Сотрудничество Туманяна в этой газете явилось в известной мере случайным эпизодом в его биографии и не характеризует общественную позицию Туманяна. Недаром он по поводу своего участия в «Оризоне» писал, что это было не его место и он там чувствовал себя «только гостем». Однако это формальное сотрудничество, по-видимому, послужило поводом к тому, что 7 ноября 1911 года Туманян был вторично арестован. Около месяца пробыл он в Метехской крепости в Тифлисе, а затем по этапу был отправлен в Петербург, в Дом предварительного заключения. Туманяна обвиняли в причастности к буржуазно-националистической партии «Дашнакцутюн». Более четырех месяцев длилось судебное разбирательство, и лишь 22 марта 1912 года Туманян был освобожден.
После недолгого пребывания в Петербурге и Москве, в апреле 1912 года Туманян вернулся в Тифлис. Осенью того же года по его инициативе в Тифлисе было организовано Кавказское содружество армянских писателей, бессменным председателем которого он был в течение многих лет.
В эти годы армянский поэт продолжал активно выступать в печати. В статьях на историко-литературные темы он говорил о процессе постепенного освобождения литературы от опеки царей и меценатов и искренно сожалел, что Гете бывал при дворе, что Фирдоуси был певцом Махмуд-шаха, что Руставели воспевал царицу Тамару.
Туманяну больше по сердцу поэты, которые были с народом, «воспевая его горе», которые «воодушевлялись его мечтами, выбирали своих героев из его среды». Он приветствует литературу, в которой «вместо царской мантии появилась повседневная одежда простого человека, вместо дворцовой драпировки и парков раскинулась свободная природа и вместо напыщенных трескучих фраз начал господствовать народный язык со своими живыми оттенками, строгим стилем и прозрачной ясностью».
Армянского поэта привлекали имена великих гуманистов Шекспира и Сервантеса, в творчестве которых он видел победу разума над предрассудками и невежеством средневековья. Эти имена в условиях первой мировой войны стали для Туманяна знаменем в борьбе за мир и дружбу народов. «Этот день спешит навстречу страдающему человечеству как символ международного единения, — писал Туманян в 1916 году к 300-летию со дня смерти Шекспира и Сервантеса, — как свидетельство того, что народы шлют друг другу не только разрушающие снаряды, но и все самое возвышенное, о чем может мечтать человек; что есть у народов священные связи, крепкие и нерушимые даже тогда, когда рвутся и попираются договоры, скрепленные королевскими печатями». Туманяну особенно дорога была мысль о «нерушимой, крепкой, священной» связи между народами. Шекспир и Сервантес и подобные им гиганты художественной мысли, по утверждению Туманяна, скрепляют, делают прочной эту «священную связь», общность высоких духовных интересов и конечных целей, помогая всем передовым силам человечества объединиться в борьбе за мир и счастье народов.
«Шекспир и Сервантес, Гамлет и Дон-Кихот! — это они освободили человеческую мысль от… средневековой мистерии… — писал армянский поэт, — вывели искусство и литературу за стены дворцов и монастырей, в просторный и необъятный солнечный мир». Для Туманяна с его широкими демократическими взглядами было особенно важно отметить великое освободительное значение творчества Шекспира и Сервантеса, указать, что благодаря им литература вырвалась из затхлой атмосферы монастырей и дворцов в «солнечный мир», что они «развенчали перед народами их властелинов и раскрыли перед ними человеческую душу».
В выступлениях на литературные темы Туманян уделял большое внимание вопросам языка. Спор о языке имел для него практическое значение. Для Туманяна, стоявшего на демократических позициях, признававшего творцом языка народ, живой, разговорный язык в развитии литературы должен был занять особо почетное место. Туманян боролся против тех, кто ревностно защищал «чистоту» книжного языка, и тех, кто стоял на реакционно-консервативных позициях и с пренебрежением относился к народной речи. «Нашим могучим и живым литературным языком, — говорил Туманян, — будет слияние народных наречий, „грабара“ (языка древнеармянской литературы) и существующего ныне литературного языка». Положение это не явилось для Туманяна лишь теоретическим рассуждением; оно уже было проверено и оправдано жизнью самой литературы. Ваан Терьян первый правильно определил место и значение Туманяна в развитии языка литературы: «Туманян сейчас довел свой язык до такой степени кристаллизации и ясности, — говорил Терьян в 1914 году, — что приблизил его к языку Пушкина. Это и следует считать одной из величайших заслуг Туманяна».
Терьян этим хотел подчеркнуть особо важную роль Туманяна в развитии армянского литературного языка. Характер языка Туманяна, его богатство и культура были обусловлены теми большими сдвигами, которые произошли в армянской литературе в конце XIX — начале XX века. Именно в этот период значительно обогащается словарный состав литературного языка, усиливается процесс растворения диалектов в едином общенациональном языке.
