E-LIT (Э-Лит) Читать Стихотворения и поэмы

Читать: Стихотворения и поэмы - Ованес Туманян на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит

Помоги проекту - поделись книгой:

«Здорово, кот! — Промолвил пес, Протягивая лапку, — Трещит На улице мороз, Скорее Шей мне шапку! Я за ценой Не постою. Ну что ж, Сошьёшь?» — «Изволь, сошью!» 3 «А долго ль ждать?» — «В денек-другой Окончу я работу. Ты приходи, Мой дорогой, За шапкою в субботу! Папаху шить — Не шубу шить. Для друга Можно Поспешить!» 4 «Такую шапку Смастерим, Что будет всем Завидно. А о цене Поговорим. Нам торговаться Стыдно. Папаху шить — Не шубу шить. С деньгами можно Не спешить». 5 В субботу утром Старый пес, Потягиваясь зябко, Просунул в дверь Замерзший нос. «Ну что, Готова шапка?» — «Нет», — говорят Ему в ответ. «А где хозяин?» — «Дома нет!» 6 Продрогший пес Присел и ждет Перед крыльцом На тряпке. Вот по дорожке Кот идет В богатой Новой шапке. Увидев пса, Сказал он так: «Зачем торопишься, Чудак? С таким шитьем Нельзя спешить. Нешуточное дело! Папаху шить — Не шубу шить, Но надо шить умело. Побрызгал шкурку Я с утра, Теперь кроить ее пора!» 7 «Мне очень жаль, — Ответил пес, — Что шапка не готова. Но не сердись На мой вопрос: Когда явиться Снова? Не в гости Я хожу В твой дом, А за своим Хожу Добром!» 8 «Ну, так и быть, — Бормочет кот, — Приди к обеду В среду!» Среда настала. Пес идет За шапкою К соседу. «Как поживаешь?» — «Жив-здоров!» — «Готов заказ?» — «Нет, не готов!» Тут вышел крупный разговор, Потом и потасовка. «Ты, братец, плут!» — «Ты, братец, вор, Жена твоя плутовка!» — «Щенок!» — «Урод!» — «Молокосос!» — «Паршивый кот!» — «Плешивый пес!» 9 Доходит дело До суда. Узнав Про эту драку. Судья сказал: «Позвать сюда И кошку, и собаку!» Лукавый кот И бедный пес Вдвоем явились На допрос. 10 Кто их судил, Когда и как — Отдельно Или вместе, — Я не скажу. Но кот-скорняк С тех пор пропал Без вести. Бежал он, Хвост подняв трубой, И все меха Унес с собой! 11 А так как Этот кот-скорняк Всем нашим кошкам Прадед, — Семейства кошек И собак Между собой Не ладят. Кота увидев, Честный пес Рычит И громко лает, Как будто Каверзный вопрос Задать ему желает: «Готова шапка Или нет?» А кот Шипит ему в ответ. При этом кот Плюется так В смущеньи Или в страхе, Как это делал Кот-скорняк, Когда кроил папахи.

1886

АХТАМАР

(Легенда)

Каждой ночью к водам Вана Кто-то с берега идет И без лодки средь тумана Смело к острову плывет. Он могучими плечами Рассекает лоно вод, Привлекаемый лучами. Что маяк далекий шлет. Вкруг поток, шипя, крутится. За пловцом бежит вослед, Но бесстрашный не боится Ни опасностей, ни бед. Что ему угрозы ночи, Пена, волны, ветер, мрак? Точно любящие очи, Перед ним горит маяк. Каждой ночью искры света Манят лаской тайных чар; Каждой ночью, тьмой одета. Ждет его к себе Тамар. И могучими плечами Бороздит он лоно вод, Привлекаемый лучами, Что маяк далекий шлет. Он плывет навстречу счастью, Смело борется с волной, А Тамар, объята страстью, Ждет его во тьме ночной. Не напрасны ожиданья… Ближе, ближе… вот и он! Миг блаженства! Миг свиданья, Сладких таинств райский сон! Тихо. Только волны плещут, Только полны чистых чар, Звезды ропщут и трепещут За бесстыдную Тамар. И опять к пучинам Вана Кто-то с берега идет И без лодки средь тумана Вдаль от острова плывет. И со страхом остается Над водой Тамар одна, Смотрит, слушает, как бьется Разъяренная волна. Завтра — снова ожиданья, Так же искрится маяк, Тот же чудный миг свиданья, Те же ласки, тот же мрак. Но разведал враг жестокий Тайну любящих сердец: Был погашен свет далекий, Тьмой застигнут был пловец. Растоптали люди злые Ярко блещущий костер, Небеса молчат ночные, Тщетно света ищет взор. Не заискрится, как прежде, Маяка привет родной,— И в обманчивой надежде Бьется, бьется он с волной. Ветер шепчет непонятно, Над водой клубится пар, И вздыхает еле внятно Слабый возглас: «Ах, Тамар!» Звуки плача, звуки смеха… Волны ластятся к скале, И, как гаснущее эхо, «Ах, Тамар!» звучит во мгле. На рассвете встали волны И примчали бледный труп, И застыл упрек безмолвный «Ах, Тамар!» меж мертвых губ. С той поры минули годы. Остров полон прежних чар, Мрачно смотрит он на воды И зовется «Ахтамар».

1891

ПРО́КЛЯТАЯ НЕВЕСТКА

Невестки доля тяжела. А эта уж такой была — Она не только не всплакнет, Но даже глазом не моргнет, Пусть обижают вновь и вновь Ее и свекор и свекровь. Но раз, беспечно-весела, Свободно косы расплела И, в комнате своей одна, Запела песенку она: «Мой дом — тюрьма, Печаль и тьма, И я навек в плену. Каким нарядом ни мани, Что светлой молодости дни, Когда я жизнь кляну? Ах, птичкой стать, Порхать, летать С любимым средь ветвей! Дыша весной, В тиши лесной Как петь отрадно ей. Рожденья день — Проклятый день, Печален он для нас. Мой грустен сон, И в сердце — стон, И смех навек угас». И вдруг старуха в дверь вошла. Певунья в страхе замерла И, ни жива и ни мертва, Свекрови слушает слова: «Удодом стань, Невестка-дрянь! Закрой поганый рот! Ишь, весела! Платок сняла, Бесстыдная, орет! Пусть немота Скует уста, Засохни, облысей!..» Сказала, — что ж, Стал облик схож: Невестка перед ней Стоит, страшна — лицо черно, На плеши — гребешок, И вдруг, взлетев, она в окно Умчалась на восток. Вот всё. Спустилась ночи мгла. Домой бедняжка не пришла — Удодом стала. Взад-вперед, С торчащим гребешком, В полях блуждает, не поет, Не просит ни о чем. Вся в пестрых перышках она, Нема, растерянна, грустна. Но если вдруг припомнит дом, Где некогда жила, Час, как запела пред окном И косы расплела, И тот, ее сгубивший миг, Когда вошла свекровь, — Она взлетает, стынет кровь, И раздается крик… Она дрожит, ее трясет, Она кричит: «Уд-од… Уд-од!..»

1898

ОРЕЛ И ДУБ

Однажды в лесу дремучем, глухом Поспорил царь-дуб с могучим орлом, Кто дольше из них сумеет прожить, Чья крепче к земле привязана нить. Орел молвил: я, и дуб молвил; я, У каждого спесь и гордость своя. Расхваставшись так, затеяли спор, И вот, наконец, каков уговор: Пусть минет пятьсот — не меньше — годов. И если царь птиц и дуб из дубов В назначенный срок еще не умрут, Друг с другом они пусть встретятся тут. Крыльями взмахнул орел широко, Оставил он лес, взлетел высоко. И жил он, могуч, На кручах, средь туч. А дуб расстелил извивы корней, И так он стоял всех выше, сильней. Так сотни веков недвижен он был… Промчались века. И срок наступил. И старый орел, понурый, больной. Едва ковылял по чаще лесной С одышкой в груди и хрипло крича, И крылья свои едва волоча. Добрался орел… Вокруг он глядит И видит, что дуб упал и лежит. И зелень еще свежа на ветвях… Он страшной грозой повержен во прах. — Эге, погляди, заносчивый дуб! Сравни-ка теперь, кто времени люб. До срока еще остался нам час, А ты, великан, лежишь развалясь! — Полтысячи лет я стоя провел, И, лежа, пятьсот мой выживет ствол. Срок в тысячу лет судьбою мне дан, — Орлу отвечал упавший титан.

1898

ПОГОС И ПЕТРОС

(Легенда)

Прежде был ближе к земле небосвод, И доносились молитвы сирот Легче до бога. В тот век золотой Жили два брата при мачехе злой. «Что ненасытный разинули рот, Два дармоеда? Еда не уйдет, Живо за дело! Пяти лет Погос, Парень не малый, шести лет Петрос! Прутья возьмите, пасите телят!» — Из дому гонит хозяйка ребят. Мечется стадо, мычит от жары, Вроссыпь телята пустились с горы. Дети вдогонку, — а как их настичь? Слышится звонкий в лесу переклич: «Погос, поймал?» — «Нет!» — «Петрос, загнал?» — «Нет!» — «Ау, сюда!» — «Ау, куда?» — «Горе, беда!..» Скрылись телята, и след их простыл. Выбились братья-подпаски из сил, С плачем вернулись: «Нет, мамка, телят!» — «Что вас, проклятых, самих не съедят Лешие, звери? Медведь бы задрал, Иль задавил бы в ущелье обвал, — Сгинули б оба, не видела б вас! Пропада нет вам, шипы моих глаз! Вон! И покуда скотины шальной Мне не найдется в трущобе лесной, Глаз не кажите! Иль в эту же ночь Вас я пристукну, постылые… Прочь!» Голод забыли Погос и Петрос, Рыщут, с утеса бегут на утес; Их не пугает ни чаща, ни дичь. В дебрях глубоких звенит переклич: «Погос, поймал?» — «Нет!» — «Петрос, загнал?» — «Нет!» — «Ау, сюда!» — «Ау, куда?» — «Горе, беда!..» Нет окаянных телят! А уж ночь Скоро настанет, и бегать невмочь. Сумрачны сени Лиственной сети Став на колени, Молятся дети, Го́спода просят: «Боженька милый! Что тебе стоит? Пусть твоей силой Крылья нас носят, Небо покоит, Пташек укроет, Чтоб не постиг нас злой мачехи гнев Ночью, покуда пустует наш хлев!» Только невинный их зов прозвучал, Ласковый голос с небес отвечал: «Птичками будьте! Доколе на двор Скот не вернется, вам в небе простор. На ночь дубрава, тиха и глуха, Ложе постелет из мягкого мха. Замкнут от сирых родительский дом, — Будут им яства на пире моем». Молвил всевышний — и в пташек лесных Вдруг обернулись два братца родных. Подняли крылья Ввысь без усилья Малых сирот; В синей пустыне Волен их лет. Так и доныне Птичками вьются Горного луга, Плачут, смеются, Скачут, щебечут, Кличут друг друга: «Погос, поймал?!» — «Нет!» — «Петрос, загнал?» — «Нет!» — «Ау, сюда!» — «Ау, куда?» — «Горе, беда!..»

1898

ПАРВАНА[18]

I Высокотронные Абул и Мтин[19] В молчании стоят спиной к спине, И на плечах, над синевой вершин, Страну Парвана держат в вышине. И люди говорят, что с давних пор Под небом, над бескрайней крутизной Жил в замке царь, седой хозяин гор, Владевший всей парванской стороной. А у царя росла такая дочь, Что ни один охотник и стрелок, Кругом в горах охотясь день и ночь, Прекрасней лани выследить не мог. Года и горы старого царя Украсивши младенчеством своим, Его под старость счастием даря, Она росла боготворима им. Большую радость годы им несли, — Желанный день подходит наконец, И, посланы во все концы земли, Летят по замкам за гонцом гонец. «Где есть достойный девушки храбрец? — Пускай берет оружье и коня, Пусть явится в доспехах во дворец И дочь возьмет по праву у меня». II Бряцали шашки острые, Плясали жеребцы, Перед дворцом на площади Съезжались удальцы. Все ждали с нетерпением, С утра сюда примчась. Когда же состязания Придет желанный час. Народ со всех окрестностей Собрался поглядеть, Кому удастся девушкой По праву завладеть. Труба поет… Придворные Покинули дворец. Явилась дочь прекрасная, За ней седой отец. Он — словно туча мрачная, И как луна — она. Они, обнявшись, выплыли, Как туча и луна. Все были в изумлении От этой красоты. Все удальцы задумались, Погружены в мечты. «Взгляни на этих витязей, Приехавших к тебе. Чтоб здесь, на этой площади, Добыть тебя в борьбе. Кто будет хвастать ловкостью, Кто силою крутой, Кто трудной джигитовкою, Кто птичьей быстротой. Когда ж, тягаться бросивши, Они окончат бой, Когда из них храбрейшие Пройдут перед тобой, Узнав непобедимого, Кинь яблоко ему, Чтоб целый свет завидовать Мог счастью твоему». И царь уже готовился Подать условный знак… Но дочь, поднявши яблоко, Ему сказала так: «Вдруг слабого хорошего Сразит силач дурной, Ведь ни одной минуты он Любим не будет мной!» Столпились вкруг соперники. Вопросам нет конца: «Скажи, за что ж ты, девушка, Полюбишь удальца? Сокровищ хочешь? Жемчуга И золото найдем! Звезду захочешь? На землю Звезду мы низведем!» — «Не нужно мне от милого Ни крупных жемчугов, Ни серебра, ни золота, Ни звезд из облаков. Огня неугасимого Пускай достанет он, С огнем вернувшись, будет он Мне мужем наречен». И на коней оседланных Вскочили удальцы, Чтоб разными дорогами Скакать во все концы. Огня неугасимого Вдали им брезжит свет… Но год за годом тянется, А их все нет и нет… III «Отец, где наши витязи? Ужели для меня Нигде неугасимого Им не сыскать огня?» — «Не бойся, дочь любимая, Они найдут огонь, Но полон путь искателей Сражений и погонь. И черный мир им встретится, И черная вода, И с дэвами жестокими Им предстоит вражда». За годом год проносится, Но не везут огонь. «Отец, взгляни, не виден ли С горы летящий конь? Во сне всё чаще витязя Я вижу своего. Держа огонь, влетает он, Проснусь — и никого». — «Жди дальше — он появится. Охотясь за огнем, Порой душа искателя Сама сгорает в нем». За годом год проносится, Напрасно дева ждет, С горы верхом на лошади Никто не промелькнет. «Отец, от горя вяну я, Печален стал мне свет. Ужель неугасимого Огня на свете нет?» Но скорбный царь ответить ей Не в силах ничего, И черные сомнения На сердце у него. IV За годом год промчалися, Напрасно день и ночь Окрестности безлюдные Оглядывала дочь. Отчаявшись — заплакала, Так много слез пролив, Что слезы слились в озеро, Весь замок затопив. Она исчезла в озере, Проплакавши глаза; С тех пор стоит там озеро, Прозрачно, как слеза. Под волнами прозрачными В зеленой глубине Видны хоромы царские, Стоящие на дне. * * * Едва в ночи засветятся Повсюду огоньки — Безумьем одержимые. Запляшут мотыльки. Они сгорают в пламени, И люди говорят Про них, что это витязи Парванские горят. Принявши в долгих странствиях Обличье мотылька, Они, огонь завидевши, Летят издалека. И силятся приблизиться, Чтоб овладеть огнем, И вечно приближаются, И вечно гибнут в нем.

1902

ВСЕ ИМЕЕТ СВОЙ КОНЕЦ

(Старое предание)

То вправду было или нет. Кто даст на это нам ответ? Ведь в мире правда лишь одно, Что правду знать нам не дано. Всем это ведомо. Итак, На свете жил один бедняк. Был юный сын его умен, И отдал сына в слуги он. Шло время. Умный паренек Сердца хозяйские привлек Сноровкой, рвеньем деловым И скоро в доме стал своим. И вот отец издалека Собрался навестить сынка. «Ты славно, говорят, живешь, И вкусно ешь, и сладко пьешь?» — «Да, я не жалуюсь, отец, Но всё имеет свой конец». Летело время, шли года. Парнишка не жалел труда. Вот сын крестьянский при дворе, Спит вдосталь, ест на серебре. Соскучившись, отец опять Собрался сына повидать. «Ты, ходят слухи, стал высок, Завиден жребий твой, сынок!» — «Да, вхож я ныне во дворец, Но всё имеет свой конец». Проходят дни, года идут, Заслуги юноши растут. Царь за труды и удальство Назиром утвердил его. И снова сына во дворец Приходит навестить отец. — «По слову твоему за честь Теперь считают встать и сесть?» — «Да, власть мне ниспослал творец. Но всё имеет свой конец». И вновь прошли за годом год. Царь умирает в свой черед. Бездетный, оставляет он Пустым свой пышный царский трон. Вот во дворце собралась знать Царю преемника избрать. — Назир прославлен на весь мир, Так пусть же царствует назир. Отец, известьем поражен, Приходит к сыну на поклон. Старик бормочет: «Знать, мой сын, Всем миром правишь ты один?» — «Да, славный принял я венец. Но всё имеет свой конец». Проходят годы. Новый царь Народом правит, как и встарь: Он всю страну зажал в кулак, Но до могилы только шаг. И, как бы ни был царь богат, Придется всё отдать назад. В злой час злым недугом сражен, Предстал перед всевышним он. Вот до отца доходит слух, Что испустил правитель дух. Спешит он, слышен скорбный звон И плач и стон со всех сторон. Так провожают в мир иной Царя всем войском, всей страной. Шло время. Вновь прибрел старик И у надгробья сына сник, Где надпись начертал резец: «Знай, всё имеет свой конец». Летят года, за годом год. Годам, векам кто знает счет? Давно того надгробья нет И тех времен простыл и след, И лишь поет ашуг-слепец: «Брат, всё имеет свой конец. Теперь владеем миром мы, Лелеем славу, чтим умы, Для нас раскрыла жизнь ларец, Но всё имеет свой конец».

<1908>

КОНЕЦ ЗЛА

Стояла гора. Как время, стара. Росло деревцо, И трое птенцов Гнездились в дупле, В уюте, в тепле. Кукушка пела на суку: «Ку-ку, кукушечки, ку-ку. Растите вы! Летите вы!» Так пела мать, и дни неслись. И вдруг приходит страшный Лис: «Хозяин здесь — я, Гора тут моя. Мое и дупло, Гнездо и тепло. И кто мог посметь Моим завладеть? Кукушка, глупая, скорей Скажи мне, сколько там детей?» — «Их трое, сударь Лис, втроем Птенцы сидят в гнезде своем». — «Ах, значит, нет в тебе стыда! Дай в слуги мне скорей сюда Хоть одного! Напрасен спор. Не то пойду возьму топор И ствол срублю, И всех сгублю!» — «Ой, не руби, Ой, не губи! Птенца отдам. Но только нам Оставь наш дом: Дупло с гнездом»,— просила мать-кукушка и сбросила вниз одного из птенцов. Лис — хвать, взял и ушел. «Ку-ку! Ай-ай! Дитя, прощай! Где — на горе Или в норе, Там, где кусты, Погибло ты? Дитя, прощай! Ку-ку… Ай-ай!» — плакала мать-кукушка, но вот Лис вернулся. «Хозяин здесь — я, Гора тут моя. А в дереве том Дупло есть с гнездом. И кто мог посметь Моим завладеть?! Кукушка, глупая, скорей Скажи мне, сколько там детей?» — «Их двое, сударь Лис, вдвоем Птенцы сидят в гнезде своем». — «Ах ты, разбойница, ах, ах! И так от них рябит в глазах; Гляди, всю местность, все кусты Кукушками заселишь ты! Брось одного! Напрасен спор. Не то пойду возьму топор, И ствол срублю, И всех сгублю». — «Ой, не руби, Ой, не губи! Бери птенца, Но до конца Не разоряй, Не убивай, И жить нам дай!» — просила кукушка-мать и сбросила вниз второго птенца. Лис — хвать и ушел. «Ай-ай, ку-ку! Сиди — тоскуй. Глупа была — Сюда пришла, В недобрый час Вскормила вас. И Лис пришел, Птенцов увел. Куда, ку-ку! Девать тоску?» — плакала мать-кукушка. В это время — кра-кра-кра! — пролетала по тем местам ворона. Услышала плач кукушки. «Ой, как ты плачешь! Кра-кра-кра! О чем ты плачешь так, сестра?» — «Кума, послушай, подивись. Пришел жестокий сударь Лис, Наговорил мне страшных слов, Унес и съел моих птенцов». — «Ну, горе мне, как ты глупа, Кукушка, или ты слепа! Ведь этот Лис бесстыдно врет, Коль гору он своей зовет. И кем ему здесь всё дано? Гора для всех стоит равно. И кто позволит, чтобы он Установил здесь свой закон? Всем угрожает топором И разгоняет всех кругом. Вчера — птенца, сегодня двух Он съел. А ты лишь плачешь, друг… Откуда взять ему топор? Ну вот, не бойся с этих пор И, если он придет опять, Скорей спеши его прогнать»,— так сказала ворона и улетела. Вот опять пришел Лис. «Хозяин здесь — я, Гора здесь моя…» Едва успел промолвить он, — кукушка высунула голову из гнезда: «Не верю я тебе теперь, Проклятый, ненасытный зверь! И кем тебе гора дана? Для всех равно стоит она. Зачем так врал ты мне, злодей? Я лжи поверила твоей, Я отдала тебе птенцов. С меня довольно лживых слов! И сколько ты теперь ни злись, Меня не испугаешь, Лис. И про топор ты мне солгал….» — «А кто сказал?» — «Ворона… Кто ж?» — «Отмщу за ложь!» Сердитый Лис убрался восвояси. В поле он прикинулся мертвым, а ворона подумала, что Лис подох, прилетела, чтобы выклевать ему глаза. Лис — хвать и поймал ее. — «Кра-кра! Ой-ой! Ой, сударь мой..» — «Так, ябедница злая, так!.. Ты наплела кукушке врак, Что нет у Лиса топора. Ну, кончилась твоя пора!» — — «Ой, сударь, ой, Перед тобой Грешна, грешна! Винюсь во всем. Терзай меня, глотай живьем. Карай как хочешь, но сперва Услышь последние слова: На той вон горке, против нас, Я клад зарыла про запас; Хоть все насесты обойдешь, Нигде такого не найдешь. Обидно зря ему пропасть, — Ведь ты бы мог покушать всласть. Пойдем, достанем этот клад Из-под земли. Сам будешь рад. А если я тебе совру, — Что ж, я в зубах твоих умру!» «Пойдем, — сказал Лис. — Будет клад — хорошо, не будет — я тебя съем». Пошли. Пролетая, ворона заметила лежащую в кустах собаку крестьянина. Вела-вела она Лиса и прямехонько привела к этим кустам. «Вот, — сказала, — в этих кустах мой клад». Лис с жадностью бросился в кусты. Собака вскочила, схватила Лиса за горло и подмяла. Лис, задыхаясь, захрипел: «Ах, с давних пор Я был хитер! И вдруг, дурак, Попал впросак. Будь проклята Ворона та!..» — «Да, сударь Лис, ты злой хитрец, Но должен быть и злу конец, Таков закон. Судьба мудра. Кра-кра… Кра-кра!..» — ответила ворона и улетела.

<1908>

КАПЛЯ МЕДА

В ущелье гор, среди села Лавчонка тесная была. Туда забрел в базарный день Пастух одной из деревень. Он на плече дубину нес. За ним бежал мохнатый пес. — «Есть мед, купец?» — «Есть, молодец! Давай горшок или корец. Ай, что за мед, душистый мед! Похвалит всякий, кто возьмет». Купец по капле мед цедил, Но слов медовых не щадил. Его и медом не корми, А дай поговорить с людьми! И за беседой невзначай Он пролил каплю через край. Сверкнула капля, как топаз. О ней и будет наш рассказ. Почуяв мед издалека, Слетела муха с потолка. Жужжит и жадно тянет мед, А к ней ползет хозяйский кот. Припал к земле и в тот же миг На муху — прыг! Но пес, пришедший с пастухом, Такую прыть почел грехом. Вскочил он с пеною у рта, И ну терзать, трясти кота, Трепать, катать, Валять, мотать! Чуть отпустил — И снова хвать! Потом, как тряпку, отшвырнул. Кричит хозяин: «Караул! Мой славный кот! Моя краса! Держите бешеного пса! Ах, он такой! Ах, он сякой!..» И всё, что было под рукой — Горшок, жаровню с кочергой, Полено, ось от колеса, — Обрушил на голову пса. Пес завертелся, завизжал И на пол лег, где кот лежал. «Мой бедный лев! — вскричал пастух.— С тобою свет очей потух! Кто будет мне стеречь овец? Тебя прикончил злой купец. Пусть он провалится со всей Дрянной лавчонкою своей! Ему припомнится мой пес…» Тут над купцом силач занес Свою дубину — и купец Нашел безвременный конец. * * * «Грабеж! Разбой средь бела дня!» — Кричит, орет его родня. Со всех дворов, из всех ворот, Из всех дверей валит народ. Бегут на шум Сосед и кум, И теткин сват, И тещин брат. Свекровь, и деверь, и сноха Колотят, валят пастуха. «Ах ты, медведь косматый с гор! Головорез, разбойник, вор! Не покупать Пришел, злодей, А убивать Честны́х людей!» С врагами в бой вступил пастух, Сбил одного, отбросил двух И пал на землю вниз лицом Между собакой и купцом… И вот до горного села, Как дым пожара, весть дошла. Всех взбудоражил этот слух: «Убит в долине наш пастух! Нельзя нам смерть его простить. Убийцам надо отомстить!..» Ребята летнею порой Вспугнут в гнезде осиный рой И убегут. А тучи ос Прохожих жалят в глаз и в нос. Так муха бурю подняла… Бегут со всех концов села И старики, и молодежь, Хватают вилы, серп и нож, Лопату, вертел и топор И вниз спешат с высоких гор. Ведут коней на поводу И рассуждают на ходу: «Худой народ внизу живет. Таким он исстари слывет. За каплей меда вниз пойдешь — Да и погибнешь ни за грош. Черна их совесть от греха. Идем же мстить за пастуха! Мы их сожжем! Мы их убьем! Мы их — ножом! Мы их — дубьем!» Так верхнее село пошло Войной на нижнее село, На брата — брат. Галдят, кричат. Кто бьет кого — не разберешь. И вот уж в ход пустили нож. Сверкнул отточенный кинжал. Огонь по крышам побежал. При виде крови и огня Еще сильней пошла резня. Младенцы плачут, и ревет В хлевах, в клетях забытый скот… Огонь село спалил дотла. А были эти два села, Где жили сотни две крестьян, В пределах двух различных стран. Рубеж меж ними проходил, Закон различный их судил, И подати несли они Царям различным в эти дни. Вот одному царю гонец Донес, явившись во дворец, Что жители чужой земли В его стране село сожгли. Властитель скипетром потряс И начертал такой указ: «Мы, божьей милостью и проч., Сим возвещаем: нынче в ночь Король соседний, словно вор, Презрев священный договор, Границы наши перешел, Вступив в одно из наших сел. У поселян он отнял кров. Стенанья жен и слезы вдов Текут к престолу моему. А посему, А потому Приказ мы отдали войскам, Лихим наездникам, стрелкам, Начав немедленно войну, Занять соседнюю страну. Согнем врага в бараний рог! За нами — пушки. С нами — бог!» Под сим — число календаря И подпись грозного царя. Но и во вражеской стране На каждой городской стене, На каждом тыне и плетне, На всем, что только видит глаз, Монарший вывешен указ: «Мы, сын небес и царь царей, Сим объявляем, что злодей Соседний царь идет войной, Чтоб нашей завладеть страной. В наш край он вторгся, точно вор, Презрев священный договор И для сего найдя предлог. Но с нами меч и с нами бог!» Под сим — число календаря И подпись оного царя. И запылал огонь войны, И две страны разорены, И поле некому косить, И мертвых некому носить. И только смерть, звеня косой, Бредет пустынной полосой… Склоняясь у могильных плит, Живой живому говорит: «Откуда и за что, сосед, На нас свалилось столько бед?»

1909

ГОЛУБИНЫЙ СКИТ[20]

Ленг-Тимур[21] пришел — изувер, палач; С ним — огонь и меч, с ним — туга[22]́ и плач; Не узлом сдавил нас удав-дракон — Наше племя враг полонил в полон. На прибрежье, где дышит мглой Севан, У озерных струй он разбил свой стан — Там, где, к богу сил воскрылясь душой, Сторожит наш край монастырь святой. В те поры в скиту — опекун армян — Преподобный жил схимонах Ован, День и ночь молясь за родной народ, За крещеный люд, за неверный род. Как прознал Ован из затворных стен Злых татар набег, христианский плен, Осерчал зело, затужил вельми, Что владеет так сатана людьми. Не скончал молитв седовласый мних[23], Хвать за жезл — и вон из ворот святых. Бормоча идет, куда путь ведет, В забытьи — на гладь бирюзовых вод: Заплескал Севан, но седой росой Доплеснуть не смел до ступни босой. Как увидел то басурманский князь. Хилым былием задрожал, склонясь, Завопил, завыл с высоты крутой: «Не гневись, вернись, человек святой! С миром в дом вернись!» Так взмолился хан. Повернул стопы в монастырь Ован. Чуть на брег сухой оперся жезлом, Бьет угоднику супостат челом: «Ты бери с меня, что велишь, старик: Золоту казну аль на власть ярлык!» — «Не купить меня ярлыком, казной: Отпусти, отдай мне народ родной! Пусть, куда хотят, без помех идут, Песню вольную жития поют! Аль в поднебесье уж простора нет Птицам божиим? Али тесен свет?» Лиходей в ответ: «Столько душ отдам, Сколько душ войдет в монастырский храм. Ну, ступай, старик, да не помни зла!» И велел тотчас с одного крыла Заходить толпе полоненной в скит: Стольким вольным быть, скольких храм вместит. Стража грозная от застав ушла; Потянулся люд, что река текла, За святым вослед чрез одно крыло; За сто тысяч их в малый скит вошло, — Не наполнился и один притвор. Удивляется басурманский вор Диву дивному, сторожам кричит, Новых пленников отпускать велит. Тучей люд валит, в церковь вваливает, — За тьму темь число переваливает: Всё не полон скит, всё гостей зовет; А людской поток плывет да плывет. Уж и в третий раз Ленк-Тимур кричит, Остальной полон распускать велит. Идут задние, и — за рядом ряд — Все прошли во храм. Одичалый взгляд Водит лютый враг до окружных гор: Пленных нет как нет. И всё пуст собор. Ужаснулся хан: «Это явь иль бред? Обыскать весь скит! Разыскать их след!» Входят бирючи во святой притон: Там Ован один; на коленях он, Очи ввысь вперил, словно в землю врос; Борода влажна от обильных слез. Сколько в малый скит ни вошло армян, Обернул их всех в голубей Ован — Умолил на то благодать с небес, — И в родимый дол, и в родимый лес Выпускал он птиц на живой простор: Все в приют ушли неприступных гор. Упорхнули все — и сполох утих, И стоит, один, на молитве мних.

1912

СЕРДЦЕ ДЕВЫ

(Восточное предание)

Некогда в царстве восточном цвела Юная дева, резва, весела, Краше всех сверстниц красою лица, Радость и гордость вельможи-отца. Только, знать, сердцу не писан закон: В дочь властелина безродный влюблен; Дева любовью ответной горит: «Он мой избранник, — отцу говорит, — Он — не другой — Суженый мой». Крикнул вельможа: «Тому не бывать! Легче мне в землю тебя закопать! Нищего зятем назвать не хочу; В крепкую башню тебя заточу». Камень, скала он… Что страсти скала? Юноше дева тем боле мила. Нежностью пылкой невеста горит: «Он мой желанный, — отцу говорит, — Он — не другой — Суженый мой». Деспот угрюмей, чем хмурая ночь; В тесную башню сажает он дочь. «С милым в разлуке, вдали от людей, Блажь с нее схлынет. Остынет он к ней…» Нет для любви ни стен, ни замка; Лишь распаляет желанье тоска. Страстию дева в затворе горит: «Он мой любовник, — отцу говорит, — Он — не другой — Суженый мой». Дух самовластный осетила тьма; Сводит гордыня владыку с ума: Башню, где клад свой ревниво берег. Мстящей рукою безумец поджег… Что для любови, что жарче тюрьма? Ярым пожаром пылает сама! Узница в душной темнице горит, Клятвы обета, сгорая, творит: «Он — не другой — Суженый мой!..» Грозная башня сгорела дотла, В пепел истлела, что прежде цвела. Только — о, чуда безвестного дар! — Сердца живого не тронул пожар… Стелется горький с пожарища дым; Юноша плачет над пеплом седым. Плакал он долго; застыла печаль; В путь поманила далекая даль… Бродит он, сир; Пуст ему мир. Нежная тайна! Под хладной золой Что содрогнется — не сердце ль — порой? Жаркое сердце в огне спасено; Только под пеплом сокрыто оно. Сердца живого из дремлющих сил, Словно из корня, что ключ оросил Слез изобильных, — в таинственный срок Вырос прекрасный и легкий цветок. Огненный мак; Глубь его — мрак. По чужедальным блуждает краям Юноша, цели не ведая сам, Вкруг озираясь — любимая где? — Милой не видит нигде и нигде! В грезах о нежной склоняет главу. Но безнадежность одна наяву. Верной любови и смерть не конец; Чувства не гасит небесный венец, В оный предел Вздох долетел… Стон долетел к ней и тронул ее: Тень покидает жилище свое, К милому сходит, тоскуя, во сне, Благоуханной подобна весне. Молвит: «Внемли, мой печальник, завет! Вырос над пеплом моим алоцвет. Девы сожженной он сердце таит. Жизнью моею тебя упоит. В соке огня Выпей меня! Неги медвяной, разымчивых чар Хмель чудотворный, целительный дар Выжми и выпей пчелой из цветка: Черная душу покинет тоска. Так ты спасешься, избудешь печаль. Смоет земное волшебная даль, Не увядают ее красоты; Мир и блаженство изведаешь ты — В тонкой дали Лучшей земли!» Нежная тайна, ты сердцу мила! Стала скитальца душа весела. Соком заветным навек опьянен, Волен, беспечен и мужествен он. В смене вседневной воскреснет тоска,— Радость за нею, как рай, глубока: Прежнее бремя его не долит, Прежнее пламя его не палит — В тонкой дали Лучшей земли.

1913

ШАХ И РАЗНОСЧИК

«Эй, кто не брал? Бисер, коралл! Кольцо, браслет, Любой предмет! Куря́т неси, Меняй, проси! Всё для девиц, Для молодиц! За грош товар. Хорош товар!» Разносчик кричит, подзывает народ, — Таких постоянно встречаешь у нас. Но этот?.. — змеей по базару ползет Торговцем одетый властитель Аббас. «Иголки, нитки! Эй, кому? Сюда! Недорого возьму!» — «Браток разносчик! а, браток! Иголки есть? Продай пучок». И подошел, ускорив шаг, К армянке-выселенке шах: «Острее жал. Каков закал! Пучок — за хлеб». — «Ой, обобрал!.» — «Не спорь, сестрица, о грошах, Коли тебе твой дорог шах!» — «Да будь он проклят во все дни! Господь от шаха нас храни! Живи, разносчик, много лет, Но шаха поминать не след…» — «И зла же у людей в сердцах! Что вам дурного сделал шах? Отвел от турка меч лихой, Вас вывел из Джульфы сухой, В богатый край переселил, Заботой всякой окружил…» — «Закрой, чарчи, свой грешный рот, О шахе толки прекрати! Нагрянул он, угнал народ, — Хоть ногу бы сломал в пути! По нашим нивам и садам Прошел, как паводок весной. Не внял Христу, не внял и нам, — Всех снял, всех вывел в край чужой. Замкнули мы дома, дворы, Ключи забросили в Араз. Вот обернулись с полгоры На край родной в последний раз. Молились: „Богоматерь-свет. Ты наши кровы соблюди И, где б наш ни теря́лся след, Назад из плена приведи!“ — Так мы молились, а потом, Вновь оглянувшись, побрели И под мечом да под кнутом Толпой к Аразу подошли. Что море, пенится Араз, Волну выплескивает вон. „В брод!“ — раздается вдруг приказ. Самим Аббасом отдан он. Там, сзади, меч, тут — бездна вод. Рыданья, вопли… Страшный час… Стар, млад — все мечутся… И вот, Обнявшись, кинулись в Араз. Такую страсть переживать Не пожелаешь и врагам… Да не доносятся, видать, Проклятья наши к небесам…» И вот изгнанниками вмиг Аббас смущенный окружен. Мятежный нарастает крик: «Будь проклят шах и шахов трон!» Аббас косится, страшен взгляд, Угроза прячется в глазах, Колени у него дрожат, И мрачно спрашивает шах: «Вы так ли речь вели о нем? У всех, бывало, на устах: Мы в счастье, мол, теперь живем, Благословен Иран и шах!» — «Мы лгали, братец! Ты ведь свой, Чего нам от тебя таить? А шах — он хищник, зверь лесной, — Как сердце перед ним раскрыть? Доколе шах и пленник есть, Хозяин и наемник есть, Не могут на земле процвесть Ни счастье, ни любовь, ни честь». Взвыл страшно разносчик, отбросил покров — Встал шах перед пленными, грозно-суров. Сверкнул ятаган у владыки в руках, И старец изгнанник простерся во прах. Доколе шах и пленник есть, Хозяин и наемник есть, Не могут на земле процвесть Ни счастье, ни любовь, ни честь.

1917

Поэмы

МАРО

Там, высоко, над скалой, В глуби гор, покрытых мглой. Скал украсило чело Наше старое село. И утес, как великан, Призадумался угрюмо: Только ведает туман, Что таит утеса дума… Не постигнуть, что за мысли Над селением нависли… Там молящийся народ Свято все посты блюдет. И ходили в церковь чинно,— Всё же горе беспричинно И нежданная беда Постигали нас всегда… Вот… сейчас… одно преданье, Быль одну вам расскажу… Утешенья, оправданья Я ему не нахожу… И живет в душе моей Память, скорбь далеких дней… 1 Близ села до этих пор Ива грустная растет… Пощадил ее топор, Близок леса темный свод… Жгли, бывало, зноем скалы, И не раз батрак усталый В трудовой и жаркий день Находил под ивой тень… Тут же вился с гор поток, Сладкогласый ручеек, Неустанный и звенящий, Он журчал в зеленой чаще, И гурьбою детской, голой, Шли долиной мы веселой В жаркий полдень искупаться, Порезвиться, посмеяться… Так беспечной детворой Жили летней мы порой, Над цветным спеша песком За лучистым мотыльком… И когда мы уставали, Мы, утихнув, отдыхали, Вдруг задумавшись глубоко, Там, под ивой одинокой, Зло забыв, забыв добро, Над могилою Маро… О, Маро, дитя, подруга, Радость детского досуга, Как беспечны все мы были. Как резвились и любили! 2 Был в Маро лучистый свет… Девять минуло ей лет… В это время золотое В дом к отцу явились двое… Мать Маро в хозяйской роли Понесла им хлеба-соли. А они благодарили, Добрый дом благословили… «Будьте вы хранимы небом… За землей мы, не за хлебом![24] Слова вашего мы ждем: Отчий дом — невестин дом!..» И отец, бокал наполнив, По завету всё исполнив, Отвечал покорно, строго: «Да свершится воля бога!» И сосватали Маро Пастуху из гор, Каро… 3 А Каро, с высоких гор, Устрашал прохожих взор… Был огромного он роста. Всё в нем было кротко, просто, Но дрожали, как перо, Видя страшного Каро… Теща зятя полюбила И приветом одарила, Даже милая Маро Говорила, что Каро — Добр и ласков и несет Сласти в каждый к ней приход. 4 Вот пришел он за женою С барабаном и зурною, — И Маро принарядили И фатой ее накрыли, Положили хну на руки, Не спросив про сердца муки, И ребенка на венчанье Повели, как на закланье… Поп с крестом спросил Каро… Тот сказал «беру», довольный, И молчала подневольно Неподвижная Маро… Вот отец благословенье Зятю дал: «Пусть умноженье Благ твоих цветет полнее, Стань на свете всех сильнее, Пусть тебя, без тяжких зол, Ждет у мельницы помол!» К мужу горною тропою Увели Маро толпою…. Мужем маленькой Маро Стал большой пастух Каро. 5 Не пойму, пошло с чего бы… Ворожбой иль черной злобой Над малюткой начудили, Сердце страхом отравили… Может, злобная вещунья. Чародейка и колдунья Отравила тайно платье, Нашептала ей проклятье… Сколь над горем толковали И в беде причин искали… Не нашла приюта-места В новой хижине невеста, Убежала вновь к отцу… Слезы лились по лицу… «Пожалейте, пощадите! Я люблю вас… не гоните!.. Страшно… сжальтесь надо мной! Не могу я быть женой!» А отец стал злобы полон, И в побоях гнев отвел он… «Вон из дома, прочь, срамница! Здесь тебе уж не укрыться… Позабудь житье свое! Имя ты чернишь мое!» И, стыдясь и горько плача, От соседей горе пряча, Отчий бросила порог Безутешная Маро… 6 Так, отца и мать покинув. Отчий дом из сердца вынув, Под прикрытьем гор и неба, Чуть жива, без корки хлеба, От страданий цепенея, В дом чужой войти не смея. Там, в горах, где взрослым жутко, Там брела Маро-малютка, Мукой темною объята, Одинока… виновата… 7 Дни и месяцы текли.. Весть однажды принесли; Наш соседний, с гор, пастух Нам принес зловещий слух, Весть о случае ужасном, О ребенке в платье красном… «Девочка — вон в тот провал — Сбросилась сейчас со скал!» Тут все в страхе прибежали, В жутком горе и печали Все, понурившись, смотрели На безмолвное ущелье. И отец, забыв свой гнев, Весь от горя побелев, Плакал, мукою терзаясь… Мать рыдала, убиваясь… Много плакал и Каро… Умерла — ушла Маро… 8 Близ села до этих пор Ива грустная растет. Пощадил ее топор. Близок леса темный свод… Там под ивой одинокой Яму вырыли глубоко, Без молитв Маро зарыли… И землей ее закрыли… Не по божеским обрядам И не с дедушкою рядом… Обтесали камень черный, И вблизи дороги горной. Под склонившимся стволом Спит Маро глубоким сном. 9 У села, там, под горою. Часто тихою порою В черном женщина приходит И с могилы глаз не сводит. Над могилой слезы льет И Маро к себе зовет… «Дорогая Маро! Маро-джан![25] Пожалей и скажи… слышит горный туман… Кто обидел тебя, Маро-джан? Возвратись же, любя, Маро-джан! Все мы плакать должны, Маро-джан… Я не вижу вины, Маро-джан! О, вернись же домой, Маро-джан! Но ты спишь под землей, Маро-джан!» Так, склонясь над камнем скорбным, Молчаливым, спящим, черным, Кос печальных серебро Сыплет, плача, мать Маро… Тщетно слышатся моленья, И возносятся куренья… В полумгле ночи́ глубокой Пламя свечки одинокой Там, над камнем, чуть заметно, Отвечает безответно О далеких, грустных днях И… теряется в горах…

1887

САКО ЛОРИЙСКИЙ

1 Вот Лорийское[26] ущелье — неподвижны, там и сям Скалы древние, седые, равнодушны к пропастям, Скалы смотрят друг на друга, ничего не говорят. Немигающий, упорный, неподвижный черный взгляд. А внизу, у ног беснуясь, извивается Дэв-Бед[27]. Он выплевывает пену, дикой гонкой разогрет, Бьет о берег каменистый, будто он крушит врагов. Ищет он былых, цветущих, озаренных берегов И ревет, не умолкая, ненавидя сонь и тишь: «Ваш-виш-ш-ш! Ваш-виш-ш-ш!» Из пещер глубоких, темных там на множество ладов Слышен отклик беспокойных и дразнящих голосов. То на вопль-стенанье Дэва все каджи, рассвирепев, Откликаются, и слышно, как бушует гневный Дэв. Завывают злые духи, и повсюду слышно лишь: «Ваш-виш-ш-ш! Ваш-виш-ш-ш!» По ночам, когда ущелье оживает от луны И пугливыми лучами берега озарены, Волны резвые играют с чистым лунным серебром. Это, к жизни приобщаясь, скрыто в сумраке густом, Пробуждается ущелье — дышит ужас под луной, И ущелье обретает древний свой язык живой. Монастырь на плоскогорье молится, как на тахте; На краю утеса крепость, точно сторож, в темноте. С темной башни на вершине, вознесенной к облакам, Раздается безутешный крик совы по временам. И, подобен человеку, молчалив и одинок, Древний крест в ущелье смотрит, где Дэв-Бед рычит у ног. 2 Есть в ущелье этом домик над рекою высоко. Грустно в домике сегодня одинокому Сако. Он — пастух, и постоянно с ним живет пастух другой. Но, как демон, этой ночью тот исчез — ушел домой. Чабану в горах не сладко — до деревни далеко. Тысяча одно несчастье происходит оттого: Может, вышел корм собакам — от муки мешки пусты, Или соли не хватило для овечьей баранты? То ль яичницу у тещи съесть решил в той стороне? То ли очень истомился — стосковался по жене,— Бросил стадо и в деревню убежал он во весь дух. Поутру собрал и вывел баранту один пастух. Только выглянуло солнце на луга окрестных гор. Возвратясь, Сако снял лапти и ступни себе растер. Поразвесил для просушки он носки. Лег у печки и раскиснул от тоски. 3 Ты один, но кто с тобою равен силой, богатырь? Если он на землю ляжет, — великана рост и ширь! Точно дуб! А если встанет он с дубинкою своей, С набалдашником, который словно слиток из гвоздей, И свирепых псов покличет, — дик, могуч и страшен он. Зверь и вор обходят робко этот домик и загон. Каждый божий вечер, только загорается звезда, К пастуху приходят гости, наполняется ода[28]́. В печку — хворост, и свирелей начинается игра. Песни, шутки-прибаутки, пляска юная быстра. 4 У Сако сегодня скучно. Темнота и тишина. В доме глухо-одиноко без второго чабана. Он разлегся поудобней — от камина шло тепло. И так много разных мыслей неожиданно пришло. Он ущелие увидел — вековую глушь и тьму, Тут — то бабушкины сказки сразу вспомнились ему, Сразу вспомнились, и, темной этой древности под стать Он о духах злых невольно начал думать-размышлять: Как они толпой веселой на своих ногах кривых, Принимая ночью образ тюркских женщин молодых, К людям грустным, одиноким, не просясь, приходят в дом. Вспомнил он каджи, которым есть что делать здесь кругом. Лишь увидят из пещеры человека на скале Или путника, устало проходящего во мгле, — Родственным или знакомым подражая голосам, Зазывают на пирушку, поднимают шум и гам. Бьют наотмашь в барабаны и играют на зурне… Сказки бабушки покойной зазвучали в тишине, Будто в детство золотое возвратился снова он, Сказок древние напевы — точно призрак, точно сон; Они зовут: «Сако, приди, Сыграем свадьбу мы на диво! Мы буйно пляшем, погляди! Невесты-девушки красивы. Возьми лепешку у меня! Смотри, яичница какая! Я — твоя тетя, я — родня, Я — твоя нани[29], я — родная. С тобой я буду так нежна! Тебе любовь платочком машет. Красавица поет и пляшет, Трани-на-на! Трани-на-на!» И нелепые картины безобразной чередой, Возникая в беспорядке, взор смущают молодой И к Сако идут навстречу грузной поступью своей. Но, мгновенно превращаясь в пляску медленных теней, Удаляются неспешно, разлетаются они, Тени злобные уходят в их пещеры-западни. 5 Может быть, то лань метнулась? Или это серый волк Мимо домика промчался? Иль качнулся древний ствол? Или прыгнула козуля к пропасти на самый край И свалила ножкой камень сверху в бездну невзначай? Или ветер кружит листья и бросает на скалу? Или мечется мышонок, заблудившийся в углу? Или блеянье ночное пробудившихся овец? Он прислушивался долго, и решил он наконец: Кто-то влез в его загон. Кто? Прислушивается он… 6 Кто в трубу бросает сверху то золу, то горсть песка? Кто в ертык[30] сию минуту посмотрел исподтишка? Кто легко прошел по крыше, тихо-тихо, точно мышь? Кто ты там, эгей! Откликнись! Притаился и молчишь? Нет ответа. Только слышен Дзорагета хриплый стон. Ах, я знаю, кто там бродит! То — Гево. Никто как он. Кто отважится? Все знают пса свирепого… «Гево!» Не боюсь… «Гево!»… В ответ он не услышал ничего. И еще страшней молчанье, да ревущий Дзорагет. Дзорагет о берег бьется. Ни людей, ни ветра нет. Мир уснул. Спит ветер. Только духи темные не спят И шныряют по ущелью взад-вперед, вперед-назад, Свой бесовский пир справляют на скалистой высоте И танцуют, словно тени, веселятся в темноте. Одинокого им нужно человека… Нет ли тут? И в загон они проникнут… С визгом-хохотом вбегут. Тяжело пастух вздыхает. Вот на тлеющий огонь Он уставился глазами и прижал ко лбу ладонь. Лихорадит великана, и лежит он не дыша. Переполнена смятеньем горца дикая душа. Не волчья тень, не ветра крик, — Нет, звезды сыплются в ертык, В пастушьей хижине сверкают. Он хочет вверх взглянуть, но страх Сжимает сердце и в ушах Шушуканье, шипенье, шорох. И в дверь удары, от которых Он в ужасе. — Да, это он! Ха-ха! Ха-ха! Он нам смешо́н! Ха-ха! Взгляни-ка, погляди-ка! Оцепенев, он смотрит дико… Шевельнулся он, свой ужас, наважденье превозмог. Только пуще задрожал он, поглядев через порог. Шыррк! Раскрылась дверь, качаясь, и ворвался хоровод, Перед ним кружится быстро, песни звонкие поет. Черноглазых, смуглых женщин — он их видит — полон дом. Рев и писк их безобразный, смех и хохот их кругом. 7 Это страшное ущелье. Только краешек луны Из-за туч украдкой взглянет. Звезды в тучах не видны. В этот час, когда ужасен пропастей скалистых вид, По Лорийскому ущелью великан Сако бежит. Демонские за собою он услышал голоса, Злые духи вслед пустились, по ветру — их волоса. Настигают и хватают за руку его… Потом, Замахнувшись, бьют змеиным отвратительным хвостом, А каджи[31] в своей пещере барабанят и дудят; Голосов знакомых звуки к пастуху Сако летят. «Сако, на свадьбу к нам приди! Повеселимся мы на диво! Мы буйно пляшем, погляди! И много нас, невест красивых. Возьми лепешку у меня! Смотри, яичница какая, Я — твоя тетя, я — родня, Я — твоя нани, я — родная. С тобой я буду так нежна! Моя любовь платочком машет. Красавица поет и пляшет, Трани-на-на! Трани-на-на!» А Дэв-Бед летит, грохочет и ревет, бурлив и зол: «Убежал Сако, держите! Он с ума сошел».

1889

СТЕНАНИЯ

<Отрывок>

Стемнело. Старик, муки сердца скрывая, Подбросил охапку поленьев в огонь И, древний обычай страны соблюдая, Он юного гостя приветствовал вновь. И друг против друга мы чинно уселись, Костер разгорался горячим огнем. Вдали перед нами шумело ущелье, Дыханье свое расстилая кругом. Бессонные птицы шумят и кудахчут, И каркают жалобно в темной ночи, Кричит «сирота», одинокая птаха, Сова ужасающе жутко кричит. И ночь вся охвачена жутью глубокой. И ночь вся охвачена страшной тоской… Вот где-то раздался из чащи далекой Голодного волка протяжный вой. * * * И длинный чубук свой наполнивши куревом. Кряхтя тяжело, растянулся старик, И брови, подобные туче, нахмурив. Раскатисто-глухо он стал говорить: — Рассказывай, что у вас в городе нового, Расскажешь — и люди узнают кругом О мертвых, живых, дорогом и дешевом, О новой газете, о прочем таком… Болтают у нас, будто три государства — Однако не верится что-то мне — Решили, чтоб тот, кто войною ударит. Престола лишился в своей стране. Кто слышал, чтоб чудо случилось такое? В природе ли царской, в природе ль князей. Чтоб в страны чужие не шел он войною. Не грабил бы земли, не резал людей? — Эй, брось, старина, о царях, ради бога! Давно надоела мне в городе жизнь. Ты лучше о вашей жизни убогой, О болях и горестях мне расскажи. — Ну, что потерял ты? Чего ты тут ищешь? — Старик начал речь свою, горько смеясь.— Не умерли, видишь, живем, дружище, Завидую всем умирающим я. Что жизнь наша? Хлеба кусок зачерствелый. Зависит от неба у каждого жизнь. А если зависит, известное дело, Какою должна его жизнь быть, скажи? Вот я, например. В этих мрачных ущельях, Четырежды двадцать — мои вот года, Я радости в жизни не видел доселе, Достатка не видел еще никогда. Всё лето не знаю горячей пищи, Кручусь здесь, работаю в поте лица, Невзгод, огорчений — целые тыщи, И нет моим бедам тяжелым конца. От лоз не имею такого дохода, Который равнялся б налогу на них. Вот если бы денег иметь хоть немного, Тогда у нас не было б жалоб таких. А я, вот, за колья, за хворостинки, Без пользы лежащие, деньги несу. Шалаш этот — видишь? Две-три лишь жердинки, А тоже раз шесть волокли меня в суд: «Ты лес молодой порубил», — что ты скажешь? И слушать не хочет, свое говорит, Пока писарей, старшины не подмажешь… А нынче у них ведь большой аппетит… И воры, и волки ограбить стремятся, Ты чуть отвернулся — и нет добра. Воруют из дому, несут со двора, И даже не знаешь, куда бы податься. Подать старшине, что ли, жалобу? Что ты! Врага наживу в нем — и только всего: След вора приводит к его ведь воротам… Попробуй-ка правду найти у него!.. Сажает тебя он за стол, угощает, Горячего чаю иль водки дает: «Ступай себе, дедушка! Спи спокойно! Уж вор от меня никуда не уйдет…» Весь мир превратился в «хватай что можешь», Любовь — это меч, кровь людская — вода. Ни страха, ни совести нет у сильных, А слабых совсем одолела беда. Вчера на столбе том — был вечер — висели Три чьих-то винтовки, — я сам проследил. Бездомные люди, а может и беглые, Пришли, а наутро вновь след их простыл. А кто виноват? Вот и думаю думу, И кто тут повинен, никак не пойму. Везде темноты и невежества уйма, И все мы во власти бесчисленных мук. Вот видишь, чем жизнь наша, братец, богата. У нас — языка нет. Кто сильный — тот бог. Мы старого нынче лишились адата, А новых еще мы не знаем дорог. Живут с нами здесь, по соседству, тавады — Хозяева наши. У них все права. С расстегнутым поясом, водкой брюхаты, На крышах стоят, засучив рукава. Один у нас пядью землицы владеет: Как плюнешь с конца, до другого дойдет. Другим не дает, сам не пашет, не сеет, Зажал в кулаке весь крестьянский народ. Чужую скотину, гляди, забирает, Загонит тихонько на поле свое, А после, ругаясь, ее выгоняет И штраф за потраву с владельца берет. Порою на свадьбах танцует зимою, Вокруг богатеев юлит, блюдолиз, Добудет монеты, добро наживное, И едет проесть и пропить их в Тифлис. Напраслину как-то он взвел на чабана: Мол, тот в его поле скотину загнал. Чабан же не дался такому обману: «Пусть явится, скажет, что это видал…» Уж так мне его образумить хотелось: «Чаты, — я молил его, — брось это дело, А ну его к черту! Уйди от греха…» Да грубого разве проймешь пастуха? Так нет! Заупрямился он. Как скала, Он стал неподвижно на сельском майдане: «Вот суд, вот тавад, вот, смотрите, и я. Пусть выйдет! А ну-ка? Посмотрим, что станет!» Столкнулись. И начали слово за словом. Чаты ляпнул несколько грубых слов, — Уж если дерутся, порядок таков: Друг друга, вестимо, не потчуют пловом. А наш старшина благословенный — Под стать ему случай этот отменный. С тавадом всегда заодно он. И вот. Он с длинною плетью на площадь идет. Чабана на людях к столбу прикрутили. Избил он чабана что было силы. «Далеко тебя упеку, — говорит, — Отныне не взвидишь ты солнца Лори…» И вот стариков мы почтенных избрали, Послали к таваду, чтоб пали с мольбой. Просили его мы и деньги давали. Чтоб миром закончили спор меж собой: «Ну чем провинились вы друг перед другом? Повздорили. Кровь ведь не пролил никто? Ну, высечь заставил… Возьми и штрафные, — Кончай это дело. Довольно. Идем». На лавку тавад положил свою ногу: «Несите вот столько, — тогда и простим…» — «Вот всё, что имеем. Клянемся богом! Откуда еще нам тебе принести?..» Но, как мы ни бились, он был непреклонен. Отправил он жалобу выше еще: Что он — сын тавада, что он — оскорбленный, И что оскорбитель — пастух простой. На следствие прибыл чиновник большой, С кокардой на шапке, с густой бородой. Приехал, отправился в дом к старшине: «А где тут Чаты? Приведите ко мне…» Приходит Чаты, — несуразный, нескладный. Как дерево, стал посредине — громадный. Не знает закона, глядит в упор, Как зверь бессловесный, живущий средь гор. И начали следствие. Парня схватили. «Как смел ты, несчастный, тавада ругать?» И толстую книгу закона открыли, Решили чабана в Сибирь сослать. И вот стариков мы почтенных избрали, Послали к таваду, чтоб пали с мольбой, Просили его мы и деньги давали, Чтоб миром закончили спор меж собой: «Ну чем провинились вы друг перед другом? Повздорили. Кровь ведь не пролил никто? Ну, высечь заставил… Возьми и штрафные, — Кончай это дело. Довольно. Идем». — «И я, — отвечал он, — имею ведь совесть. Не нужно мне вовсе чабановой крови… Пусть только жена его мне помочь Постель постелить придет в эту ночь». Имеющий совесть — и так заявляет. Ну, ясно. О чем же еще говорить? Мужчина, который про честь понимает, Сам знает, как надо ему поступить… Вчера на столбе том — был вечер — висели Три чьих-то винтовки, — я сам проследил… Как много народу из дому исчезли, Как много убийцами стали из них… А кто виноват? Вот я думаю думу, А кто виноват, не пойму я никак. Хоть ум мой короток, однако я вижу, Что жить невозможно становится так. Один по своей поступает воле. Другой — даже слова сказать не волен. Ведь ты образованный. Вот и скажи, Какой это бог так устроил нам жизнь? Единоверцы, армяне ведь оба, А вот ведь — мужик, а другой — богатей. Иль кровь богача нашей крови красней? Иль нас он искусней, умней и способней? И вот ты, тавад, будешь делать что хочешь И я даже слова не смею сказать?.. Эх, друг! Не расспрашивай. Больше нет мочи Не то мне придется разбойником стать… Старик замолчал. Прилегли мы на землю. Костер разгорался горячим огнем. Вдали перед нами шумело ущелье, Дыханье свое расстилая кругом.

<1890>

ПОЭТ И МУЗА

Однажды я сидел — уныл, угрюм,— Устав от горестных и тяжких дум О том, как облегчить свою беду. «За ссудой вновь к кому-нибудь пойду! — Решил я наконец, тоской томим. — А как устроюсь дальше, поглядим». — «С парнасской высоты тебе привет!» Я обернулся. Муза, с давних лет Знакомая, вошла. «Восстань, певец, Стряхни с себя унынье наконец! Гляди: страдает твой родной народ, И кровь невинных к небу вопиет, — Бредут несчастные из края в край. Восстань, поэт, надежды луч подай Тому, кто духом пал, скитальцам влей Отвагу в душу и утешь детей. На юных девушек, поэт, взгляни! Как розы свежие, цветут они, Сверкает светом солнечным их взгляд, — Любовных песен все они хотят. Весна пришла и яркий свой ковер Везде раскинула по склонам гор. Полны долины рокотом воды, Щебечут птицы, и цветут сады. Приди ж и ты в себя и песню спой Во славу вящую весны младой». — «Нет, Муза, нет! Довольно! Пощади! Давно клокочет ад в моей груди. Забыть тебя заставлю я сейчас Про кровь, весну, поэта и Парнас. Да будет проклят тот несчастный день. Когда ты надо мной простерла сень! С тех пор как стал твоим питомцем я, Убогой, нищей стала жизнь моя». — «А про святой забыл ты жар, Что принесла тебе я в дар?» — «Обманщица, что дал он мне? Из-за него я как в огне. Иль ты не знала, в мир какой Идет питомец юный твой? Мне б лучше кровь народа пить, — Я б деньги мог тогда скопить. Но мироедом бы не слыл, Хоть им бы в самом деле был. Раздался б крик: „Как он велик. Наш благодетель! Он один — Собратьям верный армянин“. Еще попом я мог бы стать, С крестом на шее провожать Покойников, — меня б тогда На место первое всегда Сажали люди; ими чтим Я был бы, словно серафим. Мне б этакую жизнь вести, И был бы я у всех в чести. Иль жить напыщенным глупцом. Которому всё нипочем, Лишь бы поесть, потом поспать, Червю навозному под стать Такая жизнь, но нужды нет — Меня бы чтили с юных лет, Хоть боле пуст во много б раз Был череп мой, чем вот сейчас Любой карман моих штанов. Закон юдоли сей таков! Но — ах! — с рождения под власть Парнасской нищенки подпасть, На плач свою Обречь семью, Смех вызывать у всей родни, Влачить, как груз тяжелый, дни, — О Муза, это ли твой дар? Нет, это худшая из кар. И, помню я, Мои друзья Твердили мне наперерыв, Что мой губителен порыв, Что жизнь проучит, надо мной Смеясь, качали головой. Но я, дурак, Себе был враг, С утра до вечера читал, Стихи безмозглые кропал И, за тобой летя вослед, Бежал от счастья с юных лет». — «О счастье ты каком тужишь? Неблагодарный, вспомни лишь. Какой в тебе я жар зажгла! Тебе способность я дала На дивных крыльях грез нестись От скудной жизни к небу, в высь, Заботы, муки забывать, В ад опускаться, в рай взлетать И песни пламенные петь. Чего же ты лишен? Ответь!» — «Вопрос бессовестный! Сейчас Узнаешь, — слушай мой рассказ. Был в школу счетоводства я Когда-то отведен. Друзья Твердили вкруг, Что, дескать, друг, Когда получишь аттестат. Тебе порядочный оклад И там и тут — Везде дадут: Бухгалтеры в большой цене. Хозяин, говорили мне, Не будет на прибавки скуп, А если не совсем ты глуп, То попадешь к нему… в зятья. Но тут к тебе, о Муза, я Подпал под власть, и вот мой дух Возненавидел зло гроссбух. В колонках чисел и дробей Я видеть стал клубки червей И вот, безумное дитя, Всё бросил я, к тебе летя: Так дольше жить, мол, мочи нет. Ведь я поэт, поэт, поэт! Но снова благосклонный рок Мне в люди выбраться помог; Он сделал писарем меня. Не знал я праздничного дня, Но так начальнику был мил, Что он мне ручку подарил, И я узнал от писарей, Как надо обирать людей. Но ты ко мне пришла и тут, Вмешалась в мой спокойный труд, И я — за глупость мне позор! — Стал затевать за спором спор. Мол, не годится мужика, Чья жизнь и так ведь не легка. Годами мучить и терзать, Вдовицы скарб с торгов пускать. Потом — зачем, и не пойму — По наущенью твоему В письме я шефа обругал, И он тотчас меня прогнал. „Тебя мы кормим и поим,— Сказал он мне, — а ты, гоним Своею Музой, нас хулишь? Таких не надо нам. Уйди ж!“ Но милостив господь, и вот, Едва успел промчаться год, Служу в большой конторе я. „Здесь будет легкой жизнь моя“,— Мечталось мне, но ты пришла, Мои все спутала дела, И я, от места отрешен, На улицу был выгнан вон. Пришлось, рукой махнув на честь, Мне по уши в долги залезть (А если задолжал поэт, Он не простой должник, о нет! О нем пекутся все сердца, И пересудам нет конца). Когда увидела родня. Что мало толку от меня, Что у меня удачи нет, Все стали мне давать совет Пойти в попы и взять приход: „Там ждут тебя любовь, почет, Поминки с сочною кутьей, Достаток полный и покой“. Но я, тебе на торжество, Отрекся, глупый, от всего! Церковной кружкой не прельстясь. Спиною к счастью обратясь, Я лиру взял, Поэтом стал И с песней выступил своей, Воскликнув вдохновенно: „Эй, Стоит пред вами музы сын!“ Все рассмеялись как один И закричали мне в ответ: „Мы не хотим твой слушать бред. Безумный юноша, уйди! Лишь грезы у тебя в груди, И песнями ты поглощен. От мира взор твой отвращен. Мы люди дела и труда, К чему нам эта ерунда?“ Я крикнул им: „Ах, деньги лишь И блеск, тупая чернь, ты чтишь. Тебе поэта не понять, На нем почиет благодать, Он правду и любовь поет“. Сказав, бегу в журнал, и вот С редактором мой разговор: „Пишу стихи с недавних пор. Нельзя ли поместить у вас Вот эти? Их прочту сейчас. „О черные глаза, ваш взор покой Тревожит мой и днем и в час ночной“ Вы мне хотите в душу заглянуть — Пора закрыться вам, пора уснуть. Устал поэт от горя и невзгод, И вечный сон к себе его влечет. Усните же и вы! Прошел мой день, Ночь надо мной свою простерла тень“». — «Недурно! Гладко! Что же, спора нет, Вы не бездарны, господин поэт! Десятисложна каждая из строк… Но бедность рифмы — вот в чем ваш порок. Позвольте, я исправлю вам сейчас — И сразу заблестят стихи у вас. Поэтов наших правлю я всегда И тем учу, — а то бы им беда. „О черные глаза, ваш взор покой Тревожит мой, как будто бес какой“». Я, как от беса, ужасом влеком. Из кабинета бросился бегом И песни в типографию отнес, О чем мне скоро пожалеть пришлось. Едва лишь появился сборник в свет, Суровый публицист почтенных лет. Высоко беспристрастие ценя, Счел нужным едко осмеять меня. «Стихи такие, — он писал, — ни в грош Не ставлю я, в них смысла не найдешь. Всего-то в них лишь рифмы да слова! Я новый сборник дочитал едва, — Отменно зелен, видимо, поэт. Поэтам старым нынче смены нет; Они с собою унесли свой дар И тайну песенных чудесных чар. Всем этим овладело царство тьмы, И вот живем в немой пустыне мы. Навек умолкли наши старики, А молодых читать нам не с руки. Как ты ни смейся, как их ни брани, — Писать по-своему хотят они». — «О, край бездушных и тупых сердец! Не верь, не верь им, молодой певец, Я от покойных гениев не раз На твой похожий слышала рассказ. Сперва им в чашу льют насмешек яд, Потом от имени их говорят И всех заслуг их пожирают плод. Чем дальше, тем гнусней борьба идет. Клянусь Авроры сладостным лучом И полным силы светозарным днем, — О тех ничтожных говоришь ты мне, Что тупо спят при молодой луне, Глядеть не любят на ее восход. А только в полдня час, разинув рот, Вперяют в небо заспанный свой взор. Когда уж вышло солнце из-за гор, Поклоны бьют И гимн поют, Всё тот же гимн, что и в былые дни. Но разве вечно будут жить они, Уроды эти старые? Ведь нет!» — «О Муза, — тут воскликнул я в ответ, — Ты о каких уродах говоришь? У нас везде, куда ни поглядишь, Поэты слезы льют, о том скорбя, Что получили лиру от тебя. А я… признаться, виноват я сам: Ленив я был, бездарен и упрям. Меня корила вся моя родня, Но убедить никто не мог меня, Пока ко мне не обратился раз Богач-сосед, что умницей у нас В округе слыл, с вопросом: „Где твоя, Приятель, служба, знать хотел бы я?“ Тут я воскликнул гордо: „Я поэт!“ А он: „Беда, когда работы нет“. Я повторил: „Поэт!“ — а он сказал: „Я понял, ты работу потерял“. Когда приятель мой, в защиту мне, Сказал: „Такие тоже впрок стране“. Расхохотался наш ага, да так, Что всех — будь то богатый иль бедняк — Рассказ о том Смешил потом. Но вот вопрос еще яснее стал, Когда в газете некто написал: „Пусть делом занимается поэт, Коль сыт он быть желает и одет. А если жизнь он отдает стихам, То нечего о нем и печься нам. Не просит ведь его народ писать, Его кормить газете не под стать, — Пускай же он своим пером живет! Что говорю, то от души идет. Кто слишком сыт, Тот не творит. Лишь тот поэт, Кто в рвань одет И не обут. Здесь нужен кнут, А то вперед Он не пойдет…“» — «О край кнута! Поэт, расстанься с ним, Мы к небесам с тобою воспарим, Где с духами среди блаженных нег Ты будешь петь и веселиться век. А хочешь на Олимп, — летим туда. Нектар там дивный будешь пить всегда!» — «Да, — я в ответ, — Сомненья нет. Мне, Муза, надоела жизнь моя. Я б улетел в надзвездные края! Там средь богинь, которым не чета Небось армянских женщин красота, Я б век сидел И сладко пел Всё вновь и вновь Свою любовь. Какое счастье из юдоли слез Уйти и, на парнасский сев утес, Оттуда, свесив ноги, созерцать Тупую чернь! Но, ах, должна ты знать, Что ведь женат и многодетен я, Что ж будет делать там моя семья?» — «Нет, о семье пускай забудет тот. Кто, бросив землю, на Парнас идет!» — «Жестокая, за что с моей семьей Меня ты хочешь разлучить? Постой! Коль так, не мил мне твой Парнас ничуть, Тут на земле устроюсь как-нибудь!» — «Поэт, ты вправе выбрать. Выбирай Иль землю эту, или горний край. Но что бы ты ни выбрал, милый мой, Всегда от сердца искреннего пой. Как солнце будь! Верши свой путь Сквозь толщу туч, Всегда могуч. Ты призван жить, Чтобы светить. И, верь мне, вдохновенья краткий час Ценней, чем драгоценнейший алмаз».— «О искусительница, ты опять Мне хочешь лестью дух зачаровать? Свои повадки, лживый демон, брось! Я понял всё, ты мне ясна насквозь. Быть простаком довольно мне! Теперь Стучись к кому-нибудь другому в дверь. Внуши моей супруге, например, Что золото не высшая из мер. Да что я говорю? У нас поэт Постиг давно, что деньги — жизни цвет. В годины бедствий и горючих слез Пред нами часто возникал вопрос: Певца венок Иль кошелек? Вопрос решен! Пусть твой простынет след. О Муза! До тебя мне дела нет. Свой книжный шкаф я в кассу превращу. Отныне деньгам лишь рукоплещу. О кошелек! Захочешь — и пигмей Вдруг станет выше всех богатырей, Безмолвные заговорят скоты. Красой урода наделяешь ты, Своим прикосновеньем золотым Всё мерзкое ты делаешь святым. Бросаешь деву в руки старику. Венчаешь голову ростовщику, Клеймо смываешь с подлого чела И ставишь памятник исчадью зла. Ты у судьи ворочаешь язык, Молитвы в небо ты возносишь вмиг, В своих руках ты держишь шар земной, Ты дух наш вечный, наш господь второй. Довольно клеветал я на тебя! Теперь, о прошлом горестно скорбя, За ум я взялся и желаю впредь Восторженно твои деянья петь». Тут Муза помрачнела вдруг и — глядь! — Свои пожитки стала собирать. «Злой человек, Прощай навек! Забывши честь, Мог предпочесть Ты пенью лир Златой кумир».

1901

АНУШ[32]

ПРОЛОГ

На крыльях ветра рея ввысь, На лунные сев лучи, Толпою пери собрались На вершине горы в ночи. «О сестры! скал и родников Прелестные духи, — сюда! Оплачем юную любовь. Погибшую навсегда!.. Кувшином девушка брала Волну от семи ключей. С семи кустов цветы рвала Гадать о любви своей. Под звезды воду и цветы Она поставила в ночь, Моля у звездной высоты В любви ей, бедной, помочь… Жаль нам, Ануш — горный цветок! Жаль горькой любви твоей! Жаль стан твой стройный, розы щек. Жаль темных морей — очей!..» Цветы раскрылись по склонам гор. Как взоры, полные слез, И с тихим ветром в ночной простор Стенанье их понеслось: «О, горе, Ануш, о, горе, наш друг! Любви твоей жалко нам… О, горе, Саро, о, горе, пастух! Любимым твоим горам!..» «О сестры! скал и родников Прелестные духи, — сюда!..» — Так хором скорбных голосов Звучала всю ночь высота. Волшебный зов, с угрюмых круч Летящий к лугам в росе… Но лишь заиграл первый луч, — Незримо исчезли все, Спрятались в дуб толстоствольный, В холодные ручейки. Канули в пенные волны Летящей со скал реки…

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

I Лори меня вновь неустанно зовет. Тоска по отчизне мне сердце томит. И властно расправила крылья и вот Душа моя к дому родному летит. А там, перед отчим сидя очагом, С тоской и надеждой давно меня ждут И, слушая вьюгу в ночи за окном, О витязях древних беседу ведут. Туда — где гора над горою встает, Где по небу горы ведут хоровод, Где пьяные горы встают поутру, Как гости, на свадебном буйном пиру Плясавшие, пившие целую ночь. Когда стародавние богатыри Дэв-Бед и Дэв-Ал Арагацову дочь, Украв, привезли в неприступный Лори.

Предыдущая глава

Следующая глава

Поделиться книгой:

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.