Сборник стихов

Ахмадулина Белла

Сборник стихов

Сны о грузии

Сны о Грузии — вот радость! И под утро так чиста виноградовая сладость, осенявшая уста. Ни о чем я не жалею, ничего я не хочу в золотом Свети-Цховели ставлю бедную свечу. Малым камушкам во Мцхета воздаю хвалу и честь. Господи, пусть будет это вечно так, как ныне есть. Пусть всегда мне будут в новость и колдуют надо мной милой родины суровость, неясность родины чужой.

Грузинских женщин имена

Там в море паруса плутали, и, непричастные жаре, медлительно цвели платаны и осыпались в ноябре. И лавочка в старинном парке бела вставала и нема, и смутно виноградом пахли грузинских женщин имена. Они переходили в лепет, который к морю выбегал и выплывал, как черный лебедь, и странно шею выгибал. Смеялась женщина Ламара, бежала по камням к воде, и каблучки по ним ломала, и губы красила в вине. И мокли волосы Медеи, вплетаясь утром в водопад, и капли сохли, и мелели, и загорались невпопад. И, заглушая олеандры, собравши все в одном цветке, витало имя Ариадны и растворялось вдалеке. Едва опершийся на сваи, там приникал к воде причал. «Цисана!» — из окошка звали. «Натэла!» — голос отвечал…

* * *

Смеясь, ликуя и бунтуя, в своей безвыходной тоске, в Махинджаури, под Батуми, она стояла на песке. Она была такая гордая — вообразив себя рекой, она входила в море голая и море трогала рукой. Освободясь от ситцев лишних, так шла и шла наискосок. Она расстегивала лифчик, чтоб сбросить лифчик на песок. И вид ее предплечья смутного дразнил и душу бередил. Там белое пошло по смуглому, где раньше ситец проходил. Она смеялася от радости, в воде ладонями плеща, и перекатывались радуги от головы и до плеча.

Абхазкие похороны

Две девочки бросали георгины, бросали бережливо, иногда, и женщины устало говорили: — Цветы сегодня дороги — беда… И с жадным страхом улица глядела, как девочки ступали впереди, как в отблесках дешевого глазета белым-белели руки на груди. Несли венки, тяжелые, скупые, старушек черных под руки влекли. Да, все, что на приданое скопили, все превратилось в белые венки. На кладбище затеяли поминки, все оживились, вздрогнули легко, и лишь глаза у женщины поникли и щеки провалились глубоко. Но пили, пили стопкою и чашкой — и горе отпустило, отлегло, и на дороге долго пахло чачей, и голоса звучали тяжело. И веселились песни хоровые, забывшие нарочно про беду… Так девочку Геули хоронили. Давно уже — не в нынешнем году —

* * *

— Все это надо перешить, — сказал портной, — ведь дело к маю. — Все это надо пережить — сказала я, — я понимаю. И в кольцах камушки сменить, и челку рыжую подрезать, и в край другой себя сманить, и вновь по Грузии поездить.

Чужое ремесло

Чужое ремесло мной помыкает. На грех наводит, за собой маня. моя работа мне не помогает и мстительно сторонится меня. Я ей вовеки соблюдаю верность, пишу стихи у краешка стола, и все-таки меня снедает ревность, когда творят иные мастера. Поет высоким голосом кинто, и у меня в тбилисском том духане, в картинной галерее и в кино завистливо заходится дыханье. Когда возводит красную трубу печник на необжитом новом доме, я тоже вытираю об траву замаранные глиною ладони. О, сделать так, как сделал оператор — послушно перенять его пример и, пристально приникнув к аппаратам, прищуриться на выбранный предмет. О, эта жадность деревце сажать, из лейки лить на грядках неполитых и линии натурщиц отражать, размазывая краски на палитрах! Так власть чужой работы надо мной меня жестоко требует к ответу. Но не прошу я участи иной. Благодарю скупую радость эту.

* * *

Ты говоришь — не надо плакать. А может быть, и впрямь, и впрямь не надо плакать — надо плавать в холодных реках. Надо вплавь одолевать ночную воду, плывущую из-под руки, чтоб даровать себе свободу другого берега реки. Недаром мне вздыхалось сладко в Сибири, в чистой стороне, где доверительно и слабо растенья никнули ко мне. Как привести тебе примеры того, что делалось со мной? Мерцают в памяти предметы и отдают голубизной. Байкала потаенный омут, где среди медленной воды посверкивая ходит омуль и перышки его видны. И те дома, и те сараи, заметные на берегах, и цвета яркого саранки, мгновенно сникшие в руках. И в белую полоску чудо — внезапные бурундуки, так испытующе и чутко в меня вперявшие зрачки. Так завлекала и казнила меня тех речек глубина. Граненая вода Кизира была, как пламень, холодна. И опровергнуто лукавство мое и все слова твои напоминающей лекарство целебной горечью травы. Припоминается мне снова, что там, среди земли и ржи, мне не пришлось сказать ни слова, ни слова маленького лжи.

День поэзии

Какой безумец празднество затеял и щедро Днем поэзии нарек? По той дороге, где мой след затерян, стекается на празднество народ. О славный день, твои гуляки буйны. И на себя их смелость не беру. Ты для меня — торжественные будни. Не пировать мне на твоем пиру. А в публике — доверье и смущенье. Как добрая душа ее проста. Великого и малого смешенье не различает эта доброта. Пока дурачит слух ее невежда, пока никто не видит в этом зла, мне остается смутная надежда, что праздники случаются не зря. Не зря слова поэтов осеняют, не зря, когда звучат их голоса, у мальчиков и девочек сияют восторгом и неведеньем глаза.

Новая тетрадь

Смущаюсь и робею пред листом бумаги чистой. Так стоит паломник у входа в храм. Пред девичьим лицом так опытный потупится поклонник. Как будто школьник, новую тетрадь я озираю алчно и любовно, чтобы потом пером ее терзать, марая ради замысла любого. Чистописанья сладостный урок недолог. Перевернута страница. Бумаге белой нанесен урон, бесчинствует мой почерк и срамится. Так в глубь тетради, словно в глубь лесов, я безрассудно и навечно кану, одна среди сияющих листов неся свою ликующую кару.

Старинный портрет

Эта женщина минула, в холст глубоко вошла. А была она милая, молодая была. Прожила б она красивая, вся задор и полнота, если б проголодь крысиная не сточила полотна. Как металася по комнате, как кручинилась по нем. Ее пальцы письма комкали и держали над огнем. А когда входил уверенно, громко спрашивал вина — как заносчиво и ветрено улыбалася она. В зале с черными колоннами маскерады затевал и манжетами холодными ее руки задевал. Покорялись руки бедные, обнимали сгоряча, и взвивались пальцы белые у цыгана скрипача. Он опускался на колени, смычком далеким обольщал и тонкое лицо калеки к высоким звездам обращал. …А под утро в спальне темной тихо свечку зажигал, перстенек, мизинцем теплый, он в ладони зажимал. И смотрел, смотрел печально, как, счастливая сполна, безрассудно и прощально эта женщина спала. Надевала платье черное и смотрела из дверей, как к крыльцу подводят чопорных, приозябших лошадей. Поцелуем долгим, маетным приникал к ее руке, становился тихим, маленьким колокольчик вдалеке. О высокие клавиши разбивалась рука. Как над нею на кладбище трава глубока.

Мазурка Шопена

Какая участь нас постигла, как повезло нам в этот час, когда бегущая пластинка одна лишь разделяла нас! Сначала тоненько шипела, как уж, изъятый из камней, но очертания Шопена приобретала все слышней. И тоненькая, как мензурка внутри с водицей голубой, стояла девочка-мазурка, покачивая головой. Как эта с бедными плечами, по-польски личиком бела, разведала мои печали и на себя их приняла? Она протягивала руки и исчезала вдалеке, сосредоточив эти звуки в иглой расчерченном кружке.

Вулканы

Молчат потухшие вулканы, на дно их падает зола. Там отдыхают великаны после содеянного зла. Все холоднее их владенья, все тяжелее их плечам, но те же грешные виденья являются им по ночам. Им снится город обреченный, не знающий своей судьбы, базальт, в колонны обращенный и обрамляющий сады. Там девочки берут в охапки цветы, что расцвели давно, там знаки подают вакханки мужчинам, тянущим вино. Все разгораясь и глупея, там пир идет, там речь груба. О девочка моя, Помпея, дитя царевны и раба! В плену судьбы своей везучей о чем ты думала, о ком, когда так храбро о Везувий ты опиралась локотком? Заслушалась его рассказов, расширила зрачки свои, чтобы не вынести раскатов безудержной его любви. И он челом своим умнейшим тогда же, на исходе дня, припал к ногам твоим умершим и закричал: «Прости меня!»

Садовник

Я не скрипеть прошу калитку, я долго около стою. Я глажу тонкую калину по загорелому стволу. И, притаясь в листве веселой, смеюсь тихонько в кулаки. Вот он сидит, мой друг высокий, и починяет башмаки. Смешной, с иголкою и с дратвой, еще не знает ничего, а я кричу свирепо: «Здравствуй!» — и налетаю на него. А он смеется или плачет и топчет грядки босиком, и красный сеттер возле пляшет, в меня нацелясь языком. Забыв в одной руке ботинки, чудак, садовник, педагог, он в подпол лезет и бутылки из темноты мне подает. Он бегает, очки роняя, и, на меня взглянув тайком, он вытирает пыль с рояля своим рассеянным платком. Ах, неудачник мой, садовник! Соседей добрых веселя, о, сколько фруктов несъедобных он поднял из тебя, земля! Я эти фрукты ем покорно. Они солены и крепки, и слышно, как скребут по горлу семян их острых коготки. И верю я одна на свете, что зацветут его сады, что странно засияют с веток их совершенные плоды. Он говорит: — Ты представляешь — быть может, через десять лет ты вдруг письмо мне присылаешь, а я пишу тебе в ответ… Я представляю, и деревья я вижу — глаз не оторву. Размеренные ударенья тяжелых яблок о траву… Он машет вилкою с селедкой, глазами голодно блестит, и персик, твердый и соленый, на крепких челюстях хрустит…

Лунатики

Встает луна, и мстит она за муки надменной отдаленности своей. Лунатики протягивают руки и обреченно следуют за ней. На крыльях одичалого сознанья, весомостью дневной утомлены, летят они, прозрачные созданья, прислушиваясь к отсветам луны. Мерцая так же холодно и скупо, взамен не обещая ничего, влечет меня далекое искусство и требует согласья моего. Смогу ли побороть его мученья и обаянье всех его примет и вылепить из лунного свеченья тяжелый осязаемый предмет?..

* * *

Человек в чисто поле выходит, травку клевер зубами берет. У него ничего не выходит. Все выходит наоборот. И в работе опять не выходит. и в любви, как всегда, не везет. Что же он в чисто поле выходит, травку клевер зубами берет? Для чего он лицо поднимает, улыбается, в небо глядит? Что он видит там, что понимает и какая в нем дерзость гудит? Человече, тесно ль тебе в поле? Погоди, не спеши умереть. Но опять он до звона, до боли хочет в белое небо смотреть. Есть на это разгадка простая. Нас единой заботой свело. Человечеству сроду пристало делать дерзкое дело свое. В нем согласье беды и таланта и готовность опять и опять эти древние муки Тантала на большие плеча принимать. В металлическом блеске конструкций, в устремленном движенье винта жажда вечная — неба коснуться, эта тяжкая жажда видна. Посреди именин, новоселий нет удачи желанней, чем та не уставшая от невезений, воссиявшая правота.

* * *

Влечет меня старинный слог. Есть обаянье в древней речи. Она бывает наших слов и современнее и резче. Вскричать: «Полцарства за коня!» — какая вспыльчивость и щедрость) Но снизойдет и на меня последнего задора тщетность. Когда-нибудь очнусь во мгле, навеки проиграв сраженье, и вот придет на память мне безумца древнего решенье. О, что полцарства для меня! Дитя, наученное веком, возьму коня, отдам коня за полмгновенья с человеком, любимым мною. Бог с тобой, о конь мой, конь мой, конь ретивый. Я безвозмездно повод твой ослаблю — и табун родимый нагонишь ты, нагонишь там, в степи пустой и порыжелой. А мне наскучил тарарам этих побед и поражений. Мне жаль коня! Мне жаль любви! И на манер средневековый ложится под ноги мои лишь след, оставленный подковой.

Бог

За то, что девочка Настасья добро чужое стерегла, босая бегала в ненастье за водкою для старика, — ей полагался бог красивый в чертоге, солнцем залитом, щеголеватый, справедливый, в старинном платье золотом. Но посреди хмельной икоты, среди убожества всего две почерневшие иконы не походили на него. За это — вдруг расцвел цикорий, порозовели жемчуга, и раздалось, как хор церковный, простое имя жениха. Он разом вырос у забора, поднес ей желтый медальон и так вполне сошел за бога в своем величье молодом. И в сердце было свято-свято от той гармошки гулевой, от вин, от сладкогласья свата и от рубашки голубой. А он уже глядел обманно, платочек газовый снимал и у соседнего амбара ей плечи слабые сминал… А Настя волос причесала, взяла платок за два конца, а Настя пела, причитала, держала руки у лица. «Ах, что со мной ты понаделал, какой беды понатворил! Зачем ты в прошлый понедельник мне белый розан подарил? Ах, верба, верба, моя верба, не вянь ты, верба, погоди. Куда девалась моя вера — остался крестик на груди». А дождик солнышком сменялся, и не случалось ничего, и бог над девочкой смеялся, и вовсе не было его.

* * *

Вот звук дождя как будто звук домбры, — так тренькает, так ударяет в зданья. Прохожему на площади Восстанья я говорю: — О, будьте так добры. Я объясняю мальчику: — Шали. — К его курчавой головенке никну и говорю: — Пусти скорее нитку, освободи зеленые шары. На улице, где публика галдит, мне белая встречается собака, и взглядом понимающим собрата собака долго на меня глядит. И в магазине, в первом этаже, по бледности я отличаю скрягу. Облюбовав одеколона склянку, томится он под вывеской «Тэжэ». Я говорю: — О, отвлекись скорей от жадности своей и от подагры, приобрети богатые подарки и отнеси возлюбленной своей. Да, что-то не везет мне, не везет. Меж мальчиков и девочек пригожих и взрослых, чем-то на меня похожих, мороженого катится возок. Так прохожу я на исходе дня. Теней я замечаю удлиненье, а также замечаю удивленье прохожих, озирающих меня.

Твой дом

Твой дом, не ведая беды, меня встречал и в щеку чмокал. Как будто рыба из воды, сервиз выглядывал из стекол. И пес выскакивал ко мне, как галка маленький, орущий, и в беззащитном всеоружьи торчали кактусы в окне. От неурядиц всей земли я шла озябшим делегатом, и дом смотрел в глаза мои и добрым был и деликатным. На голову мою стыда он не навлек, себя не выдал. Дом клялся мне, что никогда он этой женщины не видел. Он говорил: — Я пуст, Я пуст. — Я говорила: — Где-то, где-то… — Он говорил: — И пусть. И пусть. Входи и позабудь про это. О, как боялась я сперва платка или иной приметы, но дом твердил свои слова, перетасовывал предметы. Он заметал ее следы. О, как он притворился ловко, что здесь не падало слезы, не облокачивалось локтя. Как будто тщательный прибой смыл все: и туфель отпечатки, и тот пустующий прибор, и пуговицу от перчатки. Все сговорились: пес забыл, с кем он играл, и гвоздик малый не ведал, кто его забил, и мне давал ответ туманный. Так были зеркала пусты, как будто выпал снег и стаял. Припомнить не могли цветы, кто их в стакан граненый ставил… О дом чужой! О милый дом! Прощай! Прошу тебя о малом: не будь так добр. Не будь так добр. Не утешай меня обманом.

Август

Так щедро август звезды расточал. Он так бездумно приступал к владенью, и обращались лица ростовчан и всех южан — навстречу их паденью. Я добрую благодарю судьбу. Так падали мне на плечи созвездья, как падают в заброшенном саду сирени неопрятные соцветья. Подолгу наблюдали мы закат, соседей наших клавиши сердили, к старинному роялю музыкант склонял свои печальные седины. Мы были звуки музыки одной. О, можно было инструмент расстроить, но твоего созвучия со мной нельзя было нарушить и расторгнуть. В ту осень так горели маяки, так недалеко звезды пролегали, бульварами шагали моряки, и девушки в косынках пробегали. Все то же там паденье звезд и зной, все так же побережье неизменно. Лишь выпали из музыки одной две ноты, взятые одновременно.

Апрель

Вот девочки — им хочется любви. Вот мальчики — им хочется в походы. В апреле изменения погоды объединяют всех людей с людьми. О новый месяц, новый государь, так ищешь ты к себе расположенья, так ты бываешь щедр на одолженья, к амнистиям склоняя календарь. Да, выручишь ты реки из оков, приблизишь ты любое отдаленье, безумному даруешь просветленье и исцелишь недуги стариков. Лишь мне твоей пощады не дано. Нет алчности просить тебя об этом. Ты спрашиваешь — медлю я с ответом и свет гашу, и в комнате темно.