Туманян жил широкими общественными интересами. Не было ни одного животрепещущего, жизненно важного вопроса, мимо которого он прошел бы равнодушно. Вопросы о будущем Армении, проблема мирного сосуществования и дружбы народов Кавказа, вопросы народного просвещения, искусства и литературы — все глубоко волновало Туманяна. Чем глубже проникал Туманян в тайники жизни, тем больше росла в нем тревога за судьбу народа, тем настоятельнее он искал выхода из окружающего его мрака. Он сознавал противоречия социальной действительности, был свидетелем безотрадной, темной жизни крестьянских масс, видел произвол, жадность и жестокость сильных, богачей, правителей. Он видел войны и разорения, бесчисленные раны народа. Туманян не мог не отрицать эту действительность и прекрасно понимал, что так жить нельзя. В поисках выхода обращался он иногда к прошлому, где искал мир и гармонию, где искал нравственные идеалы. Но и тут поэт сталкивался со страшными диссонансами жизни. Тогда мысль его обращалась к будущему.
Выработанный им социальный идеал нашел яркое отражение в его сказке «Золотой город». В ней поэт рисует картину всеобщего счастья, где миру «зла и горя» противопоставлен «золотой город», в котором нет хозяев и рабов и все живут спокойно, наслаждаясь плодами своего труда.
Мирный созидательный труд Туманян считал основой будущего, разумного общественного строя, но он не указывал конкретных путей достижения конечной цели. Правда, в творчестве его сквозит порой мысль о стихийном возмущении народа.
Уже в ранней поэме Туманяна «Стенания» появляется тема народной борьбы. Она присутствует и в его легенде «Шах и разносчик». В ней Туманян говорит: «Пока существует шах и пленник, хозяин и раб, не быть на земле ни правдивому слову, ни жизни, ни любви…» П. Тычина, сопоставляя легенду Туманяна с «Прогулками по Риму» Стендаля, в которой «римские ремесленники… дают сдачи, когда их бьют», писал: «Дают сдачи злобному шаху и армянские бедняки, невзирая на то, что одного из них шах мечом зарубил». Мотивы стихийного протеста несомненно составляют одну из самых сильных сторон творчества армянского поэта.
Туманян искренне верил, что проповедью идеи мира и братства можно достигнуть всеобщего счастья на земле. Перед первой империалистической войной, в раскаленной атмосфере ожесточенной борьбы, когда надвигались грозные события, Туманян взывал к человечности, обращаясь к людям различных партий и направлений. Он горько жаловался на то, что люди слишком окаменели, слишком привыкли к желчи и ненависти. «Неужели останется для нас чуждым и недоступным светлое чувство любви, — говорил Туманян, — неужели не можем мы сблизиться друг с другом, смотреть друг на друга глазами добра, видеть друг в друге хорошее?» И когда его слова о братстве и любви, подобно «гласу вопиющего в пустыне», повисали в воздухе, Туманян глубоко скорбел.
Слабость мировоззрения Туманяна была в том, что он ясно не представлял перспектив реального выхода, не сразу оценил значение растущей новой социальной силы в лице пролетарского революционного движения, способного открыть путь к светлому будущему.
В годы первой мировой войны Туманян не оставался в стороне от грозных событий. С группой литераторов и общественных деятелей он дважды побывал на фронте. В письмах к друзьям поэт делился тяжелыми впечатлениями: он видел разрушенные деревни, видел обезображенные тела убитых, был свидетелем невиданных страданий народа. Война повсюду сеяла смерть и разрушение. В Армению хлынул огромный поток беженцев. Тысячи людей умирали с голоду, и тысячи сирот остались без крова и хлеба. Туманян прилагал огромные усилия, чтобы облегчить участь пострадавших: он организовывал помощь раненым, беженцам, принимал деятельное участие в устройстве приютов для сирот.
В эти годы Туманян пишет свои «Четверостишия».
Редко кто из армянских поэтов обращался к этому труднейшему жанру, требующему максимальной экономии слов, до предела сжатых, строгих форм. В «Четверостишиях» нашли отражение переживания и размышления Туманяна последнего периода его жизни, его тяготение к философским обобщениям. В этом смысле они являются «биографией души» автора. Их можно рассматривать как определенный этап в развитии лирики Туманяна, но не как синтез всего его творчества.
Эти поэтические миниатюры написаны преимущественно во время первой империалистической войны и в период недолгого, но кровавого господства в Закавказье буржуазно-националистических партий. Ужасы войны, жестокость, кровь и слезы невинных, толпы беженцев, голодные дети, безутешное горе матерей, потеря любимого сына во многом определили содержание и скорбный характер «Четверостиший». В них отразились глубоко волновавшие поэта грустные события личной и общественной жизни. В них явственно видна смятенность чувств Туманяна.
В «Четверостишиях» нашли выражение и социальные воззрения Туманяна. В них поэт предается тяжелым раздумьям, философским размышлениям о мире, о путях человечества, о цели существования, о жизни и смерти. Он мечтает о «тихом уголке, безмятежном сне младенца, спокойном и мирном существовании человечества». «Четверостишия» раскрывают богатый душевный мир, благородное сердце поэта-гражданина.
Скорбные мотивы «Четверостиший» не характерны для оптимистического и жизнеутверждающего в целом творчества Туманяна. Поэт обладал большой силой внутреннего мужества. В нем было развито живущее в сознании народа здоровое чувство оптимизма. «Поднялась буря, — писал он в дни первой империалистической войны, — за тяжелым чувством последовали страшные потрясения и смятения, но и это пройдет, вновь взойдет яркое солнце и улыбнется мирный день… После нынешней войны с невиданной силой и глубиной встает проблема мира во всем мире».
В чем же видел Туманян источник взаимного недоверия, столкновений, вражды между народами, в частности между народами Кавказа? Они, по утверждению армянского писателя, жили бы спокойно и мирно, если бы господствовавшие классы не отравляли сознания масс. Туманян был глубоко убежден, что национализм не только антинародное явление, но что он вообще чужд широким массам.
В 1918 году, когда в Закавказье хозяйничали буржуазно-националистические партии, когда подняли голову силы реакции, подстрекаемые и поддерживаемые английскими интервентами, Туманян указывал на единственно правильный путь — солидарность народов Кавказа с новой Россией в великой освободительной войне.
Победу социалистической революции, открывшей новую эру в истории человечества, поэт горячо приветствовал как зарю новой жизни. В завоеваниях Великого Октября Туманян видел осуществление вековых чаяний армянского народа. «Идет власть, — говорил он в 1921 году, — которая должна навсегда покончить с кровью и разорением, создать вечный мир для народов.
О такой власти в течение многих веков мечтало трудящееся человечество… эта власть ведет народы не на войну и убийство, она несет им мирную и спокойную жизнь, основанную на честном труде…»
Туманян осознал всемирно-историческое значение Великой Октябрьской социалистической революции. Он горячо приветствовал Советскую Россию, которая навсегда покончила с миром рабства и указала угнетенным народам путь к освобождению. «Малые страны, — писал поэт в 1920 году, обращаясь в Революционный Комитет Армении, — это источник наживы для алчных, бесстыдных и могучих империалистических держав. Новая Россия выводит эти страны из рабского состояния, открывает новую эру в истории человечества…» И поэт призывал все народы «крепко, в меру своих сил, помогать только что вставшему на ноги русскому богатырю».
Когда в 1919 году многонациональный Кавказ, следуя примеру русского народа, поднял знамя борьбы за власть Советов, поэт был всем сердцем на стороне революционного народа. Туманян всегда верил в возрождение своей страны. Еще в 1915 году он ощущал дыхание грядущих бурь и воспевал светлый час освобождения родины:
В одеждах пламенных придет заря грядущих дней, И будут сонмы светлых душ — как блеск ее лучей. И жизни радостной лучи улыбкой озарят Верхи до неба вставших гор, священный Арарат… Туманян стал свидетелем тех исторических дней, когда освобожденный русский народ протянул Армении братскую руку помощи и она стала Советской Социалистической Республикой.
Осенью 1921 года по приглашению правительства Советской Армении с группой литераторов Туманян посетил Ереван с горячим желанием принять непосредственное участие в строительстве новой жизни.
Возвратившись в Тифлис, Туманян по приглашению Комитета помощи Армении, председателем которого состоял, поехал в Константинополь. Вернулся поэт из заграничной поездки совершенно разбитым и больным. Более двух лет он был прикован к постели. В это время он взялся за переработку некоторых своих произведений, его волновали и новые темы, он мечтал вернуться к своей сказочной поэме «Тысячеголосый соловей». Однако тяжелая болезнь помешала осуществлению широких творческих замыслов.
После операции, в марте 1922 года, состояние Туманяна на некоторое время улучшилось, но ненадолго. Осенью ему стало хуже. В декабре 1922 года, по решению правительства Советской Армении, он отправился за границу на лечение. Однако состояние Туманяна было настолько тяжелым, что, когда он приехал в Москву, врачи не решились отправить его дальше. Были приложены все усилия, чтобы спасти больного поэта, но сделать ничего не удалось. 23 марта 1923 года Туманян скончался.
Туманян прошел долгий, сложный путь. В нем никогда не угасала вера в народ, в его созидательную силу, в его способность бороться за справедливые основы жизни.
Вглядываясь в глубину веков, мысленно обозревая более чем двухтысячелетнюю историю своей родины, Туманян мечтал о времени, когда
…утро вспыхнет зарей В армянских горах, Зеленых горах… В его мудрой, мужественной поэзии, выражаясь языком его стихов, «радостью грядущих славных дней звенели струны вдохновенно…»
Неувядаемая поэзия Туманяна и ныне служит советскому народу, его великому созидательному труду, его неуклонной борьбе за мир и дружбу народов.
