, существовавшие на местном уровне во всех оккупированных немцами областях. Общий стиль правления, установленного нацистским режимом на оккупированных восточных территориях, и политика ответственных должностных лиц уже были описаны. Жестокость проводимой политики делала невозможной открытую деятельность оуновских групп, и несвоевременное понимание этого привело к уничтожению многих приверженцев оуновцев. Однако о степени выживаемости административных чиновников уже было сказано, и что было верно для Киева, было в неменьшей степени верным и для многих менее крупных центров Украины. Несмотря на решительные старания Эриха Коха и его когорты поставить все аспекты жизни под контроль, размер украинской территории и численность населения препятствовали достижению полного успеха. Например, в администрации генеральбецирка «Николаев» было только пять сотен немцев, которые должны были управлять населением в 1 миллион 920 тысяч человек на территории почти в 44 тысячи квадратных километров.[605]

Ограниченность контроля можно объяснить нехваткой германского административного персонала и наличием языкового барьера. Было уже сказано о том, насколько вермахт зависел от националистов, работавших переводчиками. Поскольку мало кто из чиновников рейхскомиссариата знал славянские языки и все же они, как правило, отказывались от услуг эмигрантов или западноукраинцев, приходилось опираться на местных переводчиков в качестве посредников. Можно предположить, что набирались надежные лица, часто этнические немцы. Эти физические ограничения, однако, заставляли немецких чиновников делать все возможное, чтобы удерживать «командные высоты» административного контроля в своих руках: в сфере экономики, вооруженных сил и средств коммуникации; другие общественные дела немцы поручали администраторам, привлеченным из местного населения, и могли лишь время от времени вмешиваться, чтобы наказать за реальные или надуманные нарушения их директив. Они могли сталкивать одну группу с другой и таким образом направлять развитие движений, которые грозили выйти из-под германского контроля. Они могли подчинить все аспекты жизни, используя пресс страха и материальных лишений. Но, испытывая недостаток в сторонниках, которые проникали бы в мельчайшие группы общества, они не могли в полной мере осуществлять программу идеологической обработки населения и практически не могли препятствовать тем, кто контактировал с населением, привносить идеологический оттенок в характер их действий.

Ограниченные физические возможности немецких властей заставили немцев в значительной степени отдать местный административный аппарат на востоке Украины местным жителям, которые преобладали в администрации сельских районов, но об их действиях, связанных с национализмом, известно мало, чему будет дано объяснение в следующей главе. Городская администрация более строго контролировалась немцами, но их численность не позволяла осуществлять полный контроль. Несмотря на то что население скоро осознало, что местная администрация имеет лишь подобие власти, понятие всемогущества государственного контроля настолько укоренилось в сознании населения, что даже внешние признаки власти националистов позволили им приобрести некоторую поддержку. Повсюду на оккупированной Украине, за исключением этнически смешанного Донбасса, администрация говорила лишь на немецком и украинском. Хотя известно, что чиновники, которые в административной деятельности пользовались предписанными языками, часто переходили на русский, как только выходили из своих кабинетов, а иногда даже писали сообщения и распоряжения на этом языке[606] – с переводом на украинский, – знание русского считалось престижным. То же самое можно сказать о широком распространении национальных символов, которые запрещались при советской власти, например сочетание голубого и желтого цветов; оно появилось на униформе полиции, в качестве знамен, украшавших административные здания, даже на трамваях. С другой стороны, удаление этих символов русофильскими элементами администрации имело столь же символичный отрицательный эффект; официальным языком, однако, всегда оставался украинский.[607]

Определенным доказательством влияния, которое оказал украинский национализм на население, является статистика, полученная из переписей населения, проведенных различными городскими службами в конце 1941 и в начале 1942 года[608], при которых каждый гражданин имел право определять собственную национальность. Отмечался огромный процентный прирост лиц, объявивших о своей украинской национальности при сравнении с данными советской переписи 1926 года, проводившейся подобным образом. Резкие различия процентных данных во многих городах объясняются факторами, которых мы коснемся в одной из следующих глав. Кроме того, почти не подлежит сомнению, что давление – начиная со страха перед укомплектованной националистами полиции (которая, по крайней мере, в Житомире проводила перепись) до желания получить материальные выгоды, сохранявшиеся лишь для украинцев, – было существенным фактором. Несомненно, однако, что большое число тех, кто заявил о своей украинской национальности в 1941—1942 годах, сделали это из желания примкнуть к победителям – к национальной группе, которая, как они думали, окажется в будущем в фаворе. Националистический голова Киева Леонтий Форостивськый, при администрации которого проводилась перепись в столице, легко признает значение этого фактора.

Муниципальная администрация играла значительную роль в поддержке националистической деятельности и материально. Фонды, находившиеся в распоряжении администрации, были далеко не мизерными. Так, харьковский городской годовой бюджет составлял сумму равную приблизительно восьми миллионам долларов[609]. Число муниципальных служащих было также значительным. В Киеве, когда головой был Багазий, иждивенцами центральной муниципальной власти был персонал в 20 тысяч человек[610]. Немцы сочли число настолько чрезмерным, что оно фигурировало в обвинениях против Багазия, но через несколько месяцев после его ареста число нанятых городской администрацией, – очевидно, только в чисто административных секторах, исключая образовательный сектор и сектор производственных и коммерческих предприятий, – составляло все еще 1138 человек и еще 1065 работали в районах[611]. Даже меньшее число административных работников весьма существенно для города, все население которого сократилось к тому времени до 350 тысяч человек, причем процент трудоспособных людей был крайне мал.

Свыше четверти состава административного корпуса составляла элита интеллигенции – люди, имевшие высшее образование, в то время как еще 35 процентов представляли, вероятно, советскую «интеллигенцию», поскольку имели среднее образование[612], что важно, когда речь идет о политических настроениях. Городская администрация с приложением в виде школ и прессы служила, таким образом, прибежищем интеллектуального класса, который вследствие военных передряг лишился привычной экономической роли. Следовательно, ориентация структуры, в которой эти люди нашли себе место, могла играть существенную роль в настроениях этой группы.

По крайней мере две головы восточноукраинских городов[613], помимо Багазия, лишились жизни из-за слишком горячей преданности националистическому делу. Даже когда люди такого ранга не были в конфликте с оккупантами, они знали, что из-за своего положения являются мишенью для коммунистов – секретных агентов или возвратившейся Красной армии. То, что значительная группа чиновников, хоть и испытывая страх, верна националистическому делу – признак того, что на востоке Украины существовал значительный резерв лидеров для националистического движения.

Хотя городская администрация в целом была и символом украинской националистической власти, и орудием продвижения националистического дела, отдельные ее подразделения имели не всегда одно и то же значение. Их значимость в большей мере объяснялась тем, что административные отделы, наделенные весьма важными функциями, часто действовали с разной степенью независимости от центральной муниципальной администрации.

На практике объем власти любого важного чиновника зависел больше от его собственного характера и его отношений с германскими властями, чем от какого бы то ни было формального распределения власти. Это проявлялось особенно остро в больших городах, где в дополнение к штадткомиссару, стоявшему над местным городским головой, имелись еще германские чиновники, отвечавшие за каждый из отделов администрации. В таких случаях начальники отделов, которые были в хороших отношениях с немецким начальством, имели, похоже, возможность проводить довольно независимый от городского головы курс, то же самое можно сказать про наиболее твердых или умных чиновников, которые хотели применять свои полномочия даже без особой немецкой поддержки. Поэтому иногда случалось, что один или более отделов местной администрации становились оплотом националистической деятельности, в то время как городом в целом руководили противники украинской независимости.

При советской власти местная администрация имела отделы финансов, экономический, местной торговли, здравоохранения, народного образования, социального обеспечения и кадров, а также общий отдел, плановый комитет, а иногда отделы местной промышленности и сельского хозяйства. В городской администрации при немецкой оккупации, очевидно, произвели некоторое укрупнение и слияние отделов, но в целом советская структура была мало изменена, если не считать ликвидацию планового подразделения. С другой стороны, было добавлено несколько новых отделов для осуществления функций, которые при советской власти исполнялись более высокими административными инстанциями, но которые немцы хотели контролировать в городах. Одним из таких отделов являлся отдел пропаганды, о котором будет сказано несколько позже. Другим был юридический отдел, который заведовал судами низших инстанций[614]. Он имел, однако, малое или нулевое значение для националистической деятельности. Намного более существенными в этом отношении были полицейские отделы. Некоторые их действия, связанные с национализмом, уже упоминались. Немцы, конечно, прилагали большие усилия, чтобы полностью контролировать этот сектор власти, единственный в местной администрации, который мог оказать вооруженное сопротивление их правлению. Так как полицейские силы были все время в руках чинов из немецкой СП – полиции безопасности, которые часто придерживались только номинального подчинения штадткомиссару, то украинский руководитель этого отдела был независим от городского головы. Кроме того, поскольку имелось несколько германских полицейских органов – обычная полиция безопасности, тайная полиция, железнодорожная полиция, – действовавших на той же территории, объединенных высшим руководством, но имевших разных украинских субначальников, работавших под немцами, вероятность какой-то конкуренции или антагонистических влияний существовала. Несмотря на особые усилия рейхскомиссариата искоренить всех оуновцев из полиции, ОУН была в состоянии в течение многих месяцев удерживать свои позиции в нескольких городах. Например, городская администрация Винницы и Днепропетровска была в руках прорусских элементов, оппозиционно настроенных по отношению к украинскому национализму, но шефом полиции в первом городе[615] и исполняющим обязанности начальника тайной полиции в последнем[616] были сторонники ОУН. Германская полиция, очевидно, не могла контролировать каждый шаг своих подчиненных, так что такая поддержка в полиции имела большую ценность для националистических групп.

Во время киевской волны репрессий в декабре 1941 года был арестован доктор Кандыба, но его сторонники, управлявшие полицией в том районе, позволили руководителю ОУН-М на востоке Украины выйти на свободу и продолжать свою деятельность свыше двух лет[617]. Кроме того, националисты, работавшие в полиции, помешали контролировать эти группы секретным коммунистическим агентам, которые с успехом внедрились в полицию в ряде населенных пунктов на юге Украины и на некоторое время в самом Киеве благодаря тому, что немцам было удобно сохранить советскую милицию[618]. Ценность проникновения националистов в полицию была нейтрализована ненавистью населения, вызванной их сотрудничеством с немцами. Кроме того, недобрая слава полиции иногда росла в результате акций самих националистов, использовавших полицию как орудие терроризирования неукраинцев.[619]