Нежность

Так ощутима эта нежность, вещественных полна примет. И нежность обретает внешность и воплощается в предмет. Старинной вазою зеленой вдруг станет на краю стола, и ты склонишься удивленный над чистым омутом стекла. Встревожится квартира ваша, и будут все поражены. — Откуда появилась ваза? — ты строго спросишь у жены. — И антиквар какую плату спросил? — О, не кори жену — то просто я смеюсь и плачу и в отдалении живу. И слезы мои так стеклянны, так их паденья тяжелы, они звенят, как бы стаканы, разбитые средь тишины. За то, что мне тебя не видно, а видно — так на полчаса, я безобидно и невинно свершаю эти чудеса. Вдруг облаком тебя покроет, как в горных высях повелось. Ты закричишь: — Мне нет покою! Откуда облако взялось? Но суеверно, как крестьянин, не бойся, «чур» не говори те нежности моей кристаллы осели на плечи твои. Я так немудрено и нежно наколдовала в стороне, и вот образовалось нечто, напоминая обо мне. Но по привычке добрых бестий, опять играя в эту власть, я сохраню тебя от бедствий и тем себя утешу всласть. Прощай! И занимайся делом! Забудется игра моя. Но сказки твоим малым детям останутся после меня.

Несмеяна

Так и сижу — царевна Несмеяна, ем яблоки, и яблоки горчат. — Царевна, отвори нам! Нас немало! — под окнами прохожие кричат. Они глядят глазами голубыми и в горницу являются гурьбой, здороваются, кланяются, имя «Царевич» говорят наперебой. Стоят и похваляются богатством, проходят, златом-серебром звеня. Но вам своим богатством и бахвальством, царевичи, не рассмешить меня. Как ум моих царевичей напрягся, стараясь ради красного словца! Но и сама слыву я не напрасно глупей глупца, мудрее мудреца. Кричат они: — Какой верна присяге, царевна, ты — в суровости своей? — Я говорю: — Царевичи, присядьте. Царевичи, постойте у дверей. Зачем кафтаны новые надели и шапки примеряли к головам? На той неделе, о, на той неделе — смеялась я, как не смеяться вам. Входил он в эти низкие хоромы, сам из татар, гулявших по Руси, и я кричала: «Здравствуй, мой хороший! — Вина отведай, хлебом закуси». — А кто он был? Богат он или беден? В какой он проживает стороне? — Смеялась я: — Богат он или беден, румян иль бледен — не припомнить мне… Никто не покарает, не измерит вины его. Не вышло ни черта. И все же он, гуляка и изменник, не вам чета. Нет. Он не вам чета.

* * *

В тот месяц май, в тот месяц мой во мне была такая легкость, и, расстилаясь над землей, влекла меня погоды летность. Я так щедра была, щедра в счастливом предвкушенье пенья, и с легкомыслием щегла я окунала в воздух перья. Но, слава богу, стал мой взор и проницательней, и строже, н каждый вздох и каждый взлет обходится мне все дороже. И я причастна к тайнам дня. Открыты мне его явленья. Вокруг оглядываюсь я с усмешкой старого еврея. Я вижу, как грачи галдят, над черным снегом нависая, как скучно женщины глядят, склонившиеся над вязаньем. И где-то, в дудочку дудя, не соблюдая клумб и грядок, чужое бегает дитя и нарушает их порядок.

* * *

Не уделяй мне много времени, вопросов мне не задавай. Глазами добрыми и верными руки моей не задевай. Не проходи весной по лужицам, по следу следа моего. Я знаю — снова не получится из этой встречи ничего. Ты думаешь, что я из гордости хожу, с тобою не дружу? Я не из гордости — из горести так прямо голову держу.

Сентябрь

Юрию Нагибину

I

Что за погода нынче на дворе? А впрочем, нет мне до погоды дела — и в январе живу, как в сентябре, настойчиво и оголтело. Сентябрь, не отводи твое крыло, твое крыло оранжевого цвета. Отсрочь твое последнее число и подари мне промедленье это. Повремени и не клонись ко сну. Охваченный желанием даренья, как и тогда, транжирь свою казну, побалуй все растущие деревья. Что делалось! Как напряглась трава, чтоб зеленеть с такою полнотою, и дерево, как медная труба, сияло и играло над землею. На палисадники, набитые битком, все тратилась и тратилась природа, и георгин показывал бутон, и замирал, и ожидал прироста. Испуганных художников толпа на цвет земли смотрела воровато, толпилась, вытирала пот со лба, кричала, что она не виновата: она не затевала кутерьму, и эти краски красные пролиты не ей — и в доказательство тому казала свои бедные палитры. Нет, вы не виноваты. Все равно обречены менять окраску ветви. Но все это, что желто и красно, что зелено, — пусть здравствует вовеки. Как пачкались, как били по глазам, как нарушались прежние расцветки. И в этом упоении базар все понижал на яблоки расценки.

II

И мы увиделись. Ты вышел из дверей. Все кончилось. Все начиналось снова. До этого не начислялось дней, как накануне рождества Христова. И мы увиделись. И в двери мы вошли. И дома не было за этими дверями. Мы встретились, как старые вожди, с закинутыми головами — от гордости, от знанья, что к чему, от недоверия и напряженья. По твоему челу, по моему челу мелькнуло это темное движенье. Мы встретились, как дети поутру, с закинутыми головами — от нежности, готовности к добру и робости перед словами. Сентябрь, сентябрь, во всем твоя вина, ты действовал так слепо и неверно. Свобода равнодушья, ты одна будь проклята и будь благословенна. Счастливы подзащитные твои — в пределах крепости, поставленной тобою, неуязвимые для боли и любви, как мстительно они следят за мною. И мы увиделись. Справлял свои пиры сентябрь, не проявляя недоверья. Но, оценив значительность игры, отпрянули все люди и деревья.