К. Григорьян
Стихотворения
ПРОЛОГ
© Перевод М. Петровых
О горы, я вновь смятеньем объят. Предчувствуя вас, ликует душа. Очнулись мечты, раздольем дыша, К вам, гордые, к вам влюбленно летят. Грустишь в небесах, родная краса! На кручах, как скорбь, темны облака. Как туча, тяжка на сердце тоска. К вершинам летят души голоса! Ты вновь предо мной, отчизны печаль. Младенческих дней наставница ты. Смущала покой, будила мечты И властно звала в заветную даль. Вы чудитесь мне, родные края: То голос тоски на сотни ладов. К тебе я, к тебе на горестный зов Всем сердцем стремлюсь, отчизна моя! Не песен весны живую красу Иль свежий цветок — родная страна. Лишь стоны мои тебе принесу, Ущелья твои заполню до дна. Вы, бездны, темны и ночью и днем. Как раны страны на сердце моем. И вас поразил громовой удар. Вам песни несу, примите мой дар. Откликнитесь мне, померьтесь со мной Бездонных теснин глухой глубиной. О! правда ли так они глубоки, Как бездны моей бессонной тоски?! 1890 СТАРИННОЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ
© Перевод Б. Серебряков
Там, под орешником, развесившим листву, На корточках, по старшинству В кругу почетном восседая, Обычай соблюдая, Смеялись, пили И шутили, Вели беседы длинные за чашей Хозяева села — отцы и деды наши. Мы — трое школьников — стояли тут же рядом, Сняв шапки, с любопытным взглядом, Сложивши руки на груди покорно. Ребячески задорно Мы пели песни, громок был их звук, Отцов и дедов радовался круг. Но вот мы кончили. Тогда, Крутя усы, поднялся тамада, За ним, поднявши чаши налитые, Все остальные. Сказали нам: «Благословен ваш час! Живите, дети, но счастливей нас…» Прошли года. Не сосчитать потерь… И песни наши горестней теперь. И, настоящее слезами орошая, Я понял, почему, благословляя, Нам говорили старшие в тот час: «Живите, дети, но счастливей нас…» О вы, давно почившие! Мир вам! Все ваши горести близки теперь и нам, И ныне, скорби час иль радости встречая. Детей своих в дорогу провожая, Как вы, мы говорим: «Благословен ваш час! Живите, дети, но счастливей нас…» 1887 ПЕСНЯ ПАХАРЯ
© Перевод М. Павлова
Наши, мой плуг, — до темноты Должны мы пашню побороть, Паши, сворачивай пласты, Благослови тебя господь! Тяни же, вол, пришел твой срок, Паши, трудись, мой верный вол. Эй, подхлестни кнутом, сынок, Чтоб черный день от нас ушел! Заимодавец вгонит в гроб, И староста грозит избить, Молебен отслужил нам поп, Сказал, что мы должны платить. Вчера за податью пришли, А чем платить? Ведь я сам-друг… Что снять могу с клочка земли? Паши, паши, мой верный плуг! Уходят силы день за днем. Здоров ли, нет, — трудись, как вол, А малолеток полон дом, И каждый голоден и гол… Паши, мой плуг, — до темноты Должны мы пашню побороть, Паши, сворачивай пласты, Благослови тебя господь! 1887 «Блаженство обещала мне надежда…»
© Перевод Н. Адамян
Блаженство обещала мне надежда. Но не нашел его я до сих пор, И, ободренный обещаньем тщетным, Вступил напрасно с трудной жизнью в спор Казалось мне — ждут люди с нетерпеньем Прихода моего, ждут слов моих, идей. Что встречу я любовь и вдохновенье, Что совесть, честь живут в сердцах людей. Мгновенная мечта рассеялась так скоро, Подобно быстрому, пустому ветерку, И вот повержена, как челн, что, бросив море. Плыть захотел по зыбкому песку. Да, ты пришел. Но правит этим светом. Как прежде, свой, незыблемый закон. Под маской лжи великий благодетель Оружьем тайным вновь вооружен. Вот не́дугом смертельным пораженный, Плащом невинности и святости покрыт. Толпа приверженцев его неугомонно Делам позорным фимиам кадит. Здесь тысячи невинных душ гонимы По воле необузданных страстей. Здесь, с разумом людским несовместимо, Прав навсегда сильнейший из людей. Злорадствуя, ликуя, пресмыкаясь, Ватага жадная без сердца, без основ Кишит, шумит, трибуны занимая Как предводитель мыслей и умов. Вот голоса́ и крики ликованья, Как эхо злобных, яростных речей, Какое выразить хотят они желанье, Бичи народа, горе всех людей? Чего вы жаждете? Чтоб пал, погиб достойный? Хотите лучшего нещадно растоптать? Всё для того, чтоб свой кусок спокойно Имели хлеба вы. Хотя, как знать, Быть может, мрак возвел вас в сан высокий Тиранов разума, губителей умов, И мните вы в безумии глубоком, Что обратили всех в своих рабов? Несчастные! Смотрите — перед вами, Не посягая, нет, на ваш кусок, Дитя простое разума и знанья Рассвета ждет. Желанный близок срок. Блаженство обещала мне надежда, Но пусть ко мне блаженство не придет, Я не грущу. Одна мечта, как прежде. Еще ведет меня всегда вперед. Вперед, борясь! Я знаю — день настанет И настоящее падет, как черный сон, А на обломках горделиво встанет Грядущее в сиянии знамен. 