Помоги проекту - поделись книгой:
Поленька, возлюбленная Николая, смастерила мне хитон из голубого тюля, затканного серебряными нитями. На голову я надел плерезы из синих и голубых страусовых перьев. Туалет дополняли матушкины бриллианты.
Три звездочки, разжигая интерес публики, значились на афише вместо имени «парижской этуали». И вот я на сцене. Прожектора ударили по глазам, но еще сильнее слепил меня ужас. Голос пропал, да и вообще я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой. А тем временем оркестр начал играть «Райские грезы», но мне чудилось, что музыка доносилась издалека. Из зала послышались несколько жалких хлопков. Похоже, кто-то хотел меня подбодрить. Кое-как раскрыв рот, я пропел романс. Встречен он был весьма прохладно. Но я запел снова, снова, я осмелел, разошелся… хлопали все громче, и наконец грянула овация. Я трижды выходил на бис!
На меня сыпались цветы и поздравления. Сбежав в мою уборную, мы с Николаем и Поленькой помирали со смеху, в то время как за дверью бесновались поклонники с букетами и конфетами. Среди этих кавалеров были офицеры, которых прекрасно знал Феликс Юсупов… но сейчас я был французской шансонеткой. Ужасно хотелось проверить, удастся ли заморочить им головы, однако брат запретил, а взамен повез к цыганам, где я пел под гитару то в образе певички, то в своем.
Шесть вечеров в «Аквариуме» пел я вполне благополучно. А на седьмой все кончилось. В ложе появились друзья наших родителей. Они сначала обратили внимание на матушкины бриллианты, а потом узнали меня.
Грянул скандал. Домашняя сцена разыгралась ужасная. Николай уверял, что это он меня искусил. Он пытался меня защитить, но досталось обоим. Друзья родителей были люди благородные и поклялись молчать. Вот так и погибла карьера француженки-шансонетки, не успев начаться!
Однако игр с переодеванием я не бросил. Больно весело было.
Вдобавок ко всему в Петербурге, в Париже, как прежде в Лондоне, модны стали маскарады. В нашей семье всегда любили рядиться, костюмов у меня велось множество! Помню, какой фурор произвел я на маскараде в парижской Опере, когда явился в одеянии кардинала де Ришелье, в точности повторив портрет кардинала кисти Филиппа де Шампеня, от мантии до изображенных вместе с кардиналом увешанных золотом негритят.
На одном из маскарадов изображал я Ночь. На мне было черное платье в блестках и диадема с бриллиантовой звездой. Надо сказать, что Николай всегда меня сопровождал, зная мою взбалмошность. В крайнем случае он посылал со мной двоих доверенных друзей, посвященных в нашу тайну.
Так вышло, что поехали мы с ним в тот вечер вдвоем, да Николай принялся любезничать с какой-то маской – и забыл обо мне. А в то время некий гвардеец, прославившийся своим волокитством, принялся за мной ухаживать и позвал ужинать в «Медведь». С ним были еще приятели. Со смехом припомнив детские шалости в этом ресторане, я согласился, не думая об опасности. Впрочем, меня всегда пьянила опасность!
В ресторане четверо моих кавалеров мигом потребовали кабинет, позвали цыган, хлынуло потоком шампанское… Через некоторое время господа ринулись ко мне, возжаждав провести ночь с Ночью. Я начал драться, изо всех сил стараясь не выходить из образа дамы. И тут кто-то из них сдернул с меня маску! Не дав им опомниться и узнать меня, я схватил шампанскую бутылку и швырнул в зеркало. Раздался звон разбитого стекла, и, воспользовавшись мгновенным замешательством офицеров, я ринулся к двери – и только меня и видели! К счастью, у подъезда всегда стояли извозчики. Я вскочил в одну повозку и крикнул адрес Поленьки. И только теперь почувствовал холод. Глянул – батюшки, да ведь я позабыл в кабинете соболью шубу!
Что было делать? Не возвращаться же!
– Гони! – крикнул я. Извозчик пустил лошадку рысью, косясь на полуодетую красотку, которая то зубами стучала, то хохотала взахлеб… вспоминая, что она, то есть он, то есть я – мужчина и сын уважаемых родителей. От осознания, что нарушаю я все мыслимые запреты, было мне и весело, и жарко.
Зеркало в «Медведе» я расколотил напрасно – меня успели узнать. Болтать во всеуслышание господа офицеры не стали, опасаясь, как бы их не заподозрили в неприличных пристрастиях к мужчинам, однако слушок о моих переодеваниях все же пополз. И дополз до отца, которому мое поведение и так поперек горла стояло. И вот однажды поговорил он со мной «по-отечески», назвал меня позором семьи, будущим каторжником – и это еще самый мягкий из отпущенных мне «комплиментов». Когда он выгнал меня вон, то вслед за мной так хлопнул дверью, что картина упала со стены!»
Читаю обо всем этом и диву даюсь, что меня это от Феликса никак не отвращало. Вот уж воистину выходило – не
Разве удивительно, что мои родители засомневались в последнюю минуту, надо ли меня ему отдавать? Разве удивительно, что колебалась бабушка? Отнюдь не красота, деньги или еще какие-то достоинства Феликса заставили ее уступить. Во-первых, Дмитрий спохватился и взял назад почти все свои обвинения. Да, у него хватило благородства сделать это, благодаря его поступку он остался нашим другом на всю жизнь. Но все же неприятный осадок от его наговоров не мог не сохраниться. И тем не менее моя бабушка согласилась на наш с Феликсом союз. Слишком с большим скандалом были бы связаны отказ и расторжение помолвки накануне всеми ожидаемой свадьбы. А поскольку это произошло бы в императорской семье, скандал был бы во много раз больше, чем случись такое в семье обыкновенной. Это не могло не отразиться на моей репутации. Кроме того, бабушка знала мой характер и понимала, что я не скоро приду в себя после такого афронта. Я еще больше замкнусь в себе, найти мне жениха будет весьма трудно. Она считала, что мне, с моими нервностями, с неровностями натуры, нужно поскорей выйти замуж, отдалиться от матери и отца, беспорядочная жизнь которых не могла не оказывать на меня влияния. Что и говорить, мне, да и всем нам, вряд ли шло на пользу то, что maman имела привычку разбрасывать свои дневники и письма в самых неожиданных местах, так что все, кому не лень, могли сунуть туда нос. Помню, у моего брата Федора (а он был тремя годами младше меня, и я была с ним более дружна, чем с другими моими братьями) началась ужасная истерика, когда он однажды наткнулся на дневник maman и прочитал:
«
А между тем все это случилось в Биаррице, я уже писала, все разворачивалось на наших глазах, но мы были слишком малы и глупы, чтобы осознавать происходящее. А потом вот так прочитать… Это производило очень сильное впечатление! Или еще вот это, уже запись сделана в Ай-Тодоре, и снова все происходило у нас на глазах:
«
Понятно, кого maman называла
Мы не могли жалеть родителей в невозможности исполнения их желания
Причины их дикости, озлобленности, причины моей угрюмости моя дорогая бабушка понимала и очень опасалась, что я больше не захочу выходить замуж, если это сватовство разладится!
Итак, ее заступничество за Феликса сыграло свою роль, и мой отец больше не спорил – он даже припомнил, что, когда увидел маленького Феликса, пожалел, что тот не его сын, настолько мальчик был пригож. Ну вот теперь он стал-таки его сыном! Припомнилась, конечно, отцу и юношеская его любовь к Зинаиде Николаевне. Так или иначе, недоразумение было улажено, настал день нашей свадьбы.
А сейчас я приведу еще одну цитату, но уже не из записок Феликса. Мой муж, я уже говорила, был великим забавником и любил пошутить. Однажды он выкрал у камер-фурьера Аничкова дворца его журнал, где, в свойственной документам такого рода лапидарности, был изображен прием по случаю нашей свадьбы, и списал для меня эту страницу, после чего вернул журнал камер-фурьеру, прекрасно понимая, что того может ожидать наказание за утерю сего документа. Как-то так вышло, что, даже после наших многочисленных переездов и потерь, когда терялись очень важные вещи и документы, сия незначительная страничка сохранилась среди личных бумаг Феликса, и я наткнулась на нее, когда разбирала их после его смерти.
Сейчас эти сухие строки кажутся мне прекрасней самых красочных описаний нашего венчания:
Осталась всего одна порванная страничка, что-то там было о бале и об ужине, да затерялись эти записи.
Что помню о своей свадьбе я? О, многое… Но сейчас охота мне рассказать вот что. Моя мать дала мне фату самой Марии-Антуанетты. Это было великолепное, изысканно пожелтевшее от времени кружево. В ней венчалась сама maman. Сейчас, оглядываясь на происшедшее, вижу в этом подарке очень печальный смысл… Впрочем, уже и тогда он поразил меня самым неприятным образом, ибо участь несчастной королевы всем известна. Кроме того, необходимость венчаться в этой фате уязвила мое самолюбие и лишний раз напомнила о том, что я – всего лишь княжна императорской крови, а не великая княжна. Они-то венчались все в фате и драгоценностях русской императорской короны, а я – точно бедная родственница – в обносках чужестранной казненной королевы!
В то время я даже не думала, что, раз моя мать в этой фате венчалась, она ей обносками не казалась. Но ведь она венчалась как великая княжна!
Феликс и мой свекор, князь Юсупов-старший, отлично все поняли и решили меня утешить. Свадебным подарком от жениха стала тиара из платины, горного хрусталя и алмазов. Это было изделие ювелирного дома Cartier – красоты необыкновенной! Чудилось, тиара сделана изо льда, она чудесно мерцала благодаря сочетанию подвесок из горного хрусталя и линии бриллиантов, к которым подвески крепились, а венчал тиару алмаз более чем в три с половиной карата величиной.
Изысканность изделия поразила меня. Феликс рассказал, что мотивом рисунка при огранке послужило оформление печатных книг эпохи Возрождения.
К несчастью, при бегстве из России спасти эту тиару, как и множество, множество других украшений, нам не удалось, сколько ни старался Феликс, который даже ездил ради этого из Крыма в Петроград в 18-м. В 1925 году большевики нашли в доме князей Юсуповых на Мойке тайник с этими сокровищами и присвоили их.
Но вернусь к моему венчанию. Конечно, вид этой тиары был способен утешить самое тщеславное сердце, а мое вовсе не было таковым. К тому же в это время в Россию вернулась Машуня, Мари, Мария Павловна, бывшая принцесса Шведская, которая уже развелась со своим нелюбимым мужем. Она присутствовала при моем одевании и утешила меня, необычайно смешно рассказав о том, как венчалась сама. С удовольствием запишу здесь эту историю, которая излечила меня от мелочной зависти к обряду венчаний великих княжон.
Мари говорила, что для великой княжны день ее вступления в брак – это прежде всего церемония, а уж потом – торжество. И это была самая нудная на свете церемония, которую пришлось выдержать в своей жизни Мари! День свадьбы начался завтраком с императором и императрицей – ведь Николай Александрович был кузеном Мари, правда, гораздо старше ее, так что она росла вместе с его детьми, своими племянницами. Потом невеста отправилась одеваться. Серебряная парча ее подвенечного платья была такой толстой, что казалась негнущейся. После того как отец и тетушка благословили Мари, она отправилась в Большой дворец: именно там, согласно этикету, следовало завершить церемониальный туалет.
Если идти по полу в своем парадном платье невеста еще как-то могла, то по лестнице ей помогли подняться слуги – парча не давала согнуть колени! Мари ввели в одну из парадных гостиных. В центре находился туалетный столик, украшенный кружевами и лентами. И этот столик, и золотые безделушки на нем некогда принадлежали императрице Елизавете Петровне. На столике лежали драгоценности императорской казны, которые великие княжны надевали в день свадьбы. Была здесь и диадема самой великой Екатерины с баснословным розовым бриллиантом посередине. Была маленькая темно-красная бархатная корона, усыпанная бриллиантами. Все это предстояло надеть Мари, а еще – бриллиантовое ожерелье, браслеты и серьги. Украшения были массивные, тяжелые – особенно серьги в виде вишен, которые тотчас же начали немилосердно оттягивать уши Мари. И еще предстояло надеть фату, и прикрепить шлейф, и накинуть на плечи горностаевую мантию! Когда Мари прежде случалось видеть бракосочетание которой-нибудь из великих княжон, ее смешило, что невесту ведут под руки фрейлины, словно она была не юная девушка, а немощная старушка. Только теперь она поняла, что любая немощная старушка уже давно рухнула бы под тяжестью навьюченных на нее нарядов и ценностей! Юная девушка еще была в силах удержать их на себе, не согнувшись вдвое, но сделать хоть шаг самостоятельно – о, это было нелегко! Даже при том, что мантию и шлейф несли гофмейстер и два пажа. Когда император вел Марию к алтарю, она втихомолку радовалась, что он такой сильный, хоть и невысок ростом. Потом ее опускали на колени и снова поднимали на ноги пажи и шаферы. Она так побледнела во время венчания, что ей дали нюхательную соль. В это мгновение она не думала ни о прошлом, ни о будущем, да и слова священника пролетали мимо ушей… Прежде всего потому, что Мари чудилось: мочки ее ушей оттянуты этими кошмарными серьгами чуть ли не до плеч, и все это видят!
Наконец церковная церемония была окончена. Миновала и полуторачасовая обязательная мука – прием поздравлений. И наконец-то можно было снять тяжелую мантию!
Все уселись за праздничный стол. Мари настолько устала, что, не обращая внимания на императора, который сидел слева от нее, вынула из ушей эти пыточные устройства – серьги – и повесила их на край бокала с водой. Император тихонько хихикнул, но Мари было уже не до этикета. Сразу стало так легко! Правда, салфетка беспрестанно соскальзывала с ее парчового платья на пол, так что пажу приходилось то и дело нырять за ней под стол. Император забавлялся от души!
А затем начался церемониальный полонез, который не менялся с екатерининских времен. Эта традиция соблюдалась настолько тщательно, что в углу бального зала стоял карточный столик с заж-женными свечами: ведь Екатерина Великая во время скучноватых церемоний любила перекинуться в картишки с самыми именитыми гостями.
Мари танцевала сначала с императором, потом с эрцгерцогом Гессенским, отцом императрицы, затем с наследным принцем Румынии. Каждая пара делала три тура по залу и при каждом новом круге менялась партнерами, причем кавалеры кланялись, а дамы приседали. Реверанс перед императором следовало делать особенно глубоко. Вот это было испытание… Мари казалось, что ее качает из стороны в сторону под тяжестью парчи, и она втихомолку надеялась, что зрители примут эти невольные движения за какие-нибудь новые па полонеза. И серьги снова оттягивали уши до плеч!
Когда официальная часть свадьбы закончилась и Мари с помощью камеристки переодевалась в новый жемчужно-серый костюм и маленькую шапочку, у нее отчаянно болела голова, а на плечах остались две глубокие красные вмятины от швов парадного платья…
Вот что рассказала мне Мари. Ну а свадьбу моей матери я уже описывала со слов отца. Невеста тогда тоже изнемогала под тяжестью традиционных украшений: диадемы с большим розовым алмазом, короны из крупных бриллиантов и мантии. Как уверял мой дядя, великий князь Константин Константинович, в церемониальном наряде она казалась еще меньше ростом, хотя и так была маленькая!
К добру или к худу, моя одежда была гораздо проще одеяний великих княжон: платье из satin blanc с серебряной вышивкой и длинным шлейфом. Я, конечно, хотела надеть шифон, который как раз тогда сделался моден, но мой любимый летящий силуэт, который я предложила в качестве фасона, сочли недостаточно торжественным, а Надежда Ломанова, шившая мой туалет (она не признавала выкроек и делала свои прелестные платья, обернув даму лоскутом ткани, прямо на ней, точно подгоняя по фигуре), безапелляционно заявила, что эти «обвисшие, бесформенные» силуэты никогда не смогут entrer en vogue. Много лет спустя мне удалось доказать, что это не так: именно этот силуэт произвел истинный фурор на премьерном показе нашего дома моды «Ирфе» в Париже и стал истинной ligne а la mode, то есть модным силуэтом!
…Грустно было мне в 25-м году побывать на показе мод в Париже, на котором были представлены изделия советской кутюрье Ломановой… Не могу сказать, отчего осталась она в России, отчего не уехала, – наверное, надеялась на лучшее. «Лучшее» состояло в том, что она не единожды бывала арестована большевиками, а когда ее коллекцию привезли в Париж, саму Надежду Ломанову сопровождать модели не пустили. Большевики опасались, видимо, что она сбежит. Я бы, например, на ее месте так и поступила бы, тем паче что Ломанова еще до революции была хорошо знакома со знаменитым французским кутюрье Полем Пуаре и на его поддержку могла бы рассчитывать. Да и мы с Феликсом помогли бы ей, хотя, сказать правду, оба не могли сдержать сардонических улыбок, видя на выставке безумную коллекцию ее украшений из хлебного мякиша и газетной бумаги да платьев из мешковины. К слову сказать, силуэтов настолько бесформенных, что дальше некуда. Французы, при всей своей консервативности и буржуазности, теряют головы от малейших признаков оригинальности, поэтому большевики получили первый приз! Оскорбительный нонсенс, хотя, возможно, это был дар Пуаре (он входил в состав жюри) его бывшей подруге. С другой стороны, возможно, жюри этак тонко подчеркнуло, что лучшего, чем носить дерюгу, советские люди недостойны? Соглашусь с ними… Тех, кто допустил революцию, тех, кто принял эту власть и сжился с нею, мне невозможно понять и простить!
Не к месту, конечно… Но вдруг вспомнилось, как еще в 1905 году отец вдруг явился страшно взволнованный и сообщил, что для него Россия умерла. Это было во время первой русской революции, когда его же собственные моряки с крейсера «Алмаз», которым он командовал, пожелали взять его в заложники, иначе грозили открыть огонь по Петербургу. Император не мог, конечно, члена фамилии выдать безумной черни, но и противиться открыто опасался. Он предложил отцу выйти в отставку, однако тот этого не вынес бы и дипломатично уехал с нами, с семьей, за границу, в Биарриц, благо мы с Андреем были тогда ужасно больны скарлатиной. Эта поездка стала почти роковой для отношений моих родителей, между прочим. Там отец встретился с Марией Ивановной и maman со своим Фэном!
Впрочем, вернусь к торжественному дню моего венчания.
Феликс купил мне в Париже бриллиантовую цепочку с розовой жемчужиной – чудо красоты! Бабушка подарила чудную брошь с жемчугом и бриллиантами. Родители – сапфировое колье и мамин собственный изумрудный кулон, потом еще брошку с рубинами и бриллиантами и тремя жемчужными кисточками и небольшое бриллиантовое колье. Мой дядя Никки и тетушка, которой пришлось сменить гнев на милость, склонившись перед мнением вдовствующей императрицы, подарили два ряда чудесного жемчуга, который мне всегда очень нравился. Я была в восторге, тем паче что мои родственники, ссориться с которыми я бы ни за что не хотела и которые были мне очень дороги, ничего плохого не говорили, а наоборот, вспомнили, как меня в детстве называли Бэби Рина и как они меня всегда любили. А дядя Никки рассказал, что всегда сравнивал меня и Олю и радовался, что «наша толще». Вообще все в тот день, когда мы ездили к ним в Царское за благословением, очень расчувствовались.
Феликс, разумеется, не мог не начудить. Император спрашивал его, что подарить на свадьбу. Государь хотел предложить ему должность при дворе. Но Феликс ответил, что для него лучшим свадебным подарком будет привилегия сидеть в театре в императорской ложе. Когда передали дяде Никки этот ответ, он рассмеялся и согласился.
Церемония в Аничковом дворце очень отличалась от общепринятой – прежде всего той свободой, которую ощущали все приглашенные благодаря изысканному гостеприимству моей дорогой бабушки. Когда старенький лифт, в котором Феликс, одетый в черный редингот с шитыми золотом воротником и отворотами, отдельно поднимался в часовню, застрял на полпути, вызволять его отправились не только служители, но и императорская семья, и чуть не половина гостей. Говорят, все очень веселились (кроме Александры Федоровны, которая держалась в стороне). Мне, к сожалению, пойти туда не было дозволено – более того, меня не известили о случившемся, и я никак не могла понять, отчего Феликс опаздывает. Думаю, все невесты, которым приходится пережить опоздание женихов на свадьбы, испытывают схожие чувства… Гоголь оказал им дурную услугу, потому что тайный призрак Подколесина, выпрыгнувшего в окошко накануне венчания, тревожит их непрестанно! Котя (конечно, она была на моей свадьбе, несмотря на то, что уже не служила у нас, а жила на положении замужней дамы) изо всех сил меня успокаивала, а когда Феликс появился, сказала: «Ну совсем как у Толстого!» Но я ее тогда не поняла.
К стыду своему, я прочла «Анну Каренину» довольно поздно, лет в тридцать пять, и, когда читала о том, как парадная рубашка Левина оказалась уложена в багаж, как долго ее оттуда доставали, и как «ни жива ни мертва» была Кити, пока жених не прибыл, наконец, в церковь, и как сказала Левину, мол, думала, что он сбежал, я очень веселилась и умилялась, вспоминая свою свадьбу и слова моей Коти.
Я так переволновалась из-за опоздания Феликса, что ноги у меня заплетались, когда mon oncle император Николай Александрович повел меня к алтарю, и, хоть я очень хотела первой ступить на тот розовый шелковый ковер, который расстелил священник, чтобы, по обычаю, по нему прошли жених с невестой (считается, что в доме будет главенствовать тот, кто первым ступит на этот ковер), но запуталась в шлейфе, и Феликс оказался проворней. Впрочем, думаю, в нашей жизни ничего не изменилось бы, ступи на ковер первой я, ибо мне все равно не удалось бы опережать моего мужа ни в поступках, ни в фантазиях, ни в грехах, ни в добродетелях.
В тот день я очень устала – прежде всего, конечно, от волнения. Отчего-то я непрестанно думала о предстоящей ночи… Страшилась ее до дрожи зубовной! Но вот церемония закончилась, мы переоделись и отправились на вокзал. Брачная ночь должна была пройти в поезде, который повезет нас в Париж и дальше, по маршруту нашего свадебного путешествия.
На вокзале была огромная толпа родных и друзей, но когда поезд тронулся и миновал перрон, мы с Феликсом, все еще смотревшие в окно, увидели одинокую фигуру, стоявшую вдали от всех, на самом краю перрона. Поезд промчался, фигура исчезла. Мы все еще смотрели в окно, боясь взглянуть друг на друга, потому что сразу узнали Дмитрия.
Наконец Феликс обнял меня и прошептал:
– А все же я достался вам, Ирина.
В это самое мгновение я подумала:
«А все же я досталась вам, Феликс!»
Впрочем, неважно. Оба – он и я – мы не достались Дмитрию, это главное.
Потом дружба моего мужа и Дмитрия Павловича возобновилась, они были связаны одним ужасным историческим обвинением. В ту пору меня это мало волновало, куда больше меня волновало бы, если бы они вновь оказались связаны любовными отношениями, но ничего не знаю на сей счет наверное, хотя слухи ходили всякие…
А о нашей первой брачной ночи могу сказать, что она была бы очень волнующей, если бы любимый пес Феликса, мопс Панч, который ехал с нами и о котором мы совершенно забыли, потому что он уснул под горой букетов, не вылез наружу в самый нежный момент и не насмешил нас до того, что мы только под утро смогли вновь обрести подобающее для такой ночи настроение.
Я уже говорила, что мне не с кем сравнивать Феликса как любовника. Но эту ночь я не забуду никогда, потому что она сделала нас равными: я поняла, что он так же зависит от меня, как я от него, что он так же боится меня, как я его, – и полюбила его за это еще больше. Мы были идеальной парой, я всегда знала это. Мы оба были льдом, который иногда таял, но вскоре вновь принимал привычную холодность. Я благодарна моему мужу за то, каким он был, за то, что он был именно таким, а не иным! Возможно, другой мужчина дал бы мне другие ощущения и другое счастье, но я никогда не жалела о том, что получила от жизни!
Наше свадебное путешествие началось в Париже, где мы жили в одном из отелей на Вандомской площади. Там Феликс всегда останавливался прежде и держал за собой номер. Теперь этого отеля уже давно нет… В первое же утро нас разбудила ma tantine великая княгиня Анастасия Михайловна, любимая сестра моего отца (собственно, единственная его сестра), герцогиня Мекленбург-Шверинская, явившаяся в сопровождении грумов, которые несли какие-то свертки. Свадебным подарком тетушки были двенадцать корзинок для хранения бумаг – разных форм и видов плетения.
Великая княгиня вообще была оригиналка и даже чудачка – как это называют французы, drфle de petite bonne femme. Она предпочитала жить не в своем герцогстве, а во Франции. Когда Феликс был в Париже в прошлый раз, она целиком завладела им. Ни свет ни заря приезжала к нему в номер и читала газету, пока он умывался и одевался. Если застать его не удавалось, рассылала за ним слуг по всему Парижу или сама пускалась на автомобиле на поиски.
Анастасия Михайловна любила ходить в театр, но сопровождать ее туда была сущая мука. На спектакле она засыпала в первом же акте, но, вдруг проснувшись, заявляла, что пьеса ее утомила, уморила и что надо пойти на другую. Мы с мужем, конечно, тащились следом, порой умудряясь побывать в двух-трех театрах за вечер. А еще великая княгиня страстно любила танцы. Отоспавшись в театрах, она могла танцевать ночь напролет!
Собственно, это именно она приохотила нас танцевать tango. Это был танец, недавно вошедший в моду и привезенный в Европу аргентинцами, разбогатевшими не то на серебре, не то на изумрудах, точно не скажу. Хотя изумруды, кажется, в Бразилии… А впрочем, о танго! Оно уже и в России стало невероятно популярно, по нему с ума сходили известные танцоры – Тамара Карсавина, например, да и Нижинский, но всех известней была актриса Эльза Крюгер, ее даже называли – королева танго. Ее партнерами и любовниками были прославленные Альберти, Мак, Вали, и эта скандальность добавляла интереса к самому танцу, который кто танцевал равнодушно, официально, а кто с откровенной страстью, как сама Крюгер. Мне танго сначала нравилось, но мгновенно разонравилось, как только я узнала, что эта Крюгер учила танцевать Феликса и у них был мимолетный роман. Но здесь, в Париже, никакой Крюгер и в помине не было, Феликс принадлежал мне, а поэтому я снова полюбила танго и вскоре танцевала его прекрасно, во всяком случае не хуже других в тех салонах, куда нас таскала тетушка.
Самое смешное, что, как мне сообщила Анастасия Михайловна, любившая знать досконально все о том, чем она увлечена, у себя на родине этот танец считается почти неприличным из-за того, что мужчина и женщина стоят очень близко, гораздо ближе, чем в вальсе, и более крепко обнимаются. Вообще сначала его танцевали только мужчины, ибо в Аргентине женщин гораздо меньше, чем мужчин; потом тамошние сеньоры стали искать себе партнерш среди femmes de mоеurs lйgиres, которым, само собой, чем крепче обниматься с мужчинами, тем лучше, и только некоторые из
В Париже тогда самым модным цветом был оранжевый – его называли couleur du tango, цвет танго. Почему? О, эта история меня весьма повеселила! Когда все стали танцевать танго и это слово не сходило с уст, какой-то торговец, у которого на складах залежалось огромное количество оранжевого шелка, взял да и выставил его в продажу под названием «Le Tango». В считаные дни шелк, на который раньше никто и смотреть не хотел, был распродан, торговец сорвал барыши и сделал мануфактурщику новый заказ, ну а Париж и вся Европа, в том числе и Россия, без устали танцевали танго в оранжевых шелках… Под музыку оркестра Канаро…
Во время нашего свадебного пребывания в Париже мы тратили довольно много сил, чтобы сбежать от герцогини Мекленбург-Шверинской. Однажды выскочили из отеля через ход для прислуги и, схватив первое попавшееся такси, велели везти себя на Монмартр, который тетушка терпеть не могла, потому что там как раз достраивался – на улице имени несчастного шевалье де ла Барра, история которого меня всегда заставляла плакать, – великолепный храм Sacre-Coeur, Святого Сердца, который парижане отчего-то презирали как неудачный новодел. Ну и тетушка, обожавшая парижан и подражавшая им в чем могла, тоже презирала. А нам с Феликсом это здание, в котором было что-то восточное, очень нравилось, мы часто вспоминали его потом, путешествуя по Египту и Ближнему Востоку.
Итак, мы бывали на Монмартре. В то время он вовсе не был Меккой для туристов, еще не вошел в моду и не был обозначен во всех путеводителях – туда приезжали люди, которых интересовало входившее в моду очень странное искусство. Кругом царила такая грязь, такая убогая нищета! Отчетливо пахло эфиром – он свободно продавался в аптеках, и многие здешние обитатели использовали его вместо кокаина и гашиша. Неудивительно, что их искусство было таким болезненным, искаженным! Мне это собрание вывернутых ног и лиловых лиц с красными глазами не нравилось. Например, картины Пикассо меня всю жизнь заставляли презрительно поднимать брови, нимало не восторгая…
В то время этот испанец из Барселоны уже начал добиваться успеха и вовсю ухаживал за прелестной актрисой дягилевского балета Ольгой Хохловой. А на Монмартре еще жива была память о нем, он стал местной достопримечательностью и чуть ли не каждый второй обитатель Монмартра считал нужным упомянуть, что был на дружеской ноге с Пабло или Полем, как его называли на французский лад, рассказать, что еще лет пять назад он был нищим, описать, каким он был невысоким, смуглым и довольно невзрачным, не сказать – уродливым. Однако он обожал роскошных блондинок. С тогдашней своей подружкой и натурщицей, Фернандой Оливье, они так бедствовали, что не имели 90 сантимов заплатить за похлебку с говядиной. А Бизу-Бизу, кот-ворюга Фернанды, в такие дни приносил ей и ее любовнику кровяную колбасу, которую таскал у соседа! Иногда Фернанда и Пабло рано утром совершали набеги на дома зажиточных буржуа на улочках Монмартра, надеясь стащить молоко и круассаны, оставленные разносчиками у дверей. Совсем изголодавшись, любовники заказывали обед у кондитера-трактирщика с улицы Абесс. А когда посыльный приносил заказ на дом, Фернанда, не открывая, кричала, что еще не одета, поэтому корзину можно оставить у двери, она придет и заплатит потом.
Слов нет, Фернанда и впрямь исправно платила, когда Пикассо продавал очередную картину и разживался деньгами. Сначала они получали только су и франки, потом дошло дело до луидоров, которых прежде и не видели. Когда скупщица картин Берта Вейл заплатила Пикассо в первый раз луидорами, он, не веря глазам, стал стучать монетой о мостовую, проверяя ее подлинность по звуку!
Таких рассказов мы вволю наслушались во время наших прогулок по Горе Мучеников[10], хотя это и не подогрело моего внимания и симпатий к Пикассо. А когда я узнала впоследствии, до чего мерзко он обращался с Ольгой Хохловой, я и вовсе прониклась к нему отвращением, больше даже упоминать это имя не желаю[11].
Еще Феликс любил Монпарнас, в то время – совершенно полусельский район около вокзала, уже ставший, однако, местом обитания истинной богемы, потихоньку мигрировавшей туда с Монмартра. И одна из встреч с тамошними обитателями, этими полупьяными босяками, имена которых теперь вошли в энциклопедии, имела для нас потом, когда мы открыли дом моды, продолжение, поэтому я о ней здесь расскажу.
Я еще раньше поняла, что с Феликсом мне не придется вести такое же отстраненно-рафинированное существование, какое я вела прежде, будучи словно закупорена в драгоценном флаконе для духов. То есть существование наше осталось рафинированным, иначе и быть не могло при нашем общественном положении, состоянии и утонченных привычках Феликса, однако живая жизнь все чаще проникала в мой «флакон» – просто потому, что утонченность уживалась в Феликсе с жаждой некоей тьмы. Он это называл любопытством – ну, пусть так и называется, если погружение в грязь можно совершать из любопытства и не без удовольствия.
Во время нашего свадебного путешествия я находилась под очень сильным влиянием своего молодого супруга, а оттого изо всех сил пыталась убедить себя, что тоже испытываю удовольствие.
Раза два или три мы обедали на Монпарнасе – то в ресторане «Бати», это напротив кафе «Дом», как раз на углу бульвара Распай, где собирались местные старики поиграть в домино и послушать косматого скрипача, который играл для них Бетховена. Зашли мы и в «Лё-Вигурей», на углу Кампань-Премьер, и в молочную столовую мадам Ледюк. У меня сначала было такое ощущение, что я погружаюсь в какую-то клоаку. Из таксомотора выходить казалось опасным, однако plat du jour, блюдо дня, у Бати оказалось довольно вкусным… Жаль, позабыла, что мы ели, скорее всего, телятину и тушеные каштаны с изюмом, а впрочем, может быть, и нет. Так или иначе, мы в первый же день очутились среди толпы каких-то более или менее оборванных молодых людей, которые сгрудились вокруг большого стола, уставленного невообразимым количеством блюд подряд – от закусок до пирожных. Кажется, здесь было наставлено все, что имелось в меню, да еще в тройном размере – по числу сидевших за столом едоков.
Они торопливо поглощали пищу, причем было видно, что один ест через силу, другого сейчас стошнит и только третий, довольно привлекательный, хотя и чрезмерно полный, рыхлый мужчина, откровенно наслаждался едой.
– Которая перемена? – вдруг спросил, пробираясь мимо нас, высокий и очень красивый молодой человек. Атлетическое сложение и поразительное лицо, итальянский тип, но не чистый, сладкий, а нервный, чуточку злобный… Такое лицо могло, наверное, быть у Люцифера, вздумай он заглянуть в мир людей, чтобы притвориться среди них своим.
– Вторая, – ответил кто-то. – Кажется, Вламинк уже сдается.
И в то же время один из едоков, тот, на лице которого уже было написано отвращение, хлопнул об стол потертый бумажник и воскликнул:
– Ладно, господа, я выхожу из игры! Мое брюхо того и гляди лопнет!
– Только вторая перемена, Вламинк! – обиженно воскликнул красавец. Я только тут разглядела, что поношенный бархатный пиджак был надет у него на голое тело, а калабрийская мягкая шляпа прикрывала черные, спутанные, давно не мытые волосы. И брюки, и пиджак были испачканы красками, пахло от красавца скипидаром и вином, и легко было догадаться, что это художник. – Только вторая перемена, а ты уже сдался!
– Ну что ж, Моди, садись за меня, – пригласил Вламинк. – Хоть поешь как следует. Как, Дерен, Аполлинер, вы не против?
Полный мужчина сделал приглашающий жест, не переставая жевать, но его сосед, давясь едой, воскликнул:
– Нет, я не хочу! Это против правил! Плати за еду, Вламинк, и покончим с этим!
Подошел человечек в большом белом переднике, усмехаясь, показал грифельную доску с написанными на ней цифрами. Вламинк явственно перекосился, но все же заплатил, тщательно отсчитав чаевые, а потом разразился хохотом:
– Еще порция – и я лопнул бы и все равно сдался, но денег для уплаты проигрыша у меня бы уже не хватило!
– Ах ты отвратительный хитрец, – сказал Моди, – лишил меня удовольствия посмотреть, как ты лопнешь!
Кругом засмеялись.
Я покосилась на Феликса. Он то с любопытством рассматривал того, кого Вламинк назвал Аполлинером, то переводил взгляд на Моди. Во мне на миг вспыхнула было ревность… Но тут Феликс повернулся ко мне и быстро сказал по-русски:
– Этот красавчик, похожий на падшего ангела, – Модильяни. А толстяк – Аполлинер.
Имя Модильяни (как и Вламинка, и Дерена, а ведь все это были художники, впоследствии прославленные, их картины нынче выставлены в музее д’Орсе) мне ничего в ту пору не сказало, да и теперь я считаю, что слава этого художника раздута его похождениями, обстоятельствами его трагической и романтической жизни, а не его искусством, – но про Аполлинера слышала даже я. Мы в лавке недавно наткнулись на сборник его стихов под названием Alcools. В России символисты тоже любили играть, составляя из слов стихотворения геометрические фигуры, но каллиграммы Аполлинера оказались очень затейливы. Однако восторга от чтения стихов я не испытала. И все же смотрела на него с интересом.
Словно ощутив мой взгляд, Аполлинер встал и внимательно посмотрел на меня. Отер рот салфеткой и сказал:
Поделиться книгой: