Открытие удочки

Дауд вскочил с кровати и, не потрудившись даже надеть трусы, бросился за мной. Я бегала по всему дому, вытаскивая барахло из ящиков, и швыряла его на диван в dinings.

— Что ты делаешь? — крикнул он, зачем-то пытаясь обнять меня.

Я отшатнулась от него и точно так же крикнула:

— Я ухожу от тебя, сука!

— Ничего не было! — Дауд бегал за мной и вырывал вещи у меня из рук.

— Ты что, охуел? — спокойно спросила я. — Неужели ты думаешь, я останусь и у нас все будет как раньше после того, что я здесь увидела?

Все это время моя сестра, затаившись, сидела в спальне.

— Но я тебя люблю, — сказал Дауд.

— Ты не любишь меня! — взвизгнула я и как-то совсем уж жалко разрыдалась (никогда бы, черт возьми, не подумала, что известие о столь же неизбежной, сколь закономерной измене Дауда станет для меня таким потрясением). — Ты вообще ничего обо мне не знаешь, кроме моего имени, и тебя ничего не интересовало все эти годы, которые я угробила с тобой!

— Нет! — заорал он и преградил мне дорогу к шкафу, где у нас лежали сумки.

— Да пошел ты! — Я схватила какую-то грязную, обконченную простыню из бельевой корзины и начала бросать на нее свою одежду, обувь и бесчисленные флаконы духов (ничего другого у меня не было).

— Куда ты пойдешь? — спросил он в бешенстве.

— Это уже тебя, сволочь, не касается, — ответила я, взваливая на плечо свой непотребный баул и направляясь к двери.

Дауд затрясся и, догнав меня у порога, ударил по лицу — это стало своего рода точкой в наших отношениях.

— Чтоб ты сдох, ебаный ублюдок! — крикнула я, убегая вниз по лестнице.

Слава богу, в сумке у меня нашлись ключи от машины. Рыдая, я бросила свои тряпки на заднее сиденье и поехала к Любе. Я ехала по ночному шоссе, вытирая слезы, с парусящими на ветру рукавами и штанинами, которые торчали из развязавшейся простыни, и думала о том, что еще два года моей жизни закончились полной хуйней и я снова, как это часто со мной бывало, оказалась одна, с голой жопой, без малейших надежд на то, что в туманном будущем со мной может случиться что-то хорошее. У каких-то безмозглых сук, посвятивших свою жизнь уборке помещений, были мужья, которые их любили, и дети, о которых они заботились, и почему-то только в моей жизни с самого начала царил абсолютный пиздец — я не знала, что делать дальше, если даже такого человека, как Дауд, я не смогла удержать. Я поняла, что крах моей души будет страшен, и, поскольку моя никчемность уже вышла за рамки даже того омерзительного дна, где я существовала, я подумала, что лучше мне будет вернуться в Россию, поселиться там в провинциальном городе, преподавать этикет в школе для девочек и переехать жить к военруку. Все это было уже невыносимо.

Люба встретила меня паническим криком.

— Что эта сука с тобой сделала? — заорала она так, что бутылки задрожали в баре.

Она, естественно, не знала, что я ворвусь к ней среди ночи, и проводила время за новой бутылкой водки и телефонным разговором с шофером-иранцем.

Люба потащила меня в ванную, и, взглянув на себя в зеркало, я пришла в ужас, потому что мой правый глаз затек, а переносица распухла и почернела. Я бессильно сползла на пол и зарыдала. Люба почему-то тоже зарыдала, но потом сказала, что нужно что-то делать, и, рыдая, отвела меня в dinings, усадила там на диван и сунула в руки стакан с водкой. Сама она куда-то ушла, и я только слышала, как вдалеке что-то то и дело падает, а Люба нервно матерится. Я выпила водку, закурила и немного успокоилась. Телефон разрывался, но я сказала Любе, чтобы она не брала трубку.

Через несколько минут она принесла мне лед и мазь от синяков («Очень полезная штука, — сказала Люба, — ее лучше иметь под рукой — ты ведь не знаешь, когда тебя изобьют в следующий раз»), которой я сразу намазала всю морду.

— Что случилось? — Люба тоже закурила. — Он узнал про сафари?

Я махнула рукой, потому что по сравнению с тем, что случилось, сафари уже казалось мне какой-то детской шалостью.

После моего эмоционального рассказа о финале сегодняшнего вечера Люба долго поливала мою сестру и Дауда грязной бранью, а потом спросила:

— И что ты хочешь делать?