1889 УЖ НЕ ВЕРНУТЬ
© Перевод Р. Ивнев
То чувство выжжено дотла. Которым ты пренебрегла. Оно со вздохом улетело. Теперь то место опустело Уж не взывай, не плачь, мой друг, — От слез твоих проснутся вдруг Печальные воспоминанья, Но поздно воскрешать желанья. 21 апреля 1890 «С горных высей стремится ручей…»
© Перевод К. Бальмонт
С горных высей стремится ручей; Ниспадая, о камни он бьется, И журчит, и ворчит, и смеется, И звенит под сияньем лучей. Сочетанию радостных звуков Лес кругом слабый отзвук дает, — Так старик еле внятно поет. Слыша звонкое пение внуков. Но безмолвствует вечный утес; Наклонившись громадой угрюмой, Он охвачен загадочной думой. Он исполнен неведомых грез… 1890 ПЕРЕД КАРТИНОЙ ХУДОЖНИКА Г. БАШИНДЖАГЯНА[3] «ДЗОРАГЕТ[4] НОЧЬЮ»
© Перевод Э. Александрова
Ущелье это в грозной красоте Изобразил ты живо на холсте. Поистине, душою исполин Ты, охвативший мощь родных вершин. Задумчиво застывших под луной, И блеск реки, вскипающей волной. И звездное сияние небес, И сонный сумрак, скрывший всё окрест. Гляжу — немым покоем ночь полна… В моей душе такая ж тишина. Но что это? В ущелье, одинок, В глубокой мгле мерцает огонек, — Там хижина стоит среди камней. Ты знаешь ли, кто обитает в ней? О нет, не знаешь ты! Когда б, на миг Ты в душу заглянув к нему, постиг, Какая буря затаилась там, — Тогда б покоя не дал ты сердцам! 1890 СО ЗВЕЗДАМИ
© Перевод В. Звягинцева
Звезды, звезды! Вы Очи синевы. Ярок средь ночей Светлый смех лучей. Под улыбкой звезд Я ребенком рос; Я скакал, резвясь, Как и вы, смеясь. Так же в вышине Светите вы мне В час, когда теперь Плачу от потерь. Над моей простой Гробовой плитой Так же с синевы Улыбнетесь вы. 1890 «Любуюсь бледных роз игрою…»
© Перевод Р. Ивнев
Любуюсь бледных роз игрою, Что на щеках твоих зажглась, И меланхолией покоя Двух черных и глубоких глаз. Глубинам сердца лишь известно О тайне той — любви моей, И никогда в стихе и песне Я миру не скажу о ней. Но и хранить ее не властен, В себе носить ее нет сил,— Как не сказать об этом счастье, Не рассказать, как я любил! 18 марта 1892 НЕ ПРОСИ МЕНЯ
© Перевод Н. Сидоренко
Не проси меня, не воспою Я печаль безмерную свою, — Отшатнется прочь твоя душа, Увидав до дна всю боль мою… Милый друг, ты не проси меня, — Не спою тебе про это я! Раз в горах пропел я те слова — И завяли розы и трава! Голая пустыня там легла, Вздохами иссушена, мертва… И в горах, где серый пепел лег, Уж теперь не расцветет цветок! Ветерки и аромат земли, Зори золотистые вдали Мне нужны, — ведь песню для тебя Я сплету из них, а ты внемли… Только не поется! В сердце — ночь. Пламень скорби гонит радость прочь. 1892 «Грусть свою я принес из родимой страны…»
© Перевод Н. Адамян
Грусть свою я принес из родимой страны, Ею песни мои неизменно полны. Ею лира моя и сегодня горда, В ней одной обретаю я крылья всегда. И никак вам понять и постичь не дано. Что с любовью ту боль я встречаю давно… И в часы ваших шумных пиров, за столом Поднимая заздравную чашу с вином, Я рыдаю, но слезы не льются из глаз, Плачет сердце мое незаметно для вас, Ну, а песня… Не слышите вы, как она Стонет, скорби полна: «О, родная страна…» <1893> У СКЛЕПА Н. БАРАТАШВИЛИ[5]
© Перевод О. Румер