Существовали службы менее важные, чем полицейские отделы, однако имевшие огромное значение, занимавшиеся здравоохранением и социальным обеспечением. Уже отмечались жесткие ограничения, налагаемые немцами на местную администрацию за попытки поддержать голодающих сограждан. Однако она могла продолжать свою деятельность, что было важно с практической точки зрения и позволяло принимать посильное участие в обеспечении населения продовольствием. Несомненно, немцы были рады оставить эту трудную и неблагодарную работу местному руководству. Работа по социальному обеспечению частично возлагалась на отделы муниципалитетов, частично этим занимались добровольцы. Дублирование вызывало политические конфликты в этой сфере деятельности. В Киеве начальником отдела соцобеспечения был профессор Гаевський[620] до посвящения в автокефальные епископы, и даже после его отставки отдел, похоже, остался в руках националистов, которые продолжали проявлять заботу о людях, оказавшихся в бедственном положении, несмотря на нехватку ресурсов в этом секторе, о которой упоминалось в предыдущей главе[621]. В то же время Украинский Красный Крест, который был сформирован как орган городского правительства и активно действовал, чтобы смягчить ужасные условия в лагерях военнопленных, был распущен немцами. По-видимому, эта акция объяснялась тем, что националисты время от времени использовали его в качестве прикрытия своих действий. Руководитель Красного Креста, профессор Богатырчук, вначале откликнулся на приглашение сотрудничать с ОУН-М, однако позже он почувствовал отвращение к организации в связи с эксцессами оуновцев в Киеве и стал поддерживать русофильские элементы[622]. Его организация, преобразованная во Всеукраинский комитет помощи (Всеукраинськый комитет допомога) могла даже накануне ухода немцев снабжать едой 36 тысяч человек (детей и других нетрудоспособных)[623] – шестую часть населения города; его огромная популярность[624] помогла ему найти поддержку при создании коалиции с антисоветскими русскими. С другой стороны, в Днепропетровске, где городская администрация была в основном в руках прорусских элементов, украинцы с подачи организатора из ОУН-М создали организацию Красного Креста, которая действовала как центр националистических сил.

Националисты были более успешны в кооперативной деятельности. Поскольку в составе администрации каждого города имелся отдел торговли, кооперативы, как квазиобщественные формирования, были важны как проводники местной инициативы. Кооперативное движение не было продуктом коммунистической системы, было популярно на востоке и западе Украины и играло важную роль перед Первой мировой войной, когда уже имело националистическую окраску[625]. В нэповский период советской власти и до конца двадцатых кооперативы располагали значительной степенью независимости и служили, по крайней мере в Харьковской области, центром притяжения националистических элементов, которые работали с республиканским правительством[626]. В периоды пятилеток городские кооперативы восполняли пробелы государственной системы торговли, а какие-то из них принимали участие в государственных коммерческих операциях.[627]

Когда пришли немцы, выжившие руководители прежних независимых кооперативов снова смогли проявить себя. Уже зимой 1941/42 года в Киевской области было организовано 643 кооператива, включая 48 районных продовольственных обществ, которые занимались закупкой, переработкой и реализацией сельскохозяйственной продукции[628]; в Харькове существовало 150 кооперативов, которые поддерживали прямые контакты с поставщиками в деревне[629]. В дополнение к многочисленным кооперативам, занимавшимся реализацией товаров, в Киеве было создано 28 производственных кооперативов в таких сферах, как транспорт, печать, галантерея[630]. Был воссоздан Украин-банк (Всеукраинский кооперативный банк), основанный в 1922 году для финансирования всех типов кооперативов, но инкорпорированный в 1936 году в советский центральный Торгбанк.[631]

Кроме того, существовала более важная связь с националистическими движениями. Была сделана попытка организовывать, с одобрения немцев, центральный орган продуктовых кооперативов, известный как Всеукраинское кооперативное общество (Всеукраинська кооперативна спилка), который координировал деятельность местных организаций, издавал бюллетень и восстановил музей истории кооперативного развития – институт весьма значимый для поддержания националистических Настроений[632]. Под руководством старого офицера украинской армии профессора Перевертуна, тесно сотрудничавшего с ОУН-М, он развернул активную деятельность в Киевской области, уделяя особое внимание подготовке дефицитных кадров работников кооперативов нижнего звена[633]. Помимо косвенного разжигания националистических настроений помощь этого учреждения националистическому делу включала в себя устройство на работу лиц, которых немцы увольняли из муниципальной администрации[634]. В начале 1943 года, однако, такие действия закончились расстрелом директора.[635]

Подобно кооперативному движению, народное образование долгое время было краеугольным камнем украинского национализма, более важным во многих отношениях, чем прямое политическое действие. В конфликте между коммунистами-националистами на Украине и сталинскими централистами именно наркомы образования, вроде Шуйского и Скрипника, вели борьбу за украинизацию культурной жизни. Следовательно, вполне объяснимо, что украинцы-националисты при немецкой оккупации собирались управлять муниципальными отделами образования.