III

Прозрели мои руки. А глаза — как руки, стали действенны и жадны. Обильные возникли голоса в моей гортани, высохшей от жажды по новым звукам. Эту суть свою впервые я осознаю на воле. Вот так стоишь ты. Так и я стою — звучащая, открытая для боли. Сентябрь добавил нашим волосам оранжевый оттенок увяданья. Он жить учил нас, как живет он сам, — напрягшись для последнего свиданья…

IV

Темнеет наше отдаленье, нарушенное, позади. Как щедро это одаренье меня тобой! Но погоди — любимых так не привечают. О нежности перерасход! Он все пределы превышает. К чему он дальше приведет? Так жемчугами осыпают, и не спасает нас навес, так — музыкою осеняют, так — дождик падает с небес. Так ты протягиваешь руки навстречу моему лицу, и в этом — запахи и звуки, как будто вечером в лесу. Так — головой в траву ложатся, так — держат руки на груди и в небо смотрят. Так — лишаются любимого. Но погоди — сентябрь ответит за растрату и волею календаря еще изведает расплату за то, что крал у октября. И мы причастны к этой краже. Сентябрь, все кончено? Листы уж падают? Но мы-то — краше, но мы надежнее, чем ты. Да, мы немалый шанс имеем не проиграть. И говорю: — Любимый, будь высокомерен и холоден к календарю. Наш праздник им не обозначен. Вне расписания его мы вместе празднуем и плачем на гребне пира своего. Все им предписанные будни как воскресения летят, и музыка играет в бубны, и карты бубнами лежат. Зато как Новый год был жалок. Разлука, будни и беда плясали там. Был воздух жарок, а лед был груб. Но и тогда там елки не было. Там было иное дерево. Оно — сияло и звалось рябина, как в сентябре и быть должно.

V

Сентябрь-чудак и выживать мастак. Быть может, он не разминется с нами, пока не будет так, не будет так, что мы его покинем сами. И станет он покинутый тобой, и осень обнажит свои прорехи, и мальчики и девочки гурьбой появятся, чтоб собирать орехи. Вот щелкают и потрошат кусты, репейники приклеивают к платью и говорят: — А что же плачешь ты? — Что плачу я? Что плачу? Наладится такая тишина, как под водой, как под морской водою. И надо жить. У жизни есть одна привычка — жить, что б ни было с тобою. Изображать счастливую чету, и отдышаться в этой жизни мирной, и преступить заветную черту — блаженной тупости. Но ты, мой милый, ты на себя не принимай труда печалиться. Среди зимы и лета, в другие месяцы — нам никогда не испытать оранжевого цвета. Отпразднуем последнюю беду. Рябиновые доломаем ветки. Клянусь тебе двенадцать раз в году: я в сентябре. И буду там вовеки.

Декабрь

Мы соблюдаем правила зимы. Играем мы, не уступая смеху, и, придавая очертанья снегу, приподнимаем белый снег с земли. И, будто бы предчувствуя беду, прохожие толпятся у забора, снедает их тяжелая, забота: а что с тобой имеем мы в виду. Мы бабу лепим, только и всего. О, это торжество и удивленье, когда и высота и удлиненье зависят от движенья твоего. Ты говоришь: — Смотри, как я леплю. — Действительно, как хорошо ты лепишь и форму от бесформенности лечишь. Я говорю: — Смотри, как я люблю. Снег уточняет все свои черты и слушается нашего приказа. И вдруг я замечаю, как прекрасно лицо, что к снегу обращаешь ты. Проходим мы по белому двору, мимо прохожих, с выраженьем дерзким. С лицом таким же пристальным и детским, любимый мой, всегда играй в игру. Поддайся его долгому труду, о моего любимого работа! Даруй ему удачливость ребенка, рисующего домик и трубу.

* * *

— Мы расстаемся — и одновременно овладевает миром перемена, и страсть к измене так в нем велика, что берегами брезгает река, охладевают к небу облака, кивает правой левая рука и ей надменно говорит: — Пока! Апрель уже не предвещает мая, да, мая не видать вам никогда, и распадается Иван-да-Марья. О, желтого и синего вражда! Свои растенья вытравляет лето, долготы отстранились от широт, и белого не существует цвета остались семь его цветных сирот. Природа подвергается разрухе, отливы превращаются в прибой, и молкнут звуки — по вине разлуки меня с тобой.

Мотороллер

Завиден мне полет твоих колес, о мотороллер розового цвета! Слежу за ним, не унимая слез, что льют без повода в начале лета. И девочке, припавшей к седоку с ликующей и гибельной улыбкой, кажусь я приникающей к листку, согбенной и медлительной улиткой. Прощай! Твой путь лежит поверх меня и меркнет там, в зеленых отдаленьях. Две радуги, два неба, два огня, бесстыдница, горят в твоих коленях. И тело твое светится сквозъ плащ, как стебель тонкий сквозь стекло и воду. Вдруг из меня какой-то странный плач выпархивает, пискнув, на свободу. Так слабенький твой голосок поет, и песенки мотив так прост и вечен. Но, видишь ли, веселый твой полет недвижностью моей уравновешен. Затем твои качели высоки и не опасно головокруженье, что по другую сторону доски я делаю обратное движенье. Пока ко мне нисходит тишина, твой шум летит в лужайках отдаленных. Пока моя походка тяжела, подъемлешь ты два крылышка зеленых. Так проносись! — покуда я стою. Так лепечи! — покуда я немею. Всю легкость поднебесную твою я искупаю тяжестью своею.

Газированная вода

Вот к будке с газированной водой, всех автоматов баловень надменный, таинственный ребенок современный подходит, как к игрушке заводной. Затем, самонадеянный фантаст, монету влажную он опускает в щелку, и, нежным брызгам подставляя щеку, стаканом ловит розовый фонтан. О, мне б его уверенность на миг и фамильярность с тайною простою! Но нет, я этой милости не стою, пускай прольется мимо рук моих. А мальчуган, причастный чудесам, несет в ладони семь стеклянных граней, и отблеск их летит на красный гравий и больно ударяет по глазам. Робея, я сама вхожу в игру и поддаюсь с блаженным чувством риска соблазну металлического диска, и замираю, и стакан беру. Воспрянув из серебряных оков, родится омут сладкий и соленый, неведомым дыханьем населенный и свежей толчеею пузырьков. Все радуги, возникшие из них, пронзают небо в сладости короткой, и вот уже, разнеженный щекоткой, семь вкусов спектра пробует язык. И автомата темная душа взирает с добротою старомодной, словно крестьянка, что рукой холодной даст путнику напиться из ковша.

Тоска по Лермонотову

О Грузия, лишь по твоей вине, когда зима грязна и белоснежна, печаль моя печальна не вполне, не до конца надежда безнадежна. Одну тебя я счастливо люблю, я лишь твое лицо не лицемерно. Рука твоя на голову мою ложится благосклонно и целебно. Мне не застать врасплох твоей любви. Открытыми объятия ты держишь. Все говоры, все шепоты твои мне на ухо нашепчешь и утешишь. Но в этот день не так я молода, чтоб выбирать меж севером и югом. Свершилась поздней осени беда, былой уют украсив неуютом. Лишь черный зонт в моих руках гремит. Живой и мрачной силой он напрягся. То, что тебя покинуть норовит, — пускай покинет, что держать напрасно. Я отпускаю зонт и не смотрю, как будет он использовать свободу. Я медленно иду по октябрю, сквозь воду и холодную погоду. В чужом дому, не знаю почему, я бег моих колен остановила. Вы пробовали жить в чужом дому? Там хорошо. И вот как это было. Был подвиг одиночества свершен. и я могла уйти. Но так случилось, что в этом доме, в ванной, жил сверчок. поскрипывал, оказывал мне милость. Моя душа тогда была слаба и потому — с доверьем и тоскою — тот слабый скрип, той песенки слова я полюбила слабою душою. Привыкла вскоре добрая семья, что так, друг друга не опровергая, два пустяка природы — он и я — живут тихонько, песенки слагая. Итак — я здесь. Мы по ночам не спим, я запою — он отвечать умеет. Ну, хорошо. А где же снам моим, где им-то жить? Где их бездомность реет? Они все там же, там, где я была, где высочайший юноша вселенной меж туч и солнца, меж добра и зла стоял вверху горы уединенной. О, там, под покровительством горы, как в медленном недоуменье танца, течения Арагвы и Куры ни встретиться не могут, ни расстаться. Внизу так чист, так мрачен Мцхетский храм. Души его воинственна молитва. В ней гром мечей, и лошадиный храп, и вечная за эту землю битва. Где он стоял? Вот здесь, где монастырь еще живет всей свежестью размаха, где малый камень с легкостью вместил великую тоску того монаха. Что, мальчик мой, великий человек? Что сделал ты, чтобы воскреснуть болью в моем мозгу и чернотой меж век, все плачущей над маленьким тобою? И в этой, богом замкнутой судьбе, в своей нижайшей муке превосходства, хотя б сверчок любимому, тебе, сверчок играл средь твоего сиротства? Стой на горе! Не уходи туда, где-только-то! — через четыре года сомкнется над тобою навсегда пустая, совершенная свобода! Стой на горе! Я по твоим следам найду тебя под солнцем, возле Мцхета. Возьму себе всем зреньем, не отдам, и ты спасен уже, и вечно это. Стой на горе! Но чем к тебе добрей чужой земли таинственная новость, тем яростней соблазн земли твоей, нужней ее сладчайшая суровость.

Стихотворение, написанное во время бессонницы в Тбилиси

Мне — пляшущей под мцхетскою луной, мне — плачущей любою мышцей в теле, мне — ставшей тенью, слабою длиной, не умещенной в храм Свети-Цховели, мне — обнаженной ниткой, серебра продернутой в твою иглу, Тбилиси, мне — жившей под звездою, до утра, озябшей до крови в твоей теплице, мне — не умевшей засыпать в ночах, безумьем растлевающей знакомых, имеющей зрачок коня в очах, отпрянувшей от снов, как от загонов, мне — в час зари поющей на мосту: «Прости нам, утро, прегрешенья наши. Обугленных желудков нищету позолоти своим подарком, хаши», мне — скачущей наискосок и вспять в бессоннице, в ее дурной потехе, — о господи, как мне хотелось спать в глубокой, словно колыбель, постели. Спать — засыпая. Просыпаясь — спать. Спать — медленно, как пригублять напиток. О, спать и сон посасывать, как сласть, пролив слюною сладости избыток. Проснуться поздно, глаз не открывать, чтоб дальше искушать себя секретом погоды, осеняющей кровать пока еще не принятым приветом. Мозг слеп, словно остывшая звезда. Пульс тих, как сок в непробужденном древе. И — снова спать! Спать долго. Спать всегда. Спать замкнуто, как в материнском чреве.

Прощание

А напоследок я скажу: прощай, любить не обязуйся. С ума схожу. Иль восхожу к высокой степени безумства. Как ты любил? Ты пригубил погибели. Не в этом дело. Как ты любил? Ты погубил, но погубил так неумело. Жестокость промаха… О, нет тебе прощенья. Живо тело, и бродит, видит белый свет, но тело мое опустело. Работу малую висок еще вершит. Но пали руки, и стайкою, наискосок, уходят запахи и звуки.

* * *

По улице моей который год звучат шаги — мои друзья уходят. Друзей моих медлительный уход той темноте за окнами угоден. Запущены моих друзей дела, нет в их домах ни музыки, ни пенья, и лишь, как прежде, девочки Дега голубенькие оправляют перья. Ну что ж, ну что ж, да не разбудит страх вас, беззащитных, среди этой ночи. К предательству таинственная страсть, друзья мои, туманит ваши очи. О одиночество, как твой характер крут! Посверкивая циркулем железным, как холодно ты замыкаешь круг, не внемля увереньям бесполезным. Так призови меня и награди! Твой баловень, обласканный тобою, утешусь, прислонясь к твоей груди, умоюсь твоей стужей голубою. Дай стать на цыпочки в твоем лесу, на том конце замедленного жеста найти листву, и поднести к лицу, и ощутить сиротство, как блаженство. Даруй мне тишь твоих библиотек, твоих концертов строгие мотивы, и — мудрая — я позабуду тех, кто умерли или доселе живы. И я познаю мудрость и печаль, свой тайный смысл доверят мне предметы. Природа, прислонясь к моим плечам, объявит свои детские секреты. И вот тогда — из слез, из темноты, из бедного невежества былого друзей моих прекрасные черты появятся и растворятся снова.

Мои товарищи

1

— Пока! — товарищи прощаются со мной. — Пока! — я говорю. — Не забывайте! — Я говорю: — Почаще здесь бывайте! — пока товарищи прощаются со мной. Мои товарищи по лестнице идут, и подымаются их голоса обратно. Им надо долго ехать-де Арбата, до набережной, где их дома ждут. Я здесь живу. И памятны давно мне все приметы этой обстановки. Мои товарищи стоят на остановке, и долго я смотрю на них в окно. Им летний дождик брызжет на плащи, и что-то занимается другое. Закрыв окно, я говорю: — О горе, входи сюда, бесчинствуй и пляши! Мои товарищи уехали домой, они сидели здесь и говорили, еще восходит над столом дымок — это мои товарищи курили. Но вот приходит человек иной. Лицо его покойно и довольно. И я смотрю и говорю: — Довольно! Мои товарищи так хороши собой! Он улыбается: — Я уважаю их. Но вряд ли им удастся отличиться. — О, им еще удастся отличиться от всех постылых подвигов твоих. Удачам все завидуют твоим — и это тоже важное искусство, и все-таки другое есть Искусство, — мои товарищи, оно открыто им. И снова я прощаюсь: — Ну, всего хорошего, во всем тебе удачи! Моим товарищам не надобно удачи! Мои товарищи добьются своего!

2

Андрею Вознесенскому

Когда моих товарищей корят, я понимаю слов закономерность, но нежности моей закаменелость мешает слушать мне, как их корят. Я горестно упрекам этим внемлю, я головой киваю: слаб Андрей! Он держится за рифму, как Антей держался за спасительную землю. За ним я знаю недостаток злой: кощунственно венчать «гараж» с «геранью», и все-таки о том судить Гераклу, поднявшему Антея над землей. Оторопев, он свой автопортрет сравнил с аэропортом, — это глупость. Гораздо больше в нем азарт и гулкость напоминают мне автопробег. И я его корю: зачем ты лих? Зачем ты воздух детским лбом таранишь? Все это так. Но все ж он мой товарищ. А я люблю товарищей моих. Люблю смотреть, как, прыгнув из дверей, выходит мальчик с резвостью жонглера. По правилам московского жаргона люблю ему сказать: «Привет, Андрей!» Люблю, что слова чистого глоток, как у скворца, поигрывает в горле. Люблю и тот, неведомый и горький, серебряный какой-то холодок. И что-то в нем, хвали или кори, есть от пророка, есть от скомороха, и мир ему — горяч, как сковородка, сжигающая руки до крови. Все остальное ждет нас впереди. Да будем мы к своим друзьям пристрастны! Да будем думать, что они прекрасны! Терять их страшно, бог не приведи!

Маленькие самолёты

Ах, мало мне другой заботы, обременяющей чело, — мне маленькие самолеты все снятся, не пойму с чего. Им все равно, как сниться мне: то, как птенцы, с моей ладони они зерно берут, то в доме живут, словно сверчки в стене. Иль тычутся в меня они носами глупыми: рыбешка так ходит возле ног ребенка, щекочет и смешит ступни. Порой вкруг моего огня они толкаются и слепнут, читать мне не дают, и лепет их крыльев трогает меня. Еще придумали: детьми ко мне пришли, и со слезами, едва с моих колен слезали, кричали: «На руки возьми!» Прогонишь — снова тут как тут: из темноты, из блеска ваксы. кося белком, как будто таксы, тела их долгие плывут. Что ж, он навек дарован мне — сон жалостный, сон современный, и в нем — ручной, несоразмерный тот самолетик в глубине? И все же, отрезвев от сна, иду я на аэродромы — следить огромные те громы, озвучившие времена. Когда в преддверье высоты всесильный действует пропеллер, я думаю — ты все проверил, мой маленький? Не вырос ты. Ты здесь огромным серебром всех обманул — на самом деле ты крошка, ты дитя, ты еле заметен там, на голубом. И вот мерцаем мы с тобой на разных полюсах пространства. Наверно боязно расстаться тебе со мной — такой большой? Но там, куда ты вознесен, во тьме всех позывных мелодий, пускай мой добрый, странный сон хранит тебя, о самолетик!

Магнитофон

В той комнате под чердаком, в той нищенской, в той суверенной, где старомодным чудаком задор владеет современный, где вкруг нечистого стола, среди беды претенциозной, капроновые два крыла проносит ангел грациозный, — в той комнате, в тиши ночной, во глубине магнитофона, уже не защищенный мной, мой голос плачет отвлеченно. Я знаю — там, пока я сплю, жестокий медиум колдует и душу слабую мою то жжет, как свечку, то задует. И гоголевской Катериной в зеленом облаке окна танцует голосок старинный для развлеченья колдуна. Он так испуганно и кротко является чужим очам, как будто девочка-сиротка, запроданная циркачам. Мой голос, близкий мне досель, воспитанный моей гортанью, лукавящий на каждом «эль», невнятно склонный к заиканью, возникший некогда во мне, моим губам еще родимый, вспорхнув, остался в стороне, как будто вздох необратимый. Одет бесплотной наготой, изведавший ее приятность, уж он вкусил свободы той бесстыдство и невероятность. И в эту ночь там, из угла, старик к нему взывает снова, в застиранные два крыла целуя ангела ручного. Над их объятием дурным магнитофон во тьме хлопочет, мой бедный голос пятки им прозрачным пальчиком щекочет. Пока я сплю — злорадству их он кажет нежные изъяны картавости — и снов моих нецеломудренны туманы.

Сон

О опрометчивость моя! Как видеть сны мои решаюсь? Так дорого платить за шалость — заснуть? Но засыпаю я. И снится мне, что свеж и скуп сентябрьский воздух. Все знакомо: осенняя пригожесть дома, вкус яблок, не сходящий с губ. Но незнакомый садовод разделывает сад знакомый и говорит, что он законный владелец. И войти зовет. Войти? Как можно? Столько раз я знала здесь печаль и гордость, и нежную шагов нетвердость, и нежную незрячесть глаз. Уж минуло так много дней, а нежность-облаком вчерашним, а нежность — обмороком влажным меня омыла у дверей. Но садоводова жена меня приветствует жеманно. Я говорю: — Как здесь туманно… И я здесь некогда жила. Я здесь жила-лет сто назад. — Лет сто? Вы шутите? — Да нет же! Шутить теперь? Когда так нежно столетием прошлым пахнет сад? Сто лет прошло, а все свежи в ладонях нежности — к родимой коре деревьев, запах дымный в саду все тот же. — Не скажи! — промолвил садовод в ответ. Затем спросил: — Под паутиной, со старомодной челкой длинной, не ваш ли в чердаке портрет? Ваш сильно изменился взгляд с тех давних пор, когда в кручине, не помню, по какой причине, вы умерли-лет сто назад. — Возможно, но — жить так давно, лишь тенью в чердаке остаться, и все затем, чтоб не расстаться с той нежностью? Вот что смешно.

Заклинание

Не плачьте обо мне — я проживу счастливой нищей, доброй каторжанкой, озябшею на севере южанкой, чахоточной да злой петербуржанкой на малярийном юге проживу. Не плачьте обо мне — я проживу той хромоножкой, вышедшей на паперть, тем пьяницей, проникнувшим на скатерть, и этим, что малюет божью матерь, убогим богомазом проживу. Не плачьте обо мне — я проживу той грамоте наученной девчонкой, которая в грядущести нечеткой мои стихи, моей рыжея челкой, как дура будет знать. Я проживу. Не плачьте обо мне — я проживу сестры помилосердней милосердной, в военной бесшабашности предсмертной, да под звездой Марининой пресветлой уж как-нибудь, а все ж я проживу.

* * *

Однажды, покачнувшись на краю всего, что есть, я ощутила в теле присутствие непоправимой тени, куда-то прочь теснившей жизнь мою. Никто не знал, лишь белая тетрадь заметила, что я задула свечи, зажженные для сотворенья речи, — без них я не желала умирать. Так мучилась! Так близко подошла к скончанью мук! Не молвила ни слова. А это просто возраста иного искала неокрепшая душа. Я стала жить и долго проживу — Но с той поры я мукою земною зову лишь то, что не воспето мною, все прочее — блаженством я зову.

Слово

«Претерпевая медленную юность, впадаю я то в дерзость, то в угрюмость, пишу стихи, мне говорят: порви! А вы так просто говорите слово, вас любит ямб, и жизнь к вам благосклонна», — так написал мне мальчик из Перми. В чужих потемках выключатель шаря, хозяевам вслепую спать мешая, о воздух спотыкаясь, как о пень, стыдясь своей громоздкой неудачи, над каждой книгой обмирая в плаче, я вспомнила про мальчика и Пермь. И впрямь — в Перми живет ребенок странный, владеющий высокой и пространной, невнятной речью, и, когда горит огонь созвездий, принятых над Пермью, озябшим горлом, не способным к пенью, ребенок этот слово говорит. Как говорит ребенок! Неужели во мне иль в ком-то, в неживом ущелье гортани, погруженной в темноту, была такая чистота проема, чтоб уместить во всей красе объема всезнающего слова полноту? О нет, во мне — то всхлип, то хрип, и снова насущный шум, занявший место слова там, в легких, где теснятся дым и тень, и шее не хватает мощи бычьей, чтобы дыханья суетный обычай вершить было не трудно и не лень. Звук немоты, железный и корявый, терзает горло ссадиной кровавой, заговорю — и обагрю платок. В безмолвие, как в землю, погребенной, мне странно знать, что есть в Перми ребенок, который слово выговорить мог.

Немота

Кто же был так силен и умен? Кто мой голос из горла увел? Не умеет заплакать о нем рана черная в горле моем. Сколь достойны хвалы и любви, март, простые деянья твои, но мертвы моих слов соловьи, и теперь их сады — словари. — О, воспой! — умоляют уста снегопада, обрыва, куста. Я кричу, но, как пар изо рта, округлилась у губ немота. Вдохновенье — чрезмерный, сплошной вдох мгновенья душою немой, не спасет ее выдох иной, кроме слова, что сказано мной. Задыхаюсь, и дохну, и лгу, что еще не останусь в долгу пред красою деревьев в снегу, о которой сказать не могу. Облегчить переполненный пульс — как угодно, нечаянно, пусть! И во все, что воспеть тороплюсь, воплощусь навсегда, наизусть. А за то, что была так нема, и любила всех слов имена, и устала вдруг, как умерла, — сами, сами воспойте меня.