Утешься, Грузия! В заветный этот миг Что омрачило так твой мужественный лик? То, что безмолвный прах увидела ты вновь Певца, снискавшего в душе твоей любовь? Иль тьма глубокая могилы дорогой Смутила тяжко дух осиротелый твой? Да, своего певца вновь похоронишь ты, Но им зажженные все чувства и мечты Гореть останутся, — для них кончины нет. Покуда над землей сияет солнца свет. И, верь мне, некогда в их пламени сгорит Всё бремя мук твоих и горестных обид. Тебе же, родины-страдалицы певец. Обретший вечную могилу наконец, За всё, что вынес ты мятежною душой. Пусть небо ниспошлет заслуженный покой. 1893 ПЕРЕД КАРТИНОЙ АЙВАЗОВСКОГО
(Экспромт)
© Перевод В. Брюсов
Восстав, в океане неистовость вод Тяжелыми всплесками бьет до высот. Под яростный рев строит призраки гор, И буря безбрежный, безгранный простор Одевает, как в дым, Дуновеньем своим. «Ни с места!» — воскликнул — палитра в руках — Старик чародей, и взмутившийся прах Покорен, заслышавши гения зов; И, в бурю, безмолвно громады валов Вот стоят, как во сне, На его полотне. 1893 ДВЕ ЧЕРНЫЕ ТУЧИ
© Перевод И. Тхоржевский и А. Тхоржевская
С зеленого трона спокойной вершины, Поднявшись тревожно в темнеющий свод, Гонимые бурен, по краю стремнины Две тучки печальные мчались вперед. Но даже и буря, в порыве жестоком. Одну от другой оторвать не могла, Хоть злобой дышала и в небе широком Их, с места на место бросая, гнала. И вместе, всё дальше, по темной лазури, Прижавшись друг к другу, в безбрежную высь, Гонимые злобным дыханием бури, Две тучки, две грустные тучки неслись. 1894 «Если время придет и ты…»
Перевод Н. Адамян
Если время придет и ты Этот холм посетишь, мой друг, Хорошенько всмотрись в цветы, Распустившиеся вокруг. Не ветрами и не дождем Семена их занесены, И не щедрой рукой весны Разукрашен мой новый дом. То — неспетые песни, друг, Что я в сердце с собой унес. Славословья любви, что вслух, Умирая, не произнес. Поцелуи мои, что я Шлю из горнего мира той, Для которой в мои края Путь закрыт гробовой плитой. 1894 НОЧЬ
© Перевод С. Мар
Ночь избавление дарит От слез, мучений и тоски. И горы изменили вид И стали призрачно легки. Все охватил глубокий сон, Спят люди, звери. Тишина. И, освещая небосклон, Плывет торжественно луна. И над Сипаном[6] диск повис, Мерцая светлым серебром, И он глядит безмолвно вниз На грустный мир, объятый сном. Сереброкудрою струей Лучи прохладные текут И, распыляясь над землей, Дремоту сладкую несут. Но край несчастный мой лишен Отдохновения и сна, И полон ужасами он: Скрывает муки тишина. Кто будит сумрак гробовой. Не устает рыдать, стонать? Чей вопль мешается с мольбой? Увы, всего не рассказать! Там путник занемог в пути, Прихода смерти в муках ждет; Отцу покоя не найти, — Он дочь умершую зовет. И старца стон в тюрьме сырой, И стон страдалицы во мгле. И гибнет юноша-герой. Отдавший жизнь родной земле. Ночь над Арменией темна, Вокруг необорима тень. Когда ж рассеется она И засияет новый день? 1895 СТРАННИКИ
© Перевод С. Городецкий
Моя прошлая жизнь, с нею прошлый мой год — Два седых старика, ослабевших, недужных, — К дальней вечности путь свой держали вперед, В задушевном раздумье, в беседах содружных «Я взрастил благовонный, сияющий сад,— Первый вымолвил так, обращаясь к второму, — Животворный струили цветы аромат, — Все цветы расточил я по миру людскому». И ответил второй: «Много чувств, много сил, Много было во мне вдохновенья святого. Как и ты, я всё отдал и всё расточил В песнопеньи любви, в светлой щедрости слова». Первый снова сказал: «Но в долине людской Я оставил и холод, и сумрак, как прежде». — «Я оттуда ушел, — так ответил другой, — И тоскуя душой и не веря надежде». Первый громко сказал: «Вновь настанет расцвет, И покроется снова долина цветами!» Но другой ничего не промолвил в ответ. И к дороге своей он поникнул глазами Так вся прошлая жизнь, так и прошлый мой год — Два седых старика, ослабевших, недужных,— К близкой вечности путь свой держали вперед В задушевном раздумьи, в беседах содружных. 1897 ДОЛГИЕ НОЧИ
© Перевод Р. Ивнев
Бессонница томит меня в постели, Лежу и тщетно жду прихода сна, И мысли мрачные мной овладели, И эта ночь особенно длинна. Ах, были дни, еще совсем недавно, Мир нежно, точно мать, меня ласкал, Познал тогда я дни восторга явно И мрак ночной меня не угнетал. Любовь прошла, развеялись мечтанья. Нет бодрости и силы прежних дней. Настали дни глубокого страданья, И ночи кажутся теперь длинней. Бессонница теперь меня терзает, В своей постели мучаюсь без сна. Ночь бесконечна, всё не рассветает, — Как долго, долго тянется она! 1897 ГРУСТНАЯ БЕСЕДА
© Перевод Я. Кейхауз
В печальном сумраке ночном Бессонны я и скорбь моя. Хотим припомнить мы вдвоем. Как с нею повстречался я. «Скажи мне, скорбь, моя родня, Товарищ неразлучный мой, Из-за чего, с какого дня И как связалась ты со мной?..» И, вспоминая в тишине. Она рассказывает мне: «Давным-давно, коль хочешь знать, Смотря на колыбель твою И тихо плача, пела мать Уныло „баюшки-баю“. И в сердце детское твое Вошла я с песенкой ее. Ты был когда-то очень мал — Не больше сына своего — И с хилым сверстником играл. Он сиротою был. Его Все колотили, не любя. С тех пор узнала я тебя. Однажды, дверь загородив. Хозяин должнику грозил. Бедняк, отчаявшись, чуть жив, У неба помощи просил: „Спаси, о боже! Нет житья!“ С тех пор я спутница твоя. Пришел раз человек с сумой, Держа ребенка под тряпьем: „Нас гонят прочь с земли родной. Так пожалей, молю Христом! Дай нам погреться у огня“. С тех пор и знаешь ты меня. Теперь уже не вспомню я, Кто это был: твой верный друг. Возлюбленная ли твоя, Которой ты любим, — но вдруг Надежда навсегда ушла. С тех пор тебя я обрела. Увянув от забот и дел, Угасла милая, бледна… Сквозь слезы долго ты глядел На гроб любимой, но она Навеки скрылась под землей. С тех пор сдружилась я с тобой». В печальном сумраке ночном Бессонны я и скорбь моя. Хотим припомнить мы вдвоем, Как с нею повстречался я. И долго речь ее течет, И бедствиям потерян счет. 1898 «Прошла, о боже, дымом жизнь моя!..»
© Перевод Ю. Верховский
Прошла, о боже, дымом жизнь моя! Иссохли кости — сжег их полдень жгучий. Иссякло сердце. Пал, подкошен, я, Свой путь забыл от скорби неминучей. Мой хлеб — укор людей чужих; Мой отдых — на путях изгнаний; День полон злых вестей и криков злых; Ночь до утра полна глухих рыданий. Томился я, как филин средь руин. Как воробей на крыше — одиноко. О боже! Я бессилен, я один… Ужели час спасения далеко? 1898 ПЕРЧУ ПРОШЯНУ[7] — НАРОДНОМУ ПИСАТЕЛЮ
© Перевод А. Гатов
К сорокалетию его литературной деятельности
Земля армян, наш край родной, Землею бедствий был века. Сравнил бы их с Масис[8]-горой, Горой, ушедшей в облака. Писал в мучительной тоске О ранах родины поэт[9], — И сорок лет с пером в руке Всегда ты шел ему вослед. К крестьянам ты входил как друг. Ты знал их горестный удел, О бедах хижин и лачуг Поведать людям ты сумел. Заслужен твой венец! И вот Посланцы родины идут — Тебя благодарит народ За твой большой, священный труд. Певец, твое бессмертье в нем. Твой дар — могучий дар творца, Который трепетным огнем Воспламеняет нам сердца. 1899 «Ты почему меня забыл?..»
© Перевод Н. Адамян
«Ты почему меня забыл?» — Я слышу девушки укор. «Ты почему про нас забыл?» — Пожаловались кручи гор. Ах, вы не сетуйте, друзья, Что я вас больше не пою. Душою изменился я, Боль истомила грудь мою. «Мы исцеление найдем», — Сказала девушка, любя. Сказали горы: «Мы снесем Твое страданье за тебя». О нет, красавица, любви Уж больше сердца не спасти. Вам, горы милые мои, Моих страданий не снести. Ах, боль таю, но как мне быть, Чтоб эту боль другой постиг? Глубоко сердце — не открыть. Глубоко сердце. Нем язык. 1900 РОПОТ
© Перевод Р. Ивнев
Дни тянутся мои грустны, бесплодны, И с рокотом мятежных чувств моих Иду среди рядов могил холодных Друзей любимых и надежд былых. Я их похоронил. О, путь жестокий! Я стал чужим в родной стране моей. Иду, томясь, как путник одинокий, Без крова, теплой ласки и друзей. Те, кто вокруг, меня не понимают, Им чужд язык мой, скорбь моя тяжка, О лучшем дне они и не мечтают, Им по нему неведома тоска. Ничтожная толпа, тупое стадо, Трусливые лжецы и торгаши, От вашего всё увядает взгляда: Улыбка, вера и полет души. Так перед кем же сердце я открою, Кому спою о горечи моей? И для кого пожертвую собою? Возможно ль жить на свете без друзей? Дни тянутся мои грустны, бесплодны, И с рокотом мятежных чувств моих Иду среди рядов могил холодных Друзей любимых и надежд былых. 16 августа 1902 НАШИМ ПРЕДКАМ
© Перевод Н. Павлович
Певцы былые! Чуть блеснул рассвет, Счастливые, вы песнь свою слагали, Вы видели предел армянских бед, Живой мечтой народ свой утешали. О благородной родине своей Вы пели, хоть она томилась пленной, Но радостью грядущих славных дней Звенели ваши струны вдохновенно. А вот сейчас растерзана страна И с нею сердца нашего святыни. Мечта — мираж. Рассеялась она И не обманет больше нас в пустыне. Чуть возмужав, мы головы клоним, Увяли мы, умолкли в сердце звуки. Ни божества, ни песен не храним, И лиру выронили руки. 1902 В АРМЯНСКИХ ГОРАХ
© Перевод Н. Сидоренко
Нелегок был путь, полночный наш путь… Но выжили мы Средь горя и тьмы: К вершинам идем, чтоб вольно вздохнуть В армянских горах, В суровых горах. Сокровище мы издревле несем: Глубокой оно Душой рождено, Народной душой в пути вековом В армянских горах, В высоких горах. Из светлых пустынь кидались на нас Орда за ордой; Разили бедой, Весь наш караван терзая не раз В армянских горах, В кровавых горах. Ограблен, разбит был наш караван… Разрознен средь скал, Дорогу искал, Считая рубцы бесчисленных ран, В армянских горах, В печальных горах. И наши глаза взирают с тоской На сумрак земли, На звезды вдали: О, скоро ли утро вспыхнет зарей В армянских горах, В зеленых горах?! 1902 «Я странник, сестра, простой пилигрим…»
© Перевод М. Павлова
Я странник, сестра, простой пилигрим, В неведомый край ищу я дорог; Оторван от жизни, судьбою гоним. Бреду одинок. Преследуют душу прошедшие дни, Не знаю покоя, хоть всеми забыт, Изранены ноги, устали они, И сердце болит. Но дальше бреду я, усталый, в пыли. Всё дальше от счастья бегу, что ни день. От отчего дома, родимой земли, Как дикий олень… Тебя повстречал я, и я не солгу,— Ты мне говоришь, что рассеялся мрак, Что счастье мне дашь, что напрасно бегу И жалуюсь так… Наивная! Небо свидетелем мне, Ужель я так низок, бесчестен, жесток. Чтоб в этой тюрьме, в этой мрачной стране. Счастливым быть мог! 1902 ПЕСНЯ АРМЯН
© Перевод Л. Уманец
Идем, идем с далекого Востока, От синих гор, где дальний небосклон; Давно, давно идем мы издалека — Из тьмы веков, из сумрака времен… Лилася кровь, как волны океана, Текла рекой из наших тяжких ран, Страдали мы от зноя, от тумана, Дышал в лицо угрюмый ураган… Погибла ты, отчизна дорогая, И знамя всё истерзано в куски,— Покоя нет, и нет родного края, И бродим мы средь мрака и тоски… Но мы идем, надеждою согреты, Идем вперед, гонимы роком злым, Святой огонь священного завета В своей груди упорно мы храним… Идем, идем… Нам путь лежит далеко. Нас не страшат удары злой судьбы, Идем, идем с далекого Востока Мы, не боясь ни бури, ни борьбы. 1902 АРМЯНСКОЕ ГОРЕ
© Перевод В. Брюсов
Армянское горе — безбрежное море. Пучина огромная вод; На этом огромном и черном просторе Душа моя скорбно плывет. Встает на дыбы иногда разъяренно И ищет, где брег голубой; Спускается вглубь иногда утомленно, В бездонный, глубокий покой… Но дна не достигнет она в этом море И брега вовек не найдет. В армянских страданьях на черном просторе Душа моя скорбью живет. 1903 НАША КЛЯТВА
© Перевод М. Павлова
Мы поклялись стремиться к свету, И нас с дороги не свернуть. Туманом сумрачным одетый, Безвестен наш далекий путь. Мы шли, изранив грудь и ноги. Сквозь ветры, пламя и клинки, Но не свернули мы с дороги, Мечам и бурям вопреки. И пусть разорваны знамена, И мы скитаемся в пыли, И нет нам права и закона, И горек хлеб чужой земли, — Но мы бороться не устали, И не забыли мы завет, И ловит взор в небесной дали Священной клятвы горний свет. 1903 ТЯЖЕЛЫЙ ГОД
(Народное)
© Перевод М. Павлова
Паши, мой плуг, пашня ждет, Тяжелый выпал нам год. Стоит пред старостой дед: «Плати налог, дармоед!» — «Нет денег, беден мой дом…» — «Тогда вола отберем!» — «Убей, мне жизнь не мила, Оставь для плуга вола, — Весной посеем, даст бог, Тогда отдадим налог…» И снова весна пришла. Мы в плуг запрягли вола: Паши, мой плуг, чернозем, Пшеницу мы соберем. Налог отдадим тотчас, Останется вол у нас. 1908
