Мой взгляд на литературу

13.12.80

...Написал уже почти сто страниц; рассказ определенно перерастает в небольшой роман. Отчасти он связан с «14-м путешествием» (с «курдлями» – выдуманное слово, не существующее в польском языке). Тихий приезжает на отдых в Швейцарию и получает дворец в подарок от своего швейцарского поклонника-миллионера, который, оказывается, таким образом хочет спасти свое имущество от ареста по приговору суда. Тихий вынужден задержаться в Швейцарии на несколько месяцев; здесь он знакомится с профессором из «Института исторических машин», предназначенных для моделирования истории инопланетных цивилизаций; ведь согласно общей теории относительности нельзя знать, что там происходит сегодня, между тем дипломатия (земная) должна исходить как раз из того, что там происходит (в сфере политики) теперь; моделирующие машины должны, таким образом, воспроизводить ход инопланетной истории. Результаты плохо согласуются с «14-м путешествием Ийона Тихого» (в том, что касается этой планеты). Тихий получает доступ в архив Министерства инопланетных дел (в Женеве), и лишь здесь начинаются его занятия: тут и история, и культура, и политика, и теология энциан; при этом, понятно, имеется множество «историй» планеты авторства разных историков (как, скажем, у нас есть марксистские истории, различные «капиталистические» истории и т.д.; только учения там другие). В этой библиотеке я все еще и нахожусь...

23.12.80

Я продвинулся до 120-й страницы своего «Тихого» – неплохо, если учесть привходящие обстоятельства... Но, как это порой бывает, когда пишешь, открылась новая глава, о которой я еще четыре дня тому назад понятия не имел. Первая глава – это Швейцария, вторая – Институт исторических (то есть пишущих историю) машин, третья – «Источники», то есть вся библиотека созвездия Тельца в Министерстве инопланетных дел; и теперь совершается собственно путешествие на Энтеропию, экспедиция, имеющая целью установить истинное положение дел. Но мне кажется, что композиция может здесь захромать; дело в том, что в Цюрихе оказались такие милые люди, новые знакомые Тихого (например, его адвокат Спутник Финкельштейн), что было бы не очень-то хорошо бросить их всех на произвол судьбы, позволив им просто исчезнуть. Так что они будут сопровождать Тихого, только не как живые существа, а в «кассетах», в виде программ, которыми он кормит свой бортовой компьютер, и, раз уж так, он захватил в дорогу еще несколько кассет, в том числе господина Карла Поппера, лорда Бертрана Рассела и Вильяма Шекспира; сейчас я как раз пишу разговор этих господ. Только вот я не виноват и ничего не могу поделать с тем, что Шекспир, например, говорит ямбами[178]; итак, книга продолжает разрастаться сама собой, а ведь будет еще и планета. Получился, несомненно, роман, и я (как я уже, кажется, сообщал) условился с издательством «Wydawnictwo Literackie» о заключении договора; книга должна выйти в 1982 году, если я представлю рукопись до конца июля 1981 года (что кажется мне теперь вполне достижимым), если не воспоследует никакой братской помощи извне[179] и если меня оставят в покое мои последние зубы. О еще ненаписанных главах ничего не могу сказать, но уже сделанное недурно, хотя переводческие трудности будут просто безумными, ведь там есть документы, переведенным на «земной язык» машинами и людьми; о Шекспире я уже не говорю...

9.01.81

...Дойдя до 170-й страницы, я стою на распутье: я мог бы закончить роман через какой-нибудь десяток страниц, но, думаю, надо решиться идти в неведомое, иначе все кончится слишком внезапно...

20.01.81

...Трудности, возникающие при написании этого нового романа, теперь того же рода, что и при занятиях композицией в музыкальном смысле слова: надо найти переход от гротескно-шутовского к сумрачно-серьезному; при этом некоторые лейтмотивы, которые в первой части звучали иронически и комически, теперь должны появиться вновь, но уже в мрачной тональности, в противном случае неизбежно фиаско – из-за слишком резкого изменения тона, что было бы фатально. Но при этом форма и содержание должны быть точно стыкованы, слиты между собой.

24.02.81

...Роман претерпел неожиданные перемены: масса сведений – о другом мире, его культуре, религии, философии и т.д. – породила новые обстоятельства, которые мне остается лишь упорядочивать и вкомпоновывать в развитие сюжета. Кроме того, я перечел написанное, что было и в самом деле необходимо, ведь я должен свободно ориентироваться в этом «другом мире»... который очень разросся... Практически все остальное я отложил на потом и все же не могу разделаться с романом: он обнаруживает известную самостоятельность, а я не хочу ни пресекать ее, ни обуздывать, поскольку открываются новые горизонты. В остальном здесь, слава Богу, мало что происходит – положение в настоящее время поуспокоилось...

19.03.81

Роман закончен, и половина уже перепечатана набело... Трудности с переводом будут... исключительно велики. Вполне возможно, что я добавлю еще небольшой «польско-польский словарик», настолько много в романе неологизмов; в этом приложении я также смогу устами Ийона Тихого объяснить, почему этот кишащий неологизмами язык – необходимость, а не пустая игра с фантастическим колоритом... Наконец-то я смогу перевести дух и ответить на все те письма, которые откладывал в сторону на финише, то есть во время ожесточенной работы над завершением книги. Итак получилось действительно нечто наподобие триптиха, со «Звездными дневниками» посередине, а по краям – «Футурологический конгресс» (земное будущее, скажем так) и чужое будущее, которое, однако, служит или может служить нам системой соотнесения.

Часть 3

«Сумма технологии». Послесловие к дискуссии

Перевод Язневича В.И.

Прежде чем я остановлюсь на некоторых затронутых проблемах, не столько для того, чтобы защитить критикуемые идеи, сколько чтобы прояснить некоторые вопросы, я хотел бы поблагодарить редакцию ежеквартальника за организацию этой дискуссии[180], которая была для меня особо ценной именно потому, что за исключением рецензии г. Колаковского в журнале «Twоrczos»[181], эта книга не имела каких-либо оценок по существу. Поэтому то, что я услышал, было для меня особенно поучительно, поскольку создало определенную, уже независимую относительно моей позиции, иерархию важности отдельных проблем. Это было тем более существенно, что я не являюсь – профессионально – специалистом ни в одной из затронутых в книге дисциплин; поэтому вообще если биолог, методолог или философ готовы высказать на тему того, что я представил, нечто большее, чем выражения сожаления, если они внимательно анализируют мои тезисы, то такая позиция меня поддерживает – прежде всего с точки зрения того, чем я хотел бы заниматься в дальнейшем.

1. Первый вопрос для обсуждения – это «психозоическая плотность» Космоса. Уже после издания моей книги я прочел новый труд Хойла, который, кстати, возможно сегодня является первым фантастом в науке, если за критерий брать частоту, с которой он оставляет свои старые гипотезы в пользу новых. Речь идет о его новой теории планетогенеза. Задача, которую Хойл себе explicite[182] поставил и указал в предисловии, основана на удалении за пределы картины макромира как можно больше случайных элементов. Строение нашей Солнечной системы может проявлять некие закономерности, например, внутренние планеты являются малыми и тяжелыми, а внешние – большими и легкими и т.п. Возникающие из этого взаимодействия количественные соотношения (массы, расстояния до Солнца) удается также выразить в форме определенных феноменологических закономерностей. Хойл попытался перейти, в понимании г. Мейбаума, к теории объясняющей. Согласно ему, практически никакие «случайности» во время возникновения системы не действовали в таком смысле, иллюстрацией чего был бы случайный разброс стеклянных осколков раздавленного на полу стакана. Поэтому из его теории следует, что тяжесть малых околосолнечных планет и легкость гигантов системы – это результат сортировки материала, выброшенного материнской звездой в начале планетогенеза.

Если говорить упрощенно, это почти как с брошенным камнем – чем он тяжелее, тем ближе упадет. Поэтому существуют, по его мнению, четко и окончательно разграниченные, ибо обусловленные динамическими закономерностями, околосолнечные зоны консолидации групп отдельных элементов в планеты. Также отдельные планетарные пути, в их формировании и расстоянии до Солнца, были обусловлены относительно однозначно; еще у него возникли, кажется, некоторые проблемы с составлением абсолютно регулярных «планетарных закономерностей», ибо он хотел бы еще и того, чтобы все спутники добросовестно выполняли, т.е. строго исходя из предетерминации, условия уравнений. Он, однако, полон надежд. Если бы такая теория «неизменности» сортировки планетогенетического материала, выброшенного звездой, которая расходует для этого свой вращательный момент, была верна, она представляла бы несравненно важный аргумент, поддерживающий космическую распространенность биогенеза, ибо согласно его теории возникновение землеподобных планет с группой «жизнеродных» элементов, к которым принадлежат C, H, O, N, S и P, было бы типичным явлением для всех систем, в которых начальные условия, а именно состав и масса материнской звезды с ее вращательным моментом, были бы приближены к солнечным. Следовательно, если экосферические критерии могли бы быть просто выполнены повсюду, то, в силу обстоятельств, silentium Universi[183] становится уже не то, что удивительной вещью, а просто тревожной загадкой. Принимая, разумеется, в свою очередь, повсеместность возникновения психозоиков из биозоиков.

Исключительно проницательная критика г. Эйлштейн, адресованная эвристическому закону, устанавливающему, что если мы начинаем изучать явление, не зная его статистического распределения, то принимаем a priori[184], что оно «типичное», обычное, опосредованное, не касается теории Хойла, поскольку его рассуждения отнюдь не предполагают предварительно типичности нашей системы. Он пытался просто удалить, насколько удастся, «случайности» из картины генезиса нашей системы как противник гипотезы «космической лотереи», результатами очередных «бросков» которой должны были быть отдельные конфигурации планетарных траекторий и масс в звездных системах. Вопрос в том, насколько можно было бы его теорию экстраполировать на внесолнечные звездные системы; но опять не очень ясно почему, т.е. по какому закону, такую экстраполяцию следует подвергать сомнению. В конце концов, мы всегда являемся в некоей мере «biased»[185], и речь идет только о том, чтобы это наше «bias»[186] минимизировать, как только получится. Гипотеза Хойла объясняет массу вещей, которые не объясняли старые теории, поэтому г. Мейбаума она должна бы удовлетворить, потому что обладает предикативной ценностью (достаточно полететь к паре других систем, чтобы ее проверить), и мне она кажется достойной принятия. Но остается еще только большая проблема в том, почему соседи молчат.

Представляется, что здесь нужны гипотезы не столько что-либо объясняющие, сколько «разъясняющие», в английском языке это explain away[187]. Такие ситуации ученые – и не без основания – очень не любят. Если бы Хойл был прав, наше одиночество, по меньшей мере в категориях биогенеза, т.е. как живых существ, казалось бы уже полностью невероятным. Поэтому следовало бы перейти вместе со всем инструментарием возражений на «более высокий этаж», т.е. оспаривать типичность и обыкновенность психогенеза. Г. Краевский, несомненно, прав, говоря об изолированных обществах, которые открывают сегодня и которые все еще существуют в среднем палеолите. Кажется, что «раннее блаженство», или группа условий, возможно не нарушающих гомеостаза, также опасно для потенциально могущего возникнуть «психозоика», как «позднее блаженство», которое является следствием технологии, слишком усердно исполняющей требования конструкторов цивилизации. Проще говоря, если ничто или только немногое нарушает условия существования, палеолитический уровень может оказаться непреодолимым барьером. Следовательно, отсюда вопросы уже о повсеместности таких факторов и явлений, как планетное оледенение. Но если мы не в состоянии разрешить проблему даже для Земли, то ничего разумного сказать в отношении других планет мы не можем. В любом случае это выглядело бы так, что в раю обезьяны навечно остаются обезьянами, если нет фактора селекции на приспособление к условиям бытия. С другой стороны, в теории Хойла есть место для ледовых периодов, поскольку они возникают, согласно это теории, при определенных движениях планетарной коры, когда происходят перемещения континентальных масс относительно оси вращения; отмечу при этом, что делом психозоиков или биозоиков Хойл вообще не занимается, по крайней мере в пределах построения этой своей новой теории, поэтому речь не идет о том, чтобы он весь материал представлял, имея в виду доказательство повсеместности существования условий земного типа в Космосе. Если же такие условия, как типичные, косвенно, следуют из теории, мы имеем перед собой тайну в квадрате. Несмотря на это, мы еще не должны отчаиваться, и как «сдержанное» отношение г. Краевского, так и крайнее г. Гурвица, то есть его высказывание в пользу редкого психозоического, близкого к галактической сингулярности, еще не противоречат совокупности нашего знания. Поэтому выбор зависит, в конце концов, от личных предпочтений. Впрочем, мне наша уникальность, видится, – и я этого не скрываю – скорее чем-то ужасным, потому что в этом случае мы представляем собой как бы вид локальной аберрации, чудовища в необычайном масштабе, и никакое увеличение числа живущих землян (как процесс, который должен как бы «необычайность» нашего существования уменьшить – если нас столько...) ничего здесь в моем ощущении не изменит. Ясно, однако, что тот, кто бы категорически настаивал на обычности явления, был бы подобен тому, кто утверждает, что если дети имеют, как правило, коэффициент интеллекта около 100, то никаких других детей быть не может. А ведь рождаются как идиоты, так и гении. Может быть, уже обезьяны, которые нам предшествовали, были, согласно космической «интеллектуальной шкале», гениальны. При использовании нормативной директивы эвристического усреднения, несомненно, надо быть осторожным, а это значит: готовым в любую минуту к отступлению.

2. Позицией г. Мейбаума в вопросе «черных ящиков», его радикальностью я был удивлен. Признаюсь, что удивлен больше, чем огорчен, поскольку, когда он во многом меня упрекнул, я оказался в чрезвычайно хорошей компании. Ибо г. Мейбаум предпринял почти фронтальную атаку на современную кибернетику. Если бы каждого, кто «верит» в «черные ящики», назвать агностиком, не знаю, право, кто бы от такого звания уберегся? Но я не хотел бы спорить, прячась за спины других, хотя они наверняка были бы более компетентны, чем я, и не нуждались, вместе со всей кибернетикой, в моей защите. Г. Мейбаум взялся за задачу сегодня неблагодарную, ибо атакует кибернетику, которая очень модна, поэтому он действует как бы в одиночестве, за что я его уважаю, потому что знаю эти неудобства с 50-х годов, когда мода была совершенно другой. Однако г. Мейбаум пробует – боюсь не совсем верно, – определить, что является, а что не является кибернетикой, говоря, что не является ею, например, такая деятельность, когда кто-то пытается подражать действию системы с неизвестной ему структурой действуя посредством другой, тоже «черно-ящиковой» системы. Все же г. Мейбаум должен согласиться, что кибернетика является просто тем, что делают кибернетики, по крайней мере их большинство. Что хуже – для позиции г. Мейбаума, – такой подход как использование «черных ящиков» переступил уже границы кибернетики sensu stricto[188], поскольку именно такую стратегию к явлениям микромира используют физики, считая, как я думаю, правильно, что именно этим способом можно минимизировать всякие предположения, всякие «бессознательные априоризмы», чувственно-наглядно-психологические привычки, от которых ни один человек полностью не свободен. И интересно, что также философы-марксисты охотно оперируют в своей области кибернетическими понятиями (например, Новик). Минимизация предположений следует из того, что исследователь должен только установить, что является исследуемой системой, а также где ее вход и выход (например, при столкновениях элементарных частиц), но ничего сверх того не надо предполагать, в частности, что частицы являются точечными или, наоборот, протяженными, и это дает хорошие результаты. Отказ от метода «черных ящиков» сегодня уже не кажется возможным, хотя не подлежит сомнению, что этот метод может быть использован неправильно, употреблен во зло, но какая же методика эмпирии не используется ненадлежащим способом? В самой же кибернетике господствует согласие специалистов, причем всеобщее, что системы большой сложности, такие как мозг, не удастся построить способами, которыми строят простые машины или дома, т.е. укладывая один кирпич на другой, соединяя элементы согласно тщательно нарисованному плану или схеме идеи. Систему надо «довести» до того порога минимальной сложности, выше которого она бы показала уже «сама» тенденцию дальнейшего развития, т.е. самоорганизации – и ведь тем, что именно такого свойства системы, создаваемые сегодня, не проявляют, они отличаются от мозга, «построенного» эволюцией. Когда же этот порог удастся переступить, развивающиеся градиенты системы следует подвергнуть некоторым ограничениям – и таким образом дойти именно до полностью уже «черных» ящиков, которые делают то, что мы хотим, хотя мы не знаем, как они это делают, т.е. не знаем, что делается у них внутри. Это, между прочим, мечта Гордона Паска, и г. Мейбаум прав, считая его попытки на уровне «грибков» (вроде того простейшего магнетического гомеостата, который я привел) неудачами (ибо, по существу, это не является в полной мере «черным ящиком»). Однако грех этот обременяет Паска, а меня оттого только, что я этим примером воспользовался – по той простой причине, что лучшего не имел. In nuce[189] вся проблема выглядит, как мне кажется, следующим образом: единственное, собственно говоря, и главное неизвестное заключено в параметре времени. Эволюция имела в распоряжении пару миллиардов лет, и результаты мы знаем, ибо ими являемся. Речь, однако, идет о том, удастся ли здесь что-либо «ускорить», потому что у кибернетики, которая могла бы за столь долгий период повторять действия типа «проб и ошибок», этой возможности, наверняка, не будет. Известно, что можно ускорить процессы примерно в таком масштабе, в котором электронная машина выполняет «последовательные» элементарные (скажем, битовые) операции быстрее «естественных». Но если бы удалось миллиарды лет сократить до тысяч, утешение от этого действительно небольшое. Г. Мейбаум имеет право на скептицизм – поскольку никто сегодня не знает, как конкретно наш мозг должен «перешагнуть через себя», строя «умнейшую» систему, т.е. более сложную, отказавшись от предварительного строительства – рисования блок– или идео-схем. В этом неведении мы все равны, но в науке обязывает implicite[190] закон «оптимизм как можно дольше». Пока запретов (в смысле запрещающих законов) никто не открыл, и до сих пор это единственное утешение. Психологически понятна позиция ученых, которые очень не любят, когда кто-то в подобных ситуациях приходит, чтобы им категорично заявить (но, к счастью, голословно), что «ничего не удастся сделать». Что же им остается для реплики? Кроме афоризма Эйнштейна, что «Господь Бог изощрен, но не злонамерен», по правде говоря, ничего. Почему, собственно, он не мог быть злонамеренным в том смысле, что определенные процессы возможно повторить так и только так, как это сделала или делает Природа, неизвестно.

3. Перехожу к вопросам имитации мозга и сознания. Г. Мейбаум и здесь очень категоричен, атакует даже Тьюринга за его «игру в имитацию». Методологические опасности такой позиции велики. Г. Мейбаум соглашается на возможное приписывание сознания машине, которая структурно равноценна мозгу, но отличается от него строительным материалом. Критерий такого выбора он, однако, замалчивает. Нельзя ли поступить совершенно наоборот, и не было бы это проявлением убеждения также эмпирически недоказуемого? Может мозг со структурой, отличной от нашей, например, мозг собаки, обладает рудиментами сознания, поскольку создан из той же субстанции, что и наш? Если бы г. Мейбаум согласился с тем, что собаки или шимпанзе имеют какую-то разновидность сознания (шимпанзе приравниваются по сообразительности к двухлетним детям, которым сознание все-таки приписывается), он должен был бы, наверное, признать, что структура их мозга исключительно похожа на структуру нашего мозга – если хочет дальше настаивать на своей позиции. Но такое расширение класса «систем, наделенных сознанием», открывает уже двери для парадокса лысого во всей полноте: если собаки, то и другие млекопитающие, а если даже мышь, то почему не крокодил и т.п. Г. Мейбаум считает, если я правильно понимаю, что если актер может изобразить пьяного, не будучи пьяным, то есть тождественные состояния входов и выходов могут иметь системы с разными уровнями сознания, из этого следует, что может быть и так: одна система (человек) сознательная, а другая (машина) бессознательная, т.е. лишенная сознания, однако, состояния входов и выходов обеих могут быть тождественны. Однако же из этого примера следует только, что тождественные состояния входов и выходов могут сосуществовать с нетождественными уровнями сознания, и не следует, будто его наличие могло сосуществовать с отсутствием. Вообще тождественность уровней сознания у разных людей, которые делают одно и тоже, является редким исключением, а не правилом. Известно, какими различными способами, что касается приводимых в движение психических механизмов, разные люди решают одну и ту же задачу. Можно было бы попытаться ответить, что они применяют разные программы действия в пределах принципиально аналогичной структуры (мозга). Но если, в свою очередь, взять под увеличительное стекло проблему структуры, вопрос перестает быть однозначным.

Как известно, универсальный автомат Тьюринга, который является инструментом необыкновенно простым, может подражать любому другому дискретному автомату, а следовательно – в принципе – также и человеческому мозгу, лишь следует предоставить ему соответствующую программу действия. Однако любой, с Тьюрингом во главе, признает, что тождественными здесь могут быть результаты деятельности (мозга и автомата), но не само действие, и что автомат Тьюринга абсолютно «апсихичен». Принципиально возможно, однако, создание устройств, находящихся между этими крайностями, которые представляют «несомненно психический» мозг человека и «несомненно апсихический» автомат Тьюринга. Я вспоминал об этом в «Сумме» и это свидетельствовало бы о том, что решение о приписывании данному автомату сознания в полной мере зависит от нас самих и имеет договорной характер. Это во-первых. Во-вторых, фактором, наблюдаемым эмпирически, который позволил бы отличить автомат Тьюринга, изображающий мозг (благодаря соответствующей программе) от мозга, является параметр времени, поскольку то, что мозг делает относительно быстро, такой автомат делал бы чрезвычайно медленно (поскольку является пошаговым и выполняет одновременно только одну операцию, т.е. один шаг, так что даже его «электронная природа» не позволила бы ему «догнать» мозг в таком «состязании»). Однако же на эти вопросы проливают свет чрезвычайно интересные работы Колмогорова и его сотрудников, которые открыли, что конечный, дискретный автомат может полностью представлять любой другой автомат, если количество элементов его памяти равняется CNlnN. Моделирование происходит, однако, с опозданием порядка NlnN раз. Таким образом, оказалось, что принципиально возможно приведение в действие счетных машин (автоматов) параллельного действия и что в таком случае задержки моделирования уже не происходит. Отсюда смелое заключение Колмогорова, что подсознание человека является «параллельным автоматом» такого типа и что, сотрудничая с сознанием, такая двучленная система определяет наши относительно большие возможности в творческой умственной работе, например, в науке или искусстве. Этот подход кажется чрезвычайно важным, поскольку вероятней всего подсознание, если не является Атласом сознания, как этого хочет психоанализ, то является силой, которая его поддерживает и, собственно говоря, создает. Оно, несомненно, «как-то» необходимо для функционирования сознания и, берясь за имитацию мозга, нельзя о нем забывать.

Здесь, однако, возникает (это в-третьих) одно очень принципиальное затруднение.

До сих пор как биологи, так и кибернетики обращали внимание только на нейронную структуру мозга. Однако в последнее время начинают говорить о фундаментальной роли для нервной системы глиозной ткани. Некоторые даже откапывают выражение старого Шляйха почти столетней давности, будто бы глия была «концертмейстером», который играет на «нейронном инструменте» мозга. Благородная простота схемы, в которой выступают только нейроны как достаточно легкие для подражания двоичные элементы, уступает место картине, из которой уже нельзя просто вытеснить ее биохимическую сторону, то есть материальную. Потому что глиозные клетки не являются переключателями типа «все или ничего», это, по меньшей мере, энергетические «вспомогательные подузлы» нейронов. Поскольку же оказалось, что возбуждению нейронов сопутствует изменение количества рибонуклеиновых кислот как в них самих, так и в окружающей их глиозной ткани, неизвестно, идет ли речь о чисто «энергетическом сопровождении» глии по отношению к нейронам, или может и более даже – о некоем непосредственном участии ее элементов в невральных процессах, составляющих субстрат психизмов. За этими экспериментами кроется ужасно бессмысленный, по крайней мере для позитивистов, вопрос о том, не «сидит» ли сознание понемногу также и в глиозной ткани? А если не «сидит», то в любом случае эта ткань необходима нейронной не только в качестве опорных подмостков, как нас недавно этому учили. Итак, не следует ли копировать – в нашем электронном оборудовании – также и глию? Но каким образом? Я считаю, что следует оставить кибернетиков и биокибернетиков с этой ужасной проблемой. Они, несомненно, будут создавать различные устройства и системы, причем любой, кто стремится уберечься от парадокса лысого, должен принять, что место здесь только для условных решений, основанных на принятой дефиниции (что такая и такая система имеет или не имеет сознания). Порой можно оказаться в обществе с лицом, состояния выходов которого такие бессмысленные, что last but not least[191] мы приписываем ему сознание только потому, что этого требуют нормы хорошего воспитания. Следовательно, если бы эти правила соблюдали и машины, мы приписывали бы им сознание. Это не только шутка, в тот смысле, что последним критерием действительно является практика, и если появится множество разумных машин, люди просто для удобства начнут говорить о них так, будто бы они обладают сознанием. Войдут в обиход языковые навыки, и тогда уже тот, кто будет машинам отказывать в сознании, наверняка может быть признан агностиком.

4. На очереди вопрос о «главной задаче» науки. Я думаю, что ею является прогнозирование, но есть и дополнительные требования, которые теория должна выполнять. В общем можно сказать, что наш разум проявляет тенденцию к выявлению единой основы разных явлений, т.е. он ищет инварианты с как можно наибольшей зоной охвата. Это точный факт, который удается вывести из совокупности разумной деятельности человека, особенно в пределах эмпирии, но не только в ее пределах. Итак, разум всегда стремится к выявлению гармонии; тикопийцы верят, что существует две разновидности львов: те, которые атакуют человека – это обычные львы, и те, которые его не атакуют – это львы, в которых вселились души умерших. Таким образом, непорядочное поведение львов, которые иногда съедают человека, а иногда – нет, оказывается приведено к определенной гармонии. Только что вместо выявления реальной связи явлений они дополняют действительность «связью» явлений ей навязанной, которую, как метафизическую, проверить не удастся. В эмпирии существует общая директива включения конкретных «локальных» теорий в область высших систем. Отсюда берутся всякие поползновения унификации, одни из них соответствуют времени, как, например, попытки открытия общего инварианта для микро– и макроявлений, другие же преждевременны – их плачевные результаты показал Нейрат, когда писал о «физикализме» социологии в «Encyclopaedia of Unified Science»[192].

Г. Мейбаум считает, что научная теория должна объяснять, а если, будучи феноменологической, этого не делает, то ученые испытывают неудовлетворенность и не прекращают усилий, чтобы переделать феноменологическую структуру в объясняющую. Он считает, что состав излучения абсолютно черного тела можно оценить, не пользуясь никакой теорией. Не пользуясь никакой теорией, вовсе не занимаясь наукой нельзя, как я думаю, прожить даже неделю. Ибо теорию я понимаю как результат индуктивного обобщения, по крайней мере prima facie[193], в ее эмбриональной форме, поэтому множество теорий воплощается на практике implicite, например, верой в то, что после определенных состояний всегда наступают другие состояния, и потому следует есть, пить, а когда что-то болит – ходить к врачу и т.п. Если г. Мейбаум считает, что тот, кто верит в бактерии, должен верить в вирусы, а кто верит в вирусы, должен верить в атомы, вплоть до необыкновенности частиц и антипараллельности фотонов, то он должен, прямо следуя цели, согласиться с тем, что тот, кто верит в абстрактно формализованные теории, верит и в теории, имеющие форму модели связи явлений, построенные из элементов языка более разговорного, а кто верит в такие теории, должен верить в еще более обыкновенные, именно вплоть до приема пищи, питья и посещения врача, поскольку основная формальная структура всех таких умозаключений тождественна, типа «если... то». Именно тот, кто считает, что жизнь идет сама по себе, а наука – по себе, что одно с другим немного или ничего не имеют общего, грешит против материализма. Это неопозитивисты придумали так называемые «элементарные факты», вроде прочтения состояния измерительных приборов, и признали, что таким способом следует отстроить, то есть из таких «элементарных фактов» реконструировать всю науку, чтобы изгнать из нее противную метафизику. Это утверждение просто противоречит действительности, поскольку никаких элементарных фактов нет. Еще перед войной у нас Вундгейлер-Койраньский показывал циклический характер физических определений. Как и везде, в методологии необходима мера, потому что стремление добраться до «первооснов» мстит, выводя столь ненасытного на бездорожье.

Г. Мейбаум в своих работах писал вещи удивительно похожие на те, о которых я здесь говорю. Например, что обобщения имеют плавные переходы от обыденных до весьма абстрактных описаний. Итак, я повторил это за ним, но против него, поскольку приведенной оценке возможности измерения излучения он отказал в теоретичности. О том, что феноменологическую теорию от объясняющей не отделяют никакие четкие границы, свидетельствует великое множество примеров. Например, теорию дисперсионных связей многие физики принимают уже «солидной», т.е. объясняющей, а другие, такие как Тамм – феноменологической. На чем, собственно говоря, основано объяснение? На внедрении данной теории в теоретическое здание всей науки или в качестве ее адекватной ветви. Но это внедрение не является результатом всегда одной и той же операции. Одна и та же теория может быть по отношению к одним явлениям феноменологической, а по отношению к другим – объясняющей. Например, теория Ньютона объясняет законы Кеплера, которые имеют феноменологический характер, ибо определяют поведение планет, но не открывают, почему планеты движутся именно так. В свою очередь, сама теория Ньютона, в сопоставлении с теорией вероятности, оказывается феноменологической, поскольку не объясняет особенностей гравитационного пространства, а только принимает его как данное, зато эйнштейновская теория ставит в зависимость метрику пространства от наличия притягивающих масс. Таким образом старая теория, введенная в границы новой, «разоблачает себя» (но только тогда) как феноменологическая. До тех пор, пока это не случится, мнения специалистов могут быть – и являются в этой мере – разными. Чем руководствуются – в таких ситуациях – специалисты? Очень часто их позицию предопределяют факторы психологической природы. Так, например, Эйнштейн считал квантовую механику феноменологической теорией, отказывался согласиться с ультимативным статистическим характером микроявлений («Господь Бог не может играть с миром в кости»). Сейчас эта ситуация повторяется в вопросе о таких процессах, как дисперсия элементарных частиц: обязывает подход, который некоторые называют «кибернетическим», «черно-ящиковым», поскольку гейзенберговская матрица S есть ничто иное, как именно «черный ящик» с входом и выходом. На входе мы имеем частицы перед столкновением, на выходе – после столкновения, а то, что происходит во время самого столкновения, находится «внутри черного ящика» и ничего об этом не известно. Prima facie мы имеем, следовательно, феноменологическую теорию. Мы имеем перед собой «черный ящик», и проблемой будущей теории будет «заглянуть внутрь него». Дело, однако, не такое простое. Если мы имеем дело с макрообъектами, как, например, Хойл в своей теории планетогенеза, о которой я упоминал, то определить, что именно является исследуемой системой, относительно легко. В микрофизике такие определения, по крайней мере, возможны, но они намного труднее, и можно себе представить столь радикальное переименование всех выступающих в теории «существований», что матрица Гейзенберга вообще исчезнет (т.е. ее вовсе не будет в новой теории), и тем самым исчезнет и этот «черный ящик», во внутрь которого мы хотели добраться. Похожий «черный ящик», внутренности которого никто уже не пытается даже изучать, это эфир. Потому что абсолютно возможно, что мы задаем вопросы, на которые нет ответа – не потому, что теория является феноменологической, а потому, что действительность иная, чем мы ее себе представляем. Если кто-то хочет обязательно узнать, каковы размеры электрона, причем с «абсолютной точностью», чего ведь соотношение неопределенности в принципе не запрещает, он будет осыпать бранью все современные теории, называя их феноменологическими, а между тем вовсе не известно, можно ли вообще говорить об абсолютно точном определении размеров электрона. Скорее всего одинокий электрон, подставляющий бока для измерения, также невозможен, как perpetuum mobile[194]. И потому может быть и так, что теория «сама в себе» вовсе не является феноменологической, а только нам, в следствие определенных психологических привычек, это кажется.

Тем не менее определенные теории, уже устаревшие, недвусмысленно проявили свою феноменологическую природу. На чем она основана? Такая теория является информационным «островком», указывает инвариант некоторого класса явлений, но ничего более, то есть мы никуда не можем перейти из этого места – присоединить его к просторному материку уже соединенных теорий. Только когда удастся присоединить теорию к этому материку науки, благодаря переименовывающей трансформации или благодаря введению новых «существований» (в оккамовском понимании), мы сможем ее принять как объясняющую. Таким образом, речь идет о том, чтобы было возможно кружение информации по всем теоретическим лабиринтам здания науки, чтобы мы могли, например, один вид энергии заменять другим, переходить от сингулярных до плюральных понятий, от микро– до макромеханики, без совершения математикой акробатических штучек, о которых мы знаем, что они служат не для объяснения действительности, а только для объяснения выходок теории, из которой следуют необычности, вроде бесконечного электрона. И только когда становится возможным такое кружение, так что мы можем к присоединенной Новой Земле применять освященные законы сохранения, мы удовлетворены.

О том, каковы последствия внедрения теории в теоретическое здание науки, отлично свидетельствует история, разыгрывающаяся в настоящее время. Вал Фитч и Дж. У. Кронин в прошлом году установили, что нейтральный K02 -мезон иногда распадается на два П -мезона вместо трех П -мезонов, чего требует закон сохранения комбинированной четности. Итак, примирить с открытием этот закон, а также такой тип распада K02 -мезона можно или путем отказа от закона обратимости хода времени (ибо для всех известных проявлений действия сил – ядерных, электромагнетических, слабых влияний и гравитации, время «не имеет стрелок», а значит в принципе обратимо), или путем требования существования нового вида силы. Эта сила вызывала бы именно такой распад K02 -мезона, какой они обнаружили. Поэтому речь шла о том, пожертвовать ли одним из старых законов сохранения или же ввести новое «бытие» (в оккамовском смысле). Большинство физиков решается на введение этого нового «бытия», новой, пятой по очереди, силы, которая была бы слабейшей из известных (слабее гравитации). Эта сила имела бы два знака, один для материи, второй – для антиматерии. На этом примере видно, при каких обстоятельствах, а также каким образом вводится понятие новой «силы» в сферу физических теорий. «Силой» в таком понимании является фактор, способствующий тому, что определенное явление происходит иначе, чем этого ожидали – на почве принятых уже и освященных законов сохранения.

Проблему можно представить и так. Теории являются инвариантами определенных классов явлений, представленными связями таких «существований», как «естественный отбор» с «мутациями» или «квантов» с «излучением». Таким образом, не происходит так, чтобы инварианты, в свою очередь, создавали класс, имеющий свой, высшего порядка, инвариант и так ad infinitum[195] вплоть до «гностической кульминации» или «ультимативной формулы Космоса». Так примитивно эйнштейновский Господь Бог за дело не брался. Несмотря на это, такие инварианты находятся в абсолютно определенных отношениях друг к другу, причем мы стараемся эти их связи сделать однозначными, и именно это является внедрением новой теории в здание уже существующих. Вопрос о «объективном существовании» инвариантов можно интерпретировать по-разному. Так, например: «Каждый ли, кто проводит те или иные эмпирические исследования, а также использует те или иные эвристические гипотезы, откроет существование квантов?». Нет ничего проще, как перевести этот вопрос в чистую тавтологию («Каждый ли, кто кладет яблоко в ящик стола, найдет его в нем, когда ящик выдвинет?»). Речь идет о том, дает ли объективная действительность привилегии точным эвристическим гипотезам или же можно приспосабливать к ней самые разные? Все же несомненно, что она тогда даст привилегии, когда тот, кто разрабатывает теорию, уже что-либо знает, а ведь ученый знает не что-либо, а целое множество вещей (в том смысле, что его базой является здание уже построенной науки). А если он ничего не знает, тогда вообще нельзя теоретизировать. Но это похоже на уклончивый ответ. Мы твердо спрашиваем: «Является ли формула E = mc2 подтверждением объективной связи явлений?» Все же да, но в рамках точного раздела физики. Образно: что-то в ящике стола есть наверняка. Если мы откроем ящик ключом А, то найдем яблоко, если ключом В – грушу, если С – ананас. И если мы спросим о том, какие будут практические, эмпирические последствия «открытия ящика любым из ключей, которые подходят к замку», ответ прозвучит: «как „пища“ для эмпирических действий, любой из найденных в ящике „фруктов“ будет иметь ценность (информационно) тем более приближенную к другим, чем больше были похожи друг на друга ключи». Итак, опять субъективизм? Нет, поскольку это все частичные образы. Эмпирические результаты двух физик тем более друг на друга похожи, чем дольше эти физики развивались, т.е. чем шире линии раздела важности их теорий. Тогда можно уже говорить об аппроксимации физик, которые «с разных сторон» (выходных состояний) подходят к одному и тому же миру. Но тем меньше будут похожи эти физики, чем меньше будут сравнивать их «фрагменты теории».

Каким образом мы узнаем новый район города, в котором не были много лет, который так вырос за время нашего отсутствия? На феноменологическом этапе нам говорят: «садитесь, пожалуйста, в автобус номер такой или такой, и считайте про себя остановки „раз, два, три“ вплоть до восемнадцатой – тогда выходите, и это уже будет рынок». Но мы хотели бы знать, каким образом можно добраться до этого рынка с разных сторон, окольным путем или коротким, напрямик, и почему в новом районе чувствуется запах воды, и почему ветры дуют чаще с запада и т.д. Мы начинаем прогулки, пока не узнаем топологию района и его возможных соединений (улиц) с известным до этого городом, ориентируемся, что находится он на берегу реки, известной нам из других источников, отсюда эта вода и т.п. И, следовательно, если изолированное знание можно внедрить в здание испытанной конструкции, или, чтобы быть «модным», если можно достичь соответствующей связи «выходов» и «входов» новой теории с совокупностью полученной информации, мы получим «объяснение». Разумеется, если бы кто-то непременно захотел, то можно согласиться с тем, что даже с завязанными глазами он попадет из района Белан на площадь Конституции, узнав «суть» (топологическую) Варшавы. Не знаю, однако, чем такое утверждение отличается от утверждения, что он просто отлично ориентируется в Варшаве. Г. Мейбаум спрашивает, «почему просто не принять, что мезоны именно такие, как это принимает современная наука, а странность частиц является параметром таким же реальным, как масса или температура?». Что касается этой температуры... Представляю себе мину моего профессора физики, если бы он встал сегодня из гроба; разумеется, его первый вопрос касался бы именно физики. Он бы спрашивал, как там с гравитацией, с температурой? «Итак, разумеется, температура – ответил бы я – конечно, в принципе ничего не изменилось... только существуют теперь температуры ниже абсолютного нуля, и эти температуры необычайно высокие; к ним переходят через бесконечность». Я опасаюсь, что мой профессор был бы одним из наиболее потрясенных людей на свете. Что-то в понятиях изменилось, чаще всего их суть в связи с расширением области применения. А значит, идет ли речь только о том, чтобы установить, что не изменяются названия, как «пустые шкуры», которые заполняет то и дело новое содержание? Сравнивая с экзистенциальной точки зрения бактерии с мезонами, г. Мейбаум облегчил мне задачу. Как известно, существуют также виртуальные мезоны, которые с точки зрения физика являются такими же добропорядочными частицами, как обычные мезоны, а отличаются тем, что их никто никогда не увидит, по той простой и абсолютно достаточной причине, что они нарушают закон сохранения (энергии), но делают это так быстро, что не нарушают его. Эти занимательные частицы, которые были введены именно как ненаблюдаемые, очень помогли теории, которая получила возможность прогнозирования в неплохом диапазоне. Определение разницы между обменом таких частиц с заменой души умершего между двумя львами является неплохой задачей для семинара по эпистемологии. Обе теории «объясняют», но только первая имеет возможность прогнозирования. Вторая позволяет только объяснение ex post[196], и потому не является эмпирической теорией. Сегодня верится в виртуальность, хоть я не знаю, что это значит, кроме согласия на выполнение точных операций на бумаге, карандашом, и в беватроне, приборами. Есть еще такое заблуждение, что теорию можно каким-то образом соединить с другими. Предположим, что благодаря введению виртуальности, можно будет строить квантолеты. Эти прекрасные корабли будут существовать как можно более объективно, но получится ли из этого аналогичная объективность виртуальных частиц? Существовал ли когда-либо атом Резерфорда – Бора с ядром-солнышком и планетами-электронами? А ведь если бы мы разговаривали лет сорок назад, г. Мейбаум строго бы требовал, чтобы я поверил в его «объективность». Почему можно высказываться об объективности существования сегодняшней физики, а вчерашней нельзя? Чем одна физика отличается от другой? Г. Мейбаум считает, что конструктор замучен «перманентной революцией», господствующей в физике, и «отдыхает» в философском субъективизме. Я догадываюсь, что г. Мейбаум рассчитывает на конец революции, после которого придет определение, уже точное, таких действительно объективных микрофизических существований. Так ведет себя муж неверной жены, который принимает ее приключения за «исключительную ситуацию» и не может дождаться возвращения «верности как нормы». А может с тех пор нормой будет «неверность»? Тридцать лет мы слышим, что «вот-вот» появится теория, которая для физики элементарных частиц будет тем, чем для химии является таблица Менделеева, но что-то ее не видно. Революция более глубокая, чем это может показаться. Я много говорю об этом, поскольку хотел бы быть правильно понятым. Я вовсе не являюсь «шаденфрейдистом» и не считаюсь агностиком. Однако я лично хотел бы, чтобы удалось достичь такого четкого интегрирования физики, о котором специалисты давно мечтают. Тем не менее ситуация следующая: если поочередно используемые теории сменяются медленно, предположим, во временной шкале это более менее равно длине жизни или скорее активности отдельного поколения физиков, тезисы об «объективном» существовании – то есть совершенно тождественном с существованием, например, слона – обозначений различных операционных понятий представляются весьма вероятными. Впрочем, это также и удобно. Трудно говорить постоянно «этот комплекс взаимосвязанных переменных (плюс гипотеза коллег Икса и Ипсилона), называемый гравитоном, сохраняется так и так». Далее удобней говорить просто «гравитон». Однако, когда темп изменений возрастает и когда возникает ситуация сосуществования теорий, каждая из которых объясняет явления не только в определенном разделе параметров, но и с точки зрения четких аспектов, присущих только этому явлению (случай комплементарности) и когда такая ситуация длится очень долго, то именно материалист, который безусловно добивается «существований объективных раз и навсегда», придет в отчаяние, а не так называемый «агностик», который будет его утешать, говоря: «посмотри, мы действительно не знаем, существуют ли новые „супероны“ объективно, но благодаря их внедрению удалось привести в движение водородно-гелиевые реакторы, и мы имеем электричество даром». То есть вчерашние «объяснения» сегодня являются неправдой. Зато вчерашние неточные прогнозы вчерашней теории и далее являются неточными прогнозами, и при этом мы имеем новую теорию, которая точнее предсказывает.

Чтобы закрыть наконец разногласия между материализмом и агностицизмом, я хотел бы сказать, что происходит. Материалист должен согласиться с тем, что человек не создавался той с целью, чтобы он мог познать абсолютно все, а появился в результате естественного отбора на оптимальную приспособляемость в пределах относительно малочисленной группы параметров, среди которых фактора селекции (300 тысяч лет назад) на «исследование сущности мезонов» не было. После чего оказалось, что дальновидность мозга как преобразователя информации, необходимая для преодоления ситуаций типа «рисование сцен охоты на мамонтов», уже достаточна для построения цивилизации с космическими ракетами включительно. Это, разумеется, очень утешительно, но из этого по-прежнему не следует, что человек может точно познать все виды возможных закономерностей, какие только имеются в Космосе. В книге я высказал мнение, что человек будет должен построить между собой и Природой ряд «усилителей интеллекта», чтобы так поднять ими задачи, с которыми его интеллект не справится, как подъемником лебедки поднимает грузы, с которыми не могут справиться его мышцы. В этом, и только в этом смысле мы можем рассчитывать на то, что познаем «все», и мне кажется, что для агностика я таким образом проявил просто бездонный познавательный оптимизм. Однако же, как это ни странно, материалиста и это не удовлетворяет! Он считает, что человек еще должен все понять в смысле получения «объяснений», в смысле «понимания сущности явлений» таких, которые будут освоены во всей своей огромнейшей сложности только усилителем «n -ой степени», может быть таким же большим, как Луна[197]. Итак, возможно, понадобится пятьдесят лет только для выслушивания теории, созданной этим усилителем? Материалист уверен, как видно, что каждую теорию в любое время удастся сократить до настолько простой формы, что человек сможет ее «понять» в смысле «объяснения» «сущности» определенных явлений. Однако такая сокращаемость является исследовательским постулатом, а не догматом веры. Я часто спрашивал людей, считающихся материалистами, откуда эта их уверенность, что человек всегда сможет «сам» овладеть всем умственно? Они говорили что-то о материи, из которой построен наш мозг, такой же как та, которую он изучает, но мозг курицы тоже из той самой материи. Мне кажется, что между формулировками «сокращаем, пока удается!» и «наверняка всегда будет можно сокращать» такая же разница, как между позицией ученого-эмпирика и фидеиста. Материализм столь безотносительно «познавательно оптимистический» также сильно пахнет антропоцентризмом. И не для того Бог был низвергнут с пьедестала, чтобы поставить туда человека и вдобавок одарить его аналогичными атрибутами. Представленную конкретно в «Сумме» картину «выращивания информации» я защищать и не думаю. Захватывающей показалась мне попросту идея подражания деятельности эволюции как большой системы, которая абсолютно «бездумно» собирает информацию, селекционирует с точки зрения полезности, преобразует, запоминает и передает. Остальное является, возможно, бредом, не стоящим даже капли милосердия, а если стоящим вообще чего-то, то это рассуждения: не удастся ли преобразовать всю эту концепцию в более разумную версию.

Добавлю, что насколько я слышал, Эшби в последнее время отошел от концепции усиления разумности в ее «сильной» версии, которая основана на тезисе, что «селекция является всем», зато сами «мысли» являются ничем, если можно их производить гектарами даже генератором шумов. Возможно потому, что я уважаю Эшби, я не хотел в книге критиковать это спекулятивное рассуждение, но мне казалось, что основная трудность была не столько устранена, сколько передвинута «на одно место дальше». Не сидит ли именно в центре этого усилителя какой-то демон, кузен максвелловского, то есть не происходит ли так, что весь труд «созидания теории» перекладывается с «генератора идей» на их селектор? Ибо если генератор не должен быть «мудрым», то, в свою очередь, неимоверно мудрым должен быть тот, второй – а из-за этого дело не сдвигается с места ни на волос.

Что касается кризиса математики, то здесь г. Мейбаум неправильно меня понял. Речь шла даже не о том, что с определенным явлением математика вообще не справится – т.е. любая математика, – сколько о том, чтобы математику, понимаемую как систему формальных операций, заменить «естественной математикой» мозга жабы или попросту атома – именно этому должно, в частности, служить «выращивание информации». Эту идею в виде шутки можно найти у Инфельда, рассказывающего, что когда однажды они вместе с Эйнштейном бились над нахождением интеграла, тот сказал: «У Господа Бога нет наших проблем – он интегрирует эмпирически!». Быть может, идею такого «эмпирического интегрирования» никогда не удастся осуществить, но она соблазнительна, и это лучше, чем perpetuum mobile, поскольку ее не запрещают никакие физические законы.

Чтобы завершить это отступление: опасаюсь, что тотальное фиаско всяческих попыток «усиления интеллекта» или «автоматизации информационных трансформаций» на креативном уровне (в смысле индуктивного созидания новых теорий) весьма четко объяснило бы захватывающее нас в настоящее время silentium Universi. Ибо окажется, что помешал на каком-то отрезке пути развития интеллектуальный барьер. Какой-нибудь непреодолимый барьер на нашем пути вовсе бы меня не удивил. В свою очередь, действительно оказалось, что хватило энергетических запасов, чтобы перейти от угля к атому, что смоделированный земными условиями человеческий организм может одолеть не только условия космического пространства, но и перегрузки, неизбежные во время преодоления гравитации, однако можно ли принять такие факты за нечто иное, чем счастливое стечение обстоятельств? Альтернативой все же является только гипотеза некоей Высшей Благосклонности!

5. Мне действительно стыдно, что так немного могу сказать относительно высказывания г-жи Эйлштейн, которая разные мои интуитивные прозрения и сплав понятий вывела на чистую воду. Уже сам факт, что моя книга могла оказаться толчком к столь скрупулезному рассмотрению, принес мне большое удовлетворение. Замечу, что «тавтологическая онтология» была шуткой, когда и я дошел до того, что для изучения старой подметки – чтобы извлечь из нее всяческое знание – оказались бы необходимы беватроны, гигатроны и космотроны, кроме того, всегда происходит двусторонняя связь (подметка саму себя не узнает никогда, это точно, и хотя эта аксиома тривиальна, приятно осознать, что существуют и такие, которых отличает действительно всеобщее согласие), и значит, кроме подметки, мы имеем еще мозговой, «второй кусок» материи, а если мы имеем его, значит implicite имеем уже целую цивилизацию, которая допрограммировала своих ученых... Поэтому я не пытался развивать эту проблему.

На очереди проблема «заключения в раю». Г-жа Эйлштейн допускает, что в моих чисто литературных произведениях я обошел молчанием картину Земли и перенес группы исследователей туда, где в конфликтных ситуациях они могли бы проявлять вечные человеческие добродетели самоотверженности, героизма и т.д., поскольку на Земле в это время уже «слишком хорошо», то есть наступило тотальное и даже чрезмерное удовлетворение человеческих потребностей, ликвидирующее вместе с тем всяческие требования, которые выдвигает коллектив личности и вызывающее совершенный маразм; когда все можно иметь, значит все «слишком легко», а такое отсутствие направленных мотивационных усилий, которые формируют и вырабатывают характер личности, может проявляться только при исчезновении всяческих общих стремлений. Одним словом, совершенный гомеостаз, совершенная стабилизация являются полным застоем. Все же эта проблема имеет два аспекта: литературный, т.е. художественный, и эмпирический. Известно, что ситуации, лишенные явной динамической структуры и имеющие – в отношении «переживаемого» – характер точных «состояний» (например, состояние экстаза), литературно просто не «фотогеничны». Представим себе какой-либо коллектив, который приобрел, в совокупном рассмотрении, характер совершенного механизма, все там идет как в часах и, неважно каким способом, все там абсолютно «счастливы». При этом господствует полная опосредованность в том смысле, что «динамический путь» каждой личности является типичным для «пути» коллектива как системы. Так вот, литература там невозможна, по крайней мере, такая, которую мы знаем и можем себе представить, поскольку каждое произведение давало бы ноль информации (если все переживают абсолютно то же самое и в совершенно тождественных ситуациях). Значит, если бы даже «фелицитометр»[198], приложенный к планете, показал некую кульминацию всерадости и всеблагосостояния, для литературы, повторяю, там попросту нет поля для деятельности. Эта крайность скорее всего неправдоподобна, но я имел в виду только представление того, что констатация «литература здесь невозможна» вовсе не должна совпадать с констатацией «людям здесь очень плохо, потому что им слишком хорошо». Теперь аспект «прогнозный», или же проще – предметный. Речь идет о «сложности бытия», высказанной как антидот «чрезмерного всеоблегчения» жизни. У меня есть чувство, что каждый коллектив, входящий в состояние «чрезмерного удовлетворения потребностей», абсолютно «непроизвольно» защищается от «уравниловки» и начинает создавать себе различные ритуалы, соревнования, церемонии, «усложняющие бытие» таким образом, что группа индивидуумов подвергается расслоению и структурированию. Более явно это происходит тогда, когда мы имеем ситуацию отчуждения от процессов, делающих человека как-то ответственным перед коллективом, например, за результаты труда. Моделью здесь может быть почти любой правящий двор из различных исторических эпох. Материальные потребности придворных удовлетворены «чрезмерно», ничего – в «продуктивном» смысле – эти вельможи не делают, главным занятием являются интриги, приобретение господской милости, и это может иметь характер полностью «иррациональный» в том смысле, что этой милостью даже реально не удастся воспользоваться, что это какие-то титулы, не дающие никаких прав, какие-то полностью фиктивные звания и т.д. При этом происходят действия «положительные» и «отрицательные» (возвышение или сталкивание вниз других по шкале коллективно принятых ценностей). При этом данная группа имеет собственную систему ценностей (положение имущественное, генеалогическое, эротическое), индивидуальная же важность переживаний безусловна психологически и условна при сравнении разных групп (их систем) друг с другом (можно впасть в отчаяние и даже совершить самоубийство, ибо самый близкий человек попал в руки палача или не досталось приглашения на бал). Итак, похоже на то, что есть какая-то элементарная система (в условиях «конфигурационного» или «фазового» пространства) удовлетворения естественных (физиологических) потребностей и кроме того уже обусловленные функционально групповыми ситуациями системы «производные», как бы «параллельные», выше и выше от того «экзистенциального нуля»: есть надо обязательно и этим никто не похвастается, но есть омаров, это более «возвышенно», чем есть вареники и т.п. Можно это выразить еще и так: человек обладает четким, обусловленным биологической конституцией, «потенциалом реагирования» (из немецкого: abreagieren) – и старается как-то его «осуществить», «выжить» в таких конкретных формах, в которых ему это позволяют нормы его группы.

Если все это вместе, что я рассказал, проецировать в свою очередь (обратно) на плоскость литературы, то, в зависимости от принятых условностей, одни иллюстрации переживаний, реализующиеся в определенных формах, «достойны описания», художественного воспроизведения, а другие – нет. (Зависит это, между прочим, от актуального «идеала красоты» – поэтому в старинных романах только некоторые болезни героев были допустимы: выше пояса и т.п., но я не могу здесь в это вдаваться). Одним словом, группа вообще противопоставляется ситуациям, уравнивающим ее членов, и такие процессы могли бы также происходить в ситуациях «полного электронного замещения». Однако современный читатель чувствовал бы комичность таких ситуаций, даже если бы с другой стороны они были психосоциологически абсолютно правдоподобны.

Теперь, чтобы посмотреть на эти проблемы с другой стороны – то, что в романах прекрасно, что дает переживание эмоциональное и эстетическое, может быть – как предложение для читателя, чтобы он сам пережил аналогичную ситуацию – в наивысшей степени отталкивающим. Героизм может быть красивым снаружи, но «изнутри» чертовски неудобным, неприятным – ведь понятно, что писатель, действующий как «селектор», будет искать неизбежные ситуации, отличающиеся от тех, которые ищет «прогнозист» или просто исследователь, вообще не занимающийся аспектом эстетических явлений.

Все вместе это приводит к тому, что мой очередной выбор как писателя (литератора) не обязательно совпадает с выбором этого «эмпирика-прогнозиста».

Что можно сказать о «сложности бытия» сверх того, что уже сказано? Итак, ситуации, как мы уже видим, при рассмотрении «красивые», даже «захватывающие» – в подлинном переживании могут быть весьма неприятны. А ведь речь идет не о том, чтобы общественные процессы были генератором «красивых», т.е. моральных, достойных высочайшего восхищения и эстетически прекрасных форм, а в основном о том, наверное, чтобы людям попросту «как-то», т.е. «по возможности лучше» («менее интересно...») жилось, и первое вовсе не должно быть тем же, что и второе. Можно сказать, что существует, вероятно, некий минимум (нуль?) жизненных сложностей, или сопротивлений для преодоления, который «духовно разлагает», (группа защищается, создавая автоматическую шкалу «позиций» для оценивания и для создания «протеза» сопротивлений, если их в реальности объективно не хватает), некий максимум (например, во время оккупации: ситуации неустанно расслаивали на «героев» и «тряпки» – когда приходилось выбирать между смертью, муками в «отношении порядочности» и изменой, отступничеством, дезертирством) и что существует, вероятно, некий оптимум жизненных сложностей, который лежит далеко от обоих концов этой шкалы. Наконец надо добавить, что по психологическим причинам нельзя «осложняющую систему» навязывать в качестве чистой условности, в качестве преград, стоящих на путях человеческих стремлений исключительно в результате самовольного решения властей, которые установили эти преграды (нормы, запреты, правила) только потому, что само осложнение бытия «как таковое» оказалось необходимо для оптимизации функционирования групп и индивидуумов. Однако если симулировать введение осложнения несущественными факторами, это означало бы возникновение ситуации «двойного языка» (распоряжения имеют свою скрытую цель, выражаемую на «тайном» языке, и свою цель, представленную к сведению общественности и значит выраженную на «явном» языке), и это прямой дорогой ведет к криптократии. Как известно, ее можно применять только по отношению к детям, и то не слишком долго, потому что, когда они поймут, насколько условный, договорной характер всех «осложнений», которые им навязывают взрослые, они сразу начнут переступать установленные нормы или запреты. Кстати, одной из национальных проблем поляков является notabene бесцеремонность относительно всяких норм совместной жизни, которые – в полном смысле – можно считать «излишними осложнениями». Известно, что когда один человек перейдет напрямик через газон, траве ничего не будет, но когда перейдут все, останется голая земля. Пока немногие индивидумы выступают против нормы («нехождение по газону») – все хорошо, но когда каждый скажет «пусть другие осложняют себе жизнь, я не буду» – мы окажемся перед ситуацией, отлично нам известной и не только из сферы садоводства.

Можно ли попытаться формализовать проблематику, столь спешно и грубо здесь представленную? То есть, можно ли установить «единицы осложнения» независимо от «экзистенциального содержания» (аналогичное разделение «существований» на селективное и семантическое мы имеем в теории информации)? Было бы полезно, если бы это оказалось возможно, поскольку такая объективизация позволила бы социологу-«фелицитологу» сориентироваться, совпадает ли состояние данного коллектива в «компликаторном» отношении с рассчитанным для него оптимумом сложности жизненных процессов. Быть может, количественные связи однозначно не определяют таких оптимальных состояний, но дело могло бы разрешить только солидное исследование. Ошибался бы тот, кто считал бы, что все это умножение и деление числа винтиков на спинах роботов, которых никто еще даже не собирается строить. До повсеместного изобилия нам далеко, однако резкий спад экзистенциальных опор в некоторых областях жизни уже вызвал явления мотивационного ослабления («могу стоять, могу лежать» тоже немного из этой области). Как же злит это человека, помнящего довоенные отношения, когда он видит, что молодежь часто не может оценить ситуацию, в которой «следует работать». «Теория экзистенциальной относительности» показывает, что эта молодежь реагирует абсолютно нормально в психологическом смысле. Это вещи очень старые, я ничего не открываю, известно, что никого не радует отсутствие торчащих в ботинке гвоздей, если сам долго не носил таких гвоздистых ботинок. Дело все в том, чтобы от напоминаний и «объясняющих» описаний перейти к определенной работе, которая может иметь колоссальное практическое значение (пример: как сильно, то есть в какой степени следует упрощать, допустим, высшую школу).

В общем, речь идет о том, чтобы усложнять правильно, т.е. излишние осложнения удалять (самое могущественное ненужное осложнение нашей эпохи, в целом, это институционально-бюрократическое), а полезные – вводить. При этом они ведь могут быть полезны в двойном понимании: хорошие для индивидуума, что его формируют (его характер), и хорошие для коллектива, что придают ему развивающие градиенты (стремление в определенном направлении). Можно подумать и о том, чтобы отдельные «осложнения» с вытекающими расслоениями (на людей «лучших и худших») уравновесить так, чтобы одновременно вводилась другая система получения относительно других ценностей, и в этой системе происходили прямо обратные поляризации (например: А лучше В как спортсмен, а В лучше А как танцор – мы принимаем, что одному и другому также быть на «первом месте» и в обеих «дисциплинах» важно). Идеалом было бы, если бы «генералы» были «генералами» только в одном секторе социальной действительности, а те, кто в этом секторе является их «подчиненными» – могли быть «генералами» в другом секторе. Мы имели бы разделение доминирования и субмиссии, сложенное как сумма разделений в отдельных областях индивидуальных и групповых экзистенций, причем вся проблема в том, чтобы такая ситуация имела in toto[199] стабильный характер. Потому что иначе начнется тяготение в определенных направлениях и скоро состояние «морально» оптимальное, но непрочное, перейдет в «неморальное», неоптимальное, но зато относительно прочное. Это уже совсем не sensu stricto[200] «чистая компликаторика», адрес которой скорей «сингулярный», потому что она апеллирует особенно к индивидууму, а вариант «плюральный», добивающийся создания ситуаций, которые – взятые отдельно – дифференцированы (в смысле поляризации на «лучших» и «худших», «первых» и «последних»), но которые вместе, в интеграции общественной жизни не дифференцированы (т.е. возникает четкое всеобщее усреднение) – и тем самым оказывается, что это еще один раздел для написания «общей теории социальных систем, понимаемой кибернетически».

6. Дальнейшая проблема – это «информационная инкапсуляция», которая г-же Эйлштейн кажется абсолютно невероятной. В ее «тотальном» виде – мне, собственно говоря, тоже, но все же цивилизация может оказаться в ситуации некоего человека, который, отходя ко сну, говорит слуге: «Буди меня, только если начнется пожар!». Этим слугой была бы кибернетическая оболочка, вмешивающаяся в «сладкий сон» только если бы, например, грозил взрыв какой-нибудь близкой звезды (в качестве Новой). Не является ли, однако, отсечение мнимым, спрашивает г-жа Эйлштейн, если по сути дела и этот «кусок Космоса», который заселяет цивилизация, как источник знания в информационном смысле неисчерпаем? Все же, несомненно, ведущей силой современной науки есть физика, поставщик энергетических источников. При этом теоретическая физика невозможна без экспериментальной, а в этой последней ситуация сформировалась так: более менее четверть века, или дольше, продолжается «ортоэволюция» все более крупных и более ценных инструментов для ускорения элементарных частиц, вызванная тем, что горизонт прогнозов, опирающихся на материал теоретических обобщений, который на сегодняшний день получен, очень мал. Физики уже сейчас добиваются построения оборудования мощностью в триллион (!) ватт; это потребовало бы инвестиционных капиталов, сравнимых с размерами капиталов, необходимых для развития целых новых отраслей промышленности. Поэтому физика становится не только все более глобальной, интернациональной, но и все более дорогостоящей. Пока нет никаких предпосылок, что этот рост цен в логарифмической пропорции вдруг прекратится. Это значит, что в высоко развитой цивилизации наука может стать главным пожирателем национального дохода, и достаточно было бы даже не урезания дотаций, а только их удержания на определенном неизменном уровне, чтобы исследования относительно быстро прекратились; за великие будущие открытия надо, как оказывается, платить цену уже даже не большую, а просто гигантскую. Уже сейчас ускорители покрывают сотни гектаров поверхности; будущие, возможно, будут величиной с целые города. Как видно, здесь кроются серьезные дилеммы и отказ от продолжения столь необычайно прожорливых исследований вовсе не должен стать результатом безрассудности властей. Такой отказ стал бы уже первым шагом на пути «информационной инкапсуляции». Можно ли себе представить какой-нибудь процесс в форме технологической революции, сравниваемой с атомно-кибернетической, или в форме целой серии медленных изменений, который мог бы оказаться следующим шагом в том же направлении – тотального «обособления» человека от Природы (ибо и в этом случае речь идет об «инкапсуляции»)?

Думаю, что это зависит от ответа на один правильный вопрос о принципиальном характере будущих судеб цивилизации, а именно: могут ли плоды «машинного мышления» превзойти предел интеллектуальных человеческих возможностей?

Следует, наверное, перечислить варианты ответа, делая оговорку, что мы не знаем, все ли это варианты и который из них правильный.

A) Машинное мышление не может преодолеть «человеческий интеллектуальный предел» по определенным принципиальным обстоятельствам. Например потому, что ни одна система не может быть «разумнее», чем человек: мы уже сами достигли этого предела в космическом масштабе, только этого не знаем. Или, поскольку к мыслительным системам типа «человек» ведет только одна дорога, естественной эволюции, и самое большее – ее можно «повторить», имея в качестве экспериментального полигона планету, или в конце концов – поскольку небелковые системы «почему-то» всегда интеллектуально «хуже» белковых и т.п.

Все это звучит слишком невероятно, хотя исключить это пока не удается. Говоря так, я пользуюсь указаниями эвристики, которые подсказывают мне, что человек – это разумное существо достаточно обычное, что могут быть «более разумные», чем он, что процессам Природы можно подражать и разными путями доходить до определенных состояний, до которых Природа дошла секвенцией других состояний. Это как раз та позиция, которую я занимал в «Сумме». Если с ней не согласиться, проблема отпадает, зато возникают опасные видения информационного кризиса и других проблем (о которых ниже).

B) Машинное мышление может превзойти человеческий «интеллектуальный предел » в том смысле, в каком учитель математики «более разумен», чем его воспитанники. Но поскольку человек может понимать то, до чего не может дойти сам (дети понимают эвклидову геометрию, хотя сами ее не придумали), человеку не грозит потеря контроля над «познавательной стратегией машин», поскольку он всегда будет понимать, что они делают и почему.

В свою очередь, эта позиция кажется мне неприемлемой.

Что это вообще значит, что «машинное мышление может превзойти интеллектуальный предел человека»? Если может так, как учитель относительно детей, то пример плохой, потому что учитель тоже геометрию «не придумал». Речь идет об отношении творцов науки к другим людям – оно является здесь аналогом связи «машина – человек». И потому машина может создавать теорию, т.е. раскрывать инварианты классов явлений в большем диапазоне, чем человек.

Я упоминал, что Эшби отошел от этой формы своего «усилителя интеллекта», которая устанавливает, что «селекция – это все», зато «возможные решения» – ничто (потому что их может производить даже генератор шума). Работа ученого вовсе не равнозначна селекции, основанной на методе проб и ошибок (а так бы действовал этот усилитель). Машина Эшби могла бы делать элементами ситуации выбора одновременно намного большее количество альтернатив, чем это может человек. Такая система была бы в общем реальна и полезна, но только в ситуациях, в которых мы именно стоим на распутье и должны выбирать дальнейшую дорогу, а не в ситуациях, в которых мы должны только придумать, что некая дорога существует (например, «дорога квантования процессов»).

Следовательно, усилитель Эшби не может представлять даже первое приближение машине, автоматизирующей созидательную работу ученого. В принципе ученый не делает ничего другого, как только открывает то, что в явлениях изоморфно. Так, например, сейчас в явления газа плазменного и газа электронного в твердом теле «проецируются» явления, почерпнутые абсолютно из другой области, например, акустические. Когда говориться об акустической волне в электронном газе, речь идет о точной аналогии формы, о математическом, а также физическом изоморфизме определенных групп разноуровневых процессов. Это изоморфизм взаимоотношений.

Попробуем аналогичным способом поискать изоморфизм общественных явлений. Мы ищем инварианты, и значит, prima facie, подобия. Сопоставим один тип современного общества с обществом «пещерным». Начнем с изучения: играет ли роль и какую именно в функционировании «общественной машины» параметр «индивидуальной заменимости». Это значит, насколько «частная индивидуальность» данного индивидуума существенна в процессах материально-информационного вращения в пределах социальной группы.

В современном обществе аспект «частный», «персоналистический» личности сокращен почти до нуля. Если кто-то выполняет определенную функцию, его поведение детерминирует эта функция, а не его темперамент, пристрастия, характер. Результатом технологических давлений является градиент максимальной, деперсонализирующей личной заменяемости в пределах «мест работы», которые предоставляет социальная структура. Институты обращаются к институтам, личности к институтам и институты к личностям способом принципиально безличным, ожидая реагирования в соответствии с принятыми нормами (производственного, обслуживающего и т.п.). Зато в пещерном обществе «личность – это все» в очень простом и достаточно тривиальном понимании. При контакте каждый индивидуум подлежит классификации, согласно ключу «свой» или «чужой». Если «чужой», можно его съесть. «Свой» значит попросту «знакомый» – ибо социальная группа небольшая и все в ней знакомы.

Поэтому если в современном обществе начинают применять аналогичный критерий, если материально-информационное обращение зависит не от выполняемой безличной функции, а от того, знают ли друг друга индивидуумы, «знакомы» ли они – мы имеем явный изоморфизм современных отношений с тем, около 250 тысяч лет назад.

Однако, что же нам от открытия такого «изоморфизма»? В физике феноменологические понятия обычно дают основания для прогнозирования, например, типично феноменологическое применение рабочей гипотезы «квазичастиц» к явлениям сверхтекучести. В социологии феноменологические понятия лишены силы прогнозирования, представляя – как в приведенном выше примере – чисто идиографические констатации, с которыми неизвестно, что делать. Математизируемая социология действует основательно: или, применяя методы классического анализа к большим человеческим группам, рассчитывая как бы на усредняющее влияние большого числа, которое позволяет миновать сингулярные явления, или – в отношении к малочисленным коллективам – используя методы относительно новые – матричной репрезентации структурных связей, теории множеств, стохастических процессов и математической теории игр. Видны усилия объединения этих понятий, например, классический метод через системы дифференциальных уравнений (как в математической физике) ведет к установлению фазовых пространств, что в свою очередь, ведет к проблеме стабильности определенных состояний. Эти же вопросы увязываются с некоторыми существенными проблемами в рамках теории игр. Однако же весь этот математический инструментарий не позволяет пойти дальше, чем, допустим, аналогичный инструментарий, применяемый в теории естественной эволюции (начиная с Вольтерры).

Иначе говоря, то, что удается представить чисто идеографически, т.е. «рассказать словами» об определенных социальных явлениях, в некоторых случаях можно и формализовать математически. Однако речи нет о том, чтобы удалось, скажем, сформализовать вместо явления относительно простого, вроде возникновения дискриминации некоего типа или лавинного распространения паники или слуха, например такое явление, как некий общественный переворот (речь шла бы, следовательно, о некоей «математически понимаемой и интерпретированной французской революции» или т.п.). В физике области явлений можно отделять друг от друга (атомная физика, ядерная, твердого тела, элементарных частиц). В социологии это невозможно, поскольку решающими в динамическом пути системы могут оказываться попеременно различные уровни (сингулярный, плюральный). Главное затруднение заключается в количестве переменных, существенных для учета. Все же, если бы «гностическая машина» сумела создать «теорию социальной системы», эта теория должна была бы учитывать большое количество переменных и этим отличалась бы от известных нам физических формализмов. Такая «машина» может создать языковую или материальную модель общества. Если бы это была языковая модель, то вся проблема заключается в том, сможет ли человек постичь языковую систему, которую создала машина, чтобы с ее помощью сконструировать эту теорию? А если это не языковая модель, но машина моделирует социальные процессы в какой-то, например, эмульсии самоорганизующихся частиц, то, собственно говоря, каким образом человек должен бы был эту модель понять? Машина имеет входы и выходы; через входы она получает информационные материалы, через выходы доставляет нам теории, но это не система уравнений, только сосуд с «ферментирующим информационным супом». Этот суп является динамичным планом развития общества, или его генотипом, в том самом смысле, в каком динамичный план онтогенеза находится в оплодотворенной яйцеклетке. Похоже на то, что во второй раз, с достойным лучшего упорством, я повторяю за книгой то, что в ней написал. Все же, быть может, никакого информационного выращивания никогда не будет, однако я хочу обратить внимание на факт, что если мы должны учиться у Природы, прежде всего надо изучить, каким образом она справляется с ситуациями чрезвычайно сложными – как она «интегрирует эмпирически». Оплодотворенная клетка является «теорией» организма, который из нее появится: как известно, одной теории недостаточно, обязательны еще граничные условия, следует подставить реальные измеримые величины в уравнениях, чтобы они – в соответствии с прогнозом – исполнились. Клетка – это теория: ее выходом становится через определенное время организм, и он становится эмпирически проверенным – своим возникновением – прогнозом. Следовательно, клетка является «прогнозом» организма, который из нее родится, а граничные условия накладывает мир, реальное окружение. И если бы нашей целью была оптимальная модель социальной структуры, «информационный суп» мог бы оказаться теорией этого желаемого состояния.

Но откуда взялась эта материальная «теория социального организма» в машине? Она возникла благодаря процессам противоречащих друг другу явлений самоорганизации. Потому что обучение у Природы приводит нас к выводу, что Природа не отделяет процессов формальных от эмпирических, как мы, что она делает «одно и другое одновременно», поскольку она также производит «уравнивания», такие информационные сообщения, элементы которых могут непосредственно входить друг с другом в реакции (физические, химические), и таким образом «формальный» язык генов есть одновременно материал для подстановки в определенных местах «генных уравнений». Может мы не сумеем создать ни одного «выращивания информации», но Природа его создала. Я думаю, что иначе это решить было нельзя. Природа должна была разгрызть твердый математическо-информационный орех, и она действительно разгрызла его так, будто читала Оккама, поскольку дальше, чем до молекулярного уровня записи информации, да такой, что сама с собой вступает в реакцию, будучи собственным строительным материалом, нельзя уже продвинуться для экономии средств и «существований».

Тем самым на выходах обеих систем, которые являются «гностическими творцами», мы получаем теорию, один раз в виде закодированной «неформально», и скорей – не только формально, а другой раз – в виде, к которому мы привыкли – определенной системы уравнений.

Различие, в конце концов, мало существенно, поскольку также и то, что закодировано в «теории – генотипе», можно декодировать. Однако же полцарства тому, кто, имея перед собой эти уже «расшифрованные» уравнения, мог бы их «понять»!

Если информационная вместимость яйцеклетки человека равняется количеству информации энциклопедии, то такую энциклопедию, в которой наверняка когда-то будет представлен генотип, можно будет прочитать только потому, что читатель будет знать физику, химию, биохимию, теорию эмбриогенеза, теорию самоорганизующихся систем и т.д. и т.п. Одним словом, будет знать язык и правила его применения. В случае теории, которую «родит» машина, он не будет знать ни языка, ни его правил; первое и второе он должен будет изучать. И вопрос в окончательной форме, звучит так: может ли он научиться?

Таким образом, в этом месте в наши рассуждения вмешивается фактор времени, поскольку вроде ясно, что надо больше времени, чтобы прочесть всю информацию, содержащуюся в бактериальной клетке и перекодированную на язык аминокислот или нуклеотидов, чем надо времени клетке, чтобы она поделилась. Во время одного прочтения, которое мы выполняем «глазами и мозгом», текста «сформализованной и перекодированной бактерии», она тем временем поделится сотни раз, ибо прочитает «сама себя» несравнимо быстрей в очередных делениях. В случае «теории общества», или в общем – системы чрезвычайно сложной – время чтения может оказаться таким, что читатель попросту уже потому только не поймет, что читает, что будет не в состоянии мысленно оперировать элементами «уравнений» – они слишком большие, ускользают у него из поля сознания, переступают диапазон его сконцентрированного внимания – это воистину труд данаид и сизифов одновременно – и проблема звучит тогда: будет ли сокращена теория в виде, представленным машиной, до формы достаточно простой, чтобы человек смог ее постичь?

Боюсь, что это будет невозможно. То есть, разумеется, это возможно, но только каждая очередная ее форма, выходящая из следующей редукции, окажется вместе с тем еще слишком «обширной» для человека, хотя уже – относительно «оригинала» – упрощенной вследствие потери элементов.

Машина будет тогда делать то, что делает физик, объясняя широкой общественности теорию гравитационных волн при помощи скупого арсенала школьной математики. Или то, что делает мудрец в сказке, который приносил жаждущему знаний королю по очереди – библиотеку на спинах стада верблюдов, затем – сотню томов во вьюках мулов, и, наконец – толстые книги, которые нес раб, ибо для короля эти очередные «редакции» были все еще «слишком обширны».

Из этого видно, что мы не должны уже рассматривать следующую (третью) возможность.

C) Машина может преодолеть интеллектуальный предел человека как в диапазоне того, что человек еще может, так и в диапазоне того, чего человек уже постичь не может. Потому что эта возможность следует как вывод при опровержении второй.

Вероятно, для того, до чего человек сможет разумом дойти сам, машина будет нужна человеку не иначе, как в качестве раба, который выполнял бы за него трудоемкие вспомогательные операции (счет, доставка нужной информации, а значит – «вспомогательная память» и «ассистент в последовательных операциях»). Там, где разумом он сам не дойдет, машина предоставит ему готовые модели явлений, готовые теории. Тогда вопрос – антиномический – о том, «как можно контролировать то, чего нельзя контролировать?». Может, следовало бы создать «машины антагонистические», которые бы взаимно (по результатам деятельности) контролировались? Но что делать, если они представят на выходах противоречивые результаты? Поскольку в конце концов от нас зависит, что мы сделаем с теориями, рожденными машинами, в столь конфликтной ситуации можно бы эти плоды автоматического воплощения и в печь бросить. Другое дело с машинами управляющими, то есть с теми, которые являются самым вероятным, по сути дела, воплощением усилителя интеллекта Эшби. Г-жа Эйлштейн подвергла сомнению строительство «электронного бога». Действительно, я думаю, что ее сомнения справедливы, и, пожалуй, никто никогда не станет строить «синтетического бога» (который как не-всезнающий и не-всесильный, был бы «богом убогим»).

Science Fiction много нагрешила, а одно из ее наибольших прегрешений – это тотальное, как норма, фальсифицирование реальных обстоятельств, в которых и из которых рождаются открытия или изобретения. В Science Fiction сначала нет ничего, затем неожиданно появляется какой-то большой разум и строит «сам» ракету, на которой полетит, да еще сразу же на Луну; или опять группа каких-то людей строит машину, которая «сразу» принимается за то, чтобы покорить человечество. Сам я тоже здесь не без греха. Все же я думаю, что такие вещи можно писать, потому что это между прочим также и наукоподобная сказка, развлечение; однако же с реальностью такие образы не имеют ничего общего. Роботов, одаренных человеческой индивидуальностью, не будут строить, только разве что в таких целях, какие Фриц Лейбер представил в своем романе «The Silver Eggheads»[201], в котором присутствуют даже развлечения с электронными дамами, которые во время «этого» органным голосом напевают Баха или имеют хвост как химеры. Зато появятся и будут разрастаться машинные центры, управляющие производством, товарным оборотом, распределением, услугами, как и управляющие исследованиями (координация усилий ученых, поддерживаемых в фазе ранней «симбиотически» вспомогательными машинами). Следовательно, такие локальные координаторы нуждаются в вышестоящих в масштабе, скажем, страны или континента. Возможны ли между ними конфликтные ситуации? Конечно, возможны. Происходить будут конфликты в плоскости инвестиционных, исследовательских, энергетических решений, ибо надо ведь будет определять приоритеты различных действий и шагов, принимая во внимание множество взаимно связанных факторов. Надо будет такие конфликты разрешать. Разумеется, поэтому скажем быстро: это будут делать люди. Очень хорошо. Следовательно, решения будут касаться проблем огромной сложности и люди – контролеры Координаторов – должны будут, чтобы разобраться в представленном им математическом море, прибегнуть к помощи других машин, а именно – оптимизирующих решения. Над всем этим существует глобальный аспект экономики; ее также следует координировать. Планетарный Координатор – это машина с «личным советом», состоящим из людей, которые проверяют локальные решения систем «контролеры – машины» отдельных континентов. Как это делают? Они имеют собственные машины для оптимизации решения. И так: возможно ли, что их машины, дублируя, в целях контроля, работу континентальных машин, дадут разные результаты?

И это абсолютно возможно, поскольку каждая машина, во время выполнения определенной секвенции шагов, из которых складывается решение задачи (методом, допустим, очередных приближений, ибо материал переменных огромен), становится каким-то образом пристрастна. Известно, что ни один человек в принципе не может быть беспристрастным; почему должна быть беспристрастна машина? Пристрастность не должна представлять результат эмоциональных предпочтений – она следует уже из придания различного веса конфликтующим друг с другом участникам альтернативы. Возможны ли такие «оценки» этих участников несколькими машинами, работающими независимо, которые бы между собой отличались? Ну да, поскольку эти машины, будучи в силу обстоятельств вероятностными системами, не действуют тождественно. Не всегда разброс результатов будет большим, ибо это зависит от характера решаемых задач; если задача звучит: «Можно ли выслать на Марс последующие сто миллионов тонн воды?», ответ можно будет дать легко; другое дело, когда надо принять во внимание ситуацию, составляющую настоящую пирамиду конфликтующих между собой интересов, менее и более локальных. Что делать с противоречивыми оценками машин, которые должны были поддержать человека, который должен был разрешить спор Координаторов? Regressus ad infinitum невозможен, следует что-то начать. Но что? Выглядит это так: или электронные Координаторы не умеют учитывать одновременно больше переменных, чем человек, и тогда не надо их вообще строить, или умеют – и тогда человек не может сам в результате «разобраться», т.е. не сумеет принять независимого от машины решения, опираясь на «собственное мнение» о ситуации; Координатор справляется с заданием, но человек-«контролер» ничего не контролирует, а только так ему кажется. Разве это не ясно? Машина, к помощи которой обращается человек-контролер, в полном смысле является дублером Координатора, и человек в этом месте является гонцом по мелким поручениям, который переносит с места на место информационную ленту. Если же две машины дают неодинаковые результаты, человек не может сделать ничего другого, как только бросить монету, чтобы выбрать: он превращается из «высшего надзирателя» в механизм случайного выбора! И ведь опять, сейчас имея машины только управляющие, сложилась ситуация, когда они становятся «быстрее» человека. Prima facie следовало бы это сделать для них невозможным, в силу такого вот, например, закона: «Запрещается строительство и использования координирующих машин, потенциал переработки информации которых не обеспечивает человеку-контролеру полный доступ к результатам их деятельности». Однако это чистая фикция, потому что когда объективная динамика процессов для регулирования будет требовать дальнейшего разрастания Координаторов, «барьер человеческих возможностей» следует преодолеть; и вот опять антиномия.

Можно спросить, не мистифицировал ли я проблему? Ведь мы справляемся сегодня вообще без всяких машин! Да, но мы еще живем в обществе, в таком понимании, простом. Между цивилизацией, такой как наша – относительно примитивной, и в высшей степени сложной – как будущая, есть по меньшей мере такая разница, как между машиной в классическом смысле и в смысле живого организма. Машины в классическом смысле и «простые» цивилизации имеют различные разновидности самовозбуждающегося колебания, неконтролируемые колебания параметров, которые вызывают здесь кризис экономический, там – голод, где-то отравление фалидомидом или неожиданное открытие, через двадцать лет после первого атомного взрыва, что вовсе не радиоактивный стронций является наиболее вредным, а изотоп йода, о чем те, которые уверяли население, что опыты абсолютно безвредны, сами тогда не знали. Чтобы осознать, как функционирует сложная машина, прошу принять во внимание, что мы двигаемся, ходим, говорим, одним словом – живем, благодаря тому, что в каждом мгновении в биллионах мест нашего тела одновременно ряды кровяных шариков должны бежать «гуськом» с частицами кислорода, что во всех биллионах клеток тела происходят очередные биллионы процессов, и что таких процессов, которые должны удерживаться в необычно узком диапазоне параметров, тьма – иначе тотчас начался бы распад, их рассогласование. Чем система сложнее, тем более тотальная должна быть регуляция, в тем меньшей степени можно позволить параметрам локальные колебания. Господствует ли наш мозг над телом как регулятор? Несомненно, да. Господствует ли каждый из нас над своим телом? Ясно, что только в узком диапазоне параметров – остальное нам «дано» осмотрительной Природой. Но никто не может нам обеспечить, то есть принять за нас решение, управление очень сложной общественной системой. Опасность, о которой говорил Винер, в том, что к ситуациям, в которых мы должны уже требовать «интеллектронной пищи», прогресс приводит нас постепенно, потому что в момент, когда мы начинаем терять комплексный «обзор», а из-за этого – контроль, нельзя будет задержать цивилизацию как часы – она должна идти дальше.

Но будет вероятно идти «сама» так, как до сих пор? Необязательно. Это так сказать негативные аспекты прогресса в гомеостатическом смысле. Амеба намного меньше чувствительна к минутным потерям подачи кислорода к мозгу. Средневековый город требовал только воды и пищи; современный, если прекратится подача электричества, становится адом, каким был Манхэттен пару лет назад, когда остановились лифты в небоскребах и поезда под землей. Потому что гомеостаз имеет два обличия, он является ростом невосприимчивости к «внешним пертурбациям», то есть вызванным «естественными» нарушениями, и одновременно ростом чувствительности к «внутренним пертурбациям», т.е. вызванным нарушениями внутренних связей системы. Поэтому чем больше «искусственность» окружения, тем в большей степени мы обречены на зависимость технологии от ее надежности – и от ненадежности, если она ненадежна. Она ведь может быть ненадежна. Антипертурбационную устойчивость индивидуума можно рассматривать также двояко: как изолированный элемент и как элемент социальной структуры. Вся «антипертурбационная сопротивляемость», которую проявил Робинзон Крузо, была результатом чисто информационного «допрограммирования» его цивилизацией, прежде чем он стал «изолированным элементом» на безлюдном острове. Подобным образом укол, который получает новорожденный, дающий ему определенную сопротивляемость на всю жизнь, вызывает рост его «антипертурбационной сопротивляемости» чисто индивидуальный, как изолированного элемента. Зато везде, где вмешательство будет повторяться, социальные связи должны функционировать безупречно; и значит, если больного с блокадой сердца спасает от смерти имплантированный под кожу электрический аппарат, имитирующий нервные импульсы, он должен регулярно получать энергетические заряды (в конкретном случае – батарейки) для этого аппарата. Итак, с одной стороны, цивилизация спасает человека от смерти, но с другой, дополнительно делает его зависимым от своего четкого функционирования. На Земле человеческий организм регулирует соотношение кальция в костях к кальцию в крови, но в Космосе, когда в безгравитационных условиях кальций вымывается из костей в кровь, уже не Природа, а МЫ должны регулирующе вмешаться. В известных в истории общественных формациях не раз проявлялись неожиданные нарушения гомеостаза, вызванные как пертурбациями внешне-производными (эпидемии, естественные бедствия), так и внутренне-производными, чисто идиографическим каталогом которых являются как раз исторические хроники. Структуры государственного строя имели разную сопротивляемость к таким нарушениям и некоторые из них, выводя систему как целое за территорию стабильности в сферу неотвратимых испытаний, приводили через революцию к сменам одной структуры на другую; однако люди всегда вступали в общественные связи с людьми, руководили ими или были руководимы, эксплуатируемы; таким образом, что бы не происходило, это было результатом человеческих действий. Правда, были они объективно структурированы в определенные надличностные и надколлективные силы; в сменных формах действовали похожие материально-информационные связи; действовали также побочные опоры структурной стабилизации – с семьей, одной из старейших из них, во главе. По мере развития технологии сложность процессов для регулирования нарастает, так что в конце концов для овладения ими становится необходимо использование регуляторов, располагающих большим разнообразием, чем человеческий мозг. Это, по сути дела, проблема метагосударственная, поскольку такую необходимость начинают ощущать страны с разными государственными устройствами, лишь бы только они были на достаточно высокой ступени техноэволюции. Итак, регуляторы «нечеловеческие», т.е. не являющиеся людьми, по всей вероятности смогут справиться с задачами лучше людей и, следовательно, мелиоризирующий эффект технологического развития в этой области будет положителен. Тем не менее, ситуация полностью изменится в психологическом смысле, поскольку одно – это знать, что из отношений, в которые люди должны друг с другом вступать, образуя общество, родятся статистическо-динамические закономерности, которые могут порой быть направлены на интересы индивидуумов, групп, целых классов – и совсем другое знать, что судьба наша ускользает из наших рук, явно передаваемая электронным опекунам. Потому что тогда возникает особое состояние, сингулярным эквивалентом которого была бы ситуация человека, знающего, что всеми жизненными процессами его тела руководит не он, не его мозг, не внутренние закономерности организма, а некий центр вне его, который всем клеткам, энзимам, нервным волокнам, всем молекулам его тела предписывает характернейшее, наиболее оптимальное поведение; и хотя регуляция такая могла бы быть даже (предположим) более совершенная, чем естественно реализованная «соматической мудростью тела», и в перспективе несла бы с собой здоровье, силы, долгожительство, но любой, наверное, согласится с тем, что мы чувствуем ее именно как что-то «противное природе», в понимании «нашей, человеческой природы» – и, наверное, это самое можно сказать о соотношении «общество – его „интеллектронные координаторы“». Чем более будет расти сложность внутреннего строения цивилизации, в тем большей степени надо будет (в тем более многочисленных областях) позволить таким регуляторам бдительный контроль и вмешательство – для удержания гомеостаза, – но субъективно этот процесс сможет показаться проявлением «жадности» этих машин, покоряющих одну за другой области до сих пор чисто человеческого существования. И потому мы имеем перед собой не «электронного бога» и не такого же властелина, а только системы, которые вначале призваны для наблюдения за обособленными процессами, исключительной важности или сложности, постепенно – в ходе своеобразной эволюции – охватывают заботой всю общественную динамику. Эти системы не будут пытаться «овладеть человеком» в каком-либо антропоморфическом значении этого слова, так как не будучи «личностями» не проявляют и черт какого-либо эгоизма или жажды власти, которые можно приписать только «личностям». Другое дело, что люди могли бы эти машины персонифицировать, приписывая им – отсутствующие в них – намерения и познания на правах новой, но уже интеллектронной эпохи, мифологии. Я вовсе не демонизирую эти безличные регуляторы; представляю только поразительную ситуацию, в которой, как в пещере Полифема, добирается до нас Никто – но в этот раз для нашего блага. Принятие окончательных решений может остаться навсегда в руках человека; так что же из того, если попытки использования такой свободы показывают, что иные – если бы такие были – решения машины были более выгодны, ибо они более всесторонни. После нескольких болезненных уроков человечество могло бы превратиться в послушных детей, слушая всегда добрые советы Никого; в этой версии Регулятор немного слабее, чем в варианте «властителя», потому что никогда ничего не требует, только советует – но становится ли нашей силой эта его слабость?

7. Г-жа Эйлштейн затронула, наконец, вопрос, который меня давно тревожит, а именно теории вероятности и статистики. Ничего толкового я здесь не скажу, кроме того, что имею очень мрачное и полностью нематематическое предчувствие, что что-то в этом прекрасном аппарате и в его глубоко в грунт вкопанном фундаменте неправильно. Очень интересными показались мне выводы на эту тему Стаффорда Бира в его « Cybernetics & Mana-gement». Как и то, что писал об этих проблемах Спенсер Браун (оба цитировались в библиографии «Суммы»). Из их высказываний видно, что такие тревоги не являются ни моим личным кошмаром, ни госпожи Эйлштейн, и что, пожалуй, что-то в этом есть, только трудно сориентироваться, что именно; я думаю, что это касается позиции статистики как исследовательского инструмента для мира, а главные опасности подстерегают там, где оперируют бесконечностями, потому что они в операционном смысле попросту ничего не значат, кроме иллюзий логической правильности. И в самом деле, ни один физик «первого класса» сегодня не подпишется под эддингтоновским ожиданием замерзания кастрюли воды на огне, если ждать квадриллион лет. С другой стороны, мне кажется, что некоторые следы строгих детерминизмов слишком еще упорно маячат в философских системах, что не хватает какой-то «философии статистики» в таком смысле, в каком можно говорить о философских обработках детерминизма. Поскольку революция, которую запускает статистический аспект явлений, поднятый до очень высокого – космического уровня, не была полностью оценена профессиональными философами. Поэтому как краковянин, правда, не по рождению, а по месту жительства, я пробую поровну «выставить» счета философии – за непроникание вглубь статистических проблем, и статистике – за ее некие, возможно даже онтологические, слабости.

8. Упреки г. Беднарчика имеют двоякую природу. Что касается «телеграфирования человека» – речь шла вовсе не о физической реализации, а только о мысленном эксперименте. Это очень хороший метод, ибо когда из моего вывода следует, в чисто логическом плане, что переводом информации (атомного описания) не пересылается человек, т.е. «оригинал», ни на сантиметр с места, на котором стоял, то всякие дальнейшие рассуждения на темы уже операционные, технические, инструментальные (что определяя атомное устройство мы убиваем человека и т.д.) полностью бессмысленны. Ибо это тогда «во-вторых, в-третьих, в-четвертых», которым уже не интересовался Наполеон, услышав, что «во-первых» не было – для приветственного салюта – пушек.

Я хотел бы горячо возразить против цитирования специалистов от физики для обоснования определенных тезисов в биологии (et vice versa[202]). То, что Бор может сказать об умирании организмов под влиянием изучения и особенно о том, что существование жизни является таким элементарным фактом, «как квант», по сути дела является «чистой лирикой». Не считаю, чтобы буду бесцеремонен, утверждая, что компетенция в одной области не передается на другие.

По вопросу информационного кризиса г. Беднарчик сказал: «Если уж наука осознала свое небезопасное положение и направила часть сил (правда, пока что немного) на предотвращение катастрофы, следует ей хотя бы доверять». Я не знаю, как следует это понимать. Можно ведь и так: «Не надо вмешиваться туда, куда нас не просят. Наука и без Лема обойдется». Если такое было значение, то я действительно с ним соглашаюсь. С одной оговоркой. Наука справится без меня, но только тогда, когда окажется, что вообще может справиться. Как свидетельствует об этом книга, я скорей оптимист, но не какой-то «провидец», то есть верящий в провидение. В настоящее время мы имеем перед собой «популяционную бомбу» страшной силы, и мало что делается, чтобы взрыву противодействовать. Зато мы узнаем, что можно будет массово перерабатывать морские водоросли на питание для населения перенаселенных и бедных стран, причем автор (американский) добавляет: разумеется, в США этих водорослей есть не будут, потому что они очень невкусные, но ведь не считается со вкусом тот, кто может умереть с голода. Выразил он это другими словами, но смысл был именно такой. Это последствия не только существования необъединенного человечества, но вместе с тем и раздробления, специального разобщения, и в такой ситуации ученый, как официант на предприятиях общественного питания, охотней отвечает: «Коллега!». Проблема только в том, что коллег, которые бы этими горящими проблемами занялись исключительно как своей специальностью, как-то не видно.

Самое большее – развлекают нас подсчетом, в каком это году следующего тысячелетия все живущие должны будут превратиться в библиотекарей. Очень это интересные расчеты и очень не смешная ситуация.

По вопросу «Пасквиля на эволюцию». Что ж, если выводы «Суммы» не убеждают, я не вижу необходимости их повторять. Если бы г. Беднарчик, который, как кажется, уважает авторитеты, потому что охотно их цитирует, был склонен выслушать их и тогда, когда они повторяют вслед за мной, что могу перечислить длинный их список, начиная от Дж. В.С. Холдейна с его « Evolution, and our weak points»[203] (J.B.S. Haldane, Science Advances, London, 1947) и «Is Evolution a Myth?» [204] (D. Dewar, L. Merson Davies, J.B.S. Haldane, London, 1949), вплоть до Дж. Г. Симпсона. Однако же, боюсь, что и авторитеты не помогут. Формулировка, что все, что эволюция совершила, она сделала это по-возможности наилучшим образом, напоминает мне тезис философа Панглосса[205], что мы живем в самом лучшем из возможных миров. С такой позицией я не умею дискутировать.

Кроме того, г. Беднарчик сказал, что правила «избыточного осложнения» не существует, и это в отношении к химической индивидуальности, что биохимическая индивидуальность является «выражением дискретного характера жизни». Действительно, non sequitur[206]. Ведь могли бы существовать немногочисленные типы такой индивидуальности в качестве групповых факторов человека, допустим, сто или двести типов органических белков. Тогда можно было бы пересаживать органы, взятые от подходящих доноров, и не только у однояйцевых близнецов. То, что мы имеем биохимическую индивидуальность – это результат эволюционного «невмешательства», поскольку генотипная информация не предетерминирует такой черты, как личное своеобразие органического белка, а только дает общую директиву синтеза «человеческого» белка, т.е. типа, помещающегося в определенном промежутке параметров, причем в пределах этого промежутка уже чисто случайные факторы вызывают возникновение тех или иных финальных конфигураций. Притом повторение этой самой конфигурации у двух разных индивидуумов просто невероятно. Так, следовательно, биохимическая индивидуальность – это результат такой ситуации, в которой недостаток информации, передаваемой генотипно, вызывает случайный разброс конечного результата эмбриогенеза в поле биохимических параметров. С дискретным характером жизни это не имеет ничего общего.

* * *

Пользуясь столь исключительным случаем, я хотел бы объяснить мое отношение к философии. В книге explicite я этого сделать не мог, поскольку она должна была быть обо всем, только не обо мне. Я знал, когда писал «Сумму», что если возникнет такая тема и в таком диапазоне, то нельзя хоть немного не быть философом, но я старался быть им как можно в меньшей степени. Может потому, что я сам был когда-то заражен бациллой философствования, что много читал философов, и в тяжелейшей стадии чувствовал опасный соблазн, чтобы самому создать «новую систему», и должен был спасаться, налагая на себя строжайшие ограничения, а исцеление искать в науке. И я пришел к убеждению, что только наука может быть нашим проводником, тоже, разумеется, не обходясь без философствования, но не автономного, ибо эмпирия имеет силу для освобождения от запретов и ограничений, налагаемых на ее в силу того, что в философских системах является «излишком детерминирования» в смысле английского overdetermination[207]. Поэтому существует нечто такое, как тенденция всяких вообще систем, как материальных, так и понятийных, к самоорганизации, если только они достаточно сложны. Однако если материальная система самим фактом существования «гарантирует» то, что имеет «аутентичное бытие», то философская система является только нашим предложением представления мира – чтобы он был таким, как предполагает система. И поскольку такая система, в противоположность эмпирическому знанию, которое явно признается во всяких дырах и брешах, не может быть также дырявой и фрагментарной, должна его как-то дополнять, чтобы это представление замкнулось в своей целостности, непротиворечивости и т.д. Это обязательно и плохо для практических последствий, ибо потом оказывается, что от философа, слишком уверенного в себе, или скорее в системе, до besserwisser[208] один шаг. И потому я думаю, что первым правилом философии должен быть лозунг медицины primum non nocere[209] – в понимании сильном, а в более слабом: «не мешать». Поскольку, к сожалению, принимаются во внимание ни праведные мысли и намерения, ни то, что люди думают о том, что они делают, а то, что делают на самом деле. Не так давно Эйнштейн был для идеалистов материалистом, для материалистов – идеалистом, а теперь все его сообща аннексировали. Я сказал бы, что вообще любая философия, которая в таком смысле вмешивается или пытается вмешаться в процессы познания мира, это правило «немешания» нарушает. Отсюда некоторая неприязнь ученых-эмпириков к философам, поскольку эти последние хотят чувствовать себя одинаково уверенно в глубинах теорий уже известных и общепризнанных, представляющих глубокие резервы науки, которыми она питает свои разворачивающиеся фронты, так же, как на этих фронтах. Философ, отправляющийся на фронт, подобен военному корреспонденту, который уже имеет изначальный «ориентир», т.е. знает принципиально, что напишет, ему нужна только пара фактов; поэтому он спрашивает, как идут дела? В ответ слышит о солитонах и фононах; сразу включает их в имеющиеся уже записи «объективных существований». Но так нельзя. Конечно, они существуют – на основе определенных теорий. Почему я так упорно это повторяю? Потому что действительность «действительно объективная» существует, и однозначно она видна даже сквозь стекла данной теории. Но когда теории за их частичную важность отбрасываются в пользу всеобще-важной, может оказаться, что солитоны и фононами были только различными «воплощениями» неминуемого единственного «бытия», которое представляет новая теория. И так далее. Объективизация же «свежайших конструктов» физики, именно когда их вынимают из контекста теории, является типично феноменологической работой, ибо феноменологическое понимание есть ad hoc, для «здесь и сейчас», без связей с остальным знанием; и потому в спешке, движимый императивом объективизации, философ, который шестого декабря наблюдал за улицей, должен был бы на место «объективных существований» вписать по очереди множество Санта Клаусов, пока ему не представился бы весь их статистический комплект. Тем временем это переодетые наши знакомые, и, похоже, именно физики готовы, если потребуют этого дальнейшие факты, признать, что фононы являются переодеваниями каких-то других явлений. Если философу достаточно, что «есть» дальше, то есть они существуют (объективно, как «переодетые Х»), то ничего не сделать: он вынужден согласиться также и на Санта Клауса[210]. Если не хочет, то он вынужден согласиться с тем, что разные значения «существований» являются не результатом чьего-то коварства и агностицизма, а того, что таков мир.

В адрес фиктивного героя моей книги, Конструктора, здесь пришлось услышать уже классический упрек, что он не является материалистом, а только бывает им; соглашаясь на объективное и независимое от нас существование действительности, он через минуту говорит, что не знает, существуют ли объективно элементарные частицы. Как же сердит такая непоследовательность философа! И сколь нелогичным кажется тот, кто признает объективность всей действительности, отказывает ей – той же действительности, в «кусочке». А ведь именно к такому взгляду вынуждает нас практика, поскольку теории и их результаты – физическое содержание понятий – изменяются, если атом из неделимого стал делимым, элементарность частиц – их неэлементарностью, и даже нельзя сказать, что свойства переходят здесь в свои противоположности, в смысле «внутренней противоречивости» самих явлений, просто это мы ошибались несколько десятков или несколько сотен лет назад в вопросе атома и элементарности. Не случайно, что физики все охотней используют понятия, которые проявляют некоторую онтологическую «свободность», вроде псевдо-частиц, псевдо-дыр, и «псевдо-частичный» подход оказался все более всесторонне применяемым методом (от «исключительного» явления сверхтекучести до явлений газа плазменного и газа электрического в твердых телах). Действительность существует объективно – и это основная мысль физики, как вообще эмпирии, но на вопрос «а как и чем она это делает?» поступают ответы, изменяемые во времени. Изменяемые ли апроксимативно? Конвергенционно? На эту тему можно дискутировать, в любом случае кажется, что непостоянство это не является кое-каким, хаотическим, но – как-то, по своему – строгим, упорядоченным; мы далеки от Гюйгенса, который видел задачу физики в сведении «всего» к притяжению и отталкиванию; однако же законов эволюции понятий физики, которая не была бы ни популяризацией, ни изложением «вторичным», т.е. послушным записыванием изменений, которые пришли от греков – никто не сформулировал, нам представляется трансформизм, а не теория эволюции; здесь уже был Линней, но не было еще Дарвина. Здесь я вижу, что нахожусь на перспективном пути к написанию следующей после «Суммы» книги, поэтому завершу то, что сказал, замечанием личного характера. Philosophari necesse est, sed valde periculosum[211]. Когда г-жа Эйлштейн раскритиковала, и правильно, пассаж, в котором я говорил о теории как о лестнице для восхождения «на гору», вспомнился мне этот Моисей неопозитивизма, каковым был Виттгенштейн, потому что он тоже велел считать свой «Tractatus» лестницей, которую, поднявшись по ней, втягивают за собой – он отдавал себе отчет в том, что эта лестница метафизическая и хотел от нее как-то избавиться, но таким образом не удалось ему избежать критики за то, что сказанное бессмысленно именно в свете критериев, установленных говорящим. Моя лестница была другая, теоретическая, но тоже мне не помогла; видно есть в лестницах нечто фатальное.

Наконец, замечу – закрывая эту «философскую часть» – что в полемике с г. Мейбаумом я стал в большей степени конвенционалистом, чем являюсь им «в норме». Но это уже результат общей закономерности; позиция одного из оппонентов не только сильней «поляризует» позицию другого, но вместе с тем в «постоянном видении» жесткости доктрины толкает его с занимаемого на «шкале» места в сторону, противоположную той, которую занимает оппонент. Для меня не подлежит сомнению, что в дискуссии не с одним диаматиком (не обязательно с одним из авторов известного «Философского словаря») г. Мейбаум в свою очередь оказался бы субъективизирующим агностиком.

9. Хотя мое высказывание приобретает уже космические размеры, я хотел бы в заключение затронуть еще одну проблему – отношения этики и технологии, и это по поводу рецензии г. Колаковского на «Сумму» («Twоrczos», № 11, 1964). По сути я занимал в книге позицию, подчеркнутую г. Колаковским, что этика из технологии невыводима, но мне кажется, что с того времени она немного изменилась. Немного, потому что определенная «ценность» должна быть установлена a priori. Когда что-либо делается и является не мертвой материальной массой, послушной законам физики, а «гомеостатом», можно выбирать также между действием и бездействием, или между продолжением и прекращением (например, перестать есть). Но возникновение ценности редуцировано до физических терминов, ибо на уровне нейронной сети конфликты ценности являются switching problems[212], проблемой предоставления «права первенства», и можно следить за их генезисом подобно тому, как автоматический прицел зенитных орудий, который, имея перед собой одновременно две цели, оказывается в конфликтной ситуации. Ценности сопоставимы, если поставлена конечная цель, а пути к ней альтернативны, и как можно «оценить издержки» пребывания каждой в «одной валюте», например, энергетической, информационной или «альгедонических личностей», если бы такие существовали.

Блаженный трепет пронизывает физика-бихевиориста, когда он слышит такие вещи. И дрожь негодования – философа. Мне кажется, что самым существенным было бы практическое определение последствий всяческого «кибернетизирования» проблем этической сферы. И это значит, например, можно ли пытаться с успехом вывести этические нормы из эмпирии, а отыскав – при помощи «стратегических машин» – оптимальные решения динамичной конструкции «общественной машины», предположить как условие для выполнения – одно только – гомеостатическую ее прочность. Мнение, что якобы машина должна стремиться – устанавливая этот «этический кодекс» – к минимуму степени личностной свободы и вместе с тем максимуму внешнего принуждения как мотора для действий индивида в интересах общества, является фальшивым мнением, поскольку правило экономии средств, составляющее по чисто технологическим причинам вступительную часть программы поступков, сделает стратегию машины отличную от «полицейской стратегии». Машина, разумеется, действовала бы не из «гуманистических» побуждений, а исключительно из таких, из которых коллеги архитектора – который вместо оптимизации конструкции, используя с необходимой рассчитанной прочностью легкие перекрытия и стены, подпирает все балками и скрепляет скобами – назвали бы его работу халтурой. И поэтому в определенной мере правило экономии средств может заменить правило «наибольшей доброжелательности» (т.е. оно составляло бы «физический эквивалент» этой последней). И если бы машина смогла сделать это только частично, для начала хорошо и это. Другое дело уже, как этот «оптимальный кодекс» провести в жизнь, чтобы это не вело к антиномии (например, как можно принуждением внедрять в жизнь правило добровольности действий).

Но это лишь первый этап. На втором мы бы желали, чтобы машина предоставила нам такую динамическую конструкцию, такой ее вариант, чтобы «построенное» согласно ей общество, в результате возникающих в нем динамических закономерностей, полностью объективных («машинных» в кибернетическом понимании) «родило» как бы «мимоходом» – и обязательным образом – некий требуемый этический кодекс как практику, как правила сосуществования, и чтобы это стало подобно тому, как динамомашина, приведенная в движение, «должна» «родить в себе» электрический ток. Разумеется, мы все время говорим о моделях, а не о реальных обществах. И мы понимаем, что чем больше в структуре предопределенности, тем она более линейная и тем самым «более строгая», и чем менее строга, тем более «ненадежна», в смысле: не для расчетов и не для прогнозов. То есть структура или «строгая», при этом прочная, или ненадежная, непрочная, но «более свободная».

Тем самым мы опять имеем антиномию, поскольку «жесткость» внешне означает ограничение свобод или ограничения, которые должны были родить этику при условии «добровольности (всеобщей вежливости, например) под принуждением». И если мы убираем ограничения, теряем в них уверенность, или в действительности происходит изменение в нелинейных процессах общественного «человеческого духа» – этика, как «модератор столкновений» этого «духа», оптимизируется также в отношении к системе как целостности (с гомеостатической точки зрения). То же самое повторим на примере с динамомашиной: если мы приравняем этику «саморождающуюся» из динамических закономерностей к току – динамомашиной можно создать ток, который ее уничтожит, или, возвращаясь к обществу, от чрезмерности каких-либо свобод может разлететься вся структура системы или дегенерировать в неизвестном направлении.

Это не звучит ободряюще. До сих пор мы не имели ввиду какое-то реальное общество, в котором более или менее (но тоже кое-как, в смысле «достаточно лишь бы как») этика функционирует позитивно в малых группах (этот физик-бихевиорист сказал бы: ее положительные влияния проявляются только в «слабых локальных поступках»). Ибо чем больше вступают в игру (не в переносном смысле, а теории игр) группы, общественные, вплоть до блоков Восток – Запад включительно, тем сильнее становится влияние «сильных воздействий», каковыми являются результаты массово-топологично-самоорганизационных процессов (сейчас это объясню), которые или слабые воздействия вообще затирают (сглаживают), или усиливают их отрицательные компоненты. Это можно показать на примере: чем меньшее количество людей, входящих друг с другом в контакты с неизбежной частотой, мы принимаем во внимание как систему относительно изолированную, тем менее эта система проявляет черт «машины» в кибернетическом понятии (система с как бы регулярной секвенцией состояний) предопределенной. И это потому, что люди могут в этом малом масштабе поступать также наперекор общему полю «сильных» поступков, например, белая женщина в Соединенных Штатах может выйти замуж за негра, фабрикант может подарить фабрику работникам, священник может постоянно навещать приятеля-атеиста без миссионерских намерений, расист может переменить убеждения и т.п. Одним словом, колебания в диапазоне малых локальных систем могут быть большие – включая диаметральные изменения позиций (этических). Зато ясно, что не подарят все фабриканты фабрики работникам (ни их значительное число), не полюбит церковь атеистов, не станут смешанные браки в США нормой в ближайшее время и т.п. Как из этого видно, я перекладываю некоторые элементы марксистской социологии на кибернетику, понимаемую с точки зрения физика. Потому что сильные поступки являются тем самым, что и обусловленности объективными системными закономерностями [классовой системы, культурной, то есть связей база-надстройка, также и вторичных процессов, таких, как самоусиление определенных явлений (лавинные процессы, процессы типа цепной реакции, которые изучаются на примере возникновения паники или фанатического ожесточения, «охоты на ведьм», в математизированной психологии групп и т.д.)]. Все же «как-то» так получается, что «удаленные» компоненты этики усиливаются легко – по крайней мере, легче – в поле сильных поступков (большой структуры, больших систем), а положительные скорее гасятся. Это «как-то» требовало, естественно, детализации и анализа – что настолько будет трудно, и даже неизмеримо трудно, что между «локальными группами», которые только очень относительно изолированы от групп вышестоящих (семья, друзья, профессиональная среда индивида и т.п.), и системой как целым удается еще, во-первых, выделить промежуточные агломераты (ведь есть целая иерархия систем относительно величины и сложности), во-вторых, выявить, что одни и те же индивидуумы одновременно принадлежат к разным системам (институциональным, групповым), и, в-третьих, распознать вращение, особенно информационное (но и материальное, например, благ) во всей этой системе, возвратное, с локальными петлями, вплоть до связей, которые соединяют оба компонента системы Восток – Запад.

Эвристика подсказывает, что где перевесит сотрудничество, должно произойти усиление «позитивных» компонентов этики («всевежливости»), а где перевесит конфликтность – там «отрицательных» (враждебность, соперничество). Я боюсь, что это не так просто и что у кибернетической этологии, когда она родится, будет достаточно твердых орехов – и того, чтобы их расколоть, потребуется создание машин, моделирующих социальные проблемы, больших чем те ускорители частиц, которые занимают сегодня несколько миль пространства.

Правда, эти ускорители строятся, чтобы познать тайны материи, и это не без связи с военными потенциалами государств. Социологов же, которые бы тоже потребовали, вслед за физиками, миллиардов на «машины для моделирования общественных процессов», еще нет, не говоря уже даже об этологах, которые в лучшем случае являются паскалевскими тростниками в бушующем мире. Но я хотел бы верить, что когда-нибудь эта ситуация радикально изменится; на этой оптимистической ноте я и закончу.

О сверхчувственном познании

Перевод Левшина И.В.

I