Открытие удочки

Чего я боялась, спрашиваю я себя сейчас? Того, что мы отвергаем «порнографическую связь» и будем жить как обыкновенные люди? Что мы многое узнаем друг о друге, что будем звонить друг другу домой и на работу, встречаться по вечерам и вместе ужинать, ругаться, а потом мириться, что в один ебаный день мы поймем, что ненавидим друг друга, и один из нас скажет: «Мы думали, что это на всю жизнь, но, к сожалению, опять ни хера не получилось»?

Скорее всего я боялась себя. Меня мучила мысль, что я расскажу ему о себе, о том, что делала и чем жила до того, как мы встретились, и он встанет и уйдет, не в силах вынести мое прошлое.

Кажется, это была пятница и была зима. Мы вышли из мастерской его друга, и он сказал:

— Может быть, мы сходим куда-нибудь? Я не хочу сегодня так с тобой расставаться.

— Почему? — спросила я.

Он погладил меня по щеке — я почувствовала, какие холодные у него пальцы, ведь в тот день он забыл дома перчатки — и сказал:

— Потому что, мне кажется, я люблю тебя и привык к тебе. Потому что мне хочется заснуть с тобой в твоей или моей постели, а не в казенной койке чьей-нибудь мастерской, которая для нас обоих не больше, чем гостиничный номер.

— У меня скоро встреча, — ответила я.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Тогда до понедельника.

— Да, — сказала я.

— Ты придешь? — спросил он.

— Да, я думаю, я приду.

У меня, конечно, не было никакой встречи — просто я не хотела разрыдаться, сидя с ним в каком-нибудь ресторане или, еще того хуже, у него дома, где каждый ебаный предмет казался бы мне знакомым, потому что принадлежал ему. В тот, следующий понедельник я опоздала на сорок минут, надеясь, что он меня не дождется и просто уйдет, но мы столкнулись у входа в кафе, и, не знаю почему, я крикнула:

— Ты хотел уйти?!

— Я думал, ты не придешь, — ответил он.

Я просто стояла и смотрела на него. Я хотела его запомнить.

Мы сели за тот же самый столик, за которым всегда сидели — справа от двери, — и, взглянув на него, я вдруг поняла, что он хочет все закончить, что он жалеет о том, что сказал мне в пятницу, когда мы стояли на дороге, около мастерской, и жестокий январский снег засыпал глаза, как песок.

— Наверное, ничего не получится, — сказала я.

Он кивнул. Он опустил глаза, и я возненавидела его за это, ведь, ебаный в рот, я любила его, я хотела жить с ним и состариться вместе, лязгать вставными челюстями, прятать от него лекарства и гулять с ним, опираясь на палки, в соседнем сквере.

— Через некоторое время мы просто возненавидим друг друга, — сказала я.

Он снова кивнул.

Я поднялась со стула и взяла свое пальто. Он помог мне одеться, и мы вышли на улицу. Он хотел посадить меня в такси, но я сказала, что припарковала свою машину недалеко отсюда.

— Значит, все? — спросил он.

— Все, — ответила я.

— Больше не будет пятницы? — Он засунул руки в карманы куртки и зачем-то отошел от меня на два шага.

— Нет, — сказала я.

Я уходила от него, обняв себя за плечи, и знала, что он смотрел мне вслед все время, пока я не скрылась за углом. Когда я села в машину, я разрыдалась — я оплакивала наше с ним несостоявшееся и уже невозможное будущее, то будущее, которое представляла себе. Слезы катились из моих глаз оттого, что мы даже не попробовали жить вместе и простить друг друга. Я поняла тогда, что у нас с ним никогда не будет общего дома, детей, разговоров по вечерам, что все закончилось в этот понедельник и мы больше никогда не увидим друг друга хотя бы потому, что даже не назвали своих имен.

— И ты никогда больше его не видела? — спросила Люба.

— Видела, — ответила я. — Я пыталась припарковать свою машину и случайно увидела, как он выходит из метро. Он поправил шарф, остановился у газетного киоска, что-то купил, а потом пошел, ссутулив плечи, и я потеряла его в толпе.

— И ты не позвала его? — снова спросила она.

— Нет, — сказала я. — Зачем? Ведь, в сущности, между нами ничего не было. Это была порнографическая связь, только ради секса… и различных его интерпретаций.

Глава 3. Good-bye, Дубай

Я уже не могу вспомнить, как закончился тот кошмарный день, но думаю, что все нажрались, как обезумевшие свиньи, и попадали на пол в кокаиновом истощении. В сущности, ничего сенсационного с нами произойти не могло, и все непредвиденные эксцессы нашего образа жизни ограничивались тем, что кто-то напивался быстрее, чем все остальные, и заваливался спать, а в это время его пассия трахалась со всеми направо и налево. Тем не менее я вспоминаю этот день с тем мрачным удовольствием, с которым человек всегда размышляет над своими бесчинствами или над бесчинствами других, — кажется, я была так же довольна, когда мама напилась, разделась догола и танцевала на клумбах в соседском саду.

Моя сестра, разумеется, осталась жить у нас, и, наверное, это было моей роковой ошибкой, хотя теперь я, подобно пострадавшему от сексуальной старухи трансвеститу, убеждена, что все, что случается с нами в жизни, ведет только к лучшему.

Началась рабочая неделя — Дауд целыми днями торчал в офисе, а приходя домой, стремительно напивался и волок меня в спальню. Моя сестра загорала у бассейна в соседнем отеле, а потом заваливалась у телика и пила виски. В конечном счете это привело к тому, что она страшно обгорела (на улице было плюс 52), и с нее начала слезать кожа — она лежала на диване в dinings и стонала, протягивая руку за стаканом. Речь о том, чтобы куда-то пойти, разумеется, не шла, потому что было просто непристойно показываться на людях с ободранным, сочащимся сукровицей лицом, на котором нельзя было разглядеть рта, лоскутами кожи, повисшими на ногах и руках, и распухшей сливой вместо носа. Честно говоря, моя сестра порядком мне надоела, и, когда позвонила Люба — «Sweety, так скучно, поедем на сафари?» — я с радостью выскочила из дома.

Люба основательно подготовилась к сафари и ждала меня в белом платье-перчатке, под которым не было лифчика, и босоножках на пробковой платформе, успешно доводивших ее рост до двух метров. Рядом с ней я выглядела как неопытный подросток на первом уроке полового воспитания.

— Сейчас приедет этот долбаный шофер, — сообщила Люба. — Пока можно выпить.

Мы пошли к бару и налили себе по сто граммов грейпфрутовой водки. Люба оценивающе разглядывала ассортимент бутылок, примериваясь, что можно захватить с собой.

— Но там же будет алкоголь, — сказала я, надеясь избежать позора пьяного ползания по барханам перед толпой положительных туристов из Англии и арабов с детьми.

— Но, darling, — возразила Люба, — это будет только вечером, а что мы будем делать во время всех этих остановок у финиковых пальм и верблюжьих колючек?

Я согласилась с ней, и мы приняли решение захватить на сафари плоскую бутылку Smirnoff, которая без проблем помещалась в мою сумку. Разрешив таким образом немаловажный вопрос со спиртным, мы поняли, что нам нужно побыстрее и побольше выпить до приезда шофера, и к тому моменту, когда он позвонил снизу и предложил нам спуститься, я была уже практически готова звонить на секс-линию, а Люба чуть было не разделась.

Шофер оказался дикого вида иранцем средних лет, и мы не могли понять ни слова из того, что он говорит, по причине его чудовищного акцента. Я села вперед, а Люба развалилась сзади и с волнением следила за моей сумкой — в пьяном бреду у нее развилась мания, что я ее где-нибудь потеряю и мы останемся без водки. Шофер сказал, что нам нужно заехать в один отель в Шардже и забрать еще двух любителей сафари, и, поскольку мы ничего ему не ответили — мы просто не поняли, что ему нужно, — он начал нести какую-то парашу и поправил зеркало заднего вида таким образом, что в нем панорамно колыхалась Любина грудь.

Мы ехали в Шарджу каким-то очень извилистым, трудным путем, когда Люба вдруг хлопнула меня по плечу и сказала:

— Как он тебе?

— Кто? Шофер? — в ужасе спросила я.

— Ну да. — В Любиных глазах появилась нехорошая похабная мутность. — По-моему, он ничего.

— Подожди, — предложила я, — там ведь будут и другие шоферы.

Люба неохотно согласилась, но, несколько противореча себе, начала улыбаться шоферу с заднего сиденья.

Наконец мы приехали в Шарджу, и в джип забралась пожилая пара швейцарцев — белобрысая тетя, обвешанная фотокамерами, и жирный человек-гора по имени Полландо, который смущенно взглянул на Любу и поморщился от перегара, обволакивающего заднее сиденье, как невидимый туман. Мы ехали в пустыню, и всю дорогу эти люди непрерывно пиздели на английском и каком-то кастрированном немецком, а Люба сопровождала каждое их высказывание матерным комментарием на русском.

— Что тут смотреть в этих гребаных Эмиратах? — спрашивала она сама себя, когда белобрысая швейцарка взбудораженно дергала Полландо за рукав при виде дворца какого-нибудь шейха. — Что тут вообще можно делать, как не нажираться каждый день и трахаться с шоферами, — я поняла, что Люба приняла внутреннее решение трахнуться с шофером, — здесь же можно просто охуеть. — Она всхлипнула и отвернулась к окну.

Швейцарцы боязливо покосились в ее сторону, но быстро отвлеклись на здание медресе.

На краю пустыни, куда мы наконец приехали, стояли еще два джипа, и шофер объяснил нам, что нужно дождаться еще двух. Было градусов пятьсот, и дул разъяренный, горячий ветер. Утопая в песке по щиколотку, мы с Любой зашли за дерево и открыли водку — нам повезло, что всеобщее внимание было привлечено шоферами, сдувавшими колеса машин.

— Мало водки, — сказала Люба.

— Дождаться бы ужина, там выпьем виски, — ответила я, прикладываясь к бутылке.

Вскоре приехал еще один джип — его вел молодой араб, одетый в стиле позднего Индианы Джонса и с соответствующим выражением лица. Он увидел, как я прячу водку, и поощрительно мне улыбнулся. Заметив, что Люба тоже на него смотрит, я сказала: «Этот — мой».

— О’кей, — ответила Люба. — А то что же это за сафари без хорошей ебли с шофером на горячем песке? — добавила она, когда мы направлялись к джипу.

Проклятое сафари наконец началось. Наш джип ехал сразу за джипом приглянувшегося мне араба, и на поворотах, когда мы летели в бурые песчаные пропасти, он исхитрялся поворачиваться и улыбаться мне.

— Твой зайчишка уже готов, — сказала Люба, когда все остановились перед пальмовой плантацией, чтобы выпить минеральной воды, и Хамиз — так звали этого «зайчишку» — подошел ко мне и сказал, что если мы хотим пить водку, то это можно сделать, спрятавшись за его джип, в то время как сам он будет стоять на шухере (бояться было, в сущности, некого, но, видимо, Хамиз опасался, что какие-нибудь морально устойчивые туристы пожалуются в фирму, где он работает, что на сафари в их ряды затесались ополоумевшие сволочи, которые жрали водку на жаре при полном одобрении шоферов).

— А у тебя, что, какие-то сложности? — Мне было трудно представить себе, что обольщение пожилого иранца, работающего шофером в дубайской туристической фирме, может натолкнуться на какие-либо проблемы.

— Очень серьезные, — сказала Люба, сделав большой глоток водки. — Чтобы заинтересовать этого мужчину, потребуются годы.

Мы пьяно заржали, сидя на корточках около пышущего жаром джипа, и я упала на песок. Хамиз помог мне подняться, и мы пошли к своей машине.

— Когда он тебя поднимал, у тебя сползли джинсы и была видна жопа, — поделилась Люба своим наблюдением.

— И он видел мою жопу? — восторженно спросила я.

— Не думаю, чтобы он отвернулся.

Наконец закончилось тупое стояние у вонючей загородки, где, храпя, спали верблюды и везде лежали кучи верблюжьего говна, — пока швейцарцы и прочие идиоты гладили стреноженного верблюжонка и зачем-то фотографировались с ним, мы с Любой успели допить всю водку, а Хамиз предложил показать мне перед ужином «the real safari».[42]

— Ну и ну, — сказала Люба. — Как же быть? Я не могу уехать домой, ни с кем не поебавшись.

— Но ты даже не пробовала заговорить с ним, — возразила я.

— Верно, — согласилась она. — Но я думаю, все еще впереди.

Все опять забрались в джипы, и, сделав последний вираж, они понеслись с горы в нечто вроде искусственного карьера, где были разбиты шатры и жарилось мясо. Швейцарцы пулей вылетели наружу, чтобы с идиотическим восхищением разглядывать ковровые подушки и делать себе татуировки хной. Я послала Любе воздушный поцелуй и направилась к машине Хамиза, который уже поджидал меня.

— Vodka was okay?[43] — весело поинтересовался он, когда я плюхнулась на переднее сиденье и включила кондиционер.

— Very fine,[44] — ответила я.

Мы помчались куда-то в само раскаленное чрево пустыни и ехали, наверное, минут двадцать, когда он сообщил мне, что жил здесь десять лет, обслуживая верблюдов. Я хотела задать ему пару вопросов о достоинствах жизни в пустыне, но он остановил машину и начал стягивать с меня майку. От его жадных, исступленных прикосновений я вошла в настоящий раж и, зверски отсосав ему прямо в машине, подумала, что этот человек, наверное, не может поверить своему счастью и сейчас жарко благодарит Аллаха за то, что тот послал ему такую шлюху.

После этого мы не вышли, а как-то похабно вывалились из джипа и сорок минут трахались на раскаленном песке — дорвавшись до бабы, этот Хамиз собирался взять от нее все, ибо никто не мог ему точно сказать, когда это случится в следующий раз. Думаю, нет нужды говорить, что меня нисколько не мучили угрызения совести. Я всегда знала, как полезно время от времени менять мужчин. В конечном счете, секс с Даудом уже давно утратил для меня остроту, и наша койка превратилась в почти семейную постель, которую не могли спасти даже Любины фаллоимитаторы. Только после безумной, неправдоподобной для обыденного сознания любви с человеком, прожившим десять лет в пустыне, разгребая целыми днями говно и спаривая верблюдов, — только после него я могла вернуться к Дауду и с благодарной нежностью обнять его во сне, ведь постоянство тоже имеет свои неоспоримые достоинства.

Когда мы вернулись, вспотевшие и сексуально взбудораженные, уже начался ужин, и все туристы в шоке забились в один шатер, потому что в бамбуковом домике, на граблях и лопатах, Люба трахалась с иранцем и орала на всю пустыню. Все это уже начало выходить за рамки приличий, потому что шоферы должны были во время ужина стоять у импровизированного шведского стола и раскладывать по тарелкам еду, но наше с Любой появление и предчувствие того, что, возможно, и им подфартит, ввело их в пугающе дезорганизованное состояние. Они окружили Хамиза и жадно допрашивали его, пока я ела шашлык из курицы, а Люба оглушительно стонала в бамбуковой хижине.

Через час она вышла оттуда на дрожащих ногах и с благодарностью приняла от меня жратву, которую я предусмотрительно набрала для нее (ужин уже закончился).

— Это было просто охуительно! — сказала она, мечтательно закатив глаза. — Я взяла у него телефон — такого мужика просто нельзя терять.

— Слушай, — забеспокоилась я, — мне тоже нужно это сделать, я уже не могу ебаться с Даудом.

— Он хотя бы ебется, — Люба отпила виски, — дед только просится посмотреть, как я дрочу.

Я сокрушенно молчала.

— В принципе я жду, когда он помрет, — продолжала Люба с набитым ртом. — И если это когда-нибудь случится, я заведу себе дружка типа этого… — Она запнулась. — О боже, я забыла, как его зовут. Надо снова спросить. Так вот, я буду трахаться с иранцами и арабами типа Роберта, и никакая старая падла не будет мне указывать, как жить.

— По-моему, ты живешь вполне свободно, — сказала я.

— Ты имеешь в виду, он знает, что я трахаюсь на стороне? — переспросила Люба. — Знает, конечно, но, если бы хоть раз увидел, он бы тут же выпер меня к такой-то матери.

После этого конструктивного разговора я пошла к Хамизу просить его телефон, а когда вернулась, Любы не было. Уже начался танец живота, и я, не в силах видеть его — смотреть танец живота после того, как ты два года подряд танцевала его каждый вечер, все равно что работать в школе учителем пения, а по вечерам играть на рояле, — направилась в сортир. Он представлял собой все тот же бамбуковый домик, к которому была придвинута ширма с рукомойниками. Уже стемнело, а единственный фонарь висел за ширмой. Я кралась по песку в полной тьме, чувствуя, как под ногами проносятся ящерицы, и до последнего момента не видела, что в туалете кто-то есть.

Я остановилась.

К двери сортира приник очередной шофер, и я услышала, как он говорит:

— Are you Luba?[45]

— Yes, — донесся пьяный Любин голос.

— Are you busy now?[46] — поинтересовался он.

— No, — ответила Люба.

Когда шофер спросил: «Should I come in?»[47] — я поняла, что пописать мне не удастся, и вернулась к шатрам.

— Два — это лучше, чем один, — говорила Люба на обратном пути (нас вез тот же самый иранец, и теперь Люба сидела впереди, на правах женщины, которая с ним спала).

— Так не честно, — отозвалась я сзади.

— Честно, — возразила Люба. — У тебя есть Дауд.

Но Дауда у меня уже не было.

Кто бы мог подумать, но, когда я вернулась домой, переполненная нежным чувством вины, я застала Дауда трахающим мою сестру в нашей спальне. То, что с нее начала слезать кожа и на белье оставались обгоревшие лоскуты, его, видимо, не смущало.

Несколько секунд я стояла в дверном проеме, а потом пошла собирать свои вещи. Боже правый, если бы он переспал с кем угодно другим, кого я не знаю и никогда не узнаю, я бы слова ему не сказала — ведь это было бы то же самое, что несколько часов назад сделала я, но как я могла оставаться с ним после того, что увидела? Спать с моей сестрой, с этой жирной неблагодарной сукой, даже не думая о том, что я могу прийти домой (оказалось, она сказала ему, что я уехала к Любе и буду очень поздно), — это превышало меру моего отчаяния.