— Ну, не жить же с Хамизом. — Я захохотала, так как слезы всегда сменяются у меня смеховой истерикой. — Я… я поеду домой, — вдруг решила я, хотя не думала об этом всерьез. — Да, я так и сделаю. У меня есть деньги, у меня есть гребаная однокомнатная скворечня, уж на какую-нибудь работу меня, я думаю, возьмут, и я буду жить, проклиная этих сволочей.

— Почему ты должна уезжать? — взорвалась Люба. — Эта срань припирается сюда неизвестно за каким хуем, ломает всю твою жизнь, и ты еще должна уезжать. Пускай она катится ко всем чертям!

— Я не должна уезжать, — сказала я. — Я сама этого хочу, мне надоела эта параша, в которой я живу здесь. С этим надо покончить.

— А я? — мрачно спросила Люба.

— Не могу же я вечно жить у тебя и работать в борделе, вертя каждый вечер жопой перед долбаными арабами? — сказала я. — Мне нужно начать какую-то другую жизнь, все это уже осточертело.

На следующее утро я позвонила в аэропорт Дубая, и мне сказали, что в восемь вечера есть рейс на Москву. Я купила билет, мстительно назвав номер кредитной карточки Дауда (мне не верилось, что он успел ее заблокировать). После этого я кое-как привела рожу в порядок, нацепила темные очки и поехала в банк, чтобы снять все свои деньги, честно заработанные проституцией и танцем живота. Когда я вернулась, Люба была в пьяной истерике, потому что ей только что позвонил Дауд и, несмотря на то что она три раза его обматерила, бросала трубку и уверяла, что меня у нее нет, сказал, что скоро приедет.

Мы понеслись в гараж, чтобы отогнать куда-нибудь джип Дауда, на котором я приехала, ведь если б он увидел его, весь мой план полетел бы к чертям. Наверное, лишь предельное нервное возбуждение помогло Любе вести машину в том состоянии, в котором она меня встретила, но тем не менее нам удалось доехать до какого-то гребаного отеля и припарковать там джип (ключи я выбросила в море на глазах целой толпы загорающих туристов, после чего села в Любину машину, и мы понеслись домой).

Дауд, к счастью, опаздывал, и я успела спрятаться в шкаф, куда Люба принесла бутылку виски, — подумав, мы решили, что в шкафу лучше не курить, потому что это может меня выдать. Баул с моими вещами Люба затолкала под кровать в спальне, и в этот момент раздался звонок в дверь.

Я затаила дыхание — на секунду у меня в голове промелькнула мысль: «Боже, чем я занимаюсь? Мне ведь уже тридцать два года, а я сижу в шкафу, с бутылкой виски, которое скоро, наверное, начну пить, и все закончится тем, что я просто вывалюсь, пьяная, из этого шкафа, а Дауд, увидев меня в таком состоянии, поймет, что ему не составит большого труда заставить меня вернуться и еще, возможно, извиниться за свои последние слова», — а Люба тем временем открыла дверь.

Припав к щели в шкафу, я увидела Дауда. Он выглядел чудовищно, у него был почему-то разбит нос, и я могла объяснить это только тем, что после нашего расставания он долго пил. Люба заметно нервничала. Не в силах сдерживаться, она в конечном счете просто подошла к бару и выпила подряд два стакана водки.

— Что-то я перешла на водку, — сказала она Дауду.

Он тяжело рухнул на диван и сидел, обхватив голову руками. «Неужели он так любит меня?» — с интересом подумала я. Люба почему-то продолжала стоять у бара, куря одну сигарету за другой и через каждые две минуты подливая себе водки.

— И где она? — спросил Дауд плачущим голосом.

— Не знаю, — Люба снова налила себе. — И даже если бы я знала, я бы тебе, тварь, ничего не сказала.

— Не оскорбляй меня, — устало сказал Дауд. — Я звонил Роберту, он не отвечает. Она с Робертом, она хочет с ним жить?

— А почему бы и нет? — нахально спросила Люба. — Может, он хотя бы не будет трахать разных лживых сук прямо в своей спальне.

— Так она с ним? — повторил Дауд.

— Я сказала тебе, что ни хера не знаю! — рявкнула Люба. — Хочешь выпить? — спросила она, помолчав.

Дауд кивнул, и Люба протянула ему стакан с виски. После этого они молчали около сорока минут и только пили и курили. Я немного заскучала в шкафу и, все чаще прикладываясь к виски, начала беспокоиться, что, если все так пойдет и они нажрутся, я в конце концов просто пропущу самолет, потому что не смогу выйти из шкафа.

— Но ведь она звонила тебе? — спросил Дауд, потирая нос.

— Звонила, — ответила Люба. — Что с твоим лицом?

— Я упал, — Дауд тупо смотрел в пол. — Я ее так люблю, — сказал он через некоторое время пьяным плаксивым тоном. — Я не говорю, что то, что я сделал, — хорошо, но ведь это можно простить, это ведь не конец света. Мы так хорошо с ней жили.

— Ну вот и дожили, — сказала Люба; она была уже смертельно пьяна и плохо соображала. — Вы все — ебаные суки, — Люба решила не возиться со стаканами и пила водку прямо из бутылки, — все — лживые козлы, скоты, которые думают, что станут счастливее, если трахнут больше каких-то бухих свиней. — Судя по всему, себя Люба не относила к категории «бухих свиней». — Что, ты получил большое удовольствие вчера? — Она напирала на Дауда с расплескивающейся бутылкой водки в руке. — Тебе было так хорошо, что ты решил послать на хуй всю свою жизнь?

Дауд молчал, закрыв глаза руками.

— Что ты теперь будешь делать, идиот? — орала Люба, в паузах глотая водку. — Кому ты нужен, мерзкая сволочь? К вам нельзя относиться по-человечески, уроды, вас вообще надо держать как домашних животных, только ради секса. Да и то вы не должны жить в доме, для вас нужно построить специальные будки…

— Хватит, — сказал Дауд. — Что мне делать?

Люба развела руками, давая понять, что не знает. После этого она повалилась на диван и сказала:

— Ищи себе шлюху и живи с ней за деньги. С таким гадом, как ты, никто бесплатно жить не будет. Трахайся с этой жирной долбаной Маргаритой, — посоветовала она, — внешне она отдаленно напоминает Лизу.

— В общем, так, — Дауд, видимо, понял, что разговор, который он ведет, беспредметен, — я не идиот и понимаю, что ты сразу же ей позвонишь или даже пойдешь к ней, если, конечно, сможешь. Передай, что я ее все равно найду, а если она спит с Робертом, то передай, что я ее убью. — Он встал и поплелся к двери.

— Ой, как напугал! — закричала Люба ему вслед. — Да я тебя размозжу, падла, я тебя просто уничтожу, ты у меня еще пожалеешь, что родился на свет и столько лет коптил это ебаное небо!

Дауд ушел, и я вылезла из шкафа — у меня затекли руки и ноги, и оказалось, что я выпила две трети бутылки виски. Я попросила Любу одолжить мне сумку, и она приволокла огромный черный чемодан, куда я кое-как побросала все свое барахло.

— Я хочу пораньше поехать в аэропорт, — сказала я. — Наверное, нужно вызвать такси.

— Ты что, охуела? — спросила Люба. — Я отвезу тебя.

— А ты сможешь? — Я с сомнением посмотрела на нее.

— Еще как. — Люба начала одеваться. — Нужно только купить жвачку, — крикнула она из ванной.

В пятнадцать минут седьмого мы приехали в аэропорт. Регистрация на рейс уже началась. Мы встали в очередь русских туристов и страдающих похмельем стюардесс. У меня тряслись руки.

— Ну что же, — сказала Люба, — как говорится, good-bye, Дубай?

Я заревела и повисла у нее на шее. Люба тоже ревела.

— Может, не надо уезжать? — говорила она сквозь слезы. — Хрен с ним, с Даудом, полно ведь других мужиков. Как же я буду здесь без тебя?

— Я приеду к тебе. Я буду часто приезжать, — всхлипывала я. — А ты звони мне. Я ведь не знаю, что там, в этой гребаной Москве. Может, мне придется сразу же купить обратный билет. Я три года там не была.

Подошла моя очередь — я сдала багаж и прошла через металлоискатель.

— Позвони сразу! — кричала Люба из-за разделительной линии.

Я обернулась и посмотрела на нее. Двухметровая русская баба, с размазавшейся косметикой и совершенно пьяная, рыдала на весь дубайский аэропорт, никого не стесняясь, и служители таможни протягивали ей бумажные салфетки.

— Я вернусь, я еще вернусь! — крикнула я. — И пусть они сдохнут, эти ебаные суки!

Какая-то женщина в ужасе схватила ребенка и увела его подальше от меня.

Все было кончено. Я ехала домой.

Глава 4. Моя новая жизнь

Самолет был практически пуст, и после взлета я ушла в самый хвост, поближе к сортиру, где раскидала свое барахло по трем сиденьям. Очень хотелось есть, но до ужина был еще целый час, и мне ничего не оставалось, как пить водку, купленную в дьюти фри. Вскоре это привело к тому, что мне захотелось курить, и я начала через каждые десять минут шастать в туалет общей площадью квадратный метр, где дымила до головокружения.

Стюардесса сделала мне два строгих замечания, а потом просто махнула на меня рукой — я поняла, что путь, по которому движется мир, заставляет его игнорировать безвольных сволочей, не способных совладать даже с собственными порочными пристрастиями. Скоро таких людей, как я, прекратят пускать в общественные места и оборудуют грандиозные свинарники, где они будут сидеть за стеклянными заграждениями, а нормальные люди будут плевать им под ноги и радоваться их страданиям, как праведники мукам грешников в аду.

Я с жадностью проглотила ужин и съела даже дольку лимона из овощного салата. Мне пришло в голову спросить стюардессу, не сможет ли она принести мне еще одну порцию, но потом я подумала, что этим только дам ей повод меня оскорбить. Поэтому я убрала водку и легла спать.

В Москву этот чертов самолет прилетел в половине второго ночи. В очереди паспортного контроля я стояла последней, и, когда через час все же подошла к окошку и сунула туда свой паспорт, сидящая там фригидная сука потребовала, чтобы я сняла темные очки, и долго смотрела на меня с брезгливым презрением. Потом я сорок минут ждала багаж и заполняла таможенные декларации, с маниакальной четкостью указав все золотые украшения и даже кольцо в пупке.

Наконец эти сволочи соизволили впустить меня в страну, где я родилась, и сквозь толпу восторженных встречающих, в темных очках среди ночи, я поплелась к такси. Какой-то рвач довез меня до дома за сто долларов — мне это было уже безразлично, — и, поскольку у меня не было ключей (бог знает, где я их потеряла в пьяном бреду), пришлось ломиться к соседям, потому что в последний раз, когда я была дома, я оставила им второй комплект. Долгое время они не понимали, что происходит и кто я такая, а потом, когда я все им разъяснила, столько же искали эти гребаные ключи.

Когда я наконец попала домой, за мутными, в ламинате пыли окнами было светло и радостно чирикали ранние пташки. Страшно вспомнить, в каком состоянии была квартира — в ней разве что не жили летучие мыши. Ни хрена, естественно, не работало. Света не было, телефон отключили, и только из крана в ванной потекла кровавая, как стариковская моча, вода, под которой я кое-как помылась. После этого я минут десять хлестала по дивану полотенцем, надеясь выбить пыль, и, частично достигнув своей цели, легла на него. Я лежала на этом грязном, воняющем затхлым одиночеством диване, попивая водку, и понимала, что мне необходимо собраться и составить план неких первичных действий. Прежде всего нужно было убраться, сходить в магазин и купить еды, пилить в какой-то долбаный ЖЭК и восстанавливать платежные квитанции, чтобы не сидеть всю оставшуюся жизнь при свечах и в конечном счете не погибнуть в бушующем пожаре. Также следовало осторожно выяснить, кто теперь президент России, какова расстановка политических сил, где мама и чем занимается папа, и не сможет ли кто-нибудь из них устроить меня на работу.

Допив водку, я решила немедленно действовать.

Одевшись и подправив тональную маску на лице, я отправилась в продуктовый магазин, подумав при этом, что в ближайшие дни нужно купить машину — трендеть в метро в мои годы казалось мне уже апофеозом нравственного распада. Я накупила жратвы и, естественно, спиртного, причем в магазине продавцы и редкие утренние покупатели, ориентированные в основном на пиво, смотрели на меня, как на опасную гадину, потому как не представляли себе, что человек может позволить себе за один присест купить пять бутылок виски, три пол-литры водки, четыре коньяка и текилу (сто лет не пила текилу).

— На пару дней хватит, — вслух сказала я.

Поход в магазин обошелся мне в триста долларов, и не могу сказать, что я была этим обрадована. С пакетами, набитыми едой и алкоголем, я поперлась в метро, чтобы купить телефонную карту, — они почему-то продавались только там.

Через полчаса я набирала мамин номер. Видимо, она уже встала, чтобы идти на работу, потому что взяла трубку довольно быстро.

— Привет, мам, — сказала я.

— О боже, — в мамином голосе я не услышала особой радости, — где ты?

— Я в Москве, стою у метро, в телефонной будке, с пакетами, до отказа набитыми алкоголем, — ответила я.

— И что ты хочешь? — спросила мама.

— Я хочу найти работу. — Я исхитрилась достать из заднего кармана джинсов сигареты и закурить.

— Какую работу? — Мама начала раздражаться. — Танцевать в ночном клубе? Туда ты можешь устроиться и без моего участия.

— Мама! — в отчаянии крикнула я. — Ты помнишь, сколько мне лет? Я не могу танцевать в ночном клубе до пенсионного возраста, потому что пока еще не открыли ночные клубы для стариков и геронтофилов.

— Что произошло? — поинтересовалась мама уже более спокойным тоном. — Почему ты вернулась?

— Я потом все расскажу, — ответила я, понимая, что во всем, что я делаю, нет ни малейшего смысла. — Я позвоню. — И повесила трубку.

Вернувшись домой, я поняла, что мне надо каким-то образом проявить волю и взять себя в руки, — честно говоря, я уже сильно жалела, что приехала в Россию. Надев халат, я приступила к уборке, которая длилась четыре часа. Слава богу, у меня был веник. Пока я с остервенением терла ванную, я думала о том, как прекрасно, что мою расслабленную голову не посетила мысль сдать эту квартиру или, того хуже, продать ее, ведь тогда мне было бы просто некуда вернуться и я была бы обречена спиваться и стариться у Дауда, который становился бы все более наглым и в конце концов, наверное, начал бы заказывать проституток, не обращая внимания на то, что я пью кофе на кухне. Помыв зеркало, я отошла от него на два шага и с ужасом посмотрела на себя. Моя мама явно польстила мне, предположив, что я могу танцевать в каком-то ночном клубе. Я выглядела так, что мне нельзя было не то что где-то танцевать, а просто показываться на публике, если, конечно, это не комната смеха или стрип-шоу уродов. Я весила килограммов двадцать, мои волосы превратились в какое-то неудобоваримое мочало, один глаз был белый, а другой — красный, и я подумала, что мне действительно стоит обратиться в какое-нибудь шапито, чтобы разъезжать с ним по стране и жить в одной палатке с бородатой женщиной и человеком-крокодилом.

Все эти мысли так меня расстроили, что я открыла бутылку виски и решила перенести унизительный визит в ЖЭК на следующий день. Я лежала на диване перед неработающим теликом и думала о том, что степень бессмысленности моего существования уже зашкаливает на минусовых числах. У меня не было семьи и не было детей, моя мама, поговорив со мной по телефону, мгновенно забыла обо мне и, очевидно, включилась в ничем не нарушаемый ритм повседневности — я валялась на пыльном диване, вливая в себя виски, и казалась сама себе дряхлой псиной, упавшей на могилу хозяина и вознамерившейся там сдохнуть. Меня даже посетила порочная мысль вернуться к Дауду, но потом я подумала, что сделать это — то же самое, что нацепить на себя табличку «Я — ПОЛНОЕ ГОВНО» и разгуливать с ней по улицам.

Почему в этом гребаном мире есть люди, которым что-то удается, которые достигают своей цели и, вознесясь на головокружительную высоту, с усмешкой взирают на трагических уродов типа меня, прозябающих в ничтожестве, в однокомнатных квартирах, не имея даже призрачной надежды изменить свою кошмарную жизнь? Почему, Господи, ты обрек меня на нищету духа и разложение рассудка, при котором я вынуждена признать свое фатальное бессилие справиться даже с таким насущным вопросом, как поход в ЖЭК? Почему я торчу совершенно одна в этой ебаной жизни, но одновременно как бы и за ее пределом, почему Провидение твое нигде не дает мне пристанища, и я, как старая, потрепанная стрекоза, мечусь по созданному тобой миру, теряя с каждым годом все больше зубов и жировых тканей?

Выпив полбутылки виски, я неожиданно, но катарсически ясно почувствовала, как распадается мое тело, как оно устало и больше не хочет бороться, полагая своей последней и единственной целью сделать алкоголь неразлучным спутником жизни и в конечном счете причиной смерти. Мне пришло в голову, что я сопьюсь, с каждым днем буду выглядеть все хуже и, следовательно, неумолимо понижать шансы связать свою судьбу с кем-либо более достойным, нежели отсидевший двадцать лет сантехник Анатолий.