Главная цель рейхскомиссара и его прислужников, однако, состояла в том, чтобы предотвратить развитие культурного украинского класса, обратить людей в расу покорных крестьян. План Розенберга создать университет в Киеве был отброшен, а стандартное обучение подразумевало четыре года[636]. Это резкое ограничение образовательных возможностей было воспринято с глубокой обидой. Но, поскольку была реальная нехватка учебных материалов, книг и учителей, украинцы надеялись, что такое ограничение не является постоянной политикой, надеялись на это, даже когда закрывались гимназии, которые были открыты при армейской администрации усилиями местного населения.[637]

В какой-то степени запрет на среднее и высшее образование был обойден благодаря прорехам в установленных немцами правилах, что позволило вновь открыть технические школы. Острая нехватка ремесленников и профессионально обученных лиц, обусловленная уничтожением еврейского населения, заставила даже одержимых жаждой власти нацистов признать необходимость обучения украинцев таким специальностям. Было разрешено открыть большое количество средних технических школ, сельскохозяйственных школ и даже институтов высшего образования – например медицинских. Население восприняло эти меры следующим образом: в Киевский медицинский институт в 1943 году поступило 2 тысячи человек при численности населения города только в 300 тысяч, а в Херсоне, пятом по числу жителей городе, в медицинских школах учился 541 студент[638]. Медицинские институты были также вновь открыты в Сталине, Днепропетровске, Виннице и, возможно, в других городах, хотя сомнительно, чтобы любой из них был центром молодежной националистической организации, каким стал под руководством ОУН-М факультет в Киеве.[639]

Описанная в предшествующем абзаце образовательная структура была ориентирована на подростков и юношество и могла использоваться для непосредственного распространения националистических идей. Конечно, частично по этой причине немцы ограничили образование столь узкими рамками. Но и эти ограничения не были главным препятствием в предоставлении образования лицам с потенциалом граждан националистического типа, поскольку они пополняли число остарбайтер. Программа набора рабочих в Германию вымывала из начальных школ учителей, а учеников, которые были слишком малы для принудительных работ, косили голод и болезни. Если задача культивирования националистического сознания предполагала долгосрочную перспективу, то четырехлетняя начальная школа являлась подходящим фундаментом ее существования.[640]

В области образования националистическим лидерам требовалось решить двойную задачу: они должны были создать прочную базу для развития независимой Украины, обеспечив преподавание на украинском языке, чтобы подрастающее поколение владело им в совершенстве; им также нужно было заменить коммунистическую идеологию позитивной националистической концепцией. Первая задача была относительно не сложна, хоть и далеко не проста в практическом решении. В соответствии с политикой поощрения внеполитических аспектов украинского национального образования немцы распорядились, чтобы преподавание шло только на украинском языке. Националистические директора с энтузиазмом восприняли нововведение, но иногда было трудно воплощать его в жизнь, потому что даже учителя, которые были в душе националистами, не всегда могли вести уроки на украинском.[641]

Намного труднее было сделать националистическую идеологию в школах доминирующей. При националистической идеологической обработке в школах усилия, как обычно, были сосредоточены на изучении истории[642], это было особенно важно, так как оправдание украинского движения независимости в значительной степени основано на концепции истории, которой следует гордиться, отличной от истории Московии. И вполне естественно, что ни один советский учебник не подходил ни для укрепления украинского самосознания на уроках истории, ни для выкорчевывания плодов коммунистического воспитания. До некоторой степени пробел был восполнен учебниками, изданными за год до начала войны Украинским центральным комитетом в Кракове[643]. Некоторые тексты были отпечатаны отделом культуры киевской городской администрации. Некоторые активисты ОУН-М предприняли дилетантские попытки напечатать небольшим тиражом новую версию украинской истории с их предисловием[644]. Ввиду отсутствия финансовых средств и дефицита времени пробел в печатных материалах не мог быть восполнен, поэтому многое зависело от привлечения в школы нужных учителей. Конечно, невозможно определить, в какой степени многие тысячи учителей придерживались националистических взглядов, но множество местных формулировок националистических понятий, которые следовало прививать в школах, свидетельствуют о силе националистических настроений. Глава мариупольской школьной системы предлагал уделять особое внимание изучению родного языка, культивировать любовь к родине и уважение к старшим; группа молодых активистов в Кривом Роге считала, что идеологическим стержнем образования следует сделать идеалы казачества, кодекс Запорожской Сечи, который должен был вести к духовному, моральному и физическому возрождению.[645]

Серьезные усилия были сконцентрированы и на развитии системы добровольного образования для взрослых. Группы «Просвиты» были основаны националистической интеллигенцией Восточной Украины за много лет до революции. После долгих лет подавления коммунистическим режимом они были восстановлены, чтобы вести работу по развитию национальной культуры и осознанию национальной самобытности. Эти две цели могли быть объединены, потому что все националистически настроенные украинцы понимали необходимость прививать любовь к местным народным искусствам и традициям, подчеркивать их своеобразную природу. Эта попытка имела как культурное, так и политическое значение, поскольку не только советский режим (и до 1941 года, и после отвоевания Украины, как, например, в Харькове)[646], но и немецкая полиция подвергала гонениям общества «Просвиты», и на территории рейхскомиссариата они могли в разные периоды вести только подпольную деятельность. Тяга к национальному самовыражению разделялась столь многими, что немцы осознали необходимость дать выход этим чувствам, поэтому «Просвиту» в целом разрешили, оставив ее под пристальным наблюдением[647]. Вместе с церковью (и несколькими местными обществами, не использовавшими имя «Просвиты», но имевшими те же функции) «Просвита» была одной из немногих организаций националистического характера, которые напрямую не контролировались немцами.

Работу групп «Просвиты», организованную по-разному в разных районах, можно разделить на четыре общих направления. Главную роль везде играла музыкальная деятельность, особенно в ходу были хоровые группы, что служило мощным интеллектуальным и эмоциональным стимулом националистического чувства, так как большинство песен были украинскими. Кроме того, получали поддержку группы бандуристов (бандура – это исконно украинский маленький, похожий на лютню струнный инструмент), создавались оркестры бандуристов. В больших центрах «Просвита» побуждала профессиональные музыкальные организации, консерватории и оперные театры ставить спектакли, взывающие к националистическому чувству. Например, вновь были открыты оперные театры в Киеве и Харькове, в репертуар которых входило значительное число украинских произведений («Тарас Бульба», «Наталка-Полтавка» и др.). Шли также традиционные западные оперы – такие как «Мадам Баттерфляй» и «Корневильские колокола». Однако подобно другим формам национального самовыражения оперные спектакли вызвали ненависть нацистов, как любая независимая деятельность. Поначалу лучшие места в киевской опере резервировались для немцев, а затем, в декабре 1942 года, спектакли вообще были прекращены, что вызвало негодование всех слоев общества.[648]

Через несколько дней после отступления Красной армии стали появляться, как правило с помощью «Просвиты», театральные группы, причем даже в меньших городах Восточной Украины. Например, не прошло и месяца со дня немецкой оккупации, как театр начал действовать в Житомире[649]. Даже в Чернигове и Симферополе (в Крыму), где наблюдалось мало признаков националистической активности, вскоре открылись театры[650]. Поскольку актеры представляли собой в основном любителей, желавших выразить националистические чувства, спектакли были националистическими (очевидно, в большей степени, чем оперы, исполняемые в основном профессиональными артистами и имевшие «всесоюзный», то есть русский, характер, по крайней мере по духу)[651]. Некоторые представления были настолько проникнуты националистической идеологией, что подверглись немецкой цензуре. Автор одной из наиболее популярных пьес Константин Гупало был арестован за националистическую деятельность.[652]

«Просвита» и связанные с ней группы поддерживали разнообразные образовательные акции. Ценность лекций заключалась не столько в их содержании, сколько в том, что читались они на украинском языке; из-за острой нехватки даже периодической литературы библиотеки и читальные залы были важны как средства распространения печатного слова; националистическая культурная работа велась в школах; проводились исследования и обсуждения национальной истории и этнографии. Более энергичные и менее ограниченные общества, подобно «Просвите» в Харькове, действовали активнее. Харьковская группа сделала Дом народной культуры центром большинства националистических организаций в городе и подошла к преобразованию в неофициальное правительство[653]. Кроме того, под руководством энергичного профессора В.В. Дубровского она занималась экономической и благотворительной деятельностью – например публикацией книг и оказанием материальной помощи нуждающимся учителям и студентам[654]. О масштабах деятельности «Просвиты» в Харькове можно судить по ее численности (около тысячи человек), а один из организованных ею концертов посетило 4 тысячи человек.[655]

В большинстве мест «Просвита» и другие культурные акции, похоже, действовали независимо от националистических активистов с Западной Украины. В определенной мере идеология националистов, особенно ОУН-Б, порождала пренебрежение к столь постепенным и лишенным эффекта методам развития националистических сил[656]. Безусловно, в таких центрах, как Киев и Житомир, в которых были сильны позиции ОУН-М, существовало сотрудничество между данной организацией и местными основателями «Просвиты», но националистическая партия не располагала людьми, чтобы самой вести культурную работу, и, очевидно, считала, что «Просвита» не подходит для тактики подпольной работы, которую пришлось вести после начала немецких репрессий[657]. С другой стороны, чрезвычайно важная харьковская «Просвита» была организована почти исключительно местными жителями, которые во многих случаях были связаны с «Просвитой» досоветских дней и которые не были связаны с ОУН-М[658], а настроены скорее враждебно к ней. Это вновь доказывает, что на востоке Украины сохранились лидеры, способные брать на себя руководство важными аспектами национальной жизни. То, что руководство в значительной степени интересовали и менее агрессивные аспекты национального развития, служит иллюстрацией известной пропасти между национализмом на востоке и западе Украины.

Средства, задействованные в образовательных системах и в культурных обществах для распространения национальной идеологии, важны главным образом при ведении устной пропаганды. Коммуникативный тип «лицом к лицу» эффективно использовался на протяжении многих лет в восточных славянских странах, «устная агитация» служила укреплению коммунистического режима. Поэтому население привыкло к этому типу пропаганды. Кроме того, это особенно подходило для работы националистических групп, которые стремились распространять идеи, не желательные для немецких властей. Немцы могли запретить представление или разогнать общество, арестовать или расстрелять руководителя, но из-за малого персонала, незнания языка и отсутствия широко развитой надежной местной агентуры они не могли подслушивать все и вся и помешать умному учителю или работнику культуры внушать политические идеи аудитории. Так как националистических пропагандистов было мало, они были плохо организованы и их уровень знаний был недостаточным, чтобы справиться с глобальной задачей идеологической обработки тридцатимиллионного населения, то весьма важно было получить доступ к средствам массовой коммуникации, контролируемым отделами пропаганды муниципальной администрации.

Основная деятельность отдела пропаганды любой украинской муниципальной администрации при немецкой оккупации сосредоточивалась вокруг местной газеты, а другие медиаресурсы типа радио и кино полностью контролировались немцами. Стоит особого упоминания журналистская деятельность на востоке Украины, ибо без этого невозможно дать полную картину о националистической деятельности в этом регионе. Газет не только стало много, но они были символом авторитетного мнения для людей, привыкших рассматривать заявления в советской прессе как политические откровения, не подлежащие сомнению.[659]

Как бы ни опасались германские власти существования украинской печати, им было абсолютно необходимо разрешать ее и поддерживать ради собственных целей. При администрации вермахта, особенно в первые дни, проводилась довольно мягкая политика, на что указывает существование идеологически независимой газеты «Украинське слово» в Житомире и Киеве. Общий свод правил запрещал применять термин «Украина», обозначающий государство, но не территориальное понятие, требовал позиционировать Германию как «защитника» Украины, но не как «союзника», и рассматривать вермахт как «спасителя», но не как «оккупанта»[660]. При армейском контроле газеты стали выходить в десятках городов, включая все важные города востока Украины, хотя по крайней мере в одном из них (Полтаве) создание газеты было значительно задержано из-за нежелания кого-либо из офицеров нести ответственность за цензуру[661]. Одной из причин такого либерализма вермахта было желание воздействовать на многочисленных дезертиров, которые, убоявшись подчинения немецким властям, могли бы присоединяться к красным партизанам. Поэтому газеты были созданы и в болотистых и лесистых районах, даже в маленьких городах вроде Овруча, Олевска и Щорса. Сектор пропаганды самого вермахта играл главную роль в создании газет и даже предложил редакциям в Житомире, Киеве, Полтаве и Харькове услуги знающего и сравнительно независимого журналиста из Галиции Петра Сагайдачного.

Однако, как было ранее отмечено, ведущую роль в создании газет в Житомире и Киеве сыграла ОУН-М, как и в ряде более мелких городов. В Харькове, Днепропетровске и Кривом Роге, однако, инициативу брали на себя люди, работавшие журналистами при советской власти. В Кривом Роге Михаил Пронченко, писатель и поэт, который был заключен в тюрьму советским режимом, но позже работал в местной коммунистической газете, после ухода Красной армии на базе прежней газеты при помощи других молодых людей начал издавать газету под названием «Дзвин»[662]. В Харькове бывший сотрудник редакции газеты «Социалистична Харкивщина» сразу предложил немцам издавать газету под названием «Новый час»[663]. Прошло несколько недель, прежде чем газета стала выходить. Она получила название «Нова Украина», и в редакции работало много мельниковцев. Главный редактор и большинство его подчиненных были, однако, местными лицами, не связанными с ОУН. В ряде населенных пунктов помогали местным создавать газеты и бандеровские активисты.

Населенные пункты, имевшие украинские газеты в 1941—1943 гг.

После того как рейхскомиссариат установил контроль над большей частью Восточной Украины, он изменил политику; откровенно националистические органы печати были закрыты, их редакции расстреляны. Даже официальная политика рейхскомиссариата, которую одобрял остминистериум, предусматривала, что все вопросы, касающиеся газет на местном языке, должны быть переданы отделу по вопросам прессы и пропаганды рейхскомиссариата. Газеты должны были выдавать минимум новостей, предотвращая информационный голод населения, а основывать их разрешалось в районах, где были «политически приемлемые» журналисты и адекватные механизмы цензуры[664]. Однако, как показывает даже эта директива, украинская пресса была нужна, чтобы доводить до сведения населения приказы, опровергать слухи и рекламировать немногие положительные проявления немецкого администрирования. Так как среди немецкого персонала мало кто умел писать по-украински, приходилось привлекать местных жителей, хотя просьбы о создании газет часто отвергались, когда немцы понимали, что бремя цензуры, которое им придется нести, перевешивает возможные достоинства пропаганды или администрирования.

Хотя газета являлась органом националистического влияния, ее возможности распространять националистическую идеологию были ограничены. Имелось несколько ежедневных газет, но огромное большинство выходило куда реже, как показывает следующая таблица восточно-украинских газет:[665]

Кроме того, ни одна не выходила более чем на четырех полосах, а огромное большинство – лишь на одной полосе (напечатанной на обратной стороне советских плакатов и т. п.). Эти ограничения объяснялись прежде всего острым дефицитом бумаги, особенно на юге. «Нова Украина» в Харькове была вынуждена уменьшить ежедневный тираж с 50 тысяч до 25 тысяч[666]; поначалу ежедневная, «Мариупильска газета» стала выходить три раза в неделю; одну газету в генеральбецирке «Таврида» пришлось выпускать по одному экземпляру каждого номера для каждой общины в области, а не для отдельных лиц.[667]

Если бы редактор мог полностью использовать возможности газеты, он вряд ли представил бы весь широкий диапазон политических мнений. Большая часть, обычно первая полоса, была отведена «новостям», главным образом военным, или материалам, доказывающим превосходство арийской нации над остальными[668], блок материалов состоял из объявлений и распоряжений германской администрации. Редакторы часто были обязаны подписывать статьи, подготовленные германскими пропагандистами, подчеркивавшими какие-нибудь (обычно фиктивные) радости работы в Германии, или статьи, посвященные быстрой реализации программы распределения земли. Было также значительное число статей наставительного порядка, которые «учили» украинцев, например, технике ведения сельского хозяйства, в чем, по мнению немцев, украинцы отставали от европейцев; эти статьи часто являлись переводами немецкой прессы. Разрешалось ставить некоторое количество материалов, описывающих деятельность украинских органов – местных администраций, церкви, культурные мероприятия; такого рода статьи вычитывались цензорами с целью исключить возможную политическую пропаганду. Количество статей по истории, литературе и другим аспектам культуры было ограниченным.

Эти ограничения напоминают смирительную рубашку, надетую на редактора. Почти все, кто активно занимался журналистикой в то время, признают, что имелись несколько точек, в которых эта рубашка сильно вытягивалась, и это оправдывало усилия использовать газету как средство выхода националистических чувств. Немногие литературные статьи разрешались, в то время как лишенные открытого политического содержания газетные статьи могли использоваться в некоторой степени для того, чтобы подчеркнуть темы, основополагающие для формирования национальной гордости – например о благородстве украинской литературы, самостоятельном развитии украинской и российской историй, о ценности украинских народных обычаев. Статьи, направленные против коммунистов или евреев, могли содержать скрытые выпады против Москвы и русских; иногда степень ксенофобии таких статей была чудовищно высока. Даже заметки, посвященные украинской деятельности, приветствовались националистами, так как предлагали вниманию публики обзор национальной жизни, запрещенный при советской власти. Значительное число таких статей оказалось выбрано для перепечатки в относительно свободной западноукраинской и эмигрантской печати (хотя, конечно, статьи, написанные в тех условиях, были далеко не репрезентативными), поэтому барьер цензуры был преодолим: обеспечить достаточное количество бдительных и надежных цензоров для такого числа печатных органов было сложно.

Газеты, хоть и в ограниченной степени, могли использоваться для националистической пропаганды, но, поскольку они редактировались националистами, население относилось с неприязнью к националистическому делу, считая печатные издания орудием немцев. Коммунистическая пропаганда – и бандеровская, после того как активистов ОУН-Б изгнали с редакторских постов, – неплохо сыграла на этом. Самые смелые редакторы-националисты пытались нивелировать обвинение в обслуживании немецких интересов, делая выпады против немцев, используя эзопов язык, которому субъекты советской империи были вынуждены учиться. Так, один редактор, когда ему было приказано написать статью, прославляющую программу «Остарбайтер», описал роскошные вагоны-рестораны в поездах, идущих в Германию; мало кто из украинцев, видевших, что людей отправляют на работы в жалких вагонах для перевозки скота, не уловил иронии[669]. Но немногие редакторы использовали столь опасную тактику.

Единственные газеты, которыми управляли прорусские элементы (кроме русскоязычных газет), были «Нове украинське слово», «Днепропетровська газета» и, возможно, еще одна или две газеты на украинском языке в Донбассе. Множество газет в этом регионе и несколько газет на юго-западе Украины находились под влиянием бандеровских агентов, хотя редактировались местными людьми и поддерживали видимость независимости от немецкого контроля. Важными газетами в Виннице и Проскурове руководили редакторы из ОУН-М, которым, однако, приходилось проявлять крайнюю осторожность, чтобы избежать ареста. Некоторые газеты, подобно тем, что издавались в районе к северо-западу от Полтавы и возглавлял которые молодой житель Миргорода Мыхайло Воскобийник, делали все, что могли, для распространения националистических идей, хотя другие газеты в том же самом районе были под пятой немцев.[670]

Можно с уверенностью утверждать, что большинство редакторов хотели бы печатать материалы на националистические темы и делали это, пока не начались репрессии. Угроза репрессий побудила большинство редакторов отказаться от независимой журналистики и по-рабски обслуживать в печати интересы немцев. Некоторые руководители газет ссылались на наследие репрессивного советского режима, ибо западные украинцы в подобной ситуации старались быть инициативнее, даже подвергаясь большему риску[671]. Это, вероятно, объяснялось и тем, что редакторам не хватало журналистского опыта, поскольку многие из них ранее были учителями или имели другие профессии. Журналистов, прежде работавших в советской печати, подозревали в готовности создавать антигерманские материалы, что заставляло их проявлять особенную осторожность[672]. В целом восточные украинцы, когда были лишены националистической поддержки, представляли собой слабых журналистов. За исключением некоторых[673], они не соответствовали западноукраинским стандартам или стандартам ветеранов республиканского периода наподобие Мыколы Стасюка («Мариупильска газета»). Как будет показано дальше, административные кадры также, как правило, привлекались из среды интеллигенции (вузовской или учительской) и не имели достаточной подготовки, чтобы решать поставленные перед ними задачи. Они демонстрировали преданность делу независимости и национализма, поскольку советский режим одобрял инициативу местных административных органов, если дело не касалось политических вопросов, в то время как газетные редакции были обязаны публиковать материалы в духе политики коммунистической партии и находились под неусыпным контролем. Многие инициативные люди, должно быть, считали, что лучше заниматься далеким от политики делом, чем становиться рупором репрессивного режима. Более полная характеристика восточноукраинского интеллектуала будет представлена в следующей главе.

Глава 10

Национализм и восточноукраинская социальная структура

Изучение роли украинских националистических групп в административной и образовательной жизни показало, что при немецкой оккупации они активно действовали в городах и играли важную роль в развитии националистических движений на востоке Украины. Высокоразвитые образовательные системы города были первоочередными целями националистических активистов, а сами города служили центрами, из которых националисты стремились направлять культурную деятельность и контролировать прессу, чтобы получить народную поддержку. Акцент на городской деятельности обусловлен историей развития национализма и на востоке и на западе Украины. Так как сельские районы были украинскими по языковым и культурным признакам, многие считали, что нет необходимости срочно культивировать там националистические настроения. Насколько разумным было данное соображение, мы увидим чуть позже.

Во время Второй мировой войны националистические группировки основную часть ресурсов направляли в восточноукраинские города, где было необходимо начинать строительство национальной жизни почти с нуля. Многие свидетельства националистических украинцев показывают, что существовало господство русского языка и традиций в городах Восточной Украины во время войны[674]: огромное число горожан были русифицированными украинцами. Националистические лидеры не без оснований полагали, что не может существовать никакой надежной базы для их программ, пока местные органы страны представляют собой островки чуждой культуры.

В городской группе населения националистические идеи были восприняты представителями одного социального слоя. Националистические движения во всем мире обычно находили поддержку среднего класса. Поскольку же не существовало никакого хоть сколько значимого восточноукраинского капиталистического среднего класса до 1920 года, а потом в советских условиях не было возможности для его возникновения, не считая какого-то количества торговцев, занимавшихся сомнительным бизнесом при НЭПе, коммерческий класс отсутствовал. Системой государственной торговли в значительной степени заправляли евреи и другие неукраинские элементы[675]. Недостатки этой системы и неприятные воспоминания о приемах нэпманского бизнеса – «ухватил и сбежал» – создали непривлекательный образ частного бизнесмена в умах большинства восточных украинцев[676]. Хотя при немецкой оккупации некоторые представители городской администрации в какой-то мере поощряли частное предпринимательство, основными факторами производства и распределения, если ужасные экономические условия позволяли существовать какому-либо предпринимательству, были общественные и кооперативные предприятия. Развития среднего класса по традиционной западной модели не случилось.

Фактически на Украине, как и во многих странах, где существовали националистические движения, ведущую роль в деле национализма играли другие представители среднего класса: интеллектуалы, квалифицированные чиновники, а также студенчество. Эти четыре категории вместе с теми, кого на Западе называли клерками, технический или даже обслуживающий персонал, согласно советской классификации были объявлены «интеллигенцией» – то есть все, чья работа не требовала в большой мере физического труда[677]. Однако в лидеры националистических движений вышли интеллектуалы, у них была академическая или литературная профессия.

Это важное заявление требует некоторого доказательства, которое трудно предоставить из-за отсутствия статистики, что не позволяет подобрать материал. Однако крайне высокий процент лиц с высшим или средним образованием, занятых в киевской городской и районной администрации в 1942 году[678], является косвенным доказательством превосходства интеллектуалов, хотя следует учитывать заявления хорошо информированных участников событий того времени, что эта и другая администрация, как и редакции газет, служили прибежищем интеллектуалов, лишенных привычных занятий[679]. Кроме того, националистические группы, оуновские или местные, старались поддерживать учителей и писателей, это доказывает, что сотрудничали они с представителями именно этих слоев населения. Например, мельниковские активисты в Киеве зимой 1941/42 года прилагали особые усилия, чтобы обеспечить учителям работу в кооперативах и дать им возможность избежать принудительных работ по восстановлению мостов[680]. Сильная восточноукраинская националистическая группа в Харькове использовала «Просвиту» для организации помощи работникам просвещения[681]. Кроме того, способность националистических элементов существовать в системе образования, когда другие отделы администраций стали недоступны, показывает, что сотрудники этих секторов администрации были националистами. Нельзя делать обобщающий вывод исключительно на основе случаев, известных автору этого труда, их слишком мало, а подобрать дополнительный материал невозможно. Можно отметить, однако, что приблизительно три пятых из шестидесяти видных восточноукраинских деятелей националистического движения, чья профессиональная подготовка хорошо известна, были или преподавателями в высших учебных заведениях, или учителями, или журналистами, или авторами. Имена самых высоких деятелей можно привести в качестве примера. Все три головы оккупированного Киева были педагогами. Руководителем областной администрации в Днепропетровске, организованной с помощью ОУН-Б, был декан электротехнического факультета университета; позже сотрудник медицинского факультета этого университета играл ведущую роль в организации национального совета ОУН-М[682]. Огромное большинство харьковской группы, включая всех главных организаторов «Просвиты», и по меньшей мере двое из «Экзекутивы» ОУН-М были университетскими профессорами, как и редакторы националистических газет в городе Сталино и Ворошиловграде (Луганске)[683]. Среди новых автокефальных епископов единственным восточноукраинским епископом, кто не имел клерикального прошлого, был профессор Гаевськый, также из системы образования. Писатели, хоть и менее значительные, тоже играли важную роль. Аркадий Любченко, возможно, наиболее известный из всех, кто присоединился к ОУН, уже упоминался. Большинство националистических редакторов являлись опытными авторами, хотя, как в случае с поэтом Пронченко из Кривого Рога, они, похоже, более успешно проявили себя в беллетристике, чем как профессиональные репортеры или редакционные работники.

Высокий процент лидеров националистического движения составляли бывшие работники образования и писатели, что вполне объяснимо. «Национальные коммунисты» – комиссары просвещения, такие как Шуйской и Скрипник, в течение предшествующих десяти лет приложили немало усилий для создания национальной культуры. Очевидно, даже неоднократные коммунистические чистки полностью не смогли помешать проникновению националистических идей в систему просвещения и образования. И Скрипника и других коммунистов того периода авторы военных лет провозгласили защитниками украинской «национальной идеи»[684]; получил формальное признание план Скрипника создать комиссию, занимающуюся орфографией, чтобы публикации на украинском языке соответствовали определенным стандартам. Следует заметить, однако, что прямые контакты между националистическими лидерами военного времени и группой Скрипника были крайне редки. Кроме того, русофильские лидеры были также в основном интеллектуалами[685]. Напрашивается вывод: интеллектуалы (в западном смысле этого слова) были наиболее недовольной социальной группой советского общества, способной к лидерству. Значительная часть тех, кто активно занимался националистической деятельностью при немецкой оккупации, имела основания для недовольства советской властью – из-за того ли, что эти люди были лишены интеллектуальной работы, или потому, что отбыли заключение за антисоветскую деятельность. Они четко видели историческую перспективу и быстро действовали в новой ситуации.