Помоги проекту - поделись книгой:
Леонид Ленч
Это было
В своем большинстве рассказы, включенные в эту мою крокодильскую книжечку, основаны на подлинных эпизодах из прожитой мною долгой жизни.
Они, увы, не обладают шутливой крокодильской оснасткой.
Но зато в них нет ни грана неправды, а по-моему, когда ты пишешь о своих встречах с такими людьми, о которых пишу я, привирать и что-то придумывать не надо.
Златоуст Федулин
Мне могут сказать, что этот мой рассказ написан на старую тему.
Я принимаю этот читательский упрек. Больше, я даже готов назвать его тему избитой. Но что же делать? Мы бьем, бьем из наших сатирических пушечек по общественному пороку, о котором пишу, а он все не исчезает из нашей общественной жизни.
Выход у нас один - продолжать бить!
Итак, "Златоустом" Ивана Семеновича Федулина прозвали сослуживцы за его поразительное умение произносить речи (и речушки) на собраниях и совещаниях по любому животрепещущему поводу.
Потом, когда речь была уже произнесена, а Иван Семенович, солидный, очень серьезный, уже сидел на своем месте (обычно во втором ряду), слушатели понимали, что речь эта была "ни о чем", что Федулин повторил лишь то, о чем уже писали в газетах, не отступая от витавшего в воздухе набора слов и фраз ни на шаг.
Но и, с другой стороны, осудить его было не за что: набор-то был точным и объемным. К чему тут придерешься?!.
Но послушайте, что с ним произошло на последнем собрании, посвященном теме перестройки.
Выступил один оратор, другой, третий. Они говорили о конкретных, реальных задачах - применительно к нашему учреждению, связанных с тем, что мы стали называть перестройкой. Речи их находили свой отклик в аудитории, каждый оратор имел успех - один побольше, другой поменьше. А Иван Семенович сидел у себя во втором ряду, как всегда, значительный и солидный, но несколько удивленный тем, что председатель собрания не дает ему слова.
После шестого оратора он не выдержал, поднялся и громко сказал:
- Я послал в президиум записку с просьбой дать мне слово в самом начале собрания. Когда же я его, наконец, получу?!
Председатель ответил:
- Записку вашу я получил. Но вот тут поступило предложение прекратить прения. Я его проголосую. Кто за то, чтобы прекратить?
Взметнулся лес рук.
Председатель объявил, что собрание закрыто и что сейчас главное - работать, работать и работать. Сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.
...Иван Семенович остановил председателя, когда тот уже собирался уйти со сцены, и сказал ему, что удивлен и "не скрою, обижен" тем, что не получил слова.
Председатель сказал:
- Понимаешь, Иван Семенович, сегодня у нас на собрании был товарищ из райкома... начальство! Я подумал, как бы он не записал тебя, извини уж меня по старой дружбе, в болтуны. Потому что я-то знаю, что ничего, кроме того, что все знают, ты о перестройке не сказал бы!..
Иван Семенович надулся, но лишь на мгновение. А потом сказал, не скрывая своей обиды, но уже не столь острой:
- Эх ты! А еще друг-приятель. Прислал бы заранее мне записочку, чтобы я выступил с речью против болтунов и пустой болтовни по поводу перестройки. Я бы такую закатил речушку... Ну, ладно, в следующий раз слово мне дашь!
"Смешной человек" и мы – пижоны
Я начал свою сатирическую карьеру в ранней молодости, когда, живя на юге страны в хорошем областном городе, стал регулярно публиковать в местной газете свои фельетоны, написанные, как правило, в сюжетной форме.
Но вот вспоминательная "волна" подняла со дна пережитого еще один жизненный эпизод...
Итак, речь пойдет о "смешном человеке". Что это за человек?
Звали его Виктор Николаевич (фамилию я опускаю), он был профессором - преподавателем анатомии в областном медицинском институте.
Представьте себе довольно высокого худощавого мужчину лет сорока пяти, с неизменной доброжелательной улыбкой на лице, с седеющими кудрями, ровно обрамляющими идеально круглую и идеально лысую голову. Летом эту голову прикрывала от зноя полотняная шляпа, зимой - от ветра - меховая шапка. Весной и осенью Виктор Николаевич носил плащ-крылатку - старинное мужское одеяние крыловско-пушкинских времен.
Он был большим добряком, студенты над ним посмеивались, но любили: Виктор Николаевич никогда никого не резал на экзаменах, а выводил неучу спасительную троечку, говоря при этом всякий раз одно и то же анекдотическое:
- Я верю, что вы это знаете, но почему-то от меня скрываете... Стесняетесь? В следующий раз, пожалуйста, не стесняйтесь!..
Его жена Елена Давидовна была моложе своего мужа лет на шесть-семь. Брюнетка с темно-зелеными глазами, маленькая, вся какая-то уютная и очень хорошенькая, она принадлежала к типу женщин-кошечек. Она тоже имела высшее медицинское образование, но врачом не стала, а занималась, как могла и как умела, домашним хозяйством.
В небольшом (сравнительно) городе, где все красивые женщины и их романы были взяты у нас, у местных "пижонов", на строгий учет, Елена Давидовна занимала особое место. Романов за ней не числилось, а ее отношения с мужем - это все знали! — были более чем прохладные. Мне остается только признаться, что я пытался стать героем ее романа, но потерпел неудачу.
И вдруг Виктор Николаевич, наш милый анатом... сам завел роман с женой одного адвоката - пустой и легкомысленной женщиной Евой Сергеевной М.! За ней - по нашему пижонскому счету - числились не романы, а мелкие, пошлые интрижки, до которых любвеобильная Ева была большой охотницей. В ее-то сети и угодил Виктор Николаевич.
Тогда (да и сейчас тоже) летом на город часто обрушивались внезапные катастрофические ливни. Однажды такой ливень на несколько часов парализовал всю городскую жизнь: трамваи и автобусы не шли, по мостовой и тротуарам шумно мчались буйные, пенистые реки, небо грохотало, молнии то и дело перечеркивали его своими совершенно сумасшедшими зигзагами. И надо же было так случиться, что как раз на это время у нашего профессора было назначено свидание с его Евой!
Любой другой благоразумный ученый наверняка отложил бы свидание, но не таков был наш милый анатом! Он снял обувь, храбро закатал штаны выше колен и, держа в одной руке свои туфли и носки, а в другой - букет алых гвоздик, отправился на любовное свидание, которое, по его разумению, не подлежало отмене ни при каких обстоятельствах.
Конечно, он был очень смешон в своей крылатке, с мокрыми седыми кудрями, свисавшими из-под шляпы на мокрые плечи, с туфлями и носками в одной руке и букетом алых гвоздик в другой. Ему приходилось при этом взбираться - в таком виде! — на крыши низких провинциальных домиков, перепрыгивать с одной крыши на другую, и снова спускаться на тротуар, и снова нырять в весело ревущие ручьи, стремясь все вперед и вперед - к Еве!
Я случайно наблюдал за его походом, стоя в надежном укрытии от ливня и грозы, ожидая, когда вся эта какофония кончится.
На следующий день над Виктором Николаевичем с моей легкой пижонской руки смеялся весь город. Я не скупился на краски, рисуя его портрет: закатанные штаны, крылатка, туфли и носки в одной руке, а гвоздики в другой...
А сейчас... сейчас меня гнетет чувство позднего раскаяния за этот мой поступок! Если для легкомысленной Евы ее связь с анатомом была именно пошлой интрижкой, то для него она была именно романом с высокими чувствами, с цветами, с преградами, которые нужно преодолеть во что бы то ни стало!
А словечко "пижоны" пустил в обращение - позвольте мне это напомнить иному читателю - Пушкин в "Евгении Онегине". Пижоны - это юные, беспечные и бездумные искатели любовных приключений.
Деликатная проблема
Перед самым концом рабочего дня появился посетитель, при одном взгляде на которого сотрудник редакции, принимавший жалобы и заявления от читателей, понял, что сегодня ему вовремя с работы не уйти!
Посетитель был хмур, весь какой-то всклокоченный и взъерошенный. "Не уйду, пока своего не добьюсь!" - было написано на его лице.
Он сел на предложенный ему стул и молча уставился на сотрудника.
- На что будем жаловаться? — с привычной бодростью спросил сотрудник.
- Я к вам не с жалобой.
- А с чем же?
- Скорее с рационализаторским предложением... по одной такой... деликатной проблеме! В общем, прочтете, и вы осознаете ее общественную значимость.
Сотрудник взглянул на ручные часы.
- А вы не могли бы... в двух словах изложить суть вашей проблемы? И мы вместе ее осознаем. Нас, знаете, время поджимает!
Посетитель взял со стола свою бумагу и показал сотруднику то, что было в ней напечатано крупными заглавными буквами и подчеркнуто жирной чертой.
- Прочтите хотя бы это!
Сотрудник стал читать вслух:
- "Замечено, что когда у женщины начинается период зубной недостаточности, у нее одновременно повышается агрессивность, свойственная вообще женскому характеру. Объектом агрессии становится мужчина, то есть ее муж; который, по мнению жены, всегда оказывается виновником всех еще не преодоленных нами бытовых трудностей и неурядиц. Проблема мира и покоя в семье в эпоху технического прогресса..."
Сотрудник прервал чтение, отложил в сторону бумагу и сказал:
- Все это, извините, очень нелепо. Какое же рационализаторское предложение у вас имеется... по этому вопросу?
- Я иду от личного опыта. Моя жена именно такая агрессивная женщина. Когда ее постигла зубная недостаточность (в чем, конечно, оказался виноватым, как понимаете, я!), она обратилась в одну поликлинику, и ей сделали протез. Хороший протез: жевательная способность на высшем уровне, речевая четкость отличная. Но есть одна особенность: как только жена начинает меня ругать, протез автоматически выскакивает из ее рта. Не выдерживает!.. Видимо, его структура не переносит таких мощных звуковых колебаний... Понимаете теперь, какая тут открывается перспектива?
- Позвольте, — сказал сотрудник, — она же может поставить протез на место и начать все сначала!
- Теоретически может, но она воспринимает это выскакивание как некий психологический сигнал и... приходит в норму.
- Какое же у вас рационализаторское предложение?
- Я предлагаю обязать все зубные поликлиники и амбулатории делать для женщин повышенной агрессивности только вот такие протезы... с автоматическим выскакиванием. Заказчица должна представлять в амбулаторию справку от мужа (или от домоуправления), что она не агрессивная, тогда, пожалуйста, ей сделают обычный зубной протез! Справки нет - получай, матушка, с выскакиванием. Но это уже вопросы техники, детали. Тут (он нежно погладил ладонью свою бумагу) у меня все это написано... Вы обещаете мне внимательно изучить мое предложение и дать ему ход? Очень вас прошу!
Сотрудник обещал и... передал его рационализаторское предложение мне, а я, как видите, дал ему ход!
Это было
Весной 1925 года я, двадцатилетний студент 2-го курса экономического факультета Ростовского университета, благополучно сдавший все экзамены и переведенный на 3-й, последний курс, оставил "по семейным обстоятельствам" университет и вернулся в Краснодар, покинутый в 1923 году именно ради продолжения высшего образования в Ростове-на-Дону.
Университет я оставил не только по бесшабашному легкомыслию, свойственному ранней молодости, а потому, что окончательно убедился в том, что экономические дисциплины мне не по нутру. Я писал стихи, подписывая их девичьей фамилией своей матери - Леонид Солнцев, был членом Всероссийского союза поэтов, поклонялся Маяковскому и одновременно любил стихи Бунина и сам мечтал о славе поэта. Посудите сами, при чем тут статистика и экономическая география?!
В Краснодар я вернулся с легкой душой. Но надо же было где-то работать: лирические стихи мои не могли, конечно, прокормить нас с матерью. У меня было рекомендательное письмо к ответственному работнику Краснодарского отделения Госбанка Д. С. Иванову, и я пошел устраиваться на работу в Госбанк.
Д.С. Иванов принял меня любезно, обещал помочь. Однако когда я вышел из помещения банка на солнечную, веселую улицу Красную, я с поразившей меня самого отчетливостью понял, что энтузиаста гроссбуха из меня никогда не выйдет, как уже не вышло экономиста, и что идти в банк на работу даже временно мне совершенно незачем. А куда идти? И вдруг (о, это роковое "вдруг", приносящее людям то счастье, то несчастье!) я встретил на Красной старого приятеля, бывшего студента Краснодарского политехнического института Борю Рискина. Оказалось, что Боря стал журналистом, работает в краснодарском "Красном знамени" репортером и даже иногда помещает заметки с подписью. С какой?
- Я подписываюсь Б. Кин. Как великий английский актер! — сказал Боря, тонко усмехаясь. Вот он-то и уговорил меня идти на работу в "Красное знамя" внештатным репортером, пообещав поговорить обо мне с секретарем редакции Луценко и ответственным редактором Михаилом Ивановичем Базарником.
Забегая вперед, я должен прямо сказать, что это мое "вдруг" стало для меня счастливым "вдруг". Если из меня, недоучившегося беспартийного студента-экономиста, беспредметного, как тогда говорили, лирика, мечтателя, мечущегося по жизни "без руля и без ветрил", получился сначала журналист, фельетонист, литератор, а потом и советский писатель, я всему этому обязан высшей школе, какой была для меня редакция краснодарской газеты "Красное знамя".
Труд репортера, однако, тоже не пришелся мне по душе. Я был от природы застенчив, а эта черта человеческого характера противопоказана профессии репортера так же, как, скажем, замедленность реакций- летчику. К тому же я был честолюбив.
"Мечтал о славе поэта, ну, если не всемирной, то в масштабе хотя бы родного отечества, — размышлял я самокритически, — а сам сочиняю десятистрочные заметки без подписи".
Это меня не устраивало и даже угнетало. Да и чувство юмора искало творческого выхода.
"Фельетон - вот куда мне надо идти. Фельетон - это мое место в газете!"
Случай выдвинуться скоро представился. Меня вызвал к себе секретарь редакции Луценко, сам пописывавший фельетончики, и сказал, кивнув на сидевшего у него в кабинете бородатого слезливого старца с холщовой заплатанной сумой через плечо:
- Гражданин жалуется на собес, мне некогда, поговорите с ним и напишите заметку строк на сорок - пятьдесят, не больше.
- С подписью?
- Можно с подписью.
Я поговорил со старцем и... размахнулся на фельетон в сто двадцать строк.
Я уже не помню, чем обидел собес старика с холщовой сумой, но твердо помню, что обиды эти я художественно здорово приукрасил (приукрасил, но не приврал!), не пожалев сарказма в адрес собесовского начальства.
Луценко мой фельетон понравился, и он отправил его в набор почти без сокращений. Подписан он был - Леонид Ленч. Придумал эту подпись, как мне помнится, тот же Боря Рискин, он же Б. Кин, "однофамилец" великого английского актера. На худсовете репортеров "Красного знамени" подпись приняли и утвердили. Так я и стал Ленчем.
Фельетон мой произвел впечатление в "редакционных кругах", а главное, в собесе. Старик с заплатанной сумой получил помощь и пришел в редакцию благодарить меня. Он долго тискал меня в своих объятиях и, благоухая, как писал Стивенсон, "отнюдь не амброй", елозил по моему лицу бородой, мокрой от слез благодарности. За первым фельетоном последовал второй, третий, и не успел я оглянуться, как стал популярным на Кубани фельетонистом.
Наверное, я писал свои фельетоны неплохо, во всяком случае, я тщательно работал над их языком, искал образное решение для темы фельетона, придумывал броские названия, не скупился на лирические эмоциональные отступления и острил напропалую со всей своей студенческой пылкостью.
Однако секрет популярности моих (да и не только моих) фельетонов среди читателей заключался, думается, не только и не столько в литературных качествах моих писаний, а в их общей направленности. Ведь советский образ жизни только утверждался тогда, происходил, собственно говоря, процесс становления советского строя. На Кубань этот процесс пришел вообще с опозданием на три года, вычеркнутые из жизни гражданской войной. В практической работе советских органов, в особенности низовых, бывали ошибки, допускались иногда несправедливости, давали себя знать бюрократизм (в то время он даже не прибегал к тонким приемам мимикрии, а был голенький, первозданный), волокита и в особенности тот вельможный и грубый порок, который Ленин назвал метким словечком "комчванство". Обиженные люди, естественно, видели в газете своего защитника, ревнителя чистоты принципов и идеалов нового общества. А кто в основном выполнял эту защитную функцию газеты? Фельетонист!
Я получал великое множество писем от читателей. Подавляющее большинство моих фельетонов в "Красном знамени" было написано или по письмам, или в результате личного общения с людьми, у которых была та или иная нужда в печатном слове. Надо было определить, имеет ли эта нужда общественное значение, годится ли самый факт для фельетона, для сатирического заострения или лучше переправить жалобу в отдел писем. Тут, конечно, дело не обходилось у меня без ошибок, случались перехлесты. Не раз задетые моими фельетонами влиятельные товарищи пытались свести счеты со мной, но редактор "Красного знамени" М. И. Базарник с неизменным тактом, ссылаясь на мою молодость, отстаивал и спасал меня.
Писал я, само собой разумеется, и фельетоны другого типа, иной тональности. Однажды мне передали послание эмигранта-белогвардейца к своим одностаничникам. В этом письме изгой укорял казаков-земляков за покорность Советам, стращал их: "Ужо вернемся, покажем кое-кому!"
Станичники обсудили послание на общем собрании и отправили земляку за границу свой ответ, написанный хлестко и едко, по всем канонам казачьего фронтового юмора. Материал был первоклассный. Я написал фельетон, обыграв в его вступительной части картину Репина "Запорожцы пишут письмо турецкому султану".
Не прошло и трех дней после его опубликования в газете, как я получил анонимное письмо, в котором некто, пожелавший остаться неизвестным, очень вежливо сообщил мне, что гонорар за этот фельетон- виселицу - я получу в свое время.
Помню свой стихотворный фельетон - 8 строк, — наделавший в Краснодаре много шуму. В городе гастролировал знаменитый в те времена певец-бас. За большие деньги он спел обедню в краснодарском соборе. Я откликнулся на эту его "гастроль" такими стихами:
Администратор певца пришел в редакцию обижаться, требовал опровержений и извинений, говорил, что я "срываю гастроли, запланированные центром", потому что певец очень недоволен и решил уехать из города, где позволяют себе такие насмешки над его персоной. Редактора Базарника, человека твердого, но очень деликатного в обращении с людьми, в редакции он не застал, принимала его Нина Торская, заместитель редактора, старая большевичка, ходившая в кожаной вытертой куртке и мужской кепке, прямая и резкая на язык женотдельщица. Мы, молодые журналисты, ее побаивались.
Администратор певца вошел в кабинет Торской уверенной походкой жуира и баловня судьбы, а через пять минут выскочил оттуда, как ошпаренный кот. Мне даже показалось, что он жалобно мяукнул, убегая из редакции.
Поделиться книгой: