Сборник стихов

Другое

Что сделалось? Зачем я не могу, уж целый год не знаю, не умею слагать стихи и только немоту тяжелую в моих губах имею? Вы скажете — но вот уже строфа, четыре строчки в ней, она готова. Я не о том. Во мне уже стара привычка ставить слово после слова. Порядок этот ведает рука. Я не о том. Как это прежде было? Когда происходило — не строка — другое что-то. Только что? — Забыла. Да, то, другое, разве знало страх, когда шалило голосом так смело, само, как смех, смеялось на устах и плакало, как плач, если хотело?

Вступление в простуду

Прост путь к свободе, к ясности ума — достаточно, чтобы озябли ноги. Осенние прогулки вдоль дороги располагают к этому весьма. Грипп в октябре-всевидящ, как господь. Как ангелы на крыльях стрекозиных, слетают насморки с небес предзимних и нашу околдовывают плоть. Вот ты проходишь меж дерев и стен, сам для себя неведомый и странный, пока еще банальности туманной костей твоих не обличил рентген. Еще ты скучен, и здоров, и груб, но вот тебе с улыбкой добродушной простуда шлет свой поцелуй воздушный, и медленно он достигает губ. Отныне болен ты. Ты не должник ни дружб твоих, ни праздничных процессий. Благоговейно подтверждает Цельсий твой сан особый средь людей иных. Ты слышишь, как щекочет, как течет под мышкой ртуть, она замрет — и тотчас определит серебряная точность, какой тебе оказывать почет. И аспирина тягостный глоток дарит тебе непринужденность духа, благие преимущества недуга и смелости недобрый холодок.

Воскресный день

О, как люблю я пребыванье рук в блаженстве той свободы пустяковой, когда былой уже закончен труд и — лень и сладко труд затеять новый. Как труд былой томил меня своим небыстрым ходом! Но — за проволочку — теперь сполна я расквиталась с ним, пощечиной в него влепивши точку. Меня прощает долгожданный сон. Целует в лоб младенческая легкость. Свободен — легкомысленный висок. Свободен — спящий на подушке локоть. Смотри, природа, — розов и мордаст, так кротко спит твой бешеный сангвиник, всем утомленьем вклеившись в матрац, как зуб в десну, как дерево в суглинок. О, спать да спать, терпеть счастливый гнет неведенья рассудком безрассудным. Но день воскресный уж баклуши бьет то детским плачем, то звонком посудным. Напялив одичавший неуют чужой плечам, остывшей за ночь кофты, хозяйки, чтоб хозяйничать, встают, и пробуждает ноздри запах кофе. Пора вставать! Бесстрастен и суров, холодный душ уже развесил розги. Я прыгаю с постели, как в сугроб — из бани, из субтропиков — в морозы. Под гильотину ледяной струи с плеч голова покорно полетела. О умывальник, как люты твои чудовища — вода и полотенце. Прекрасен день декабрьской теплоты, когда туманы воздух утолщают и зрелых капель чистые плоды бесплодье зимних веток утешают. Ну что ж, земля, сегодня-отдых мой, ликую я — твой добрый обыватель, вдыхатель твоей влажности густой, твоих сосулек теплых обрыватель. Дай созерцать твой белый свет и в нем не обнаружить малого пробела, который я, в усердии моем, восполнить бы желала и умела. Играя в смех, в иные времена, нога дедок любовно расколола. Могуществом кофейного зерна язык так пьян, так жаждет разговора. И, словно дым, затмивший недра труб, глубоко в горле возникает голос. Ко мне крадется ненасытный труд, терпящий новый и веселый голод. Ждет насыщенья звуком немота, зияя пустотою, как скворешник, весну корящий, — разве не могла его наполнить толчеей сердечек? Прощай, соблазн воскресный! Меж дерев мне не бродить. Но что все это значит? Бумаги белый и отверстый зев ко мне взывает и участья алчет. Иду — поить губами клюв птенца, наскучившего и опять родного. В ладонь склоняясь тяжестью лица, я из безмолвья вызволяю слово. В неловкой позе у стола присев, располагаю голову и плечи, чтоб обижал и ранил их процесс, к устам влекущий восхожденье речи. Я — мускул, нужный для ее затей. Речь так спешит в молчанье не погибнуть, свершить звукорожденье и затем забыть меня навеки и покинуть. Я для нее — лишь дудка, чтоб дудеть. Пускай дудит и веселит окрестность. А мне опять — заснуть, как умереть, и пробудиться утром, как воскреснуть.

Сумерки

Есть в сумерках блаженная свобода от явных чисел века, года, дня. Когда? — Неважно. Вот открытость входа в глубокий парк, в далекий мельк огня. Ни в сырости, насытившей соцветья, ни в деревах, исполненных любви, нет доказательств этого столетья, — бери себе другое — и живи. Ошибкой зренья, заблужденьем духа возвращена в аллеи старины, бреду по ним. И встречная старуха, словно признав, глядит со стороны. Средь бела дня пустынно это место. Но в сумерках мои глаза вольны увидеть дом, где счастливо семейство, где невпопад и пылко влюблены, где вечно ждут гостей на именины — шуметь, краснеть и руки целовать, где и меня к себе рукой манили, где никогда мне гостем не бывать. Но коль дано их голосам беспечным стать тишиною неба и воды, — чьи пальчики по клавишам лепечут? — Чьи кружева вступают в круг беды? Как мне досталась милость их привета, тот медленный, затеянный людьми, старинный вальс, старинная примета чужой печали и чужой любви? Еще возможно для ума и слуха вести игру, где действуют река, пустое поле, дерево, старуха, деревня в три незрячих огонька. Души моей невнятная улыбка блуждает там, в беспамятстве, вдали, в той родине, чья странная ошибка даст мне чужбину речи и земли. Но темнотой испуганный рассудок трезвеет, рыщет, снова хочет знать живых вещей отчетливый рисунок, мой век, мой час, мой стол, мою кровать. Еще плутая в омуте росистом, я слышу, как на диком языке мне шлет свое проклятие транзистор, зажатый в непреклонном кулаке.

В опустевшем доме отдыха

Впасть в обморок беспамятства, как плод, уснувший тихо средь ветвей и грядок, не сознавать свою живую плоть, ее чужой и грубый беспорядок. Вот яблоко, возникшее вчера. В нем — мышцы влаги, красота пигмента, то тех, то этих действий толчея. Но яблоку так безразлично это. А тут, словно с оравою детей, не совладаешь со своим же телом, не предусмотришь всех его затей, не расплетешь его переплетений. И так надоедает под конец в себя смотреть, как в пациента лекарь, все время слышать треск своих сердец и различать щекотный бег молекул. И отвернуться хочется уже, вот отвернусь, но любопытно глазу. Так музыка на верхнем этаже мешает и заманивает сразу. В глуши, в уединении моем, под снегом, вырастающим на кровле, живу одна и будто бы вдвоем — со вздохом в легких, с удареньем крови. То улыбнусь, то пискнет голос мой, то бьется пульс, как бабочка в ладони. Ну, слава богу, думаю, живой остался кто-то в опустевшем доме. И вот тогда тебя благодарю, мой организм, живой зверек природы, верши, верши простую жизнь свою, как солнышко, как лес, как огороды. И впредь играй, не ведай немоты! В глубоком одиночестве, зимою, я всласть повеселюсь средь пустоты, тесно и шумно населенной мною.

Дождь и сад

В окне, как в чуждом букваре, неграмотным я рыщу взглядом. Я мало смыслю в декабре, что выражен дождем и садом. Где дождь, где сад — не различить. Здесь свадьба двух стихий творится. Их совпаденье разлучить не властно зренье очевидца. Так обнялись, что и ладонь не вклинится! Им не заметен медопролитный крах плодов, расплющенных объятьем этим. Весь сад в дожде! Весь дождь в саду! Погибнут дождь и сад друг в друге, оставив мне решать судьбу зимы, явившейся на юге. Как разниму я сад и дождь для мимолетной щели светлой, чтоб птицы маленькая дрожь вместилась меж дождем и веткой? Не говоря уже о том, что в промежуток их раздора мне б следовало втиснуть дом, где я последний раз бездомна. Душа желает и должна два раза вытерпеть усладу: страдать от сада и дождя и сострадать дождю и саду. Но дом при чем? В нем все мертво! Не я ли совершила это? Приют сиротства моего моим сиротством сжит со света. Просила я беды благой, но все ж не то и не настолько, чтоб выпрошенной мной бедой чужие вышибало стекла. Все дождь и сад сведут на нет, изгнав из своего объема не обязательный предмет вцепившегося в землю дома. И мне ли в нищей конуре так возгордиться духом слабым, чтобы препятствовать игре, затеянной дождем и садом? Не время ль уступить зиме, с ее деревьями и мглою, чужое место на земле, некстати занятое мною?

* * *

Зима на юге. Далеко зашло ее вниманье к моему побегу. Мне — поделом. Но югу-то за что? Он слишком юн, чтоб предаваться снегу. Боюсь смотреть, как мучатся в саду растений полумертвые подранки. Гнев севера меня имел в виду, я изменила долгу северянки. Что оставалось выдумать уму? Сил не было иметь температуру, которая бездомью моему не даст погибнуть спьяну или сдуру. Неосторожный беженец зимы, под натиском ее несправедливым, я отступала в теплый тыл земли, пока земля не кончилась обрывом. Прыжок мой, понукаемый бедой, повис над морем — если море это: волна, недавно бывшая водой, имеет вид железного предмета. Над розами творится суд в тиши, мороз кончины им сулят прогнозы. Не твой ли ямб, любовь моей души, шалит, в морозы окуная розы? Простите мне теплицы красоты! Я удалюсь и все это улажу. Зачем влекла я в чуждые сады судьбы своей громоздкую поклажу? Мой ад — при мне, я за собой тяну суму своей печали неказистой, так альпинист, взмывая в тишину, с припасом суеты берет транзистор. И впрямь-так обнаглеть и занестись, чтоб дисциплину климата нарушить! Вернулась я, и обжигает кисть обледеневшей варежки наручник. Зима, меня на место водворив, лишила юг опалы снегопада. Сладчайшего цветения прилив был возвращен воскресшим розам сада. Январь со мной любезен, как весна. Краса мурашек серебрит мне спину. И, в сущности, я польщена весьма влюбленностью зимы в мою ангину.

Осень

Не действуя и не дыша, все слаще обмирает улей. Все глубже осень, и душа все опытнее и округлей. Она вовлечена в отлив плода, из пустяка пустого отлитого. Как кропотлив труд осенью, как тяжко слово. Значительнее, что ни день, природа ум обременяет, похожая на мудрость лень уста молчаньем осеняет. Даже дитя, велосипед влекущее, вертя педалью, вдруг поглядит на белый свет с какой-то ясною печалью.

Болезнь

О боль, ты — мудрость. Суть решений перед тобою так мелка, и осеняет темный гений глаз захворавшего зверька. В твоих губительных пределах был разум мой высок и скуп, но трав целебных поределых вкус мятный уж не сходит с губ. Чтоб облегчить последний выдох, я, с точностью того зверька, принюхавшись, нашла свой выход в печальном стебельке цветка. О, всех простить — вот облегченье! О, всех простить, всем передать и нежную, как облученье, вкусить всем телом благодать. Прощаю вас, пустые скверы! При вас лишь, в бедности моей, я плакала от смутной веры над капюшонами детей. Прощаю вас, чужие руки! Пусть вы протянуты к тому, что лишь моей любви и муки предмет, не нужный никому. Прощаю вас, глаза собачьи! Вы были мне укор и суд. Все мои горестные плачи досель эти глаза несут. Прощаю недруга и друга! Целую наспех все уста! Во мне, как в мертвом теле круга, законченность и пустота. И взрывы щедрые, и легкость, как в белых дребезгах перин, и уж не тягостен мой локоть чувствительной черте перил. Лишь воздух под моею кожей. Жду одного: на склоне дня, охваченный болезнью схожей, пусть кто-нибудь простит меня.

Пейзаж

Еще ноябрь, а благодать уж сыплется, уж смотрит с неба. Иду и хоронюсь от света, чтоб тенью снег не утруждать. О стеклодув, что смысл дутья так выразил в сосульках этих! И, запрокинув свой беретик, на вкус их пробует дитя. И я, такая молодая, со сладкой льдинкою во рту, оскальзываясь, приседая, по снегу белому иду.

Зима

О жест зимы ко мне, холодный и прилежный. Да, что-то есть в зиме от медицины нежной. Иначе как же вдруг из темноты и муки доверчивый недуг к ней обращает руки? О милая, колдуй, заденет лоб мой снова целебный поцелуй колечка ледяного. И все сильней соблазн встречать обман доверьем, смотреть в глаза собак и приникать, к деревьям. Прощать, как бы играть, с разбега, с поворота, и, завершив прощать, простить еще кого-то. Сравняться с зимним днем, с его пустым овалом, и быть всегда при нем его оттенком, малым. Свести себя на нет, чтоб вызвать за стеною не тень мою, а свет, не заслоненный мною.

Биографическая справка

Все началось далекою порой, в младенчестве, в его начальном классе, с игры в многозначительную роль: — быть Мусею, любимой меньше Аси. Бегом, в Тарусе, босиком, в росе, без промаха — непоправимо мимо, чтоб стать любимой менее, чем все, чем все, что в этом мире не любимо. Да и за что любить ее, кому? Полюбит ли мышиный сброд умишек то чудище, несущее во тьму всеведенья уродливый излишек? И тот изящный звездочет искусств и счетовод безумств витиеватых не зря не любит излученье уст, пока еще ни в чем не виноватых. Мила ль ему незваная звезда, чей голосок, нечаянно, могучий, его освобождает от труда старательно содеянных созвучий? В приют ее — меж грязью и меж льдом! Но в граде чернокаменном, голодном, что делать с этим неуместным лбом? Где быть ему, как не на месте лобном? Добывшая двугорбием ума тоску и непомерность превосходства, она насквозь минует терема всемирного бездомья и сиротства. Любая милосердная сестра жестокосердно примирится с горем, с избытком рокового мастерства — во что бы то ни стало быть изгоем. Ты перед ней не виноват, Берлин! Ты гнал ее, как принято, как надо, но мрак твоих обоев и белил еще не ад, а лишь предместье ада. Не обессудь, божественный Париж, с надменностью ты целовал ей руки, он все же был лишь захолустьем крыш, провинцией ее державной муки. Тягаться ль вам, селения беды, с непревзойденным бедствием столицы, где рыщет Марс над плесенью воды, тревожа тень кавалерист — девицы? Затмивший золотые города, чернеет двор последнего страданья, где так она нища и голодна, как в высшем средоточье мирозданья. Хвала и предпочтение молвы Елабуге, пред прочею землею. Кунсткамерное чудо головы изловлено и схвачено петлею. Всего-то было горло и рука, в пути меж ними станет звук строкою, все тот же труд меж горлом и рукою, и смертный час — не больше, чем строка. Но ждать так долго! Отгибая прядь, поглядывать зрачком — красна ль рябина, и целый август вытерпеть? О, впрямь ты — сильное чудовище, Марина.

Клянусь

Тем летним снимком на крыльце чужом как виселица, криво и отдельно поставленным, не приводящим в дом, но выводящим из дому. Одета в неистовый сатиновый доспех, стесняющий огромный мускул горла, так и сидишь, уже отбыв, допев труд лошадиный голода и горя. Тем снимком. Слабым острием локтей ребенка с удивленною улыбкой, которой смерть влечет к себе детей и украшает их черты уликой. Тяжелой болью памяти к тебе, когда, хлебая безвоздушность горя, от задыхания твоих тире до крови я откашливала горло. Присутствием твоим крала, несла, брала себе тебя и воровала, забыв, что ты — чужое, ты — нельзя, ты — богово, тебя у бога мало. Последней исхудалостию той, добившею тебя крысиным зубом. Благословенной родиной святой, забывшею тебя в сиротстве грубом. Возлюбленным тобою не к добру вседобрым африканцем небывалым, который созерцает детвору. И детворою. И Тверским бульваром. Твоим печальным отдыхом в раю, где нет тебе ни ремесла, ни муки. Клянусь убить Елабугу твою, Елабугой твоей, чтоб спали внуки. Старухи будут их стращать в ночи, что нет ее, что нет ее, не зная: «Спи, мальчик или девочка, молчи, ужо придет Елабуга слепая». О, как она всей путаницей ног. припустится ползти, так скоро, скоро. Я опущу подкованный сапог на щупальцы ее без приговора. Утяжелив собой каблук, носок, в затылок ей — и продержать подольше. Детенышей ее зеленый сок мне острым ядом опалит подошвы. В хвосте ее созревшее яйцо я брошу в землю, раз земля бездонна, ни словом не обмолвясь про крыльцо Марининого смертного бездомья. И в этом я клянусь. Пока во тьме, зловоньем ила, жабами колодца, примеривая желтый глаз ко мне, убить меня Елабуга клянется.

Уроки музыки

Люблю, Марина, что тебя, как всех, что, — как меня, — озябшею гортанью не говорю: тебя — как свет! как снег! — усильем шеи, будто лед глотаю, стараюсь вымолвить: тебя, как всех, учили музыке. (О крах ученья! Как если бы, под богов плач и смех, свече внушали правила свеченья.) Не ладили две равных темноты: рояль и ты — два совершенных круга, в тоске взаимной глухонемоты терпя иноязычие друг друга. Два мрачных исподлобья сведены в неразрешимой и враждебной встрече: рояль и ты — две сильных тишины, два слабых горла музыки и речи. Но твоего сиротства перевес решает дело. Что рояль? Он узник безгласности, покуда в до-диез мизинец свой не окунет союзник. А ты — одна. Тебе — подмоги нет. И музыке трудна твоя наука — не утруждая ранящий предмет, открыть в себе кровотеченье звука. Марина, до! До — детства, до — судьбы, до — ре, до — речи, до — всего, что после, равно, как вместе мы склоняли лбы в той общедетской предрояльной позе, как ты, как ты, вцепившись в табурет, — о карусель и Гедике ненужность! — раскручивать сорвавшую берет, свистящую вкруг головы окружность. Марина, это все — для красоты придумано, в расчете на удачу раз накричаться: я — как ты, как ты! И с радостью бы крикнула, да — плачу.

* * *

Четверть века, Марина, тому, как Елабуга ластится раем к отдохнувшему лбу твоему, но и рай ему мал и неравен. Неужели к всеведенью мук, что тебе удалось как удача, я добавлю бесформенный звук дважды мною пропетого плача. Две бессмыслицы — мертв и мертва, две пустынности, два ударенья — царскосельских садов дерева, переделкинских рощиц деревья. И усильем двух этих кончин так исчерпана будущность слова. Не осталось ни уст, ни причин, чтобы нам затевать его снова. Впрочем, в этой утрате суда есть свобода и есть безмятежность: перед кем пламенеть от стыда, оскорбляя страниц белоснежность? Как любила! Возможно ли злей? Без прощения, без обещанья имена их любовью твоей были сосланы в даль обожанья. Среди всех твоих бед и — плетей только два тебе есть утешенья: что не знала двух этих смертей и воспела два этих рожденья.

Свеча

Всего-то — чтоб была свеча, свеча простая, восковая, и старомодность вековая так станет в памяти свежа. И поспешит твое перо к той грамоте витиеватой, разумной и замысловатой, и ляжет на душу добро. Уже ты мыслишь о друзьях все чаще, способом старинным, и сталактитом стеаринным займешься с нежностью в глазах. И Пушкин ласково глядит, и ночь прошла, и гаснут свечи, и нежный вкус родимой речи так чисто губы холодит.

Снегопад

Снегопад свое действие начал и еще до свершения тьмы Переделкино переиначил в безымянную прелесть зимы. Дома творчества дикую кличку он отринул и вытер с доски и возвысил в полях электричку до всемирного звука тоски. Обманувши сады, огороды, их ничтожный размер одолев, возымела значенье природы невеликая сумма дерев. На горе, в тишине совершенной, голос древнего пенья возник, и уже не села, а вселенной ты участник и бедный должник. Вдалеке, меж звездой и дорогой, сам дивясь, что он здесь и таков, пролетел лучезарно здоровый и ликующий лыжник снегов. Вездесущая сила движенья, этот лыжник, земля и луна — лишь причина для стихосложенья, для мгновенной удачи ума. Но, пока в снегопаданье строгом ясен разум и воля свежа, в промежутке меж звуком и словом опрометчиво медлит душа.

Метель

Февраль — любовь и гнев погоды. И, странно воссияв окрест, великим севером природы очнулась скудость дачных мест. И улица в четыре дома, открыв длину и ширину, берет себе непринужденно весь снег вселенной, всю луну. Как сильно вьюжит! Не иначе — метель посвящена тому, кто эти дерева и дачи так близко принимал к уму. Ручья невзрачное теченье, сосну, понурившую ствол, в иное он вовлек значенье и в драгоценность перевел. Не потому ль, в красе и тайне, пространство, загрустив о нем, той речи бред и бормотанье имеет в голосе своем. И в снегопаде, долго бывшем, вдруг, на мгновенье, прервалась меж домом тем и тем кладбищем печали пристальная связь.

Симону Чиковани

Явиться утром в чистый север сада, в глубокий день зимы и снегопада, когда душа свободна и проста, снегов успокоителен избыток и пресной льдинки маленький напиток так развлекает и смешит уста. Все нужное тебе — в тебе самом, — подумать, и увидеть, что Симон идет один к заснеженной ограде. О, нет, зимой мой ум не так умен, чтобы поверить и спросить: — Симон, как это может быть при снегопаде? И разве ты не вовсе одинаков с твоей землею, где, навек заплакав от нежности, все плачет тень моя, где над Курой, в объятой богом Мцхете, в садах зимы берут фиалки дети, их называя именем «Иа»? И, коль ты здесь, кому теперь видна пустая площадь в три больших окна и цирка детский круг кому заметен? О, дома твоего беспечный храм, прилив вина и лепета к губам и пение, что следует за этим! Меж тем все просто: рядом то и это, и в наше время от зимы до лета полгода жизни, лета два часа. И приникаю я лицом к Симону все тем же летом, того же зимою, когда цветам и снегу нет числа. Пускай же все само собой идет: сам прилетел по небу самолет, сам самовар нам чай нальет в стаканы. — Не будем звать, но сам придет сосед для добрых восклицаний и бесед, и голос сам заговорит стихами. Я говорю себе: твой гость с тобою, любуйся его милой худобою, возьми себе, не отпускай домой. Но уж звонит во мне звонок испуга: опять нам долго не видать друг друга в честь разницы меж летом и зимой. Простились, ничего не говоря. Я предалась заботам января, вздохнув во сне легко и сокровенно. И снова я тоскую поутру. И в сад иду, и веточку беру, и на снегу пишу я: Сакартвело.

Гостить у художника

Юрию Васильеву

Итог увяданья подводит октябрь. Природа вокруг тяжела, серьезна. В час осени крайний — так скучно локтям опять ушибаться об угол сиротства. Соседской четы непомерный визит все длится, и я, всей душой утомляясь, ни слова не вымолвлю — в горле висит какая-то глухонемая туманность. В час осени крайний — огонь погасить и вдруг, засыпая, воспрянуть догадкой, что некогда звали тебя погостить в дому у художника, там, за Таганкой. И вот, аспирином задобрив недуг, напялив калоши, — скорее, скорее туда, где, румяные щеки надув, художник умеет играть на свирели. О милое зрелище этих затей! Средь кистей, торчащих из банок и ведер, играет свирель и двух малых детей печальный топочет вокруг хороводик. Два детские личика умудрены улыбкой такою усталой и вечной, как будто они в мирозданье должны нестись и описывать круг бесконечный. Как будто творится века напролет все это: заоблачный лепет свирели и маленьких тел одинокий полет над прочностью мира, во мгле акварели. И я, притаившись в тени голубой, застыв перед тем невесомым весельем, смотрю на суровый их танец, на бой младенческих мышц с тяготеньем вселенным — Слабею, впадаю в смятенье невежд, когда, воссияв над трубою подзорной, их в обморок вводит избыток небес, терзая рассудок тоской тошнотворной. Но полно! И я появляюсь в дверях, недаром сюда я брела и спешила. О счастье, что кто-то так радостно рад, рад так беспредельно и так беспричинно! Явленью моих одичавших локтей художник так рад, и свирель его рада, и щедрые ясные лица детей даруют мне синее солнышко взгляда. И входит, подходит та, милая, та, простая, как холст, не насыщенный грунтом. Но кроткого, смирного лба простота пугает предчувствием сложным и грустным. О скромность холста, пока срок не пришел, невинность курка, пока пальцем не тронешь, звериный, до времени спящий прыжок, нацеленный в близь, где играет звереныш. Как мускулы в ней высоко взведены, когда первобытным следит исподлобьем три тени родные, во тьму глубины запущенные виражом бесподобным. О девочка цирка, хранящая дом! Все ж выдаст болезненно — звездная бледность — во что ей обходится маленький вздох над бездной внизу, означающей бедность. Какие клинки покидают ножны, какая неисповедимая доблесть улыбкой ответствует гневу нужды, каменья ее обращая в съедобность? Как странно незрима она на свету, как слабо затылок ее позолочен, но неколебимо хранит прямоту прозрачный, стеклянный ее позвоночник. И радостно мне любоваться опять лицом ее, облаком неочевидным, и рученьку боязно в руку принять, как тронуть скорлупку в гнезде соловьином. И я говорю: — О, давайте скорей кружиться в одной карусели отвесной, подставив горячие лбы под свирель, под ивовый дождь ее частых отверстий! Художник на бочке высокой сидит, как Пан, в свою хитрую дудку дудит. Давайте, давайте кружиться всегда, и все, что случится, — еще не беда, ах, господи боже мой, вот вечеринка, проносится около уха звезда, под веко летит золотая соринка, и кто мы такие, и что это вдруг цветет акварели голубенький дух, и глина краснеет, как толстый ребенок, и пыль облетает с холстов погребенных, и дивные рожи румяных картин являются нам, когда мы захотим. Проносимся! И посреди тишины целуется красное с желтым и синим, и все одиночества душ сплочены в созвездье одно притяжением сильным. Жить в доме художника день или два и дольше, но дому еще не наскучить, случайно узнать, что стоят дерева под тяжестью белой, повисшей на сучьях, с утра втихомолку собраться домой, брести облегченно по улице снежной, жить дома, пока не придет за тобой любви и печали порыв центробежный.

Зимняя замкнутость

Булату Окуджаве

Странный гость побывал у меня в феврале. Снег занес, мою крышу еще — в январе, предоставив мне замкнутость дум и деяний. Я жила взаперти, как огонь в фонаре или как насекомое, что в янтаре уместилось в простор тесноты идеальной. Странный гость предо мною внезапно возник, и тем более странен был этот визит, что снега мою дверь охраняли сурово. Например — я зерно моим птицам несла. «Можно ль выйти наружу?» — спросила. — «Нельзя», — мне ответила сильная воля сугроба. Странный гость, говорю вам, неведомый гость. Он прошел через стенку насквозь, словно гвоздь, кем-то вбитый извне для неведомой цели. Впрочем, что же еще оставалось ему, коль в дому, замурованном в снежную тьму, не осталась для входа ни двери, ни щели. Странный гость — он в гостях не гостил, а царил. Он огнем исцелил свой промокший цилиндр, из-за пазухи выпустал свинку морскую и сказал: «О, пардон, я продрог, и притом я ушибся, когда проходил напролом в этот дом, где теперь простудиться рискую». Я сказала: «Огонь вас утешит, о гость. Горсть орехов, вина быстротечная гроздь — вот мой маленький юг среди вьюг справедливых. Что касается бедной царевны морей — ей давно приготовлен любовью моей плод капусты, взращенный в нездешних заливах». Странный гость похвалился: «Заметьте, мадам, что я склонен к слезам, но не склонны к следам мои ноги промокшие. Весь я — загадка!» Я ему объяснила, что я не педант и за музыкой я не хожу по пятам, чтобы видеть педаль под ногой музыканта. Странный гость закричал: «Мне не нравится тон ваших шуток! Потом будет жуток ваш стон! Очень плохи дела ваших духа и плоти! Потому без стыда я явился, сюда, что мне ведома бедная ваша судьба».. Я спросила его: «Почему вы не пьете?» Странный гость не побрезговал выпить вина. Опрометчивость уст его речи свела лишь к ошибкам, улыбкам и доброму плачу: «Протяжение спора угодно душе! Вы — дитя мое, баловень и протеже. Я судьбу вашу как-нибудь переиначу. Ведь не зря вещий зверь чистой шерстью белел ошибитесь, возьмите счастливый билет! Выбирайте любую утеху мирскую!» Поклонилась я гостю: «Вы очень добры, до поры отвергаю я ваши дары. Но спасите прекрасную свинку морскую! Не она ль мне по злому сиротству сестра? Как остра эта грусть — озираться со сна средь стихии чужой, а к своей не пробиться. О, как нежно марина, моряна, моря неизбежно манят и минуют меня, оставляя мне детское зренье провидца. В остальном — благодарна я доброй судьбе. Я живу, как желаю, — сама по себе. Бог ко мне справедлив и любезен издатель. Старый пес мой взмывает к щеке, как щенок. И широк дивный выбор всевышних щедрот: ямб, хорей, амфибрахий, анапест и дактиль. А вчера колокольчик в полях дребезжал. Это старый товарищ ко мне приезжал. Зря боялась — а вдруг он дороги не сыщет? Говорила: когда тебя вижу, Булат, два зрачка от чрезмерности зренья болят, беспорядок любви в моем разуме свищет». Странный гость засмеялся. Он знал, что я лгу. Не бывало саней в этом сиром снегу. Мой товарищ с товарищем пьет в Ленинграде. И давно уж собака моя умерла стало меньше дыханьем в груди у меня. И чураются руки пера и тетради. Странный гость подтвердил: «Вы несчастны теперь». В это время открылась закрытая дверь. Снег все падал и падал, не зная убытка. Сколь вошедшего облик был смел и пригоже И влекла петербургская кожа калош след — лукавый и резвый, как будто улыбка. Я надеюсь, что гость мой поймет и зачтет, как во мраке лица серебрился зрачок, как был рус африканец и смугл россиянин? Я подумала — скоро конец февралю и сказала вошедшему: «Радость! Люблю! Хорошо, что меж нами не быть расставаньям!»

Варфоломеевская ночь

Я думала в уютный час дождя: а вдруг и впрямь, по логике наитья, заведомо безнравственно дитя, рожденное вблизи кровопролитья. В ту ночь, когда святой Варфоломей на пир созвал всех алчущих, как тонок был плач того, кто между двух огней еще не гугенот и не католик. Еще птенец, едва поющий вздор, еще в ходьбе не сведущий козленок, он выжил и присвоил первый вздох, изъятый из дыхания казненных. Сколь, нянюшка, ни пестуй, ни корми дитя твое цветочным млеком меда, в его опрятной маленькой крови живет глоток чужого кислорода. Он лакомка, он хочет пить еще, не знает организм непросвещенный, что ненасытно, сладко, горячо вкушает дух гортани пресеченной. Повадился дышать! Не виноват в религиях и гибелях далеких. И принимает он кровавый чад за будничную выгоду для легких. Не знаю я, в тени чьего плеча он спит в уюте детства и злодейства. Но и палач, и жертва палача равно растлят незрячий сон младенца. Когда глаза откроются — смотреть, какой судьбою в нем взойдет отрава? Отрадой — умертвить? Иль умереть? Или корыстно почернеть от рабства? Привыкшие к излишеству смертей, вы, люди добрые, бранитесь и боритесь, вы так бесстрашна нянчите детей, что и детей, наверно, не боитесь. И коль дитя расплачется со сна, не беспокойтесь — малость виновата: немного растревожена десна молочными резцами вурдалака. А если что-то глянет из ветвей, морозом жути кожу задевая, — не бойтесь! Это личики детей, взлелеянных под сенью злодеянья. Но, может быть, в беспамятстве, в раю, тот плач звучит в честь выбора другого, и хрупкость беззащитную свою оплакивает маленькое горло всем ужасом, чрезмерным для строки, всей музыкой, не объясненной в нотах. А в общем-то — какие пустяки! Всего лишь — тридцать тысяч гугенотов.

* * *

Последний день живу я в странном доме, чужом, как все дома, где я жила. Загнав зрачки в укрытие ладони, прохлада дня сияет, как жара. В красе земли — беспечность совершенства. Бела бумага. Знаю, что должна Блаженствовать я в этот час блаженства. Но вновь молчит и бедствует душа.

Рисунок

Рисую женщину в лиловом. Какое благо — рисовать и не уметь? А ту тетрадь с полузабытым полусловом я выброшу! Рука вольна томиться нетерпеньем новым. Но эта женщина в лиловом откуда? И зачем она ступает по корням еловым в прекрасном парке давних лет? И там, где парк впадает в лес, лесничий ею очарован. Развязный! Как он смел взглянуть прилежным взором благосклонным? Та, в платье нежном и лиловом, строга и продолжает путь. Что мне до женщины в лиловом? Зачем меня тоска берет, что будет этот детский рот ничтожным кем-то поцелован? Зачем мне жизнь ее грустна? В дому, ей чуждом и суровом, родимая и вся в лиловом, кем мне приходится она? Неужто розовой, в лиловом, столь не желавшей умирать, — все ж умереть? А где тетрадь, чтоб грусть мою упрочить словом?

Не писать о грозе

Беспорядок грозы в небесах! Не писать! Даровать ей свободу — не воспетою быть, нависать над землей, принимающей воду! Разве я ей сегодня судья, чтоб хвалить ее: радость! услада! — не по чину поставив себя во главе потрясенного сада! Разве я ее сплетник и враг, чтобы, пристально выследив, наспех, величавые лес и овраг обсуждал фамильярный анапест? Пусть хоть раз доведется уму быть немым очевидцем природы, не добавив ни слова к тому, что объявлено в сводке погоды. Что за труд — бег руки вдоль стола? Это отдых, награда за муку, когда темною тяжестью лба упираешься в правую руку. Пронеслось! Открываю глаза. И рука моя пишет и пишет. Навсегда разминулись — гроза и влюбленный уродец эпитет. Между тем удается руке детским жестом придвинуть тетрадку и в любви, в беспокойстве, в тоске все, что есть, описать по порядку.

* * *

А. Н. Корсаковой

Весной, весной, в ее начале, я опечалившись жила. Но там, во мгле моей печали, о, как я счастлива была, когда в моем дому любимом и меж любимыми людьми, плыл в небеса опасным дымом избыток боли и любви. Кем приходились мы друг другу, никто не знал, и все равно — нам, словно замкнутому кругу, терпеть единство суждено. И ты, прекрасная собака, ты тоже здесь, твой долг высок в том братстве, где собрат собрата терзал и пестовал, как мог. Но в этом трагедийном детстве Былых и будущих утрат свершался, словно сон о детстве, спасающий меня антракт, когда к обеду накрывали, н жизнь моя была проста, и Александры Николавны являлась странность и краса. Когда я на нее глядела, я думала: не зря, о, нет, а для таинственного дела мы рождены на белый свет. Не бесполезны наши муки, и выгоды не сосчитать затем, что знают наши руки, как холст и краски сочетать. Не зря обед, прервавший беды, готов и пахнет, и твердят все губы детские обеты и яства детские едят. Не зря средь праздника иль казни, то огненны, то вдруг черны, несчастны мы или прекрасны, и к этому обречены.

* * *

Прощай! Прощай! Со лба сотру воспоминанье: нежный, влажный сад, углубленный в красоту, словно в занятье службой важной. Прощай! Все минет: сад и дом, двух душ таинственные распри, и медленный любовный вздох той жимолости у террасы. Смотрели, как в огонь костра, — до сна в глазах, до муки дымной, и созерцание куста равнялось чтенью книги дивной. Прощай! Но сколько книг, дерев нам вверили свою сохранность, чтоб нашего прощанья гнев поверг их в смерть и бездыханность. Прощай! Мы, стало быть, из них, кто губит души книг и леса. Претерпим гибель нас двоих без жалости и интереса.

Прощание с Крымом

Перед тем, как ступить на балкон, я велю тебе, богово чудо: пребывай в отчужденье благом! Не ищи моего пересуда. Не вперяй в меня рай голубой, постыдись этой детской уловки. Я-то знаю твой кроткий разбой, добывающий слово из глотки. Мне случалось с тобой говорить, проболтавшийся баловень пыток, смертным выдохом ран горловых я тебе поставляла эпитет. Но довольно! Всесветлый объем не таращь и предайся блаженству. Хватит рыскать в рассудке моем похвалы твоему совершенству. Не упорствуй, не шарь в пустоте, выпит мед из таинственных амфор. И по чину ль твоей красоте примерять украшенье метафор? Знает тот, кто в семь дней сотворил семицветие белого света, как голодным тщеславьем твоим клянчишь ты подаяний поэта? Прогоняю, стращаю, кляну, выхожу на балкон. Озираюсь. Вижу дерево, море, луну, их беспамятство и безымянность. Плачу, бедствую, гибну почти, говорю: о, даруй мне пощаду, — погуби меня, только прости! И откуда-то слышу: — Прощаю…

* * *

Мне вспоминать сподручней, чем иметь. Когда сей миг и прошлое мгновенье соединятся, будто медь и медь, их общий звук и есть стихотворенье. Как я люблю минувшую весну, и дом, и сад, чья сильная природа трудом горы держалась на весу поверх земли, но ниже небосвода. Люблю сейчас, но, подлежа весне, я ощущала только страх и вялость к объему моря, что в ночном окне мерещилось и подразумевалось. Когда сходились море и луна, студил затылок холодок мгновенный, как будто я, превысив чин ума, посмела фамильярничать с вселенной. В суть вечности заглядывал балкон — не слишком ли? Но оставалась радость, что, возымев во времени былом день нынешний, — за все я отыграюсь. Не наглость ли — при море и луне их расточать и обмирать от чувства: они живут воочью, как вчерне и набело, навек во мне очнутся. Что происходит между тем и тем мгновеньями? Как долго длится это — в душе крепчает и взрослеет тень оброненного в глушь веков предмета. Не в этом ли разгадка ремесла, чьи правила: смертельный страх и доблесть, — блеск бытия изжить, спалить дотла и выгадать его бессмертный отблеск?

Воспоминание о Ялте

В тот день случился праздник на земле. Для ликованья все ушли из дома, оставив мне два фонаря во мгле по сторонам глухого водоема. Еще и тем был сон воды храним, что, намертво рожден из алебастра, над ним то ль нетопырь, то ль херувим улыбкой слабоумной улыбался. Мы были с ним недальняя родня — среди насмешек и неодобренья он нежно передразнивал меня значеньем губ и тщетностью паренья. Внизу, в порту, в ту пору и всегда, неизлечимо и неугасимо пульсировала бледная звезда, чтоб звать суда и пропускать их мимо. Любовью жегся и любви учил вид полночи. Я заново дивилась неистовству, с которым на мужчин и женщин человечество делилось. И в час, когда луна во всей красе так припекала, что зрачок слезился, мне так хотелось быть живой, как все, иль вовсе мертвой, как дитя из гипса. В удобном сходстве с прочими людьми не сводничать чернилам и бумаге, а над великим пустяком любви бесхитростно расплакаться в овраге. Так я сидела — при звезде в окне, при скорбной лампе, при цветке в стакане. И безутешно ластилось ко мне причастий шелестящих пресмыканье.

Семья и быт

Сперва дитя явилось из потемок небытия. В наш узкий круг щенок был приглашен для счастья. А котенок не столько зван был, сколько одинок. С небес в окно упал птенец воскресший. В миг волшебства сама зажглась свеча: к нам шел сверчок, влача нежнейший скрежет, словно возок с пожитками сверчка. Так ширился наш круг непостижимый. Все ль в сборе мы? Не думаю. Едва ль. Где ты, грядущий новичок родимый? Верти крылами! Убыстряй педаль! Покуда вещи движутся в квартиры по лестнице — мы отойдем и ждем. Но все ж и мы не так наги и сиры, чтоб славной вещью не разжился дом. Останься с нами, кто-нибудь, вошедший! Ты сам увидишь, как по вечерам мы возжигаем наш фонарь волшебный. О смех! О лай! О скрип! О тарарам! Старейшина в беспечном хороводе. вполне бесстрашном, если я жива, проговорюсь моей ночной свободе, как мне страшна забота старшинства. Куда уйти? Уйду лицом в ладони. Стареет пес. Сиротствует тетрадь. И лишь дитя, все больше молодое, все больше хочет жить и сострадать. Давно уже в ангине, только ожил от жара лоб, так тихо, что почти — подумало, дитя сказало: — Ежик, прости меня, за все меня прости. И впрямь — прости, любая жизнь живая! Твою, в упор глядящую звезду не подведу: смертельно убывая, вернусь, опомнюсь, буду, превзойду. Витает, вырастая, наша стая, блистая правом жить и ликовать, блаженность и блаженство сочетая, и все это приняв за благодать. Сверчок и птица остаются дома. Дитя, собака, бледный кот и я идем во двор и там непревзойденно свершаем трюк на ярмарке житья. Вкривь обходящим лужи и канавы, несущим мысль про хлеб и молоко, что нам пустей, что смехотворней славы? Меж тем она дается нам легко. Когда сентябрь, тепло, и воздух хлипок, и все бегут с учений и работ, нас осыпает золото улыбок у станции метро «Аэропорт».

Описание ночи

Глубокий плюш казенного Эдема, развязный грешник, я взяла себе и хищно и неопытно владела углом стола и лампой на столе. На каторге таинственного дела о вечности радел петух в селе, и, пристальная, как монгол в седле, всю эту ночь я за столом сидела. Всю ночь в природе длился плач раздора между луной и душами зверей, впадали в длинный воздух коридора, исторгнутые множеством дверей, течения полуночного вздора, что спит в умах людей и словарей, и пререкались дактиль и хорей — кто домовой и правит бредом дома. Всяк спящий в доме был чему-то автор, но ослабел для совершенья сна, из глуби лбов, как из отверстых амфор, рассеивалась спертость ремесла. Обожествляла влюбчивость метафор простых вещей невзрачные тела. И постояльца прежнего звала его тоска, дичавшая за шкафом. В чем важный смысл чудовищной затеи: вникать в значенье света на столе, участвовать, словно в насущном деле, в судьбе светил, играющих в окне, и выдержать такую силу в теле, что тень его внушила шрам стене! Не знаю. Но еще зачтется мне бесславный подвиг сотворенья тени.

Описание комнаты

Ты, населивший мглу вселенной, то явно видный, то едва, огонь невнятный и нетленный материи иль божества, ты — ангелы или природа, спасение или напасть, что ты ни есть, твоя свобода, твоя торжественная власть. Не благодать твою, не почесть, судьба земли, оставь за мной лишь этой комнаты непрочность, ничтожную в судьбе земной. Зачем с разбега бесприютства влюбилась я в ее черты всем разумом-де безрассудства, всем зрением-де слепоты! Кровать, два стула ненадежных, свет лампы, сумерки, графин, и вид на изгородь продолжен красой невидимых равнин. Творилась в этих бедных стенах, оставшись тайною моей, печаль пустых, благословенных, от всех сокрытых зимних дней. Здесь совмещались стол и локоть, тетрадь ждала карандаша, и, провожая мимолетность, беспечно мучилась душа.

Описание боли в солнечном сплетении

Сплетенье солнечное — чушь? Коварный ляпсус астрономов рассеянных! Мне дик и чужд недуг светил неосторожных. Сплетались бы в сторонней мгле! Но хворым силам мирозданья угодно бедствовать во мне — любимом месте их страданья. Вместившись в спину и в живот, вблизи наук, чья суть целебна, болел и бредил небосвод в ничтожном теле пациента. Быть может, сдуру, сгоряча я б умерла в том белом зале, когда бы моего врача Газель Евграфовна не звали. — Газель Евграфовна! — изрек белейший медик. О удача! Улыбки доблестный цветок, возросший из расщелин плача. Покуда стетоскоп глазел на загнанную мышцу страха, она любила Вас, Газель, и Вашего отца Евграфа. Тахикардический буян морзянкою предкатастрофной производил всего лишь ямб, влюбленный ямб четырехстопный. Он с Вашим именем играл! Не зря душа моя, как ваза, изогнута (при чем Евграф!) под сладкой тяжестью Кавказа. Простите мне тоску и жуть, мой хрупкий звездочет, мой лекарь! Я вам вселенной прихожусь — чрезмерным множеством молекул. Не утруждайте нежный ум обзором тьмы нечистоплотной! Не стоит бездна скорбных лун печали Вашей мимолетной. Трудов моих туманна цель, но жизнь мою спасет от краха воспоминанье про Газель, дитя добрейшего Евграфа. Судьба моя, за то всегда благодарю твой добрый гений, что смеха детская звезда живет во мгле твоих трагедий. Лишь в этом смысл — марать тетрадь, печалиться в канун веселья, и болью чуждых солнц хворать, и умирать для их спасенья.

* * *

Случилось так, что двадцати семи лет от роду мне выпала отрада жить в замкнутости дома и семьи, расширенной прекрасным кругом сада. Себя я предоставила добру, с которым справедливая природа следит за увяданием в бору или решает участь огорода. Мне нравилось забыть печаль и гнев, не ведать мысли, не промолвить слова и в детском неразумии дерев терпеть заботу гения чужого. Я стала вдруг здорова, как трава, чиста душой, как прочие растенья, не более умна, чем дерева, не более жива, чем до рожденья. Я улыбалась ночью в потолок, в пустой пробел, где близко и приметно белел во мраке очевидный бог, имевший цель улыбки и привета. Была так неизбежна благодать и так близка большая ласка бога, что прядь со лба — чтоб легче целовать — я убирала и спала глубоко. Как будто бы надолго, на века, я углублялась в землю и деревья. Никто не знал, как мука велика за дверью моего уединенья.

Ночь

Уже рассвет темнеет с трех сторон, а все руке недостает отваги, чтобы пробиться к белизне бумаги сквозь воздух, затвердевший над столом. Как непреклонно честный разум мой стыдится своего несовершенства, не допускает руку до блаженства затеять ямб в беспечности былой! Меж тем, когда полна значенья тьма, ожог во лбу от выдумки неточной, мощь кофеина и азарт полночный легко принять за остроту ума. Но, видно, впрямь велик и невредим рассудок мой в безумье этих бдений, раз возбужденье, жаркое, как гений, он все ж не счел достоинством своим. Ужель грешно своей беды не знать! Соблазн так сладок, так невинна малость — нарушить этой ночи безымянность и все, что в ней, по имени назвать. Пока руке бездействовать велю, любой предмет глядит с кокетством женским, красуется, следит за каждым жестом, нацеленным ему воздать хвалу. Уверенный, что мной уже любим, бубнит и клянчит голосок предмета, его душа желает быть воспета, и непременно голосом моим. Как я хочу благодарить свечу, любимый свет ее предать огласке и предоставить неусыпной ласке эпитетов! Но я опять молчу. Какая боль — под пыткой немоты все ж не признаться ни единым словом в красе всего, на что зрачком суровым любовь моя глядит из темноты! Чего стыжусь? Зачем я не вольна в пустом дому, средь снежного разлива, писать не хорошо, но справедливо — про дом, про снег, про синеву окна? Не дай мне бог бесстыдства пред листом бумаги, беззащитной предо мною, пред ясной и бесхитростной свечою, перед моим, плывущим в сон, лицом.

Плохая весна

Пока клялись беспечные снега блистать и стыть с прилежностью металла, пока пуховой шали не сняла та девочка, которая мечтала склонить к плечу оранжевый берет, пустить на волю локти и колени, чтоб не ходить, но совершать балет хожденья по оттаявшей аллее, пока апрель не затевал возни, угодной насекомым и растеньям, — взяв на себя несчастный труд весны, безумцем становился неврастеник. Среди гардин зимы, среди гордынь сугробов, ледоколов, конькобежцев он гнев весны претерпевал один, став жертвою ее причуд и бешенств. Он так поспешно окна открывал, как будто смерть предпочитал неволе, как будто бинт от кожи отрывал, не устояв перед соблазном боли. Что было с ним, сорвавшим жалюзи? То ль сильный дух велел искать исхода, то ль слабость щитовидной железы выпрашивала горьких лакомств йода? Он сам не знал, чьи силы, чьи труды владеют им. Но говорят преданья, что, ринувшись на поиски беды, — как выгоды, он возжелал страданья. Он закричал: — Грешна моя судьба! Не гений я! И, стало быть, впустую, гордясь огромной выпуклостью лба, лелеял я лишь опухоль слепую! Он стал бояться перьев и чернил. Он говорил в отчаянной отваге: — О господи! Твой худший ученик — я никогда не оскверню бумаги. Он сделался неистов и угрюм. Он все отринул, что грозит блаженством. Желал он мукой обострить свой ум, побрезговав его несовершенством. В груди птенцы пищали: не хотим! Гнушаясь их красою бесполезной, вбивал он алкоголь и никотин в их слабый зев, словно сапог железный. И проклял он родимый дом и сад, сказав: — Как страшно просыпаться утром! Как жжется этот раскаленный ад, который именуется уютом! Он жил в чужом дому, в чужом саду и, тем платил хозяйке любопытной, что, голый и огромный, на виду у всех вершил свой пир кровопролитный. Ему давали пищи и питья, шептались меж собой, но не корили затем, что жутким будням их бытья он приходился праздником корриды. Он то в пустой пельменной горевал, то пил коньяк в гостиных полусвета и понимал, что это — гонорар за представленье: странности поэта. Ему за то и подают обед, который он с охотою съедает, что гостья, умница, искусствовед, имеет право молвить: — Он страдает! И он страдал. Об острие угла разбил он лоб, казня его ничтожность, но не обрел достоинства ума и не изведал истин непреложность. Проснувшись ночью в серых простынях, он клял дурного мозга неприличье, и высоко над ним плыл Пастернак в опрятности и простоте величья. Он снял портрет и тем отверг упрек в проступке суеты и нетерпенья. Виновен ли немой, что он не мог использовать гортань для песнопенья? Его встречали в чайных и пивных, на площадях и на скамьях вокзала. И, наконец, он головой поник и так сказал (вернее, я сказала): — Друзья мои, мне минет тридцать лет, увы, итог тридцатилетья скуден. Мой подвиг одиночества нелеп, и суд мой над собою безрассуден. Бог точно знал, кому какая честь, мне лишь одна, не много и не мало: всегда пребуду только тем, что есть, пока не стану тем, чего не стало. Так в чем же смысл и польза этих мук, привнесших в кожу белый шрам ожога? Уверен в том, что мимолетный звук мне явится, и я скажу: так много? Затем свечу зажгу, перо возьму, судьбе моей воздам благодаренье, припомню эту бедную весну и напишу о ней стихотворенье.

* * *

Я думаю: как я была глупа, когда стыдилась собственного лба — зачем он так от гения свободен? Сегодня, став взрослее и трезвей, хочу обедать посреди друзей. Лишь их привет мне сладок и угоден. Мне снится сон: я мучаюсь и мчусь, лицейскою возвышенностью чувств пылает мозг в честь праздника простого. Друзья мои, что так добры ко мне, должны собраться в маленьком кафе на площади Восстанья в полшестого. Я прихожу и вижу: собрались. Благословляя красоту их лиц, плач нежности стоит в моей гортани. Как встарь, моя кружится голова. Как встарь, звучат прекрасные слова и пенье очарованной гитары. Я просыпаюсь и спешу в кафе, я оставляю шапку в рукаве, не ведая сомнения пустого. Я твердо помню мой недавний сон и стол прошу накрыть на пять персон на площади Восстанья в полшестого. Я долго жду и вижу жизнь людей, которую прибоем площадей выносит вдруг на мой пустынный остров. Так мне пришлось присвоить новость встреча чужие тайны и чужую речь, борьбу локтей неведомых и острых. Вошел убийца в сером пиджаке. Убитый им сидел невдалеке. Я наблюдала странность их общенья. Промолвил первый: — Вот моя рука, но все ж не пейте столько коньяка — И встал второй и попросил прощенья. Я у того, кто встал, спросила: — Вы однажды не сносили головы, неужто с вами что-нибудь случится? — Он мне сказал: — Я узник прежних уз. Дитя мое, я, как тогда, боюсь, — не я ему, он мне ночами снится. Я поняла: я быть одна боюсь. Друзья мои, прекрасен наш союз! О, смилуйтесь, хоть вы не обещали. Совсем одна, словно Мальмгрен во льду, заточена, словно мигрень во лбу. Друзья мои, я требую пощады! И все ж, пока слагать стихи смогу, я вот как вам солгу иль не солгу: они пришли, не ожидая зова, сказали мне: — Спешат твои часы. — И были наши помыслы чисты на площади Восстанья в полшестого.

* * *

Так дурно жить, как я вчера жила, — в пустом пиру, где все мертвы друг к другу и пошлости нетрезвая жара свистит в мозгу по замкнутому кругу. Чудовищем ручным в чужих домах нести две влажных черноты в глазницах и пребывать не сведеньем в умах, а вожделенной притчей во языцех. Довольствоваться роскошью беды — в азартном и злорадном нераденье следить за увяданием звезды, втемяшенной в мой разум при рожденье. Вслед чуждой воле, как в петле лассо, понурить шею среди пекл безводных, от скудных скверов отвращать лицо, не смея быть при детях и животных. Пережимать иссякшую педаль: без тех, без лучших мыкалась по свету, а без себя? Не велика печаль! Уж не копить ли драгоценность эту? Дразнить плащом горячий гнев машин, и снова выжить, как это ни сложно, под доблестной защитою мужчин, что и в невесты брать неосторожно. Всем лицемерьем искушать беду, но хитрой слепотою дальновидной надеяться, что будет ночь в саду опять слагать свой лепет деловитый. Какая тайна влюблена в меня, чьей выгоде мое спасенье сладко, коль мне дано по окончанье дня стать оборотнем, алчущим порядка? О, вот оно! Деревья и река готовы выдать тайну вековую, и с первобытной меткостью рука привносит пламя в мертвость восковую. Подобострастный бег карандаша спешит служить и жертвовать длиною. И так чиста суровая душа, словно сейчас излучена луною. Терзая зреньем небо и леса, всему чужой, иноязыкий идол, царю во тьме огромностью лица, которого никто другой не видел. Пред днем былым не ведаю стыда, пред новым днем не знаю сожаленья и медленно стираю прядь со лба для пущего удобства размышленья.

* * *

Как долго я не высыпалась, писала медленно, да зря. Прощай, моя высокопарность! Привет, любезные друзья! Да здравствует любовь и легкость! А то всю ночь в дыму сижу, и тяжко тащится мой локоть, строку влача, словно баржу. А утром, свет опережая, всплывает в глубине окна лицо мое, словно чужая предсмертно белая луна. Не мил мне чистый снег на крышах, мне тяжело мое чело, и все затем, чтоб добрый критик не понял в этом ничего. Ну нет, теперь беру тетрадку и, выбравши любой предлог, описываю по порядку все, что мне в голову придет. Я пред бумагой не робею и опишу одну из сред, когда меня позвал к обеду сосед-литературовед. Он был настолько выше быта и так воспитан и умен, что обошла его обида былых и нынешних времен. Он обещал мне, что наука, известная его уму, откроет мне, какая мука угодна сердцу моему. С улыбкой грусти и привета открыла дверь в тепло и свет жена литературоведа, сама литературовед. Пока с меня пальто снимала их просвещенная семья, ждала я знака и сигнала, чтобы понять, при чем здесь я. Но, размышляя мимолетно, я поняла мою вину: что ж за обед без рифмоплета и мебели под старину? Все так и было: стол накрытый дышал свечами, цвел паркет, и чужеземец именитый молчал, покуривая кент. Литературой мы дышали, пока хозяин вел нас в зал и говорил о Мандельштаме, Цветаеву он также знал. Он оценил их одаренность, и, некрасива, но умна, познанья тяжкую огромность делила с ним его жена. Я думала: «Господь вседобрый! Прости мне разум, полный тьмы, вели, чтобы соблазн съедобный отвлек их мысли и умы. Скажи им, что пора обедать, вели им хоть на час забыть о том, чем им так сладко ведать, о том, чем мне так страшно быть. Придвинув спину к их камину, пока не пробил час поэм, за Мандельштама и Марину я отогреюсь и поем. И, озирая мир кромешный, используй, боже, власть твою, чтоб нас простил их прах безгрешный за то, что нам не быть в раю». В прощенье мне теплом собрата повеяло, и со двора вошла прекрасная собака, с душой, исполненной добра. Затем мы занялись обедом. Я и хозяин пили ром, нет, я пила, он этим ведал, н все же разразился гром. Он знал: коль ложь не бестолкова, она не осквернит уста, я знала: за лукавство слова наказывает немота. Он, сокрушаясь бесполезно, стал разум мой учить уму, и я ответила любезно: «Потом, мой друг, когда умру, вы мне успеете ответить. Но как же мне с собою быть? Ведь перед тем, как мною ведать, вам следует меня убить». Мы помирились в воскресенье. — У нас обед. А что у вас? — А у меня стихотворенье. Оно написано как раз.

* * *

Бьют часы, возвестившие осень: тяжелее, чем в прошлом году, ударяется яблоко оземь — столько раз, сколько яблок в саду. Этой музыкой, внятной и важной, кто твердит, что часы не стоят? Совершает поступок отважный, но как будто бездействует сад. Все заметней в природе печальной выраженье любви и родства, словно ты — не свидетель случайный, а виновник ее торжества.

Снимок

Улыбкой юности и славы чуть припугнув, но не отторгнув, от лени или для забавы так села, как велел фотограф. Лишь в благоденствии и лете, при вечном детстве небосвода, клянется ей в Оспедалетти апрель двенадцатого года. Сложила на коленях руки, глядит из кружевного нимба. И тень ее грядущей муки защелкнута ловушкой снимка. С тем — через «ять» — сырым и нежным апрелем слившись воедино, как в янтаре окаменевшем, она пребудет невредима. И запоздалый соглядатай застанет на исходе века тот профиль нежно-угловатый, вовек сохранный в сгустке света. Какой покой в нарядной даме, в чьем четком облике и лике прочесть известие о даре так просто, как названье книги. Кто эту горестную мету, оттиснутую без помарок, и этот лоб, и челку эту себе выпрашивал в подарок? Что ей самой в ее портрете? Пожмет плечами, как угодно! и выведет: Оспедалетти. Апрель двенадцатого года. Как на земле свежо и рано! Грядущий день, дай ей отсрочку! Пускай она допишет: «Анна Ахматова», — и капнет точку.

* * *

Опять сентябрь, как тьму времен назад, и к вечеру мужает юный холод. Я в таинствах подозреваю сад: все кажется — там кто-то есть и ходит. Мне не страшней, а только веселей, что призраком населена округа. Я в доброте моих осенних дней ничьи шаги приму за поступь друга. Мне некого спросить: а не пора ль списать в тетрадь — с последнею росою траву и воздух, в зримую спираль закрученный неистовой осою. И вот еще: вниманье чьих очей, воспринятое некогда луною, проделало обратный путь лучей и на земле увиделось со мною? Любой, чье зренье вобрала луна, свободен с обожаньем иль укором иных людей, иные времена оглядывать своим посмертным взором. Не потому ль в сиянье и красе так мучат нас ее пустые камни? О, знаю я, кто пристальней, чем все, ее посеребрил двумя зрачками! Так я сижу, подслушиваю сад, для вечности в окне оставив щелку. И Пушкина неотвратимый взгляд ночь напролет мне припекает щеку.

Это я…

Это я — в два часа пополудни Повитухой добытый трофей. Надо мною играют на лютне. Мне щекотно от палочек фей. Лишь расплыв золотистого цвета понимает душа — это я в знойный день довоенного лета озираю красу бытия. «Буря мглою…», и баюшки-баю, я повадилась жить, но, увы, — это я от войны погибаю под угрюмым присмотром Уфы. Как белеют зима и больница! Замечаю, что не умерла. В облаках неразборчивы лица тех, кто умерли вместо меня. С непригожим голубеньким ликом, еле выпростав тело из мук, это я в предвкушенье великом слышу нечто, что меньше, чем звук. Лишь потом оценю я привычку слушать вечную, точно прибой, безымянных вещей перекличку с именующей вещи душой. Это я — мой наряд фиолетов, я надменна, юна и толста, но к предсмертной улыбке поэтов я уже приучила уста. Словно дрожь между сердцем и сердцем, есть меж словом и словом игра. Дело лишь за бесхитростным средством обвести ее вязью пера. — Быть словам женихом и невестой! — это я говорю и смеюсь. Как священник в глуши деревенской, я венчаю их тайный союз. Вот зачем мимолетные феи осыпали свой шепот и смех. Лбом и певческим выгибом шеи, о, как я не похожа на всех. Я люблю эту мету несходства, и, за дальней добычей спеша, юной гончей мой почерк несется, вот настиг — и озябла душа. Это я проклинаю и плачу. Пусть бумага пребудет бела. Мне с небес диктовали задачу — я ее разрешить не смогла. Я измучила упряжью шею. Как другие плетут письмена — я не знаю, нет сил, не умею, не могу, отпустите меня. Это я — человек-невеличка, всем, кто есть, прихожусь близнецом, сплю, покуда идет электричка, пав на сумку невзрачным лицом. Мне не выпало лишней удачи, слава богу, не выпало мне быть заслуженней или богаче всех соседей моих по земле. Плоть от плоти сограждан усталых, хорошо, что в их длинном строю в магазинах, в кино, на вокзалах я последнею в кассу стою — позади паренька удалого и старухи в пуховом платке, слившись с ними, как слово и слово на моем и на их языке.

* * *

Что за мгновенье! Родное дитя дальше от сердца, чем этот обычай: красться к столу сквозь чащобу житья, зренье возжечь и следить за добычей. От неусыпной засады моей не упасется ни то и ни это. Пав неминуемой рысью с ветвей, вцепится слово в загривок предмета. Эй, в небесах! Как ты любишь меня! И, заточенный в чернильную склянку, образ вселенной глядит из темна, муча меня, как сокровище скрягу. Так говорю я и знаю, что лгу. Необитаема высь надо мною. Гаснут два фосфорных пекла во лбу. Лютый младенец кричит за стеною. Спал, присосавшись к сладчайшему сну, ухом не вел, а почуял измену. Все — лишь ему, ничего — ремеслу, быть по сему, и перечить не смею. Мне — только маленькой гибели звук: это чернил перезревшая влага вышибла пробку. Бессмысленный круг букв нерожденных приемлет бумага. Властвуй, исчадие крови моей! Если жива — значит, я недалече. Что же, не хуже других матерей я — погубившая детище речи. Чем я плачу за улыбку твою, я любопытству людей не отвечу. Лишь содрогнусь и глаза притворю, если лицо мое в зеркале встречу.

* * *

В той тоске, на какую способен человек, озираясь с утра в понедельник, зимою спросонок, в том же месте судьбы, что вчера… Он-то думал, что некий гроссмейстер, населивший пустой небосвод, его спящую душу заметит и спасительно двинет вперед. Но сторонняя мощь сновидений, ход светил и раздор государств не внесли никаких изменений в череду его скудных мытарств. Отхлебнув молока из бутылки, он способствует этим тому, что, болевшая ночью в затылке, мысль нужды приливает к уму. Так зачем над его колыбелью, прежде матери, прежде отца, оснащенный звездой и свирелью, кто-то был и касался лица? Чиркнул быстрым ожогом над бровью, улыбнулся и скрылся вдали. Прибежали на крик к изголовью — и почтительно прочь отошли. В понедельник, в потемках рассвета, лбом уставясь в осколок стекла, видит он, что алмазная мета зажила и быльем поросла. …В той великой, с которою слада не бывает, в тоске — на века, я брела в направленье детсада и дитя за собою влекла. Розовело во мгле небосвода. Возжигатель грядущего дня, вождь метели, зачинщик восхода, что за дело тебе до меня? Мне ответствовал свет безмятежный и указывал свет или смех, что еще молодою и нежной я ступлю на блистающий снег, что вблизи, за углом поворота, ждет меня несказанный удел. Полыхнуло во лбу моем что-то, и прохожий мне вслед поглядел.

Лермонтов и дитя

Под сердцем, говорят. Не знаю. Не вполне. Вдруг сердце вознеслось и взмыло надо мною, сопутствовало мне стороннею луною, и муки было в нем не боле, чем в луне. Но люди говорят, и я так говорю. Иначе как сказать? Под сердцем — так под сердцем. Вот сбылся листопад. Извечным этим средством не пренебрег октябрь, склоняясь к ноябрю. Я все одна была, иль были мы одни с тем странником, чья жизнь все больше оживала. Совпали блажь ума и надобность журнала — о Лермонтове я писала в эти дни. Тот, кто отныне стал значением моим, кормился ручейком невзрачным и целебным. Мне снились по ночам Васильчиков и Глебов. Мой исподлобный взгляд присматривался к ним. Был город истомлен бесснежным февралем, но вскоре снег пошел, и снега стало много. В тот день потупил взор невозмутимый Манго пред пристальным моим волшебным фонарем. Зима еще была сохранна и цела. А там — уже июль, гроза и поединок. Мой микроскоп увяз в двух неприглядных льдинах, изъятых из глазниц лукавого царя. Но некто рвался жить, выпрашивал: «Скорей!» Томился взаперти и в сердцевине круга. Успею ль, боже мой, как брата и как друга, благословить тебя, добрейший Шан-Гирей? Все спуталось во мне. И было все равно — что Лермонтов, что тот, кто восходил из мрака. Я рукопись сдала, когда в сугробах марта слабело и текло водою серебро. Вновь близится декабрь к финалу своему. Снег сыплется с дерев, пока дитя ликует. Но иногда оно затихнет и тоскует, и только мне одной известно — по кому.

Медлительность

Замечаю: душа не прочна и прервется. Но как не заметить, что не надо, пора не пришла торопиться, есть время помедлить. Прежде было — страшусь и спешу: есмь сегодня, а буду ли снова? И на казнь посылала свечу ради тщетного смысла ночного. Как умна — так никто не умен, полагала. А снег осыпался. И остался от этих времен горб — натруженность среднего пальца. Прочитаю добытое им — лишь скучая, но не сострадая, и прошу: тот, кто молод — любим. А тогда я была молодая. Отбыла, отспешила. К душе льнет прилив незатейливых истин. Способ совести избран уже и теперь от меня независим. Сам придет этот миг или год: смысл нечаянный, нега, вершинность… Только старости недостает. Остальное уже совершилось.

* * *