Помоги проекту - поделись книгой:
«Ласковые, добрые слова, — думаю я. — Которые обычно и говорят ночью детям».
Все самое ценное. Как ты это понимаешь, Стелла?
— В шестом или седьмом классе у нас замещала уроки одна учительница. На самом деле она была портнихой, но доходов от ее платьев не хватало, чтобы платить за квартиру, поэтому она замещала учителей. Иногда она предлагала мне прогуляться после уроков. Особой красотой она не отличалась, низенькая была и пухленькая, но глаза у нее были добрыми. Она говорила: «Стелла, ты высокая, ты хорошо играешь на флейте, и на каждой руке у тебя по пять пальцев, ты можешь стать кем захочешь. Твои возможности безграничны. Предела им нет». Ее звали Фредерике Молл. Я это запомнила, потому что повторяла про себя много раз: Фредерике Молл, Фредерике Молл.
— Зачем ты сейчас это рассказываешь?
— Потому что ты начал болтать про «все самое ценное», а для меня это воспоминание ценное.
— Речь о вещах, Стелла, а не о воспоминаниях. Оставим воспоминания на другой раз.
Все самое ценное, сказал перед уходом глубокоуважаемый страховой агент Гуннар Р. Овесен. Все самое ценное. Стоимость всех вещей. Дивана. Стеклянного столика. Подсвечников. Цветочных ваз. Книжных полок и книг. На самом-то деле ничего ценного. Фотографии на стене. А что еще? «Серебро», ты сказала? Ладно. Из гостиной мы проходим в столовую. Восемь красных стульев, большой темный обеденный стол, картина на стене — красное солнце опускается в темное море. Еще одна картина — лужа на асфальте, чувствуйте себя как дома и идем дальше. Посмотрите! Это прекрасное помещение в голубых тонах — кухня. Как думаешь, Стелла, страховой агент Гуннар Р. Овесен и его коллеги просматривают такие пленки? Свидетельство о вещах? Нам надо шкафы открывать? Открыть ящики? Да, посмотрите! Здесь у нас беспорядок! Картофельный нож, штопор, точилка для карандашей, пасхальный цыпленок, квитанция, неотправленное письмо Стеллы к Акселю Грутту, три нераспечатанных счета, сломанный нож, старый рисунок Аманды, на котором изображен — что неудивительно — красный дом, который похож на какое-то чудовище. Как по-твоему, Стелла, что бы сказали детские психологи о рисунках твоей дочери? Упаковка мятных пастилок — таких больше не продают, — три прихватки для кастрюль, связка ключей, налоговая декларация за… посмотрим-ка… 1997 год, трехлетней давности, сборник стихов Э. Э. Каммингса. Нет! Отправим все обратно в ящик. Нет здесь ничего ценного.
— Посмотри в третьем ящике справа!
— Третий ящик справа, как скажешь.
— Есть там что-нибудь?
— Спрашиваешь! Все блестит и переливается.
— Вовсе нет, Мартин! Мы чистили его два года назад, поэтому ничего там не блестит и не переливается. По-моему, мы последний раз пользовались серебряными приборами на дне рождения Би, когда ей исполнилось семь лет.
— Любимая крошка Би.
— В смысле?
— В смысле, вот она сидит за столом и ест, ручонки у нее дрожат и шелушатся. Или вот она спит и дышит так, словно запыхалась во сне. Я не могу других слов подобрать, Стелла, кроме как «любимая крошка Би».
— Ты это так говоришь, почти презрительно… вроде «любимая крошка Би»… Мне вот интересно, ты на самом деле так считаешь?
— Что считаю?
— Ты так говоришь «любимая»… Она ведь твоя дочка, ты ее… правда любишь?
— Стелла, я люблю твое тело и все, что оно порождает: все вздохи, стоны, слова, слезы, смех, кровь, тошноту, выделения, детей — и чужую дочь, и мою собственную, — я все это люблю.
— Я пыталась с тобой поговорить, Мартин. Серьезно. У тебя все сводится только к словам, даже если мы говорим о нашем ребенке. Убери камеру! Я хочу тебе кое-что сказать!
Все сводится к словам. Стелла говорит, что все сводится только к словам. Но я не убираю камеру. Надо довести дело до конца. Мы будем рассказывать о вещах, а не о детях. Гуннару Р. Овесену нет никакого дела до наших детей, у него наверняка чертова уйма собственных отпрысков. Наоборот, речь пойдет о ценных предметах! О золоте и серебре! Вот об этом он захочет узнать поподробнее.
Посмотрим, что у нас здесь. Девять больших вилок. Девять маленьких вилок. Девять больших ножей. Девять маленьких ножей. Десять больших ложек.
— Они называются столовыми ложками.
— Прошу прощения, столовых ложек!
Десять столовых ложек. Десять чайных ложек. Может, надо объяснить страховому агенту, почему некоторых предметов у нас по девять, некоторых по десять и ни одного полного комплекта из двенадцати штук? Подержи камеру, Стелла, я объясню. Меня видно?
— Крупным планом, Мартин!
— Что тебе видно?
— Твое лицо, твои глаза.
Я сейчас объясню про серебряные вилки, ножи и ложки. Это нам подарила мать Стеллы, моя теща, у которой никогда не урчало в животе — только перед самой смертью. Верно, Стелла?
— Да. Но будь любезен, уважай мертвых.
— Почему же мертвых, а не живых?
— Потому что они не могут защищаться.
— По-твоему, живые могут?
— Нет, по-моему, не всегда.
— Так уж получилось, что мать Стеллы… меня видно, Стелла?
— Я же сказала: крупным планом.
— Хорошо.
Так уж получилось, что мать Стеллы (у которой в животе урчало только перед самой смертью) полагала, будто нам нужны серебряные столовые приборы. Она была замечательной женщиной, мать Стеллы.
— Не была она замечательной, она была деревом.
— Что ты такое говоришь, Стелла?
— Мама хотела стать деревом. Однажды, когда я была маленькой, я спросила ее: «Мама, почему ты всегда такая молчаливая?» А она ответила: «Потому что хочу быть такой же молчаливой, как дерево». И тогда я спросила: «Какое дерево?» А мама ответила: «Это не важно».
— Ну все равно. Она была бы замечательным деревом. Во всяком случае, не елкой.
— Может, сибирской карликовой березкой.
— Ну уж нет. Сама ты, Стелла, сибирская карликовая березка. А не твоя мать. Она была вишневым деревом.
— Которое подарило нам столовое серебро.
Точно. И на каждое Рождество мы получали все больше и больше серебра. У нее тоже была своя система. Я это чувствую. Настоящая система никому не помешает. Система была такой: на дни рождения Стеллы она дарила ножи. На мои дни рождения — вилки. А на Рождество — ложки. Ведь как рассуждала мать Стеллы? Она рассуждала так: Стелла — нож, поэтому я подарю ей ножи. Весьма актуально, потому что Стелла спит практически с ножом под подушкой на случай, если придет чудовище и схватит ее. А я вилка. Мартин — вилка, рассуждает мать Стеллы. Посмотри вот на эту серебряную вилку, сделай хороший кадр с вилкой, Стелла, крупным планом, чтобы страховой агент Гуннар Р. Овесен полюбовался ею во всей красе, у нас с вилкой много общего. А сейчас переводи камеру на меня, Стелла. Но я точно не знаю, что у нас общего с этой вилкой, Почему мать Стеллы каждый год дарила мне ко дню рождения вилки?
— Может, потому, что они колючие?
— Или с пятью зубцами.
— С четырьмя, Мартин.
— По-моему, у вилок очень плавная форма.
— Зато, в отличие от ножей, у них есть зубцы.
Мы переходим к ложкам. На каждое Рождество мать Стеллы дарила нам общий подарок — ложки. Одну чайную и одну столовую. Посмотрите на эту ложку. Стелла, ложку крупным планом! Я выбрал столовую ложку, потому что мне столовые нравятся больше чайных. От чайных слишком уж много звону. Чайная ложка похожа на пуделя, карманное зеркальце, замкнутую худую женщину. Столовая же ложка, наоборот, такая круглая, ласковая и добрая, и, в отличие от вилок с ножами, ее не опасно засовывать в рот. Глядя на столовую ложку, я вспоминаю, как ночью мы лежим, прижавшись друг к другу.
Вот вам и весь рассказ о девяти ножах, девяти вилках и десяти ложках. К несчастью, мать Стеллы скончалась в прошлом году после Рождества. Прежде чем она испустила дух и отправилась на небеса, она как раз успела подарить нам десятую столовую ложку и десятую чайную ложку.
— Мартин, забери у меня камеру.
— Давай.
— И иди за мной.
— Куда?
— В прихожую. Поснимай тут. Прямо скажем, здесь много ценного.
— По-моему, здесь ужасно, Стелла.
— Вовсе нет. Здесь красиво.
— Женский бюст, а на нем — старое выцветшее платье из красного кружева. Чудовищно!
— Это называется «манекен», Мартин. Я хочу, чтобы ты заснял его. Ты будешь снимать, а я — рассказывать.
— Я снимаю, ты рассказываешь.
— Я хочу рассказать про это кружевное платье. Можешь помолчать хоть чуть-чуть?
— Ну конечно. Я снимаю, ты рассказываешь, так ведь? Твой выход, Стелла!
— Спасибо, Мартин… Это выцветшее платье из красного кружева досталось мне по наследству от матери.
…которая не чувствовала боли, когда рожала мою любимую Стеллу. Она не чувствовала вообще никакой боли, мать Стеллы и моя теща (у которой в животе урчало только перед самой смертью).
— Опять ты перебиваешь!
— Прошу прощения, Стелла, но, по-моему, страховому агенту надо услышать эту историю.
Представьте себе, Гуннар Р. Овесен. Длинноволосая Эдит Линд, мать Стеллы и моя теща, у которой в животе урчало только перед самой смертью, — вот она сидит у окна в родильном отделении и читает книгу. Схватки у нее проходят сначала с периодичностью в две минуты, а потом — в одну. Сомнений нет: начались роды. И все равно в движениях Эдит, в выражении ее лица, в ее голосе нет ничего, что свидетельствовало бы о боли. Время от времени акушерка просит ее отложить книгу, чтобы послушать живот. Сердце ребенка бьется сильно и громко, но акушерка слышит и другие звуки. «Что за странный ребенок? — думает она. — Откуда эти звуки в материнской утробе?» Может, вы думаете, что, когда акушерка прослушивает живот роженицы, она слышит только стук сердца ребенка? Ничего подобного. Акушерка слышит разные звуки. Она слышит причмокивание, бульканье, шепот, смех, свист, иногда что-то похожее на крик. Может, дети, которые не хотят рождаться, кричат? А сейчас до нее доносятся звуки, напоминающие плач, напоминающие вопль, верно, Стелла?
— Да.
После того как акушерка прослушала ей живот, длинноволосая Эдит Линд, моя теща, у которой в животе урчало только перед самой смертью, начинает читать вслух какое-то стихотворение. Акушерка до сих пор его помнит, потому что Эдит повторяет его своим красивым, низким и музыкальным голосом снова и снова. Добрая пожилая акушерка считает, что все женщины по-разному приветствуют своего ребенка и у Эдит Линд — свой способ. Но она не права, да, Стелла? Акушерка ошибается. Ведь когда Эдит Линд читает стихотворение, она вовсе не о тебе думает? Нет, не о тебе. Она ни на минуту не чувствует боли, не больше чем вот этот манекен, а когда схватки пронизывают ее тело, она даже не меняется в лице — не бледнеет, не краснеет, она такая же свежая и розовая, как это кружевное платье. Чувствует ли она вообще что-нибудь? Ну-у… Может, смутное неудобство от того, что она находится в родильном отделении. Ей бы хотелось оказаться в каком-нибудь другом месте, поэтому она нараспев читает:
Наконец акушерка просит Эдит лечь на родильный стол. Но, представьте себе, та отказывается. Она хочет стоять. Эдит стоит выпрямившись и опираясь на молоденькую медсестру, пришедшую помочь. Ту самую, которой твое появление на свет, Стелла, сломало жизнь. Акушерка садится перед Эдит на корточки и готовится принять роды. Она может заглянуть Эдит внутрь, там темно, красно и мокро. Там видно тебя, Стелла, и, еще не появившись на свет, ты кричишь. Ты будто прыгаешь с обрыва, широко раскрыв глаза… Хрупкая и прямая, ты летишь в жизнь Эдит, летишь в мир, летишь в добрые старые руки доброй старушки-акушерки. Но ты так душераздирающе кричишь, что, ко всеобщему отчаянию, от твоего крика у молодой медсестры лопается барабанная перепонка, так что она и по сей день, тридцать пять лет спустя, остается глухой на левое ухо.
— Она сейчас глуха и на правое тоже.
— О господи. Откуда ты знаешь?
— Мы с ней встречались по работе. На конференции. Ее зовут Альма Блум. Ей сейчас за шестьдесят. Когда я представилась, она спросила, не прихожусь ли я дочерью Эдит Линд. Я ответила, что прихожусь. Она сразу сообразила, кто я, и мы немного поболтали. Я знала, что после моего рождения они с матерью много лет поддерживали отношения, мать писала ей письма и даже посылала немного денег как возмещение за ущерб. Альма все это подтвердила. Она сказала, что маме действительно не было больно во время родов, что во время схваток она пела о любви и что в тот же день уже через несколько часов она выписалась из роддома, держа на руках меня, завернутую в розовое одеяльце. Вот так… Ну и конечно, что из-за моего рождения у нее лопнула барабанная перепонка.
— И что ты ей на это сказала?
— Я извинилась.
— А она?
— Она сказала, что человека, который не прожил в этом мире и минуты, нельзя за что-либо упрекать. Она оглохла и на правое ухо.
— Еще один младенец?
— Нет. После случая со мной она уволилась из родильного отделения и стала работать с онкологическими больными — получается, мы коллеги. Не знаю, почему она оглохла на правое ухо. Но она читает по губам и у нее хорошая дикция, так что разговаривать было несложно.
Поделиться книгой: