Мой взгляд на литературу

* * *

Мне трудно сказать что-либо рассудительное о возникновении этой книги – как-то она вытекла из меня, без предварительного плана, и у меня даже были трудности с ее окончанием. Но поскольку я написал ее более сорока лет назад, у меня уже сложилось объективное и хладнокровное мнение. Я также могу найти аналогию ее судьбы в иных, высоких сферах мировой литературы. Я думаю, например, о романе Мелвилла «Моби Дик», который, на первый взгляд, описывает жизнь на китобойном судне и роковую охоту капитана Ахава за белым китом. Вначале критики полностью разгромили роман как бессмысленный и неудачный, вопрошая, кому какое дело до этого кита, которого капитан вероятнее всего желал переработать на котлеты и бочки жира? Только после огромных аналитических усилий критики выявили, что в «Моби Дике» речь идет не о жире и даже не о гарпунах, а о глубоко скрытых символических слоях, и произведение Мелвилла в библиотеках с полок «Приключения в океане» было перенесено в совершенно иное место.

Если бы роман «Солярис» касался любовных чувств между мужчиной и женщиной – не важно где, на Земле или в Космосе, – у него было бы иное название! Американский литературовед венгерского происхождения Иштван Цисари-Роней так назвал свой анализ романа: «Книга есть Чужое»[560]. И действительно, в «Солярисе» я попытался представить проблему встречи в Космосе с иным существом или сущностью, каким-то бытием, которое не является ни человеческим, ни человекоподобным.

Научная фантастика почти всегда предполагает, что даже если Иной, с которым мы встречаемся, ведет какую-то игру, ее правила мы раньше или позже поймем; как правило, преимущественно речь шла о законах войны. Однако я хотел убрать все пути понимания, ведущие к персонификации Существа, каковым является солярийский океан, чтобы оказалось, что контакт с ним не удается установить понятным человеку способом, но при этом, однако, каким-то удивительным способом этот контакт устанавливается. В романе я это продемонстрировал в виде проявления интереса к людям, которые более сотни лет изучали планету Солярис, со стороны покрывающего ее поверхность океана.

О нем нельзя сказать, является он мыслящим или нет, но наверняка он является активным созданием, которое имеет какие-то цели, совершает какие-то воленаправленные действия, способен делать что-то, что не имеет ничего общего с целым рядом человеческих поступков. Когда наконец он обратил внимание на маленьких муравьев, мечущихся на его поверхности, то сделал это радикальным способом. Он проник через явные, облеченные в манеры и соглашения методы языкового общения, и вторгся каким-то образом, ему свойственным, в умы людей со Станции «Солярис», чтобы в каждом найти то, что глубже всего; было ли это чувство вины, или особо трагическое и переживаемое событие из прошлого, или тайное и постыдное желание. В некоторых случаях неизвестно, что он выявил, но мы знаем, что в каждом случае он сумел осуществить инкарнацию и воплощение в существо, с которым была связана эта тайна. Действия океана довели одного из ученых до эмоционального срыва и самоубийства, остальные самоизолируются, а когда мой герой, Крис Кельвин, прибывает на Станцию, он не может понять, что там в сущности происходит. Все попрятались, а в коридоре он встречает один из фантомов – крупную негритянку, в юбке из тростника, с которой был не в ладах – не знаем в чем конкретно – самоубийца Гибарян.

Сам Кельвин своим легкомыслием и опрометчивым поведением в прошлом не предотвратил самоубийства своей любимой женщины по имени Хари. Он похоронил ее на Земле и неким образом извлек ее из своей памяти – но именно сейчас она является ему благодаря солярийскому океану. Океан по-своему упрям: от созданий, которые стали своего рода воплощением угрызений совести жителей Станции, невозможно избавиться – даже если их отправить в космос, они возвращаются... Кельвин также делает попытку уничтожить Хари; потом он смиряется с ее присутствием и пытается играть роль, которой навсегда лишился на Земле – роль любящего мужчины.

Содерберг, как режиссер и сценарист, оставил это сюжетное обрамление, но, похоже, вырезал из книги все то, что касается изображения планеты Солярис, всего того, что для меня очень существенно. Почему? Солярийский шар – это не просто сфера, окруженная каким-то желе: он имеет некое собственное существование и свою собственную активность, хотя и не подобные человеческим. Он не строит и не созидает что-либо, что можно перевести на наш язык и тем самым объяснить. Поэтому описание здесь вынуждено было заменить анализ – принципиально невозможный! – функционирования внутреннего «я» океана. Отсюда симметриады, асимметриады, мимоиды, странные создания и построения, которых люди не в состоянии понять, а могут только описать с математической точностью, и именно для этого предназначена целая библиотека, размещенная внутри Станции, плод столетних усилий, чтобы то, что нечеловеческое или сверхчеловеческое и не подлежит языковому очеловечиванию, каким-то образом все-таки вкючить в фолианты человеческого знания.

Один из рецензентов написал, что предпочел бы еще раз посмотреть «Солярис» Тарковского. Другие обращают внимание, что больших денег продюсер наверняка не заработает, и у касс не будет толчеи, но фильм принадлежит к жанру очень смелого направления science fiction, поскольку там никого не убивают, нет ни звездных войн, ни космических оборотней, ни Шварценеггеров в роли Терминатора. В США любое кинематографическое произведение существует в атмосфере конкретизированных и уже устоявшихся ожиданий. Поэтому меня удивило, что хотя моя книга и стара – около полувека сейчас это слишком много, – но, однако, нашелся кто-то, кто захотел рискнуть, хотя сюжет упомянутых ожиданий не оправдывает. Потом, возможно, немного испугался – но это уже только догадки.

Книга заканчивается на романтическо-трагической ноте; женщина решает сама себя уничтожить, не желая быть инструментом, с помощью которого тот, кого она действительно любит, исследуется какой-то неизвестной силой; ее аннигиляция осуществляется без ведома Кельвина с помощью одного из обитателей Станции. Фильм, похоже, имеет какой-то иной, оптимистический конец, и в финале океан радостно светлеет. Если это так в действительности, значит была сделана уступка американским стереотипам во взглядах на science fiction. Это глубоко вырытая и забетонированная колея, выскочить из нее невозможно, и история должна иметь или happy end, или завершаться космической катастрофой. Отсюда, возможно, легкая тень разочарования у некоторых критиков, которые надеялись, что созданная океаном женщина превратится в фурию, колдунью или ведьму и поглотит героя, и что из нее будут выползать черви и прочая гадость.

Фильм «Солярис» заявлен на Берлинский кинофестиваль в следующем году и поэтому будет демонстрироваться только после его окончания. Польские дистрибьюторы уже приобрели копии, однако я не стремлюсь его посмотреть. Сообщение, что Содерберг экранизирует мой роман (хотя никто еще не знал, каким будет этот фильм), вызвало огромный рост интереса со стороны издателей во многих странах: в Германии «Солярисом» заинтересовалось издательство Бертельсманна, объявились датчане, норвежцы, и даже корейцы и какой-то арабский издательский дом, кажется в Сирии. Некоторые пошли дальше и обратились к другим моим книгам; однако это – побочный эффект, не имеющий отношения к самой книге.

Мне как автору – повторю – было важно создать картину встречи людей с чем-то, что существует, причем основательно, но при этом не может быть приведено к каким-либо человеческим понятиям или представлениям. Именно поэтому книга называется «Солярис», а не «Любовь в космическом пространстве».

II. Под поверхностью океана

(После американской премьеры «Соляриса»)

Скажу еще несколько слов о «Солярисе». Стивен Содерберг в «Newsweek» высказал надежду, что Лем не получит инфаркт, когда увидит фильм. Польские дистрибьюторы должны прислать мне кассету с копией, а Содерберг хочет потом приехать в Краков. Однако я сейчас нахожусь в таком физическом состоянии, что подобный визит невозможен, но постараюсь поправиться.

Абстрагируясь от того, ценна ли работа Содерберга или нет, скажу, что она была брошена в грязный океан, но не солярийский – в океан критики, которая не очень-то знает, что перед ней: шляпа, ваза для цветов, или, может быть, ночной горшок. Это напоминает мне ситуацию многолетней давности, когда вышел немецкий перевод «Соляриса»: появились глубинные фрейдистские эгзегезы, которые показались мне абсолютно бессмысленными. Когда пишешь такой многозначный текст, сложно найти соответствующего пользователя.

Однако я считаю, что не стоит браться за сочинения, лишенные какого-либо проблемного послания. Действительно, «Солярис» – это одна большая выдумка, но проблематика, которая прячется под поверхностью сюжета и солярийского океана, не выдумана. Моя книга – естественно, косвенно – представляет ответ на довольно распространенное убеждение, что или в Космосе существуют другие, технологически высоко развитые цивилизации, которые установят с нами контакт, или нет вообще никого. Это почти так же, как если на Земле замечать только людей и шимпанзе, не учитывая гнезда термитов, муравейники, всяких других социально организованных насекомых или хотя бы достаточно разумных дельфинов. Я представил существо, которое не является коллективно сливающимся в одно организмом и которое имеет свою собственную проблематику. В чем она заключается? Нечеловеческая! Были даже попытки теологического эксперимента, и люди совершают их постоянно, но океан не отзывается. И в этом суть.

Я считаюсь рационалистом, поэтому на вопрос: почему что-то в моей книге такое, а не другое, могу ответить: не без причины. Например, неуничтожимость фантомов имеет свою причину: проблема не в том, чтобы создавать обычные человеческие копии, ибо тогда это не вписалось бы в порядок повествования. Мы не знаем, действует ли океан недоброжелательно, или же просто разыскивает то, что прочнее и крепче всего зафиксировано в подсознании или памяти четырех героев, находящихся на Станции. А мы знаем, что травмирующие воспоминания бывают одновременно прочны и сильно приглушены.

Как в действительности происходят явления, терзающие моих героев? Я не смогу ответить ничего сверх того, что оказалось в книге, ибо ничего больше не знаю! Сарториус, тип ужасно официальный и упрямый, имеет вероятнее всего какого-то ребенка. Или он к этому ребенку приставал, или его с ним объединяют другие грустные воспоминания – неизвестно, но в любом случае он очень стыдится появления этого существа. И подобный стыд переживают другие, а Гибарян совершает даже по этой причине самоубийство; впрочем, толстую негритянку, фигура которой вызвала у Гибаряна такую бурную реакцию, американцы по причине political correctness[561] из фильма убрали. Кто же терзает Снаута – понятия не имею! Есть в романе сцена, в которой он держит за руку кого-то спрятанного в шкафу – и только.

Главный герой, Кельвин, который рассказывает все это от первого лица, должен был быть наделен воспоминанием, которое не было бы ни педофильным или другим отклонением, ни преступным. Он не мог быть Джеком-потрошителем, вором или мошенником – тогда во всей истории не было бы ни складу, ни ладу. Поэтому я придумал роман Кельвина с Хари, трагически закончившийся по его, как он сам считает, вине. Отсюда осадок в его памяти, и поэтому океан вызывает именно Хари.

Вызывает ее не из-за секса и перспективы совместной жизни, которую Кельвин должен бы с ней вести на Станции «Солярис», а только из-за истории, которая имела на Земле par excellence[562] трагический финал, и память о которой преследовала Кельвина. Господство секса в нашей культуре я считаю маниакальным явлением. Тем временем многие критики в Соединенных Штатах оценивали «Солярис» в категориях именно секса, многие также говорили – что меня особенно удивило – о голых ягодицах исполнителя главной роли. Сам Содерберг представлял «Солярис» как нечто среднее между «Космической одиссеей» Кубрика и «Последним танго в Париже» Бертолуччи. Этот второй фильм я никогда, впрочем, не видел...

Уже появились другие предложения по экранизации, касающиеся в том числе и «Непобедимого». Я бы охотно согласился на его экранизацию, прежде всего потому, что нет там никаких амуров во Вселенной, просто космический корабль, разыскивающий другой пропавший космический корабль. Сын предостерегает меня: сложней всего будет защитить «Непобедимый» от женщин. Я, однако, абсолютно не согласен на кооптирование в экипаж космического корабля каких-либо женщин.

В «Непобедимом» появляется проблема, которую я назвал проблемой «некроэволюции» или «мертвой эволюции» автоматов, обращенных к простым и наиболее элементарным формам и образующих благодаря этому почти неразрушимый псевдо-организм. Недавно же я узнал, что Майкл Крайтон написал книгу-бестселлер под названием «Нанороботы атакуют». И там есть нанороботы, как в «Непобедимом», только с тридцатипятилетним опозданием. В Америке, однако, считается невозможным, чтобы какой-то дикий человек из-под татранской скалы мог написать что-либо, что составило бы конкуренцию их science fiction.

Я рассуждаю о «Солярисе» и «Непобедимом», хотя в целом придерживаюсь правила, что автор должен держать язык за зубами. Однако реальный мир, который нас окружает, настолько несимпатичный и беспокояще нескладный, и так тщетно приходится просвечивать его будущее, что на эту тему я предпочитаю сегодня замолчать.

III. Заявление для прессы о фильме «Солярис»

(После просмотра фильма)

Трудно сравнивать книгу, эти несколько сотен листов бумаги, написанных почти полвека назад, с технологически обеспеченной картиной, использующей высшие достижения кинематографической и компьютерной техники, над которой трудился огромный коллектив людей. Художественное видение Содерберга представляется осмысленным и последовательным, но, однако, в явном отрыве от первоисточника. На первый план режиссер выдвинул трагичную любовь Криса и Хари – эмоциональный элемент решающим образом доминирует над интеллектуальным. Солярийский же океан является Великим Отсутствующим. В фильме есть своя неповторимая, захватывающая зрителя атмосфера. Насыщенность светом, колоритность, трактовка темы, музыка, игра актеров, умеренное применение специальных эффектов, прозрачный сюжет – все это создает произведение необычное, захватывающее, действительно новаторское. Содерберг создал пример смелого художественного кино – твердый орешек для массового потребителя, которого кормят голливудской кашей.

IV. О фильме «Солярис»

(из интервью редактору журнала «Lampa» П. Дунину-Вонсовичу)

...Содерберг сделал «Солярис» – я думал, что худшим будет «Солярис» Тарковского... Я ничего не написал о том, что фильм мне нравится. Я не написал, что он мне не нравится. Это не то же самое. Знаете, добрый злодей – это не то же самое, что злой добродей. Есть разница... Мне ведь не говорили, чтобы я соглашался, потому что заработаю денег, а только «вы не имеете понятия, какие технические возможности есть у Голливуда», и я поверил. Я не предполагал, что этот болван, извините, режиссер, выкроит из романа какую-то любовь, это меня раздражает. Любовь в космосе интересует меня в наименьшей степени. Ради Бога, это был только фон. Но я все-таки человек достаточно воспитанный. Поэтому не набросился на Содерберга, это не имеет смысла. У меня была стопка американских рецензий и я видел, что все старались, потому что Содерберг известен, исполнитель главной роли очень известен, и поэтому на них не навешивали всех собак... Кроме этого, автору как-то не положено особо возмущаться, ну не положено...

«Осмотр на месте». Послесловие к Послесловию[563]

Мне представляется, что автор, пока жив, имеет право обратить внимание на то, что он имел в виду, выстраивая этажи своего вымысла. Мне также представляется, что вымышленная действительность, показанная в этой книге, не имеет столь однозначного адреса, чтобы можно было прямо утверждать, что командно-распределительный тоталитаризм был противопоставлен потребительскому тоталитаризму, охраняющему своих подопечных броней из невидимых «шустров», представляющих собой технически, то есть искусственно, созданных защитников «добра». В частности, Кливию я ввел специально для того, чтобы показать, что Добро одной технически развитой стороны может вступать в противоречие и даже в боевое столкновение с Добром другой стороны. Если бы я попытался углубиться в то, что при этом для меня было важным, я должен был бы показать, что всякие технологии, которые удается внедрить, не могут восприниматься строго однозначно, будто бы избавленные творцами-конструкторами от черт антиномии. Проще говоря, очевидно, что Добро одной стороны может, хотя и не обязательно, быть Злом другой стороны. И именно поэтому, а не для того чтобы еще раз поиздеваться над Советами[564], я ввел туманный рассказ о Кливии. По сути это является частным случаем общей версии литературы как интерпретационно размытого сочинения, по крайней мере таким образом размываемого. Понятие такого сочинения (fuzzy set[565]) литературоведение до сих пор скорее всего не применяло, ибо это является очередным, новым изобретением математиков, занимающихся теорией множеств.

Господин Ф. Рассказ[566]

Сложно говорить о книге, которую не написал. Не потому что таковых книг много, и не потому что речь идет о книге, которая для меня является самой важной. Сложность заключается в том, что у этой ненаписанной книги собственная история, которую следовало бы представить в ее реальном ходе, а когда человека охватывает «желание фабуляризировать», при изложении необходимо бороться с искушением улучшить историю, которую и так невозможно уберечь от переиначивания. Речь идет о туманной хронике, ни один этап которой не был зафиксирован, об одном замысле, который подобно Протею с течением времени претерпевал различные превращения. Этому замыслу ни в коей мере не предшествовали размышления общего характера. В моей голове он появился как ряд связанных одна с другой сцен, между которыми существовали определенные пробелы. Выглядело это следующим образом.

Некий мужчина, который недавно прибыл в неизвестный город, в первом попавшемся здании ищет укрытия от проливного дождя. Картина уличного движения и нависшие над городом тучи составляют существенные элементы фона, хотя я, собственно, и не смогу сказать почему. Он случайно попадает в огромный небоскреб в самом центре города, где размещаются офисы фирм и филиалы банков. Однако в субботнее послеобеденное время все закрыты. По ошибке он входит в большое офисное помещение – возможно, потому, что фотоэлемент открыл перед ним стеклянные двери, и он воспринял это как неожиданное приглашение. Там он замечает одного единственного служащего, намеревается выйти, но тот заговаривает с ним и делает следующее предложение. Как раз сейчас организуется предприятие по оказанию услуг нового типа, которое будет исполнять личные, в том числе и интимные, желания клиентов. Однако сначала фирма хотела бы изучить рынок и проверить свои возможности. В будущем объявленные услуги будут оказываться по весьма высоким ценам, однако сейчас для проверки системы на случайно выбранной группе людей разного пола, возраста и происхождения осуществляется совершенно бесплатное тестирование. Фирма также должна оценить собственные издержки, установить прейскурант и способы оплаты для будущих клиентов. Герой истории может быть включен в число избранных, если он выразит свое согласие.

Служащий уточняет, что чудес фирма не совершает. Не может, например, помочь глупцу научиться мыслить, из урода не сделает красавчика, а бедного не превратит в миллионера. Несмотря на это, при формулировании своих желаний не следует быть излишне скромным, потому что цели, которые нельзя осуществить немедленно и прямо, иногда можно достичь обходным путем. Помощь не будет явной, не будет также видимой. Фирма, например, не поддерживает своих клиентов финансово, не направляет на их охрану каких-нибудь «горилл». Ни один представитель фирмы никогда не появится у клиента. Этот последний должен письменно изложить свое желание, подписаться псевдонимом, а затем выслать его на адрес почтового ящика. Служащий объясняет: предположим, он захотел бы с кем-то познакомиться или с кем-то, кто стоит на пути его карьерного роста, расстаться, или кому-то желает добра. Или, возможно, захотел бы вращаться в светских кругах, которые до сих пор были для него недоступны, и тому подобное. Клиент также может высказывать желания иного рода, касающиеся полноты приключений, даже опасных поездок в другие страны, однако такие, которые не будут иметь неприятных последствий или касаться судьбы третьих лиц: например, унижать или наносить поражение сопернику или врагу. Клиент, формулируя свои желания, не должен стесняться, потому что фирма гарантирует ему абсолютную конфиденциальность. Он, однако, также обязан о ней заботиться – никому и ни при каких обстоятельствах не должен хвастаться, что у него такой великолепный союзник. Нарушение этого принципа означает расторжение договора, и фирма прекращает оказание услуг без какого-либо предупреждения. На его письма никто не ответит, ибо здесь речь идет не о советах и инструкциях, а о «регулировании» событий, из которых складывается жизнь.

После отправки письма наступает «период ожидания», во время которого клиент должен ждать благоприятных для него изменений в окружающей среде. Этот период длится от четырех до двадцати дней, и уточнить его длительность более конкретно нельзя. Клиент должен жить с широко открытыми глазами и поступать в соответствии с собственными убеждениями, однако отдавая себе отчет, что фирма незаметно поддерживает его. Эта последняя сделает все, что в ее силах, чтобы его удовлетворить, при этом, однако, она ни в коей мере не несет ответственность за последствия желаний саморазрушительного характера. Например, если клиент потребует одурманивающие средства, с уверенностью можно сказать, что он сумеет найти доступный источник, потому что фирма не заботится о его моральном облике, а сосредоточивается исключительно на исполнении желаний. Что касается первого пробного задания, необходимо, чтобы герой обязался заполнить анкету после окончания теста. Фирма узнает из нее, в какой степени сумела исполнить его желания. Герой подписывает договор, который немного напоминает ему пакт с дьяволом – потому что взамен за предоставляемые услуги фирма не требует от него абсолютно ничего.

Вначале для меня не было ясно – хотя это может казаться невероятным, – что речь здесь идет о ситуации, в которой был Фауст. Однако вскоре я назвал героя господином Ф. и, рассказывая об этом замысле, говорил именно о господине Ф. А делал я это многократно: своим студентам на лекциях по теории литературы и читателям во время авторских вечеров. Пробелы в истории я тогда должен был заполнять импровизацией ad hoc[567]. Выглядело это приблизительно следующим образом.

После возвращения домой господин Ф. задумывается, что он мог бы пожелать для себя, но, однако, не может конкретизировать какую-нибудь мечту. То, что ему приходит в голову, или слишком банально и маловажно, или так необычно, что принадлежит царству фантазии. А как человек трезвый, деловой и рассудительный господин Ф. не желает быть осмеянным из-за своих желаний. Проходит полгода, господин Ф. уже почти забыл о подписанном договоре, но тем временем заболел его друг. Темная родинка на ноге, которая у него была от рождения, вдруг начала увеличиваться. Врачи утверждают, что это меланома, опаснейшая злокачественная опухоль, которая в ста процентах случаев приводит к смерти, а ампутация ноги может только продлить агонию пациента. Господин Ф., почти не веря в успех своего поступка, пишет, однако, письмо с просьбой вернуть другу здоровье. Тем временем друг меняет врача и попадает в руки известного специалиста, который после обследования заявляет, что ему был поставлен ошибочный диагноз. После несложной косметической операции друг выздоравливает. Господин Ф. уже не знает сам, что об этом думать. То считает это счастливым стечением обстоятельств, то готов приписать фирме обуздание сверхъестественных сил. Господин Ф. замечает, что его отношение к фирме начинает напоминать отношение человека к Богу. Человек молится о чем-то, а потом не знает: означает ли то, что наступило, что его просьбы выслушаны. Бога нельзя подвергнуть никакому experimentum crucis[568] – это, однако, может быть, удастся сделать с фирмой.

Затем господин Ф. захотел успешно играть в карты и по прошествии «периода ожидания» начинает играть с друзьями в покер. Это люди, для которых покер является страстью, он, однако, еще никогда с ними не играл. Сначала он проигрывает довольно значительную сумму и намеревается оставить этот план, однако за два очередных вечера выигрывает у них состояние. После первого же вечера друзья требуют реванша, но на следующий день проигрывают еще больше. Господин Ф. опасается, что последующие выигрыши вызовут у них подозрение, поэтому отказывается от новых игр, а знакомые разрывают с ним дружеские контакты.

С этого места дальнейший ход истории становится все более туманным. Для начала я хотел бы представить «классический вариант», называемый так потому, что в нем участвует «Гретхен»[569]. Господин Ф. посещает дома одну девушку, мать которой некогда была известной актрисой. Скажем, речь идет о Мерилин Монро, которая после попытки самоубийства была спасена. Женщина постоянно страдает депрессией, заглядывает в рюмку и полностью отошла от кинематографа. Она живет в доме дочери, избегая, однако, кругов общения. Эта «Мерилин» целыми днями спит, лишь ночью пробуждаясь к жизни.

Она занимает отдельное крыло дома, у нее даже отдельный сад, по которому она гуляет, отделенная от остального владения живой изгородью из терна. Сплетничают, что она находится в зависимости от одурманивающих средств, никогда не выходит из дома и не совсем в своем уме. Никто ее не посещает, а слава за двадцать лет ушла в забвение. Господин Ф. влюбился в нее еще будучи молодым человеком, но увлечение это, естественно, осталось в прошлом. Однажды во время какого-то ночного приема в спальне дочери он обнаруживает портрет этой женщины в молодые годы – нарисованный так, что глядящая с него женщина следит взглядом за тем, кто смотрит на портрет. Девушка ему не очень-то и нравится, однако бывает он у нее часто, но всегда в обществе. В какой-то вечер он звонит ей, но трубку поднимает мать, звучит немного охрипший голос, нежный, будто бы беззащитный – тот, который очень давно его так очаровывал. Повинуясь внезапному импульсу, господин Ф. пишет на фирму письмо, где просит о встрече с этой женщиной, о возможности знакомства с ней. Возможно, он осмелился бы и на просьбу: «Я хочу, чтобы у меня был роман с Мерилин, которая каким-нибудь чудесным образом снова будет молодой», – если бы не был по-настоящему трезвомыслящим человеком. По истечении «периода ожидания» снова посещает дом, на этот раз один. Визит затягивается до позднего вечера. Он гуляет с девушкой по саду и в свете мягких летних отблесков на небе, свидетельствующих о хорошей погоде, замечает лицо той, что стоит с другой стороны живой изгороди, как бы подслушивая их.

Очевидно, что ход событий можно продолжить по-разному, например, создав ситуацию, которая оставляет только одну альтернативу: или господин Ф. прекращает дальнейшие визиты, или он будет вести себя так, как будто увлекся дочерью. Тем самым возникает нечто противоположное треугольнику из «Лолиты» Набокова, потому что там герой овладевает девочкой, моего же привлекает пожилая женщина. Так, во всяком случае, это выглядит. Но господину Ф. важно не завоевание пятидесятилетней женщины, а нечто другое – завоевание прекрасной актрисы, которой уже нет. Дело доходит до обручения, возможно, даже и до бракосочетания с дочерью. Господин Ф. чувствует, что попал в западню. Его заветное желание не исполнено. Возможно, в своем последнем письме он недостаточно ясно изложил свои желания? Поэтому он пишет новое письмо, ждет неделю (этот период важен с психологической точки зрения, потому что именно тогда господин Ф. «дозревает» до того, чтобы предаваться мечтам, которые иногда могут даже перерождаться в иллюзии) и, в отсутствие дочери прохаживаясь по пустому дому, в ранний полдень входит в спальню тещи.

Женщина, разбуженная от наркотического сна, принимает его за кого-то другого. Господин Ф., однако, этого не замечает – или не хочет замечать. Возможно, дочь застает его в постели с матерью. В любом случае она разрывает с господином Ф. и одновременно избавляется от матери, потому что дом принадлежит ей. Она никогда не хотела содержать ее у себя, но не могла от нее избавиться, а теперь это стало возможным. Господин Ф. получает свою давнюю любовь: постаревшую, зависимую от наркотиков, несчастную женщину, которая держится за него изо всех сил, потому что у нее нет иного выхода.

Так выглядит эротический вариант этой истории. Он меня не слишком удовлетворяет, так же, как и другие, но прежде чем перейти к ним, я расскажу историю до конца. Господин Ф. хочет избавиться от старой актрисы, однако это невозможно. Он посылает очередные письма, и в конце концов приезжает в город, идет в то здание, в котором заключил договор. С некоторых пор у него появились финансовые трудности, потому что он жил не по средствам, это заставило его совершать рискованные сделки. В городе никто ни о чем не знает, фирма – обыкновенное страховое общество. Да, работал в ней некогда служащий, который сошел с ума и что-то он там натворил. Теперь он находится в санатории, однако посещать его нельзя. Трудно сказать, тот ли это человек, с которым некогда разговаривал господин Ф. Владелец почтового ящика живет где-то за границей. Юрист фирмы посчитал, что господин Ф. ошибся адресом. Однако господин Ф. собирает доказательства, подтверждающие, что на самом деле что-то было: какие-то бизнесмены действительно начинали заниматься исследованием рынка в аспекте «исполнения желаний» клиентов, но, однако, отказались от этой идеи, потому что клиенты часто теряли чувство реальности и тяготели к криминальным поступкам. Однако то, что произошло, и то, как это интерпретирует господин Ф., является исключительно его предположением, которое ничем не подтверждается.

Сложность, которую принес мне первоначальный замысел, заключалась в том, что он действительно давал возможность вызвать к жизни современного Фауста, но в виде тривиального романа об исполнении недоброжелательных желаний. Я напрасно пытался обогатить эту историю элементами из области политики и науки. Естественный ход событий всегда можно представить так, чтобы герой все больше верил в анонимную силу, которая ему служит, что ведет к эскалации требований, а в мире политики и науки это должно быстро привести его к отрезвлению. На определенное время можно с уверенностью допустить такую игру совпадений между желаниями господина Ф. и событиями большой политики (господин Ф. желает устранить некоего политика из высоких сфер, и действительно этот человек случайно погибает или отправляется в отставку; господин Ф. – француз, ожидает падения правительства, а дело разыгрывается в 1939 году, разразилась война, правительство пало) – однако речь не об этом! Господин Ф. должен быть законченным ослом, чтобы поверить, что фирма по его просьбе довела дело до войны. А также осуществление по его просьбе убийства или политического путча имело бы сомнительную достоверность.

Эта история имеет тенденцию отклонения в сторону сенсации или фантазии. Или исполняются мелкие желания господина Ф., которые, однако, не выходят за рамки его жизненных проблем – тогда, однако, все остается неясным. Или господин Ф. желает, чтобы произошли события, которые – если будут исполнены – разрушат реализм повествования (если не исполнятся, история немедленно утратит напряженность). Реалистическая повесть может представить карьеру какой-нибудь вымышленной звезды или миллиардера, но не вымышленный всемирный кризис или революцию в Америке, потому что реалистическая повесть должна иметь подтверждение в независимой от повести хронике исторических событий. Если бы господину Ф. пришла в голову мысль «исправить мир», фантастические события немедленно столкнули бы повесть с реалистической основы в гротеск или в чудо. Однако реализм был для меня conditio sine qua non[570] этой повести, потому что Фауст, история которого развивается в какой-то выдуманной исторической эпохе, перестает быть Фаустом наших дней. Фауст – это драма ненасытного духа, который стремится к недостижимому небу и приземляется в аду. Современный Фауст не может быть эротоманом, филистером, политиканом или наемным убийцей. В качестве Гретхен я выбрал уже умершую красотку, потому что господин Ф. должен добиваться чего-то невозможного – для нашего непрерывно текущего времени. Однако этот вариант, именно по причине его тривиальности, я отбросил, потому что он опирается на безвкусную плоскость натуралистического романотворчества. Возможности Фауста растут неожиданным и внезапным образом. Это внезапный «прилив сил» частично может быть иллюзорным, но, однако, это единственный фактор, который влияет на него извне, потому что все, к чему он стремится, должно быть его собственной выдумкой. Он по-прежнему остается незаметным, но из этого возникает каталог скрываемых до сих пор прихотей, то есть карикатура проблемы – а не проблема в своем действительном размере. Именно по этой причине невозможно силовое вторжение мифической схемы в пределы повести – эта схема должна достоверно вписываться в «саму жизнь».

Где в связи с этим следует искать сегодняшнего Фауста? Давайте присмотримся к сегодняшнему миру. Погоня за производством и потреблением уже не кажется настолько существенной в том смысле, чтобы – так было раньше – «как можно большее число людей осчастливить как можно большим количеством товаров». Дальнейший рост производства считается необходимым, однако в том смысле, в каком должно действовать «железное легкое» паралитика – это машина, которая уберегает от смерти, однако она не служит ничему, кроме сохранения жизни пациента.

Как дошло до этого изменения способа оценки ценностей? Чтобы это выяснить, следует принять во внимание всю историю человечества. В каждый исторический момент «sapientia[571] », которой располагает homo sapiens, двояка. Часть разума мобильна и невесома: она помещается в человеческих головах. Вторая ее часть «инвестирована в недвижимость» – ведь те же системы производства, коммуникации, города или машины есть не что иное, как воплощение вездесущего духа в материю. А потому разум здесь характеризуется инертностью в том смысле, в каком им обладает разъяренная толпа. Хотя все беспрестанно меняется, то, что является самым важным, не подлежит изменениям: направление. Из прошлого мы унаследовали многое от «цивилизации закостенелого разума» и часто не можем распорядиться этим наследием так, как того требуют новые потребности. Именно это я имею в виду, говоря об «инертности разума». Кроме того, похоже, что исторический баланс разума выглядит так, что его часть, отвечающая за инертность, увеличивается за счет «движимой части».

Эту зависимость мы увидим в новом свете, если подумаем, каким образом и почему в процессе естественной эволюции вообще возник разум. Изменения, заставляющие виды приспосабливаться к новым жизненным условиям, продолжались миллионы лет. Также миллионы лет нужны организмам, чтобы развились конечности, клювы или умение строить гнезда. Разум позволяет в миллиарды раз сократить необходимое время для адаптации. Следовательно, если приспосабливаемость видов в природе характеризуется инертностью, разум позволяет пережить эту инертность. Разумное существо сумеет создать приспособление, эквивалентное конечностям, клюву, построить гнездо, как только такая мысль родится в его голове. Следовательно, разум возник для того, чтобы сделать возможным молниеносное приспосабливание. Сегодня, однако, ему начинает становиться в тягость инертность его собственных результатов. Чем сильнее цивилизация, тем сильнее ее охватывает инертность. А чем сильнее инертность, тем медленнее она сумеет приспособиться к новым условиям. Слабость живого ума в сопоставлении с инертностью, унаследованной от цивилизации, вызывает всемирную неприспосабливаемость в форме политических, педагогических и общественных анахронизмов, интеллектуального разброда, что приводит к переизбытку информации, а также в форме деструктивных, нигилистических движений, чувства угрозы и беспомощности.

Картина разума, ограниченного результатами собственных дел, соответствует fatum[572] из греческой трагедии. Одновременно эту картину сопровождает определенная ирония судьбы, если учесть, что разум должен быть лекарством от самого большого порока эволюции: ее инертности. Инертности биологического наследия, которому для метаморфозы, необходимой для выживания видов, потребовались миллионы лет. Можно также сказать, что это ни fatum, ни ирония судьбы, но обыкновенное следствие равнодушия мира по отношению к человеку. Если никто сверху не запланировал эволюцию и возникновение человека, нет никакого рационального повода, чтобы один из продуктов этой же эволюции – в данном случае наш разум – на каком-то этапе своего существования не мог оказаться настолько ненадежным, чтобы создать угрозу самому себе.

Вышеприведенные размышления показывают, что в поисках современного Фауста нахождение золотой середины между психологией героя и мифологией ненасытного разума не является самым важным. Главной проблемой становится сведение ситуации всего человечества к ситуации личности. Здесь мы останавливаемся перед невыполнимой задачей. Намереваясь написать этого «Фауста», я был на прямом пути, чтобы повторить ошибку, в которой когда-то обвинил Томаса Манна[573]. Я тогда считал, что его Фауст не репрезентативен для судьбы Германии, потому что то, что искушало Леверкюна, – это не то, что увлекло Германию в нашем столетии. Фауст Манна – классическая трагедия личности, готовой заплатить любую цену ради творческой самореализации. Однако ни немцы не были таким Фаустом, ни Гитлер не был тем дьяволом, который нанес визит Леверкюну. Дьявол, который принял облик фашизма, был соблазнителем масс. И не случайно, что самый удачный портрет Гитлера вышел из-под пера Канетти[574], который был увлечен тем, что можно назвать человеческим «единством», а именно отказом личности от индивидуальности ради погружения себя в анонимную, плазмообразную массу.

Дьявол Манна не является олицетворением фашизма, потому что это разумное зло, которое выбирает разумные жертвы, чтобы искушать их аргументацией, которую нельзя отбросить категорически. Думаю, что не одна творческая личность, так же, как и Леверкюн, такой болезнью и таким концом была бы готова заплатить за создание шедевров – даже «холодных» и «декадентских». Я думаю также, что не все мотивы Леверкюна заслуживают осуждения.

Дьявол и искуситель Леверкюна требует соблюдения договора только после исполнения того, что обещано. Фашизм тем временем обманывал своих сторонников так же, как и противников, он отказывался от обещаний и побеждал людей не искушениями, которым разум может воспротивиться, а поступая как обманщик и преступник. Поэтому стыд масс, соблазненных фашизмом, – это не трагедия Фауста. Манн создал великолепный роман о близком конце определенной большой эпохи в культуре, о конце эпохи, которая жертвует этическими ценностями ради последнего отблеска оледеневшей эстетики – однако это не роман о падении Германии. Книга, дух которой – мифической, но уже не социологической природы, через свою торжественную символику заслоняет проблему, которая не касается ни исключительно фашизма, ни исключительно Германии. Эту серьезную проблему поднял Карл Поппер в своем труде «The Open Society and its Enemies»[575]. Фашизм представлял собой только попытку преобразования открытого общества в закрытое. Поэтому единственным современным Фаустом является коллективный Фауст – то есть человечество на распутье. Открытое общество оберегается от возможности ревизии ценностей, на которых до сих пор функционировало, – для цивилизации это означает возможность совершать спасательные маневры.

Следует признать, что микроскопический шанс на такого рода изменения, которые освободили бы нас от инертности «окостенелого духа», постоянно уменьшается. Но закрытое общество вообще не имеет таких шансов, потому что оно непрозрачно само для себя. Такое общество не знает само себя, потому что его действительную форму для него самого скрывает категорически жесткая интерпретация мира, который, впрочем, в качестве своих составных частей может использовать самые возвышенные гуманистические ценности. Когда речь идет о таком обществе, мы обычно думаем о гражданах, запертых в государстве-тюрьме, однако самым недостижимым в таком обществе остается дорога к самосознанию, необходимому для самодиагноза, составляющего обязательное условие для всех адаптационных изменений. В таком обществе дело доходит до того, что цели, а затем и ценности, придающие смысл коллективному существованию, герметично закрываются в рамках тем или иным способом поддерживаемой официальной версии. В дальнейшем инертность цивилизации в таком обществе должна нарастать, пока она не разнесет закостеневшую форму такого существования – результатом этого движения должен стать хаос.

Однако не только насилие может превратить открытое общество в закрытое. Существует, к несчастью, также дорога, ведущая неким образом в противоположном направлении. На такой дороге может находиться «общество вседозволенности» (permissive society). Трансформация в закрытое общество в этом случае может наступить так мягко и постепенно, что ее вообще не заметят.

О подобной угрозе я писал в одном из своих произведений. Точнее, такую повесть я не написал, а только изложил ее в рецензии на несуществующую книгу «Being Inc. »[576], приписав ее вымышленному автору. Этот гротеск можно найти в «Абсолютной пустоте». Почему я не написал эту книгу «нормальным способом», если в отличие от Фауста это было возможно? В таком случае эта история должна была бы отвечать определенным канонам произведения: действие должно было бы идти последовательно и «с близкого расстояния», что напоминало бы похоронную процессию, в которой провожают на кладбище фундаментальные ценности нашей истории. Это было бы необыкновенно обескураживающее, насмешливое произведение, написанное языком, не оставляющим тени надежды. Примененный мной прием, заключающийся в представлении краткого содержания в гротескном изложении, в значительной степени качественно уменьшил вес описываемых событий. За счет миниатюризации и ускорения хода событий чудовищность приобрела элементы комизма – как если бы перевернули телескоп, через который наблюдают за похоронной процессией, галопирующей в сторону кладбища.

Однако проблема, скрывающаяся за этим гротеском, имеет не только комический масштаб. Мы живем во времена, когда судьбы личностей переносятся на институты. В прошлом противостояние стихийным бедствиям, обучение детей, лечение болезней и борьба с нищетой оставлялись инициативе личностей. С течением времени, однако, можно заметить стремление личностей перенести ответственность за изменчивые пути судьбы на обезличенные организации. В этом смысле цивилизация представляет собой «устройство», целью которого является устранение случая из человеческой жизни. Границы этого направления мы достигаем тогда, когда ничего случайного уже не произойдет. В таком мире нет места нищете или семейным драмам, нет войн или стихийных бедствий, никто не сомневается в смысле собственного существования и не теряет веры. То есть полный порядок? Добавим еще, что футурология пытается двигаться именно в этом направлении: пытается предостеречь нас от неожиданностей даже в самом далеком будущем.

В вымышленной рецензии «Being Inc. » эти предпосылки не выдвигаются на первый план. Произведение повествует о трех корпорациях, которые исполняют желания своих клиентов, сведенные в компьютеризированное «древо познания добра и зла», дружественное людям больше, чем сам рай, потому что потребление его плодов не только не запрещено, но и прямо приветствуется. Именно потому, что эти плоды созданы таким образом, что последствия их потребления известны заранее. Кому? Компьютерам, которые заботятся о клиентах. А их клиентами являются все. Успех настолько полный, что уже никто не знает его действительной цены.

Человечество не имеет понятия, что оно создало для себя рай полной недееспособности. И она абсолютна, так как каждый, кто считает, что поступает в соответствии со своим капризом, в действительности делает то, что ему предписано сверху. Ничто не разоблачат как искусственное или подстроенное – потому что ничего естественного уже не осталось. Компьютер обманывает людей, однако он делает это не так, как министерство пропаганды, а как родители, которые тайно подкладывают игрушки своему ребенку, чтобы он сильнее верил в Деда Мороза. Обманывая людей, компьютеры делают это «чистым» способом, так как они отказываются от смеси лжи и скрытых между строк угроз наказывать идеологические отклонения уничтожением. Они отказываются от угроз в пользу прекрасной лжи. С уверенностью можно сказать, что никакая организация или правительство, состоящее из людей, не были бы способны поступать с такой точностью и расчетом. (В таком случае существовал бы по крайней мере узкий круг людей, знающих действительную ситуацию – что было бы недопустимо, так как, если хотя бы один знает правду, имитация правды перестает быть идеальной.) Впрочем, в «обыкновенном» закрытом обществе власти обычно переоценивают значение, которое имеет достижение первенства во лжи. Вспомним хотя бы фрустрацию Геббельса, который как автор мистифицированного общественного сознания стремился к совершенству во лжи, что, однако, встречало сопротивление и критику у ряда тузов Третьего Рейха, потому что они больше верили в силу, а фальсифицирование информации воспринимали исключительно как вспомогательное средство в реализации власти.

Однако в «Being Inc. » мистификация достигает окончательного успеха. Там властвует «установленная сверху гармония» благодаря социотехническим программам компьютеров, которые коррелируют человеческую жизнь, синхронизируют и проводят оптимизацию, не являясь при этом ни тиранами, ни людьми.

Они не черпают удовлетворения из своего правления и не имеют понятия, что благодаря безошибочному управлению стали электрифицированным видом провидения. Возможно, тому, кто не обладает социологической фантазией, это совершенство лжи, эта «окончательная ложь» покажутся чистой фантастикой. К сожалению, это не так. Состояние «прозрачной закрытости» определенным способом осуществить можно, используя человеческие склонности и влечения, подсовывая выдуманные дилеммы, чтобы они стали частью общественного мнения, или чтобы вначале монолитное общество поддалось разбиению на отдельные группы (divide et impera[577]). Однако главным образом – через манипуляцию значением понятий, через искривление целого понятийного аппарата, определяющего информационный порядок.

Долгосрочные последствия этой мимикрии (которая устраняет различие между правдой и ложью) могут оказаться пагубными, хотя на первый взгляд они не производят такого же потрясающего впечатления, как истязания, описанные Оруэллом в романе «1984», потому что мучениям можно противопоставить мужество и отчаяние, однако нельзя бунтовать против ограничений, которые неотличимы от свободы. Следовательно, «Being Inc.» представляет своеобразное схождение Фауста в ад, причем ад этот оказывается неожиданно комфортным местом. Люди не могут этот ад покинуть, потому что не знают, что в него попали.

Именно так выглядит дальнейшее продолжение истории Фауста, которую я не написал.

Хотя многое еще можно было бы сказать о «Being Inc.», это не имеет ничего общего с драматическим выбором, перед которым стоит Фауст. Потребовалось бы представить его драму таким точным и вместе с тем коварным способом, что она перестала бы быть заметна.

Карманный компьютер фанатов научной фантастики[578]

Язневич В.И.

Станислав Лем о литературе: Библиографическая справка

I

С изданием впервые на русском языке монографий «Философия случая»[579] и «Фантастика и футурология»[580] писатель-фантаст и философ-футуролог Станислав Лем предстал перед русскоязычным читателем в неизвестном до сих пор облике, а именно: как теоретик литературы и литературный критик. Правда, к сожалению, с более чем тридцатилетним опозданием, ибо первые издания указанных монографий на польском языке увидели свет еще в 1968[581] и 1970[582] гг. соответственно. И в целом в своем творчестве Станислав Лем много места и времени уделял чисто литературным вопросам: кроме указанных монографий, по теоретическим и практическим литературным вопросам Станислав Лем опубликовал еще более 200 статей (из более чем 1200 всего им опубликованных).

Предлагаемый вашему вниманию сборник состоит из двух частей. Первая часть – собственно «Мой взгляд на литературу» – 21 статья, выбранная самим Станиславом Лемом из множества им опубликованных для 24-го тома «Мой взгляд на литературу»[583] 33-томного Собрания сочинений, издававшегося в 1998 – 2005 гг. в краковском издательстве «Wydawnictwo Literackie» под редакцией и с послесловиями Ежи Яжембского. В связи с завершением издания Собрания сочинений 13 – 14 мая 2005 г. в Кракове состоялся «ЛЕМологический Конгресс», в котором принял участие сам Писатель. Статьи тома охватывают период с 1957 до 1992 гг., при этом при выборе статей Станислав Лем за основу взял свой же сборник 1975 года «Размышления и очерки»[584], убрав 6 и добавив 7 статей. Вторая часть – Дополнение – в основном статьи, написанные Станиславом Лемом в течении последнего десятилетия. Кроме этого, в Дополнении приведены некоторые письма писателя, в которых он излагает свои мысли на различные литературные темы.

Ниже приведены библиографические данные статей настоящего сборника в следующем виде: номер по порядку, в кавычках название статьи на русском языке, через тире в кавычках название статьи при ее первой публикации на польском языке, через тире в кавычках название издания (периодического или книги) первой публикации с годом и номером периодического издания, далее, по необходимости, комментарий и данные о предшествующей публикации на русском языке. В комментарии при упоминании публикаций на английском и немецком языках в скобках указан год первой публикации. Если сведения о публикации на русском языке не приведены, то это значит, что на русском языке статья публикуется впервые.

II. «Мой взгляд на литературу»

1. «Моим читателям» – «Do moich czytelnikоw» – «Polska », 1973, № 5. Статья публиковалась в сборнике «Размышления и очерки». Публиковалась на английском (1973) и немецком (1973) языках.

Публикация статьи на русском языке: «Моим читателям» / Пер. Е. Невякина // Нева (Ленинград), 1975, № 7, с. 100 – 103.

2. «Опасные союзы» – «Niebiezpieczne zwi ązki» – «Nowa Kultura», 1962, №№ 21 – 22. Публиковалась в сборнике «Размышления и очерки».

3. «Голос автора в дискуссии над „Философией случая“» – «Glos autora w dyskusji nad Filozofi ą przypadku» – «Pamiętnik literacki», 1971, № 1. Кроме этой статьи, в этом же номере журнала на 20-ти страницах были опубликованы мнения других участников дискуссии. Статья публиковалась в сборнике «Размышления и очерки».

4. «Признания антисемиота» – «Wyznania antysemioty» – «Teksty», 1972, № 1. Публиковалась на немецком языке (1981). Публиковалась в сборнике «Размышления и очерки».

5. «Фантастическая теория литературы Цветана Тодорова» – «Tzvetana Todorova fantastyczna teoria literatury» – «Teksty», 1973, № 5. Публиковалась на английском (1974) и немецком (1973) языках. Вызвала дискуссию специалистов, которая была опубликована в «Science Fiction Studies», Vol. 2, July 1975. Публиковалась в сборнике «Размышления и очерки».

6. «О непоследовательности в литературе» – «O niekonsekwencji w literaturze» – «Teksty», 1974, № 6. Публиковалась в сборнике «Размышления и очерки». Публиковалась на немецком языке (1981).

7. «Маркиз в графе» – «Markiz w grafie» – «Teksty», 1979, № 1. В сборнике «Sex Wars» (1996)[585] статья публиковалась под названием «Этика зла» («Etyka zla»). Публиковалась на немецком языке (1981).

8. «Science fiction: безнадежный случай – с исключениями» – «Science fiction: beznadziejny przydadek – z wyj ątkami» в сборнике «Мой взгляд на литературу», причем в переводе с немецкого. Публиковалась на английском (1973) и немецком (1972) языках.

Публикация на русском языке: «Science fiction: безнадежный случай – с исключениями» [части 1 – 5 и Дополнение] / Пер. В. Язневича // «Реальность фантастики» (Киев), 2007, № 3, с. 177 – 193.

Об этой статье следует сказать особо. Статья впервые была опубликована на немецком языке[586] в 1972 г., а затем даже дала название сборнику эссеистики[587]. На английском языке статья была опубликована[588] в переводе с немецкого в 1973 г. и впоследствии была включена в выдержавший несколько изданий наиболее известный англоязычный сборник эссе[589] писателя. Вот что сказал об этой статье Станислав Лем в своем последнем интервью (заочном, организованном в начале 2006 г. порталом Inosmi.ru для русскоязычных интернавтов): «В семидесятые годы меня выгнали из Science Fiction Writers of America[590] за статью «Science fiction: безнадежный случай – с исключениями». Таким исключением был Филип Дик, чье творчество я безмерно ценю, несмотря на то, что он писал параноидальные письма в ФБР, в которых доказывал, что Лема в действительности не существует». Если быть более точным, то не только за эту статью С. Лема исключили в феврале 1976 г. (приняв в апреле 1973 г.) из почетных членов SFWA, но и за другие публикации; последней каплей, вызвавшей большой резонанс в литературных кругах, послужила статья, являющаяся сокращенным вариантом (в четыре раза меньше) вышеупомянутой статьи из настоящего сборника. Опять же слова С. Лема из интервью 1981 г.: «Исключили... за статью... под названием „SF oder die verunglьckte Phantasie“[591], которая была напечатана во «Frankfurter Allgemeine Zeitung», а затем переведена в Америке, при этом недоброжелательно переиначена. Я, конечно, иногда выступал с весьма острой критикой, но никогда не занимался критикой ad personam[592], а в эту статью кто-то добавил какие-то личностные колкости. Это был целый скандал, в результате которого я удостоился прозвища «польский Солженицын». Это событие стало последним явлением моей апостольской деятельности in partibus infidelium[593] в научной фантастике. Я слишком много энергии потратил зря на многочисленные статьи, а кроме того, осознал бессмысленную бесполезность этого предприятия»[594]. Эта последняя статья на английском языке под названием «Looking Down on Science Fiction: A Novelist Choice for the World’s Worst Writing» («Взгляд свысока на научную фантастику: писатель выбирает худшее из мировой литературы» – название придумано анонимным переводчиком) была опубликована в августе 1975 г. в журнале «Atlas World Press Review», а затем перепечатана в октябре 1975 г. в «SFWA Forum». При этом по объему перевод был на четверть меньше оригинала и представлял собой «адаптацию» (так указала редакция во вступительной статье) первоначального текста, местами тенденциозно искажавшую высказанное писателем. Добавим, что после исключения С. Лема из почетных членов SFWA в знак протеста из ассоциации вышли такие известные фантасты, как Урсула Ле Гуин и Майкл Муркок. Позднее SFWA предложила С. Лему обычное членство, которое было им отклонено.

9. «Мой взгляд на литературу» – «Mоj pogl ąd na litera-turę» – «Teksty Drugie», 1990, № 2. Статья состоит из двух частей. Первая часть под таким же названием была написана в конце 1980 г. по просьбе газеты «Trybuna Ludu» (Органа Польской объединенной рабочей партии), но была отклонена по политичесиким причинам. Зато была опубликована в еженедельнике «Polityka» (1981, № 4). Вторая часть по просьбе журнала «Teksty Drugie» написана в 1990 г. – как комментарий к первой части.

10. «О Достоевском без сдержанности» – «O Dostojewskim niepowsci ągliwie» – «Nowa Kultura», 1957, № 25. Публиковалась в сборнике «Размышления и очерки».

11. «Лолита, или Ставрогин и Беатриче» – «Lolita, czyli Stawrogin i Beatrycze» – «Twоrczosc», 1962, № 8. Публиковалась в сборнике «Размышления и очерки». Публиковалась на немецком языке (1981).

Публикации на русском языке:

1) «Лолита, или Ставрогин и Беатриче» / Пер. К. Душенко // «Литературное обозрение», 1992, № 1, 2-я стр. обл., с. 75 – 85, портрет.

2) «Лолита, или Ставрогин и Беатриче» / Пер. К. Душенко // В книге «Классик без ретуши: Литературный мир о творчестве Владимира Набокова» – М.: НЛО, 2000, с. 311 – 335.