Помоги проекту - поделись книгой:
При выборе потенциальных колонистов взгляды властей нередко обращались к черноморским (кубанским) казакам. Министр иностранных дел Чарторыйский писал Цицианову: «Черноморские казаки, живущие на берегах оного моря, искусные в рыбном промысле, к войне способные и приобвыкшие уже к полуденному климату, при первом взгляде обращают на себя внимание. Утвердительно сказать можно, что один полк черноморских казаков, прежде командированный сюда на службу и потом оставленный для населения, доставил бы тому краю двоякую пользу: воинское обеспечение и нужное движение первым земледельческим трудам, которые со временем могут оставить важную для России отрасль полученной торговли». Дело сначала затормозилось, поскольку на пустующих землях не оказалось мест, удобных для поселения. Когда для полка всё же нашли участок на реке Ингури, дополнительным препятствием стало опасение, что казаки, вместо того чтобы бороться с работорговлей, активно в нее включатся[502].
Одной из существенных проблем армейского хозяйства в Закавказье оказалась доставка казенных грузов и прежде всего развозка муки по гарнизонам. Основным транспортным средством являлись вьючные волы, передвигавшиеся медленно, бравшие мало груза и служившие одновременно тяглом во время полевых работ. Кроме того, постоянно возникали разного рода «недоразумения» с погонщиками, которые крайне неохотно брались за перевозки, мешавшие их земледельческим занятиям. В этой связи Цицианов в ноябре 1805 года обратился к Александру I с предложением поселить в Закавказье 400 украинцев на условиях выполнения ими подводной повинности[503]. Впрочем, как показали дальнейшие события, колонизация Кавказа оказалась делом крайне трудным и в конечном итоге — несбыточным.
Цицианов стоял и у истоков светского образования в Грузии. В начале XIX столетия в Картли-Кахетии не имелось светских учебных заведений и вообще образованность ограничивалась умением читать и писать на родном языке. Судопроизводство имело словесную форму, а широкое применение именных печатей фактически исключало потребность в подписании документов. Главным достоинством представителей благородного сословия согласно традициям военно-феодального общества была ратная доблесть, а не ученость. Поэтому даже среди придворных и «первейших» князей неграмотность не считалась чем-то зазорным. В Имеретии, Гурии и Мингрелии грамотных людей было еще меньше. Когда писарь царя Соломона отправился навестить своих родственников в Тифлис, глава Имеретии не нашел в своем окружении человека, который смог бы ответить на послание Цицианова. Во всем Закавказье единственный (!) человек грамотно переводил с грузинского языка на русский и обратно — полковой священник А. Петриев. Этого уникального и незаменимого специалиста сначала держал при себе Кнорринг, а потом Цицианов[504]. О знании же европейских языков вообще говорить не приходилось.
Культурными центрами образования в Восточной и Западной Грузии были монастыри, где хранились древние рукописи, существовали библиотеки, переписывались церковно-служебные книги и произведения светской литературы на грузинском языке. При монастырях существовали школы, но почти все обучающиеся в них принадлежали к духовному сословию. Среди священнослужителей и даже среди мирян встречались знатоки греческого языка и латыни, но в целом светское образование в конце XVIII века фактически отсутствовало.
К началу XIX столетия отечественное чиновничество уже основательно поднаторело в строительстве потемкинских деревень и выдаче желаемого начальством за действительное. В отношении министру народного просвещения графу П.В. Завадовскому от 28 декабря 1802 года Цицианов, основываясь на материалах, доставшихся ему по наследству, сообщал, что еще в сентябре того года открыто «…для обучения благородного грузинского юношества училище в двух классах, из коих в первом предположено обучать детей чтению и письму российского и грузинского языков и первым правилам арифметики, начала геометрии, географии, рисовального искусства, и наставлять должностям человека и гражданина». 45 учеников передали на попечение трех преподавателей. Два чиновника обучали на русском, а священник Кавказского гренадерского полка — на грузинском языке. Цицианов просил министра обеспечить школу «…учителями к высшим классам способными и потребными ученикам книгами». Главнокомандующий акцентировал внимание правительства на том, что без распространения грамотности вообще и без обучения русскому языку в особенности грядут огромные трудности в системе судопроизводства, где дела велись на русском языке. Однако по прибытии в Тифлис он не обнаружил ни учеников, ни учителей, ни самого училища. Судя по документам, для «изображения деятельности на ниве просвещения» предшественники Цицианова собрали какое-то число грузинских подростков, сняли помещение, определили в учителя чиновников из местных канцелярий и отрапортовали об открытии учебного заведения, забыв о его существовании на следующий день. Школа, будучи оставленной без финансовых средств и без административной поддержки, «растаяла» сама по себе, а неудачу начальство привычно объяснило «дикостью нравов здешнего народа». Так что это заведение не только не принесло пользы, но скорее дискредитировало образование в глазах грузинского общества.
Цицианову, по существу, пришлось заново создавать училище. Во всеподданнейшем донесении от 27 июня 1803 года новый начальник края предложил направить на нужды местного просвещения дань, наложенную на джарских лезгин, в размере 10 тысяч рублей. Цицианов писал: «Необходимая нужда в российском языке в той земле, где на оном отправляется судопроизводство; недостаток в переводчиках и крайнее невежество здешнего дворянства даже до того, что большая часть оного не знает природного своего языка по правилам, побудили меня приступить деятельным образом к преподанию способов относительно введения в Грузию первых лучей просвещения, буде не вообще народного, то хотя здешнего дворянства, дабы по крайней мере поколение, в отроческих летах ныне пребывающее, вкусило блаженство, Российским правительством для онога уготовляемое…» К этому донесению приложен «Проект о просвещении Грузинского дворянства и об учреждении училища в Тифлисе». Первые три набора составляли 25 учеников, а затем их число предполагалось удвоить. Штат составляли два учителя, преподававших на грузинском языке, и два — на русском, а также два сторожа. Особая сумма выделялась на строительство здания для училища и на аренду помещений, пока оно не будет построено. Важным пунктом программы являлась ежегодная командировка восьми юношей на обучение в Московский университетский пансион за казенный счет. Своей властью Цицианов распорядился также передать училищу типографию, правильнее сказать — материалы для ее устройства, которые остались после того, как это заведение было разгромлено в 1795 году Ага-Магомет-ханом.
Донесение Цицианова Завадовскому от того же числа фактически повторяло послание Александру I, но было дополнено очень ценной информацией о том, каким личным делом было для главнокомандующего развитие просвещения среди грузин. Будучи сам высокообразованным человеком, князь тяжело переживал, что его родной народ не имеет возможности приобщиться к богатствам мировой культуры. То, что Цицианов назначил директором училища своего личного переводчика А. Петриева, означало величайшую жертву с его стороны[505]. Министерство народного просвещения, получив соответствующие указания от императора, одобрило все действия главнокомандующего по устройству училища и сообщило, что высылает в Тифлис не по 30 экземпляров всех необходимых учебных пособий (как он просил), а по 100. Император Александр I своим указом от 25 июля 1803 года поддержал усилия Цицианова по развитию образования в Грузии, выделялись средства для учреждения училища в Тифлисе. Сначала здесь учились 25 учеников, а затем численность увеличилась вдвое. Главным попечителем училища назначался главноуправляющий Грузией[506].
Внимание Цицианова привлек профессор философии и теологии Мартини, «родом венгерец». Страсть к путешествиям занесла его в Мингрелию, где его наняли на год учить сына тамошнего владетельного князя. Гонораром доверчивому иностранцу стала грамота на владение двенадцатью крестьянскими дворами, но в реальности он никак не мог получить их. Мартини обратился за помощью к русскому представителю, действительному статскому советнику Литвинову, и тот посоветовал ему оставить мечты стать местным помещиком, поскольку практика работорговли грозила профессору не только полным разорением, но и вероятностью самому оказаться на восточном невольничьем рынке с веревкой на шее. Мартини, проживший год в Западном Закавказье, счел доводы Литвинова убедительными и согласился стать преподавателем в Тифлисе. Он был знатоком латыни, очень полезной, с точки зрения Цицианова, потому, что этот язык «для возбуждения в отроке военных склонностей весьма способен…»[507]. Генерал знал, о чем говорил: как мы помним, рассказы Плутарха о подвигах античных военачальников на него самого произвели сильнейшее впечатление.
Поскольку идея образования в России не отделялась от идеи «государственной пользы», среди книг, переведенных на грузинский язык, имелось немало специальных, к чтению которых местные жители оказались не готовы. 10 марта Цицианов сообщил министру внутренних дел князю Кочубею, что «Русская полевая фортификация», по его мнению, «…едва через 5 лет может быть здесь читаема, потому что довольная часть князей читать по-грузински не умеет, да если бы и умели, то понимать не могут технических терминов фортификации, как то профиль, берма, бруствер и прочее, кои в ней без толкования значения переведены». В донесении Завадовскому от 31 мая 1804 года Цицианов сообщал о том, что в Москву на обучение грузинские недоросли будут направляться только после того, как они в достаточной степени на месте освоят русский язык. Кроме того, он настаивал на увеличении численности учеников до 60 человек и на включении в этот контингент десяти 15-летних поповичей, грамотно писавших на родном языке, — для подготовки их в качестве преподавателей училищ, которые предполагалось открыть впоследствии в Телави и Гори. 21 мая училище в Тифлисе было торжественно открыто. Празднество было несколько подпорчено речью учителя Гуляева, в которой имели место «обидные изречения для новоприобретенной земли». Кроме того, уже в первые дни выяснилось, что Гуляев «не обещает успехов, не имея дара заставить учеников уважать себя». Главнокомандующий попросил министра заменить незадачливого педагога студентом Букринским «с произведением его в чин по примеру прежде присланных учителей»[508].
И в дальнейшем, несмотря на занятость, Цицианов не упускал Тифлисское училище из своего поля зрения. 25 июня 1805 года он писал директору Петриеву, что тот опрометчиво стал обучать детей священнослужителей немецкому языку, «как будто готовя их к светским званиям, как многие, к несчастью нашей церкви, попы изучаются наукам не к назиданию сердец, но к гордости познаниям своим и лезут в светские звания, помышляют о приобретении наружных украшений в наградах». В письме от того же числа профессору Мартини он прямо заявил: «…по общему же всех мнению немецкий язык попу греческого исповедания не нужен». Заметим, что в письме генерала нет характерного для дворян того времени пренебрежения к церковникам; напротив, он демонстрирует заботу о духовенстве и священнослужителях, которые готовятся стать «пастырями словесного стада, а не светскими чинами, как многие попы, яко недостойные своего сана, лезут, обрываются, падают и разбивают о камень соблазна душу свою»[509].
Летом 1805 года князь Чарторыйский обратился к Цицианову с просьбой найти на Кавказе переводчиков с персидского и грузинского языков, чтобы «они могли переводить без всякой за ними поправки». Главнокомандующий ответил, что имеется только один человек, отвечающий подобным требованиям, и тот — его личный переводчик. Что же касается подготовки переводчиков с персидского и арабского, то Цицианов собирался «назначить» для этого нескольких «наиострейших» учеников Тифлисского училища, чтобы через три года иметь специалистов такого рода. Имелось еще одно затруднение: в Астраханской школе восточных языков учились только солдатские дети, служба эта считалась непрестижной, и потому «благородных людей дети по крайней мере на сие посрамительное дело покуситься не могут». 14 апреля 1803 года Александр I с подачи Цицианова повелел прислать в Москву 12 грузинских юношей для обучения в пансионе при Московском университете. Предполагалось, что они должны будут получить высшее медицинское образование. Однако реализации этого помешал страх родителей отправлять своих чад в далекий северный город.
Заслуги Цицианова как основателя светского образования в Закавказье особо заметны на фоне того, что следующие шаги в этой области были сделаны более четверти века спустя. В 1830 году Тифлисское училище преобразовали в гимназию, учредили при ней Благородный пансион, открыли в Телави, Гори и Кутаиси уездные училища[510]. О том, что дело народного просвещения было поставлено Цициановым на прочную основу, свидетельствует переписка его преемника Гудовича и министра Завадовского. Успехи в изучении русского языка оказались столь велики, что возникла необходимость в введении курса «нравственных наук», математики и рисования. В следующем же учебном году планировалось начать преподавание географии и истории. Служащие тифлисских учреждений князь Бебутов, Сараджев, Чубинов и Амвросов подготовили к печати «перевод Грузинской истории». В списках учащихся кроме детей грузинских дворян — сыновья шекинского и элисуйского ханов[511].
С именем Цицианова связаны и шаги по развитию системы здравоохранения на Кавказе. Свою деятельность в этом направлении он начал с того, что приказал проводить поголовное оспопрививание в калмыцкой степи. Кроме сохранения жизни тысячам кочевников, это мероприятие имело колоссальное значение в борьбе с эпидемиями на всем пространстве от Черного моря до Каспия. Дело в том, что гурты калмыцкого скота ежегодно пригонялись в различные районы края, и вместе с погонщиками распространялась зараза[512].
До начала XVIII столетия корабли из дальних стран заходили в те порты, которые выбирал кормчий, исходя из интересов владельца груза и погодных условий. Чума, буквально опустошившая Марсель в 1720 и 1721 годах, коренным образом изменила правила мореплавания. Сначала во Франции, а затем и в других странах ввели систему карантинов: все суда были обязаны заходить только в ту гавань, где имелись специальные карантинные заведения. В России карантинные правила и учреждения появились при Павле I. Уже в самом начале своей деятельности в Закавказье Цицианову пришлось познакомиться со страшной гостьей — чумой, регулярно посещавшей Грузию и Южный Дагестан вместе с торговцами и паломниками из Персии и Турции. Поэтому всеподданнейшим рапортом он ходатайствовал об устройстве четырех карантинных застав: в Сураме — на границе с Имеретией, в Цалке — на турецкой границе, в Караклисе и Шамшадильской провинции — на путях, по которым шли караваны из Персии[513]. Указом Александра I от 23 октября 1803 года во всех предложенных Цициановым пунктах были устроены таможни. При этом таможня, существовавшая ранее в Моздоке, упразднялась. Это рассматривалось Цициановым как шаг в направлении умиротворения воинственных племен Северного Кавказа: «Новые выгоды, имеющие открыться горцам в беспошлинной торговле простыми и малозначащими их изделиями, возрождая в них склонность к промышленности, в продолжении времени сделаются вернейшим средством к обузданию дикости их обычаев и к смягчению нравов через частое сообщение с Кавказской линией…»[514] Следующим шагом стало уничтожение внутренних таможен — средневекового пережитка, характерного для примитивных фискальных систем. Александр I посчитал эти меры разумными и 23 октября 1803 года подписал соответствующий указ[515].
Поскольку гигиена и борьба с эпидемиями были связаны теснейшим образом, три пункта предписания тифлисскому коменданту касались санитарного режима. Он должен был следить за тем, чтобы «на улицы никто никакой нечистоты или стервы не кидал, и против чьего дома найдется, велеть тому вычистить; приискать за городом место для заведения бойни и по одобрению моему заявить, чтобы в городе никакой скотины не бить, а битую уже привозить в лавку и всегда чистым полотном покрывать, растолковав им, что от битья скотины в городе делается смрад и вредный для людей запах; покрывать же, чтобы не пылилось мясо и не безобразно было видеть — что все это делается для сбережения здоровья жителей, что здоровье дороже денег, а потому и жалеть последнего для первого глупо». Главнокомандующий приказал также перенести за город кожевенные заводы, «которые не могут быть терпимы в городе от скверного запаха». В целях пожарной безопасности все лавки должны были закрываться не позднее семи часов вечера с обязательным погашением печей и осветительных приборов в них. Чтобы злоумышленники не могли использовать яд, «мышьяк и другие вредные зелья», разрешалось продавать только в одной лавке «надежнейшего купца, которому без порук не продавать, и за всякое несчастье имеет он отвечать, буде докажется, что он продавал неизвестным или не имеющим поручительство людям ядовитые растения или составы, могущие по неведению и неосторожности быть причиной гибельных следствий и даже самой смерти»[516].
Нельзя сказать, что в начале XIX века в Санкт-Петербурге или Москве уровень медицинского обслуживания принципиально отличался от того, что было на Кавказе. С хворями боролись народными средствами, при травмах помогали костоправы, справлявшиеся иногда с довольно серьезными повреждениями. Только узкая европеизированная прослойка «высшего света» прибегала к услугам докторов-иностранцев, пользовавшихся большим авторитетом, бравших немалые деньги, но чудес не совершавших. Но была одна область, где передовые позиции европейцев были бесспорными. Речь идет о борьбе с эпидемиями, которые почти ежегодно собирали свою страшную жатву. До изобретения вакцин, антибиотиков и средств дезинфекции карантинные меры оставались единственным эффективным способом борьбы с заразой. Меры эти обычно сводились к ограничению передвижений населения, которое воспринимало их как «стеснение» и неизбежное зло. Состоятельные горожане предпочитали летом выбираться на свежий воздух, поскольку именно миазмы, неизбежные в неблагоустроенных и тесных городах, считались виновниками или по крайней мере важнейшими союзниками чумы, тифа и холеры. На Кавказе при первых признаках массового заболевания все, кто мог, бежали из очага заразы, а те, кто не мог бежать, молились, болели и хоронили усопших. При этом рациональность, скорость и жесткость карантинных мер являлись мерилом достоинств наместников, генерал-губернаторов и других лиц, облеченных большой властью.
В 1802 году по Тифлису прокатился слух о чуме, не такой уж и редкой гостье в Закавказье. Современник так описывал эту болезнь: «Свирепствовавшая в Грузии чума разделялась на три степени, которые все начинались горячкою с ознобом по временам. Первая, не столь опасная, состояла в бобонах, или опухолях, появившихся под мышками и в пахах. Если больной имеет довольно силы к перенесению воспаления, причиняемого нарывом, и ежели оный дозреет и прорвется, то больной по большей части выздоравливал. Медики помогали этому пластырями, припарками и разрезыванием, так что больных только половина умирала, 2-я состояла из карбункулов, или небольших чирьев, появлявшихся в разных местах на теле. Хотя употребляли и на оные разные пластыри, но из десяти человек умирало по семи и более. 3-я, от которой ни один не выздоравливал, состояла в появлении по всему телу мелких черных и красных пятен. Степень прилипчивости не можно было определить: иные смело обращались с больными, и ничего к ним не приставало; другие же, напротив, заражались почти без прикосновения»[517].
Невозможность действовать в экстремальных условиях нашествия моровой язвы, когда нет должной спаянности «в команде», послужила для Цицианова поводом для удаления из края оппозиционных ему чиновников. Сейчас трудно сказать, проявил ли Цицианов себя мастером интриги, добиваясь этого, или на то были объективные причины. Он фактически в ультимативной форме потребовал удалить из края прежнего правителя Грузии Коваленского, ссылаясь на то, что невозможно принимать важнейшие решения на основе сведений диаметрально противоположного характера. Коваленский в глазах императора был представлен виновным в недостоверной информации и пассивности при борьбе с эпидемией. 26 января 1803 года Александр I своим рескриптом «обнадежил» Цицианова в его борьбе с фрондирующими или даже оппонирующими подчиненными: «…Зная усердие ваше к службе, совершенно полагаюсь на вас в принятии мер к прекращению заразы и сбережению вверенных вам войск и обывателей тамошнего края, уверен будучи, что ничто вами по сему предмету упущено не будет. Касательно же нерапортования вам правителем Грузии о таковом важном обстоятельстве, то известите меня, каковое может он принести оправдание таковому упущению»[518].
По свидетельству Тучкова (который, напомним, сильно недолюбливал главнокомандующего!), Цицианов, дабы не выпустить заразу за пределы города, приказал закрыть ворота, но «допустил послабления» для некоторых своих родственников, тайно выбравшихся в свои поместья. Известия об этом взбудоражили народ, который не позволил выехать из Тифлиса грузинскому патриарху Антонию. Не испугали жителей города ни усиленные караулы, ни пушки, заряженные картечью и поставленные на перекрестках главных улиц, ни арест депутатов, требовавших разрешения уезжать в «здоровую» местность. Когда Цицианов увидел, что одной решительностью моровое поветрие не одолеть, он согласился организовать частичную эвакуацию горожан при условии соблюдения всех карантинных предосторожностей.
Рапорты самого князя рисуют иную картину, которая выглядит более правдоподобной: «Ежегодно свирепствующие здесь болезни распространяются наиболее от необузданности народа, к порядку и неповиновению не привыкшего до такой степени, что никакая полиция с ним управиться не может. Несмотря на строжайшие предписания городской полиции не допускать в город и не выпускать из оного без билетов (пропусков.
Народная медицина тысячами видимых и невидимых нитей связана с бытовым укладом, религиозными, этическими и эстетическими нормами. Поэтому появление на поле здравоохранения чужаков с их необычными снадобьями и приемами вызывало у местных жителей по меньшей мере настороженность. Доктору приходилось в своей практике вступать в близкий контакт с пациентом, осматривать его, ощупывать и расспрашивать, что только усугубляло ситуацию. Российское дворянство восприняло немца-лекаря и немца-аптекаря как некую данность, освященную к тому же волей Великого Петра. Простой же народ относился к ним с подозрением, которое во время эпидемий перерастало в ненависть с трагическими последствиями. В 1830 году несколько медиков-иностранцев были зверски умерщвлены толпой, которая видела в них распространителей холеры. На Кавказе сами «русские» (включая в это число и остзейцев) оказались в положении этих самых немцев. 19 февраля 1803 года Цицианов писал Александру I: «Недостаток медицинских чинов здесь и недоверие здешних жителей к российским лекарям обязывают меня, в отвращение толь гибельных для человечества предубеждениями зараженных правил, всеподданнейше представить Вашему императорскому величеству, не соблаговолено ли будет повелеть — выбрав желающих армян, а может быть таковые найдутся из бедных грузинских дворян, отправить детей своих для обучения медицинской науки в Императорском Московском университете, на казенном иждивении числом до 12 человек…» Через два месяца Александр I утвердил это предложение[520].
Быстрота принятия решений не означала бездумное выполнение указаний, исходящих «сверху». В тех случаях, когда главнокомандующий видел ограниченность своих знаний о предмете, он не стеснялся наводить нужные справки. На письмо из Коллегии иностранных дел о необходимости следить за тем, чтобы прививали населению коровью оспу, а не оспу обыкновенную, Цицианов ответил следующим посланием: «…Несколько сот лет как бабки по деревням в Грузии прививают оспу, только не коровью, а обыкновенную, и при том болезнь сия не производит никаких худых последствий. За всем тем не оставлю я обещанием внушить о пользе сей коровьей оспы… но не смею отвечать за успех, потому что азиатский народ с большой трудностью приемлет и самополезнейшие введения, кольми паче относящиеся к их здоровью…»[521]
Лечение водами в первой половине XIX столетия считалось одним из наиболее действенных средств практически при всех болезнях. К моменту вступления Цицианова в должность главнокомандующего минеральные воды в районе нынешнего Кисловодска уже приобрели большую популярность в России. Однако использование источников осложнялось отсутствием помещений для временного пребывания приезжих и для водных процедур, а также постоянной угрозой нападения горцев. По предложению и по плану князя весной 1803 года началось строительство укрепления, получившего название Кисловодского и ставшего основанием будущего всемирно известного курорта.
Цицианов проявлял быстроту и решительность буквально во всех сферах своей деятельности. Разного рода согласования и рассмотрения вызывали у него глубокое отвращение. Когда встал вопрос о месте для аптекарского огорода, где выращивались бы лекарственные растения, оказалось, что подходящие для этого земельные участки стоят очень дорого. Цицианов решил проблему одним махом — распорядился отдать аптекарям сад, принадлежавший ранее царице Марии и после ее депортации в Россию оказавшийся в ведении казны. 5 мая 1805 года Александр I утвердил доклад министра внутренних дел, согласно которому были выделены средства для устройства в Тифлисе аптеки и аптечного огорода, а также решен вопрос о повышенном жалованье для служителей.
Сколько-нибудь эффективное управление немыслимо без отлаженной почты. 15 апреля 1803 года Цицианов приказал разбить на участки дороги, ведущие из Тифлиса в Душет, Телави, Сигнах и Гори. Жители сел, находящихся в оконечностях каждой «дистанции», обязывались в виде земской повинности доставлять казенные пакеты на следующую станцию. Таковые пересылки допускались не более двух раз в неделю «кроме не терпящих времени случаев». Главным же было установление надежной связи с Россией. Под руководством Цицианова был разработан проект «Временной почтовой конторы в Тифлисе», который в виде доклада главного директора почт поступил на рассмотрение императора. 13 июня 1805 года Александр I утвердил своей подписью этот документ. На устройство почтовой конторы в Тифлисе и наем персонала (почтмейстер, его помощник, переводчик и сторожа) требовалось 2600 рублей, на строительство зданий почтамта и десяти станций — 13 500 рублей. Поскольку доставка посылок и пакетов от Моздока до Тифлиса (258 километров) была сопряжена со значительными трудностями, за этот участок взималась двойная оплата, а далее по России действовал уже общегосударственный тариф. Курьерам, проезжавшим по этой трассе, полагалось выдавать прогонные деньги по 4 копейки за версту, что составляло в оба конца 20 рублей 64 копейки[522].
Еще Петр Великий надеялся переориентировать хотя бы часть товарного потока, идущего по линии Европа—Азия, на Волжско-Каспийский маршрут. Но идея такого транзита была утопичной, так как при самых благоприятных обстоятельствах груз, отправленный из Дербента вверх по Волге, не мог добраться до Петербурга за одну навигацию. После присоединения Грузии эта идея вновь стала обсуждаться, поскольку рисовалась перспектива соединения «прямым путем» Каспийского и Черного морей. В таком случае восточные товары проходили бы через российские таможни, принося значительную прибыль казне. Часть грузов могла попадать во внутренние губернии по Дону, являвшемуся важной водной артерией того времени. В политическом и карьерном плане Цицианову было бы очень выгодно проявить себя горячим поклонником столь грандиозного проекта. Под «стройку века» можно было получить огромные суммы, тратить их фактически бесконтрольно, а неудачу (другого варианта просто не было) списать на неожиданно вскрывшиеся трудности природного, политического или военного характера. Но наш герой сразу заявил о химеричности подобных замыслов. 31 августа 1803 года он писал графу Румянцеву: «Соединение торговли каспийской с черноморской сколь ни желательно, но я полагаю таковое соединение полезным более для утверждения в здешнем крае российского владычества посредством неприкосновенности сих естественных пределов, нежели для действительного соединения каспийской торговли с черноморской, о коей многие европейские промышленные народы, прежде открытия нового пути в Ост-Индию, прилагали неусыпное старание и даже имели некоторый успех. Ныне же, когда главнейшая и богатейшая отрасль персидской торговли проходит через Бас-сору, находясь в руках англичан, равно как и индийская, я смею сказать, что за исключением каких-либо непредвидимых приключений нет возможности сию торговлю совратить с настоящего пути… Доставление к пристани Поти товаров персидских, состоящих большей частью в шелке-сырце и в хлопчатой бумаге, трудными путями в горах проложенными, не может производиться с пользой торгующих, тем паче и по той еще причине, что сии же самые товары в большом изобилии и легчайшим путем идут из Леванта в черноморские наши порты…»[523]
Нападения персов, горцев, междоусобицы стали причиной того, что крестьяне не чувствовали себя в безопасности и тысячами бежали в города, образуя там прослойку мелких торговцев или перебиваясь случайными заработками. Эти нищие и беспокойные горожане были всегда готовы к мятежу, в их среде вербовалось пополнение для воровских и бандитских шаек. Кроме того, они способствовали формированию целой системы перекупки практически всех товаров, что заметно повышало цены и парализовало сбор налогов с торговли, повышало налоговую нагрузку на «солидных» предпринимателей. Наконец, городская беднота застраивала город целыми кварталами убогих лачуг — рассадников заразы и преступности. Цицианов приказал всем крестьянам вернуться в родные деревни в течение двух месяцев, а помещикам — забрать своих беглых крепостных. Торговцев обязали доказать свою экономическую состоятельность и составить списки с указанием занятия и капитала. Для борьбы с повышением цен было предписано расправляться с перекупщиками. Предпринимались меры против хаотичной застройки: возведение новых зданий и ремонт старых разрешались только с согласия городских властей. При этом следовало стремиться к тому, чтобы улицы становились шире и прямее[524]. Но восточный властитель (а именно такую роль играл Цицианов) завоевывает почтение не только справедливой, по местным меркам, суровостью, но и милостью. Несмотря на свое желание очистить Тифлис и уездные центры от скопившихся в них люмпенов, главнокомандующий 23 ноября 1804 года предписал исполнительной экспедиции приостановить высылку крестьян из городов в уезды до весны, поскольку «теперь выполнять оное было бы бесчеловечно»[525].
Внимание Цицианова к хлебопашеству объяснялось прежде всего тем, что армия нуждалась в продовольствии. В 1802 году считалось невозможным вводить в Грузию более трех пехотных полков, поскольку большее количество солдат край просто не мог прокормить. Новый главнокомандующий сумел мобилизовать небогатые ресурсы края, так что пришедшие через Главный хребет восемь полков не испытывали крайней нужды в провианте. Кроме того, места расквартирования батальонов и хлебородные районы часто не совпадали, а перевозка хлеба затруднялась плохими дорогами и отсутствием эффективных транспортных средств. Организация же подводной повинности по российским образцам не представлялась возможной по целому ряду обстоятельств. Наличие запасов хлеба, возможность заготовки провианта в различных районах Закавказья облегчали ведение военных действий, развязывали руки командованию, буквально привязанному к складам и дорогам, по которым могли пройти обозы. Цицианов неоднократно обращался к старшинам-борчалинцам с внушениями, «чтобы сеяли пшеницу и ячмень в большом количестве, дабы избыток оного могли продавать в казну для продовольствия войск», но «они не только для продажи, но и собственно на содержание себя не имеют, а покупают оный в Карталинии». В октябре 1805 года он отправил им предписание, предупреждая, что в случае отказа сеять хлеб они лишатся возможности закупать его где-либо, «поелику они живут на землях не для того, чтобы оставлять их необработанными»[526].
Одним из ярких и традиционных проявлений реформаторства в России всегда было внедрение новых сельскохозяйственных культур. Цицианова особо занимал вопрос о возможности выращивания «китайского суходольного пшена» (гаоляна). Семена этого высокоурожайного и засухоустойчивого растения весной 1805 года были розданы уездным капитан-исправникам для проведения опытов, и главнокомандующий внимательно следил за выполнением своих поручений. Глава администрации Горийского уезда Крушков 16 октября того же года получил его предписание следующего содержания: «На рапорт ваш от 6 сентября о том, что присланное мною для пробы суходольное пшено, вами посеянное на земле не наводняемой, не принесло никакого плода и все пропало, а которая наводнялась в неделю три раза, принесло настоящий плод, ответствую: что вы отнюдь не должны были отступить от правил мною о посеве его предписанных, хотя бы оное все пропало, и делать по своим прихотям, что я заметил из многих дел, вам поручаемых, кои вы весьма слабо исполняете и ничего в точности, так что не можете быть исправником; а потому предписываю впредь выполнять то, о чем вам предписано, не выдумывая от себя ничего, иначе же будете отрешены от должности. Не сидеть в Гори с почтенной супругой, чаще ездить по уезду и самому выбирать хорошую землю под то пшено, ибо в Сигнахском уезде, где жарче, без глупого вашего наводнения в три раза дало»[527]. В декабре 1805 года Цицианов торопил инспектора по шелководству по Кавказской губернии титулярного советника Вешнякова прислать «семена» (яйца) «итальянского» тутового шелкопряда. Он даже готов был для ускорения дела заплатить за них из собственного кармана, поскольку ему очень хотелось развести новую породу насекомых, дававших нить высокого качества. 10 января 1806 года Цицианов отправил кавказскому губернатору Гильденшольду предписание о присылке показательного образца плуга: «Так как земледелие в Грузии находится в крайнем невежестве, то к улучшению оного вызывает меня долг звания моего; а потому предлагаю вашему превосходительству на счет мой купить плуг, который употребляют в Георгиевском уезде и вообще на линии для наиглубочайшей запашки, и оный вместе с казенным крестьянином, сведущим об употреблении его, который мог бы надлежащим образом оный снарядить, прислать в апреле месяце с рекрутской партией в Грузию. Сему крестьянину производиться будет плата с отбытия его из Моздока, а через 2 месяца возвращен будет обратно на его жительство и будет щедро за труды его награжден, что ему и объявить при отправлении»[528].
Денежное обращение суть кровеносная система экономического организма. Цицианов прекрасно понимал это. Одной из проблем русского правительства в Закавказье на рубеже XVIII—XIX веков был низкий курс русского серебряного рубля и золотого червонца. Объяснялось это недоверием к новым платежным единицам со стороны консервативного местного общества, а также естественным желанием менял нажиться на вынужденной конвертации российских денег. Кроме того, есть подозрение в том, что на низком курсе рубля хорошо грели руки чиновники. Схема была незатейливая и безопасная. Из Петербурга высылалась некая казенная сумма на некие казенные нужды, из расчета, к примеру, 1 рубль = 1 абазу. Расчет строился на показаниях купцов и рапортах чиновников о «прошлых опытах». Но на местном финансовом рынке за рубль не давали целого абаза, а только девять десятых или даже четыре пятых такового. В результате требовалась дополнительная казенная сумма, а вот ее действительная судьба — вечный секрет. Проверка финансовых махинаций в наши дни — вещь трудная, а в те времена — просто невозможная. Еще при Кнорринге по инициативе А.А. Мусина-Пушкина Александр I издал указы 26 августа и 21 октября 1802 года об устройстве в Тифлисе монетного двора, об отправке туда мастеров и необходимого оборудования[529]. Главной задачей нового предприятия стала чеканка мелкой медной монеты, которая, по замыслу правительства, должна была заполонить рынок и поднять курс русских денег. Однако ожидаемого успеха не наблюдалось, и Цицианов в 1804 году предложил закрыть местный монетный двор.
Вопрос о курсе золота, серебра и меди интересовал главнокомандующего по двум причинам. Во-первых, невыгодный обмен русских денежных единиц создавал постоянные затруднения для военных и гражданских чиновников при исполнении ими своих служебных обязанностей; во-вторых, существовавшая система способствовала оттоку серебра и особенно золота за границу, что негативно сказывалось на грузинской экономике и вело к накоплению средств потенциальными противниками — персами и турками[530]. Для упорядочения денежного обращения в крае Цицианов запретил экспорт через турецкую и персидскую границу серебра в любом виде, а также использование в качестве средства платежа изделий из серебра, не имеющих специального клейма местного монетного двора[531].
При новом главнокомандующем были изменены правила сбора податей. До 1803 года казенные крестьяне платили их натурой — зерном, вином, медом, домашним скотом и т. д. Раскладка, сам процесс сбора, доставка, хранение и учет были чрезвычайно сложным делом. По высочайшему повелению налог обращался в денежную форму, причем размер его определялся по так называемым средним справочным ценам. В тех случаях, когда доставка зерна оказывалась удобной, сохранялись платежи хлебом, но сбор меда, вина, скота и т. д. полностью отменялся. Чтобы оградить селян от произвола чиновников, устанавливался фиксированный объем налогов с каждой деревни, которая становилась основной податной единицей взамен двора, как это было ранее. Также устанавливалась круговая порука крестьян и уменьшались недоимки. Для того чтобы привлечь на свою сторону дворян, многие из которых недоверчиво и даже враждебно относились к новой власти, Цицианов 21 марта 1803 года предписал исправникам оказывать содействие помещикам в сборе налогов с подвластных им крестьян «и в случае упорства сих последних, назначать военные экзекуции»[532].
Петр Великий, как известно, для реализации своих великих идей не гнушался собственными руками ковать, плотничать, рвать зубы, чертить проекты кораблей и зданий, писать законы и служебные инструкции. В условиях дефицита административных ресурсов, при пассивном и активном сопротивлении новшествам, которое оказывали практически все слои населения, высший представитель коронной власти на окраинах империи вынужден был уподобляться легендарному царю-реформатору. И это не являлось нечаянной или намеренной пародией на великого человека. Напротив, здесь со всей полнотой проявлялась практика модернизации по-российски, когда единственным сторонником преобразований являлось правительство, а вся остальная страна с большей или меньшей покорностью выполняла волю монарха. Главнокомандующий читал рапорты об опытах по производству шелка, определял порядок действий чиновника, присланного для наблюдения за изготовлением шелка-сырца, обращался к управляющему Александровскими прядильно-ткацкими фабриками с предложением наладить промышленное производство ниток в Грузии, чтобы вывозить в Россию не сырье, дающее немало отходов, а готовую продукцию. Не укрылось от Цицианова, что местные жители использовали лен только для производства масла, собирая для этого семена и оставляя на полях стебли, из которых получают волокно. Изготовление на месте льняного холста избавляло казну от дорогостоящих поставок этих тканей из России, решало проблему с обмундированием. Главнокомандующий приказал найти в частях солдат и казаков, знающих способы обработки льна, и использовать их в качестве инструкторов для местного населения. 22 августа 1805 года он потребовал, чтобы каждый крестьянин в Грузии хотя бы одну меру площади засеял этой технической культурой. Примечательно, что в бумагах о распространении льноводства нет ни слова о возможных выгодах самих крестьян; самый используемый глагол — «принудить». Распоряжение горийскому капитан-исправнику Крушкову о присылке саженцев сопровождалось подробным «Наставлением о пересадке деревьев»: «1) вырывать деревья каштановые толщиной в руку; 2) заметить на дереве ту сторону, которая на полдень крестом, назнача оный ножечком; 3) больших и толстых кореньев не беречь, а беречь тонкие, которые по самым концом дерева; 4) обвернуть коренья сеном или навозом, увязать чем-нибудь; 5) везти не в мороз и не в солнечный день по берегу; 6) числом до 10 деревьев таких потребно; 7) выбирать деревья хорошие, а не диких каштанов, а тех, что едят»[533].
Вся многотрудная и многогранная деятельность Цицианова разворачивалась на фоне того, что на столе у Александра I уже весной 1804 года лежал рапорт с его прошением об отставке. Доброе отношение императора, как известно, имело двойное действие. Человек, как тогда говорили, «в ходу» приобретал вес в обществе и в правительственных кругах вне прямой зависимости от своего официального поста. В то же время он становился конкурентом для других претендентов на эту позицию и объектом для нападок со стороны тех, кто не рассчитывал занять его место, но просто по характеру своему болезненно переживал любой чужой успех. Ф.В. Ростопчин, хорошо знавший придворные нравы, писал Цицианову 25 марта 1803 года: «Ко мне пишут, что Государь весьма часто говорит с удовольствием о тебе и находит особую приятность в твоих донесениях. Дай Бог, чтобы похвалы сии не вооружили тех, коих не хвалят; а у нас из того и бьются, и дерутся»[534]. Два месяца спустя Ростопчин уже тревожился: «…граф Валериан Зубов в большом ходу, и Державин совершенно ему предан; а как Коваленский — тварь первого, то не удивляйся, что он в Петербурге сильно поддержан»[535]. Несмотря на мощь правительственной группировки, на которую опирался Цицианов, его противникам удалось в середине 1803 года поколебать уверенность Александра I в решении по поводу назначения нового главнокомандующего на Кавказе. В августе—сентябре 1803 года в Москве и Петербурге открыто заговорили о возможной отставке Цицианова. Даже назывался преемник — князь генерал Дмитрий Михайлович Волконский. Ф.В. Ростопчин, знаток придворной «кухни», сетовал по этому поводу: «Горько, что стечение многих обстоятельств довело Государя до того, что он не властен в своем хорошем, ни в дурном расположении к людям. Он окружен людьми, кои меньше всего о нем думают». Ростопчин даже приготовил в своем доме комнаты для друга, который вот-вот вернется с Кавказа[536].
В России в административной практике в большом ходу были разного рода «косвенные действия», по наличию которых понимающие люди безошибочно предсказывали приближающуюся отставку или назначение, царскую (министерскую) милость или немилость. В силу особенностей военного хозяйства наибольшие упущения по службе наблюдались в кавалерийских полках, в них же были самыми большими «ножницы» между уставными и неуставными схемами материального обеспечения. Любая проверка этих частей давала основания для кадровых решений: от почетной отставки начальников до суда с различными последствиями. Поэтому отправку генерала Ф.П. Уварова на Кавказскую линию для инспектирования тамошней конницы не без оснований расценили в обеих столицах как еще один верный знак подготовки к смещению главнокомандующего. Но противники Цицианова явно недооценили того, что августейшее недовольство было мимолетным «эмоциональным всплеском» нервного императора. Хотя Александр I и унаследовал многое от своего капризного батюшки, но все же не с такой расточительностью расшвыривался способными государственными деятелями. Кроме того, как уже говорилось, наш герой пользовался заслуженной поддержкой со стороны очень влиятельных фигур. Известно, что А.Р. Воронцов писал Ф.В. Ростопчину осенью 1803 года: «Друг ваш князь Цицианов совершает чудеса в Грузии, и здесь им очень довольны. Дела Грузинские, с тех пор как ему поручены, приняли совсем другой вид»[537]. Но противники не успокаивались, о чем Ростопчин писал Цицианову 20 января 1804 года: «Кнорринг с немцами и русские чрезвычайно завистливые порочат твое управление Грузией.
Примечательно, что Ростопчин называет Цицианова русским и противопоставляет немцам. Следует сразу сказать, что подобные схемы имели в основном спекулятивный характер. Одним из ближайших друзей главнокомандующего был служивший в Сенате тайный советник Федор Иванович Эн-гель — лютеранин и настоящий остзеец. Упоминаемый недруг Цицианова генерал Волконский проявил себя храбрым и распорядительным офицером. Однако, как это часто бывало, отличный капитан превращался в посредственного полковника, а затем — в никудышного генерала. С князем произошло именно это. Так что характеристика, данная ему Ф.В. Ростопчиным, выглядит справедливой: «Он — человек весьма умом ограниченный, самолюбивый и глупогордый, скучен и тяжел так, что всякая чугунная гиря пред ним — пух, при том довольно интриговат и затейлив»[541].
Судя по переписке влиятельных и потому хорошо осведомленных людей, в 1804 году вопрос об отставке Цицианова действительно стоял на повестке дня. Министр народного просвещения П.Д. Завадовский интересовался состоянием здоровья генерала и даже сообщал о том, что тому подыскивают замену: «Мне сказывали, что при затруднении избрать преемника князю Цицианову предлагали графа И.В. Гудовича, токмо еще на то не решились. Не знаю, захотел ли бы он в нынешнем вещей положении свою свободную шею всунуть в ярем, но по опытности и своим способностям лучше его никто не утвердил бы тамошний пост; но, к несчастью, не можем освободиться от предубеждений, порожденных интригами. Посему начальство падает на бесталанных, обходя способных»[542]. Однако на стороне Цицианова по-прежнему было благоволение Александра I. 29 августа 1804 года Кочубей сообщал С.Р. Воронцову о том, что император постоянно с одобрением отзывается о Цицианове: «Невозможно лучше исполнять его обязанности, и если задуматься о том, что он делает, то он делает очень много, принимая во внимание ничтожное число войск, находящихся в его распоряжении»[543]. В начале 1805 года Завадовского опять занимал вопрос о судьбе Цицианова: «Князь очень болен, да кем же его заменить? Не станет хорошего начальника, волны в том краю поднимутся…»[544] Сам Цицианов тоже понимал, что заменить его очень трудно, о чем свидетельствуют его слова в письме В.Н. Зиновьеву от 29 января 1805 года: «Как бы я ни болен был, мне должно остаться здесь на некоторое время, по тому уважению, которое Бог помог мне приобресть от соседей, и Баба-хан, по разнесшемуся слуху, что я умер, в Тегеране стрелял викторию, и 3 дня был иллюминирован город, и объявлено было народу о моей смерти. О сем известии и письменно и словесно уведомляют отовсюду..»[545] И в дальнейшем в «обществе» неоднократно отмечали особое благоволение Александра I к Цицианову и одновременно не прекращали говорить о возможности его перемещения на новую должность. Так, в письме от 12 января 1805 года Ростопчин рассуждал о последствиях приезда генерала в столицу: «…Я восхищаюсь мыслью, что ты будешь близок к престолу, и рад, что Государь в тебе покажет, что он призывает достоинство и любит истины язык. Но, как истинный твой друг, не скрою, что предвижу в новом ожидающем тебя положении тьму несносных огорчений. Ты состав придворной машины верно разумеешь, но не был сам в ней пружиной; и я боюсь, что, не успев сделать Отечеству пользы, наживешь непримиримых злодеев и делами и языком… Но верь моей опытности, что наука презирать людей тяжела для чувствительного человека»[546].
По мнению А.Р. Воронцова, царь желал видеть героя Кавказа среди генералов, командующих войсками на европейском театре военных действий. Это более чем вероятно. Вспомним, что Александр I в 1810 году отозвал из Грузии А.П. Тормасова, в 1811 году — Ф.О. Паулуччи, а в 1831 году Николай I не счел возможным обойтись без И.Ф. Паскевича при подавлении Польского восстания. В 1805 году наиболее вероятным было назначение в Тифлис знаменитого герцога Э.О. Ришелье, служившего тогда губернатором в Одессе. Однако тот отказался «от начальства в Грузии, отговариваясь незнанием того края, обычаев и войны»[547]. Разговоры об отставке Цицианова упорно продолжались, несмотря на то, что ни для кого не было секретом, что генералу покровительствуют А.А. Чарторыйский и В.П. Кочубей[548]. Остаться на службе Цицианова уговаривали и братья Воронцовы. Летом 1805 года генерал просил их узнать о намерениях царя[549]. Он писал 17 июня 1805 года М.С. Воронцову: «Пожалуйста, поискреннее описывай, как меня полощут, и когда Козловский приедет, который, несмотря на хорошее наше расставание, говорят, на линии не оставлял блеять, как бешеный козел. Бог с ним! Я на него не сержусь. Это его пища, а мое презрение и сожаление о нем же самом. Пожалуйста, все новости пиши и узнай, коли можешь, отпустят ли меня домой. Ей-Богу пора! Виноват ли я, что меня некем сменить?»[550] При этом имеются свидетельства, что Цицианов не поступался принципами, дабы удержаться на должности главнокомандующего. Так, он отказал весьма влиятельному М.М. Сперанскому пристроить на службу некую недостойную персону, им рекомендуемую[551].
Осенью 1805 года, судя по письмам Ростопчина, Цицианов еще более укрепился в намерении выйти в отставку. Его старый друг старался отговорить его от такого шага: «Скромность совсем не у места с твоей стороны. Пройди всех, употребленных в делах, и найдешь, исключая двух или трех, что они или неопытные молодые люди, или старые бестии, коих ни гнев государев, ни презрение людское, ни напасть Отечества из службы не выгонят по той причине, что от ней наживно». 15 декабря 1805 года, извещая о поражении при Аустерлице и повторяя свою просьбу не уходить в отставку, Ростопчин прибавил: «Подумай и, ради Бога, останься до времени: пора открыть глаза и употреблять русских душой и сердцем; а ты — из первых». В начале 1806 года Цицианов получил пожелание поскорее взять Баку: «Забыв случившееся с французами, подумаешь, что у нас всё по-старому и везде успех»[552]. Своеобразным противоядием враждебным слухам была активность князя Дмитрия Егоровича Цицианова, который со свойственной ему энергией, остроумием и знаниями московского общества распространял «контрверсии» происходящего на Кавказе[553].
Прошение об увольнении главнокомандующий подал еще в марте 1804 года, объясняя его таким образом: «…человек, к концу своему сближающийся, не может иметь ни пылкости, ни той деятельности, которую требует польза службы при совершении столь обширного плана, высочайше мне порученного. Сия-то мысль о недостатках моих, соединенных с телесными изнеможениями, удручающими осень дней моих, заставляя меня опасаться, чтоб не сделать какого-либо упущения к пользе службы Его императорского величества относящегося, заставила меня просить об увольнении от оной…»[554] Сразу скажем, что с «пылкостью» у главнокомандующего все обстояло благополучно до последних часов его жизни; то же самое можно утверждать и относительно его «деятельности», то есть в данном случае «энергии». Во время службы на Кавказе Цицианов действительно несколько раз тяжело болел, но все же говорить о нем как о немощном старике никак нельзя. По нашему мнению, за всем этим кроется некая интрига, разгадать которую спустя два столетия на основе имеющихся документов практически невозможно. Поэтому позволительны только обоснованные предположения.
То, что рапорт Цицианова об отставке лежал на столе у императора, не вызывает сомнений, равно как и то, что главнокомандующий на Кавказе время от времени напоминал о том, что готов покинуть свой пост. Имеются достоверные сведения, что рассматривались кандидатуры преемника. Однако решительного шага император так и не сделал. Можно предположить, что рапорт был хорошо продуманным ходом, позволявшим в случае очередного недовольства Александра I уйти «по прошению». Нельзя исключать и того, что Цицианов своим чутким слухом улавливал грохот будущей великой войны в Европе и не желал оказаться вдали от сражений, которые неминуемо должны были войти в историю. Кроме того, мог Цицианов оценить и грандиозность предстоящих дел на Кавказе, сопоставить это со своими реальными административными и военными ресурсами и прийти к выводу о том, что его ждет неминуемая неудача, поскольку адекватной поддержки из Петербурга он в ближайшие годы не получит. Наконец, есть и самый простой вариант: генерал действительно измучился и физически, и морально. Рассматривая все указанные объяснения его рапорта об отставке, нельзя не увидеть, что они в принципе не противоречат друг другу и могут быть приняты как по отдельности, в различных комбинациях, так и все в совокупности.
ЦИЦИАНОВ И ГОРЦЫ
…Усмирение горцев, освоение их с гражданственностью и обращение сих буйных народов из вечных врагов нашему отечеству в мирных и трудолюбивых подданных есть предмет, достойный внимания просвещенного и благодетельного правительства нашего…
В ведении Павла Дмитриевича Цицианова были дела не только «закавказские», но и «северокавказские». Он ведал отношениями с Черкесией, Кабардой, Осетией, Чечней и Дагестаном; в его подчинении находилась и Кавказская линия — система укреплений, протянувшаяся от Азовского до Каспийского моря вдоль Кубани и Терека, обозначавшая рубеж владений Российской империи в этом регионе. В силу этих обстоятельств ему приходилось руководить боевыми действиями против горцев Северного Кавказа. Всякое продвижение на пути «обустройства» Грузии в умах государственных деятелей России было сопряжено с необходимостью покончить с нападениями на ее пограничные области. «…Набеги и буйство горцев были главнейшей причиной, не позволившей России приобрести обширные выгоды, какие могут ей доставить богатейшие страны Закавказских ее владений; а посему всякий согласится, что усмирение горцев, освоение их с гражданственностью и обращение сих буйных народов из вечных врагов нашему отечеству в мирных и трудолюбивых подданных есть предмет, достойный внимания просвещенного и благодетельного правительства нашего»[555]. Под этими словами П. Зубова, автора «Картины Кавказского края», опубликованной в 1834 году, могли бы поставить свою подпись все, кто хоть что-то знал о регионе.
К началу XIX века Россия приобрела большой и неоднозначный опыт контактов с воинственным населением Северного Кавказа. В отечественной историографии закрепилось представление о том, что регулярные столкновения с жившими там народами начались при Алексее Петровиче Ермолове, то есть после 1817 года. В свою очередь, это дало повод считать его назначение началом Кавказской войны. Но хроника событий дает совсем иную картину. На Тереке казаки рубились с кумыками еще в XVI—XVII веках. Эти стычки, порой весьма кровавые, не выходят за рамки обычной жизни так называемого фронтира — зоны сосуществования двух различных культур. Однако погромы, учиненные в Дагестане войсками Петра Великого во время Персидского похода 1722—1723 годов, и другие военные операции на Северном Кавказе в XVIII столетии уже не имели принципиальных отличий от времен ермоловских. Так, например, в 1728 и 1729 годах войска в Дагестане дважды разоряли аулы в верховьях реки Самур в наказание за нападения тамошних жителей на территории, вошедшие в состав Российской империи после Персидского похода Петра Великого[556]. В 1775 году в плену у горцев умер известный ученый С.Г. Гмелин. За это по личному распоряжению Екатерины II были опустошены владения кайтагского уцмия в Дагестане. В отечественной историографии тезис о добровольном вхождении народов в состав России подкреплялся сведениями о договорах, которые заключались представителями различных племен с царскими чиновниками. При этом, разумеется, умалчивалось о том, что эти договоры часто по-разному понимались обеими сторонами и часто не выполнялись. Обычно горцы считали себя равноправными союзниками, а русские генералы видели в них новых подданных, обязанных безропотно выполнять их распоряжения.
В Бахчисарае и Стамбуле считали Западный Кавказ собственностью крымского хана и, соответственно, покровительствовавшего ему турецкого султана. Сами жители этого региона придерживались иного мнения. Итальянский путешественник К. Главани писал в конце XVII века: «Адыгея ни от кого не зависит и состоит под покровительством крымского хана, насколько сама признает это для себя удобным; в случае предъявления им каких-либо чрезвычайных требований отвергает их без стеснения»[557]. На медали, выбитой в честь присоединения Крыма в 1783 году, изображена еще и Тамань, которую Россия приобретала как преемница прав бахчисарайских владык. Но самих-то жителей этого края такие юридические основания изменения их статуса не устраивали. Позднее, в 1829 году, один из русских военачальников объяснял черкесскому князю, что по Адрианопольскому договору султан уступал царю все Черноморское побережье Кавказа, и по этой причине князь становился российским подданным. Горец от души рассмеялся и заявил, что дарит генералу птицу, пролетавшую в тот момент над ними. Язвительный намек был ясен: адыги не считали никого вправе распоряжаться их судьбами. То, что в нескольких пунктах на побережье Черного и Азовского морей располагались турецкие гарнизоны, не означало контроля над внутренними районами, влияние комендантов турецких крепостей не распространялось далее крепостных стен.
Историю русско-северокавказских отношений нельзя рассматривать как череду конфликтов. До начала 1770-х годов кабардинцы являлись стратегическими союзниками русских, поскольку у них имелся общий враг — крымские татары. Однако недовольство развитием Кавказской линии (особенно основанием крепости Моздок в 1763 году) привело к целой серии выступлений местной знати, поддержанной значительной частью простых общинников (1774, 1778, 1779, 1785, 1794, 1795, 1804, 1810, 1822 и 1825 годы). Весной 1779 года кабардинцы совершили несколько набегов на русские поселения, а летом осадили Марьинскую и Павловскую крепости. 29 сентября того же года произошло сражение на реке Малке, в котором кабардинское ополчение было разбито[558].
К моменту прибытия Цицианова на Кавказ Кабарду никак нельзя было считать замиренной, хотя наметился явный перелом в отношениях с ней, поскольку имперские власти сумели заинтересовать в сотрудничестве влиятельные силы внутри самого кабардинского общества. В 1770 году был заключен договор с несколькими «обществами» Восточной Осетии на следующих условиях: русские оказывали осетинам военную помощь, оплачивали часть расходов по строительству мостов в долине Терека, а осетины содержали в исправности дорогу и помогали проходящим командам и курьерам преодолевать возникающие затруднения (снежные завалы, последствия наводнений и т. п.). Несмотря на достигнутые договоренности, «шалости» осетин на дороге продолжались, что вызывало ответные карательные операции. Так, в год подписания указанного соглашения в Дарьяльском ущелье осетины разоружили и ограбили русский отряд, шедший из Тифлиса в Моздок. Генералу Тотлебену для беспрепятственного прохода в Грузию пришлось пойти на беспрецедентный шаг: он арестовал в Моздоке всех осетинских старшин и освободил их только после того, как последний солдат миновал опасные теснины. На Кубани, или, как обычно указывали в официальных документах, на Правом фланге Кавказской линии, боевые действия фактически не затухали с 1711 года. «Закубанцы» (так называли горцев этого региона) совершали набеги на русские поселения, правительственные войска отвечали на это карательными экспедициями, в большинстве своем «безадресными», что только подливало масла в огонь. Сравнительное затишье сменялось вспышками боевой активности. В 1778 году коноводы гусарского эскадрона не предприняли должных мер предосторожности на пастбище, и кабардинцы стали угонять табун. Кавалеристы бросились в погоню, но попали в засаду и были безжалостно перебиты[559]. В 1783 году войска под командованием А.В. Суворова с особой даже по местным меркам жестокостью разорили ногайские кочевья на Кубани. В 1786 году в окрестностях городка Александрова черкесы захватили около 180 пленников и большое количество скота, затем разгромили пост Безопасный, убив пять и пленив 23 солдата. В ноябре того же года недалеко от Черкасска три казачьих полка на марше оказались застигнутыми врасплох и разбиты наголову. Командовавший ими полковник Греков попал в плен[560]. В 1789 и 1791 годах корпуса генерала Ю.Б. Бибикова и генерала И.В. Гудовича при движении к турецкой крепости Анапа подвергались постоянным нападениям черкесов.
В течение всего XVIII века копились и взаимные счеты чеченцев с русскими. В 1732 году в засаду попал отряд полковника Коха, незадолго до того сжегший несколько аулов. В 1758 году Военная коллегия приказала для устрашения разорить приграничные чеченские аулы, однако набеги продолжались, равно как и карательные экспедиции. Особенно кровопролитными были кампании 1769 и 1783 годов. В 1781 году в Кизляре, а затем в ауле Чечен состоялись переговоры полковника А.М. Куроедова с представителями многих чеченских обществ, завершившиеся подписанием договора из одиннадцати пунктов, суть которых — предоставление чеченцам права селиться на равнине в обмен на прекращение набегов и принятие в качестве «управителей» кумыцких и кабардинских князей. Но уже в следующем году аул Атаги отказался сотрудничать с русскими властями, которые решили его «наказать», не принимая во внимание солидарность чеченцев перед лицом внешней угрозы. Отряд под командованием полковника Кека разорил «непокорные» аулы, что вызвало настоящий взрыв практически всей Чечни. Изгнаны были не только «навязанные» князья, но и те люди, которых пригласили сами чеченцы с целью обуздать анархию (представители аварской, кумыцкой и кабардинской знати)[561]. Результатом карательной экспедиции П.С. Потемкина в Чечню стали разрушение нескольких аулов и большие жертвы среди населения[562]. В 1785 году при попытке захватить шейха Мансура, который объявил русским священную войну, чеченцы истребили в лесном бою отряд полковника Ю. Пьери в составе четырех батальонов.
Повторяем, нет никакой возможности провести границу между вооруженными столкновениями горцев и русских в 1722—1817 годах и теми, которые происходили в более позднее время. Поэтому есть все основания считать Персидский поход Петра Великого началом того эпохального явления, которое назвали впоследствии «Кавказской войной». К началу XIX столетия, когда главнокомандующим стал Цицианов, все племена Северного Кавказа, имевшие опыт общения с русскими, рассматривали их как незваных гостей и накопили больший или меньший заряд неприязни к ним. Многие роды готовы были мстить за смерть родичей и другие обиды.
Несмотря на то что к 1802 году Россия уже почти столетие воевала с горцами, в Петербурге все еще не сложилось представление о политике по отношению к ним. Кроме того, ситуация радикально менялась при необходимости защиты Грузии и обеспечения бесперебойной связи между Закавказьем и Россией. 16 января 1800 года Кнорринг отрапортовал Павлу I об очередном «умиротворении» чеченцев. В ответ на угрозу разорить их земли жители нескольких аулов обещали прекратить набеги, возмещать ущерб от действий ослушников в двойном размере, а самих их выдавать российским властям. Они даже поклялись на Коране не пропускать через свои земли другие отряды. «Таким образом, все сии чеченские народы, простирающиеся до 10 000 человек, защищаться оружием могущие, введены в совершенное полезное для здешнего края обуздание и паче тем ощутительнейше, что ими не только преграждается путь многим тысячам горских народов, доселе партиями Кавказский кордон злодеяниями обеспокоивавшим, но сии последние по примеру чеченцев ищут уже через нарочно посланных своих ко мне помилований в прежних своих дерзостях и получения таковых те же кондиций, каковы даны чеченцам».
Здесь следует отметить одно важное обстоятельство, не утратившее значения и в дальнейшем. Горцы часто шли на переговоры и заключали «вечные» соглашения, не имея намерений эти соглашения выполнять. Зачем они это делали? Во-первых, такие переговоры и клятвы предоставляли важную передышку или даже прощение прежних «шалостей». Во-вторых, это могли быть ходы в политической жизни горского общества. Дело в том, что не только русские использовали национальные формирования в своих целях, но и горцы руками русских солдат сводили счеты со своими недругами: вольное общество или владетель, заключивший соглашение о подданстве, рассчитывал на покровительство своего могучего патрона. Наконец, переговоры и заключения договоров сопровождались угощениями и подарками. Это тоже нельзя сбрасывать со счетов.
Спустя два года тот же Кнорринг объяснял Александру I причины отсутствия мира на Кавказской линии: «Народ здешнего края, границе здешней противоположный, есть совершенно хищный, и что добрые им советы, ласки и наставления не в силах никак удержать его в добронравии и спокойствии, а тем более еще отвратить его от воровства и грабительств, да и внутри линии здешней жительствующие в большом количестве разных родов народы не меньше почти требуют за собой наблюдения, как и самые заграничные жители». Вывод: надо усиливать войска[563]. В Петербурге многие всерьез полагали: горцы «бунтуют» по причине того, что им никто не объяснял: грабить путников и убивать их — нехорошо. Князь А.А. Чарторыйский писал Цицианову 1 августа 1804 года: «…здесь думали мы отправить туда человека, который бы влиянием своим в сих горцах и связями, по родству и долговременному там пребыванию снисканными, мог бы все привести в устройство; для сего способнее не находили как отставного генерала Горича, который сам вызвался взять таковое трудное на себя поручение, однако к отправлению его не решились»[564]. И правильно сделали! Судя по всему, речь идет об Иване Петровиче Гориче, происходившем, как было указано в официальных бумагах, «из кавказских горцев». Это был боевой генерал, накопивший большой опыт в ходе Русско-турецких войн 1768—1774 и 1787—1791 годов. Правительство неоднократно пыталось использовать местных уроженцев для проведения своей политики на Северном Кавказе. Знаток этого края, один из соратников А.П. Ермолова, начальник штаба Отдельного Кавказского корпуса (1816—1829) генерал А.А. Вельяминов писал по поводу этих попыток превратить Кавказско-горский эскадрон царского конвоя в своеобразный рассадник администраторов: «Всякий горец, как бы ни был он уважаем в своем народе, теряет это уважение и доверенность, как скоро начнет действовать согласно видам нашего правительства… Это, однако, не означает, что бесполезно было бы брать в конвой горцев, многие из них, по возвращении, могут, по крайней мере, быть употребляемы как тайные агенты»[565].
Одним из важных источников сведений о горцах Северного Кавказа были записки полковника Бурнашева. По его собственному признанию, он своими глазами почти ничего не видел, а руководствовался «объяснениями наилучших людей». Эти-то анонимные информаторы (скорее всего, кабардинские князья) и объяснили представителю коронной администрации, что кабардинцы — «главнейшие между народами от Каспия до Черного моря… Кабардинцы между всеми горскими народами кроме дагестанцев имеют преимущество; все прочие рода, как то кумыки, чеченцы, карабулаки, аксанцы, андисцы, асетинцы, абазинцы и беслиненцы и прочие, не только подражают оным во нравах во всех обычаях, но отчасти от них зависели и платили им дань». Далее следуют евроцентричные пассажи о нравах этих народов: «…Нравы их совершенно испорчены, ибо междоусобное несогласие застарело и вкоренилось так далеко, что и звание правды им почти чуждо… Весь предмет их жизни состоит только в грабительстве; первое правило всякого владельца есть отнять или украсть все, что в глаза может представиться… Глас общего совета есть положение вместо законов служащее, но сохранение сих установлений никогда не бывает прочным… легкомыслие делает их клятвопреступниками»[566]. В полном соответствии с уже сложившейся традицией восхищения «благородными дикарями» Бурнашев сравнивает нравы кабардинцев с нравами древних спартанцев, с симпатией пишет о их воинской доблести. «Обязательным» элементом описания Северного Кавказа является упоминание о следах христианства, которое когда-то исповедовало местное население[567].
Только в 1840-е годы правительство осознало, наконец, какой могучей силой сопротивления обладают горцы. В начале же XIX столетия этого, судя по всему, никто не понимал. В ноябре 1800 года граф Ф.В. Ростопчин сообщал генералу Кноррингу о намерении Павла I направить в Грузию три пехотных полка и один драгунский: «Тогда же уймутся и своевольство горцев, и беспокойство владельцев берегов Каспийского моря»[568]. Еще ранее А.В. Суворов писал: «По собственному моему в бытность на Кубани и поныне испытанию, не примечено народов, явно против России вооружившихся, кроме некоторого весьма незначительного числа разбойников, коим по их промыслу все равно, ограбить российского ль, турка, татарина или кого из собственных своих сообывателей»[569]. Опытнейший военачальник тоже ошибался. Действительно, в те времена среди народов Кавказа не было и быть не могло политического или идеологического национализма и питаемой им вражды. Отсутствие политических институтов в европейском понимании этого слова не позволяло сформироваться и сохраняться каким-то прочным политическим установкам, а сравнительная краткость и малая интенсивность контактов не позволяли закрепиться антирусским тезисам с помощью фольклорной традиции. Более того, русские, появившиеся на Кубани и Тереке, находились вне традиционных целей набеговой системы. Они были, образно говоря, новое блюдо, которое там не сразу распробовали. Но дальнейшие события показали, что на Северном Кавказе проявилось известное правило: «сила действия равна силе противодействия», — по мере возрастания военной активности России нарастало и сопротивление горцев.
Поручика А.С. Пишчевича, ехавшего в 1787 году из Владикавказа в Тифлис, поначалу позабавило пренебрежительное отношение горского князя Ахмета к грозным предписаниям генерала П.С. Потемкина, командовавшего тогда Кавказской линией. Но потом офицер понял, «что он точно мог смело игнорировать пышного начальника. Что бы ему сделал Потемкин со всей своей силой, у Кавказа стоящей, ежели б пошел против него: Ахмет, навьючив нищенское свое имущество на скотов, пошел бы далее в пропасти и, нашед новые норы, поселился бы. Такому подвижному имению никакая сила не страшна»[570]. Записки свои Пишчевич стал сочинять после перехода на гражданскую службу в 1796 году (умер он в 1820 году). В любом случае этот человек еще до начала масштабных боевых действий в Чечне и Дагестане понял чрезвычайно малую эффективность европейской стратегии «сокрушения» в условиях Кавказа. Один из ярых сторонников колонизации Кавказа в 1830-е годы, автор «Картины Кавказского края», также пришел к выводу о невозможности решить проблему набегов с помощью карательных экспедиций: «Несмотря на беспрестанные усилия и пожертвования к усмирению горцев и обеспечению Кавказской линии от их нападений, вооруженной рукой сего достигнуть невозможно»[571]. Он полагал, что жители Чечни и Дагестана сопротивляются столь упорно потому, что «опасаются подвергнуться полной зависимости России… не имеют понятия о выгодах просвещенного и благодетельного правления; ибо в настоящем своем положении думают ошибочно, что пользуются независимостью, которую потерять пуще всего страшатся». Решить проблему можно только путем распространения христианства и разложения горского социума внедрением «роскоши», которая приведет к их умиротворению[572].
В письме А.Р. Воронцова от 6 февраля 1804 года читаем: «…Так как истребление их (дагестанцев.
Цицианов решил «просветить» своих высокопоставленных коллег. 10 марта 1804 года он написал Чарторыйскому относительно возможности ссылки в Сибирь пленных горцев: «…Не могу не изложить перед вашим сиятельством затруднений, встретиться могущих при приведении в действие оного предначертания. Первое: редко азиятцы, а тем паче лезгинцы отдаются в плен живыми и за первую обязанность почитают, не оставляя раненых в руках христиан, увозить их. Второе: военная осторожность их, превышающая таковые других азиатских народов, и мастера выбирать местоположения выгодные не допущают наши войска делать на них нечаянные нападения, без коих плен никогда чувствительным быть не может, доказательством чему служит и то, что храбростью и искусством равных себе мало имевший, покойный генерал-майор Гуляков в пяти одержанных победах не мог сделать и 50 человек плена, кроме Белоканского дела, и то грузинской конницей, привыкшей добычу пленных почитать своей, хотя их я и отучил под Ганджой. И так, по мнению моему, когда плен помощью Божьей будет восходить до 200 человек, то в Сибирь их отправлять есть полезно, лишь бы там они большим числом вместе не были. Ко всему сему должно прибавить, что умножение казачьих полков здесь необходимо. Относительно чеченцев… имею честь сообщить, что осторожность наших войск, на кордонной страже стоящих, частые от нас набеги военной рукой на их равнины (кои не могут представлять столько опасности) летом для отнятия способа жать хлеб, стравливая его, а зимой и осенью для захвата скота без выкупа суть самовернейшие средства к усмирению сих разбойников, от оплошности наших войск новую храбрость и новую дерзость приобретающих, к стыду войска российского. К сему потребен подо мной начальник на линии — больше военный, нежели мирной, и штаб-офицеры, не по одному списочному показанию оными чинами называющиеся и не деяниями службу свою считающие, а летами, кои провели в службе, не отличаясь ничем, не имея к тому пылкого желания и не ища к тому случая. Все славные войска в Европе, как вашему сиятельству известно, стали на чреду славы своей только тогда, когда отличие и военные дарования, а не старшинство возвышало их в чинах и доставляло тем случай отличаться вящще и вящще к пользе службы»[574]. Как мы видим, Цицианов выдвинул план, который и был реализован впоследствии, — всяческое «стеснение» горцев, подрыв их благосостояния, бдительность войск на линии. Другими словами, речь шла о стратегии, впоследствии получившей название «правильной осады».
Сведущий иностранный дипломат в 1844 году так определил одну из причин составления неисполнимых планов боевых операций на Кавказе: «…Проект имперского правительства достаточно наглядно свидетельствует, до какой степени ошибаются в Санкт-Петербурге относительно характера этой войны и в сущности тех трудностей, которые она представляет. Это неведение есть факт настолько малоправдоподобный с первого взгляда, что нуждается в объяснении. Я уже отмечал некоторые черты шарлатанства военных руководителей. Это — эффектные сцены некоей комедии, которая разыгрывается в течение многих лет и которая, по всей видимости, еще будет разыгрываться долгое время на Кавказе. Доклады, в которых неудачи и ошибки скрываются, а самые скромные удачи превращаются в разительные успехи, передаются военным командованием различных корпусов в генштаб Тифлиса, все это делает трудным контроль, впрочем, в Тифлисе довольно предрасположены принять версию, предназначенную быть хорошо встреченной в Санкт-Петербурге. Благосклонности добиваются и даруют ее только этой ценой. Это постоянное подделывание фактов портит их смысл до такой степени, что делает невозможным их уточнение, оно, в конечном счете, перестает быть подозреваемо; лекарство, которое подает малопристойную мысль прикрыть эти неудачи… В Санкт-Петербурге учрежден Закавказский комитет под председательством наследника великого князя. Доля самостоятельности, представленная шефу армейского корпуса на Кавказе, сокращена. Именно внутри этого комитета, к совещаниям в котором часто присоединяется император, решаются все вопросы как относительно гражданской администрации, так и военных операций. Все эти решения носят более или менее тот же характер незнания страны, что делает их почти неприменимыми»[575].
Конфликт России с горскими племенами разгорался не по умыслу каких-то конкретных лиц, заинтересованных в кровопролитии. Обе стороны имели столь несхожие представления о «правилах игры», что мирное сосуществование становилось практически невозможным. Кавказская война достойна названия войны взаимного непонимания. В XVIII столетии в соприкосновение вошли две военные структуры, имевшие совершенно различные знаковые системы: русская армия как европеизированная машина устрашения и разрушения, с одной стороны, и горцы как военная организация, соответствующая эпохе военной демократии или становления феодализма, — с другой. Одним из частых поводов для проведения карательных операций было «предоставление пристанища» участникам набегов на русские села и укрепления. В рапортах командиров отрядов причиной уничтожения деревни называлось то, что она «…служила только приютом для разбойников»[576]. Но традиционные правила гостеприимства не позволяли отказать в крове путникам. Получалось, что для исполнения приказаний русских начальников горцы должны были отказаться от одного из краеугольных камней своего быта.
Очень важной составляющей войны на Кавказе стала внутренняя логика конфликта, которую, опять же, каждая сторона понимала по-своему. Россия втянулась в вековую междоусобицу племен и кланов, в которой, зачастую и не ведая о том, становилась союзником одной из конфликтующих сторон и врагом другой. Защищаемые русскими войсками «мирные» нередко подвергались нападению «немирных» за предшествующие «обиды», которые они наносили соседям, чувствуя за своей спиной поддержку русских штыков. Безопасность «замиренных» пограничных аулов обеспечивалась только покорением их агрессивных соседей, которые, в свою очередь, после принятия российского подданства также имели все основания просить о защите. Русское командование, как мы помним, потребовало от джаро-белаканских лезгин не участвовать в набегах и не пропускать через свою территорию «разбойничьи шайки» из Дагестана. Но если первое требование теоретически являлось выполнимым, то следование второму пункту означало для джарцев острый конфликт с соплеменниками.
Появление вооруженных чужестранцев всегда и везде возбуждало местное население. В среде, принявшей европейскую политическую культуру, конфликт не был неизбежным, так как решение о его начале принималось «наверху». Но на Северном Кавказе появление вооруженного иноплеменника само по себе было поводом к войне. В огромном числе случаев решительно невозможно установить, чей выстрел, чье неприязненное действие дало старт многолетнему противостоянию: обе стороны с полным осознанием собственной правоты возлагали всю вину на своих противников, не отдавая себе отчета в том, что и те и другие изначально позиционировали себя как «враги» и что война есть не более чем следствие такого позиционирования.
В XVIII — первой половине XIX века наряду с сельским хозяйством и ремеслом на Северном Кавказе и в ряде районов Закавказья сложилась «целая отрасль материального производства — военное дело, или индустрия набега, по своей доходности превосходящая другие формы хозяйственной деятельности», причем этот род деятельности считался более почетным, чем все остальные[577]. Это явление, именуемое в российских документах как «хищничество», «наездничество» или «разбой», производило на всех, кто с ним сталкивался, столь сильное впечатление, что оно стало выдаваться едва ли не за основное занятие горцев. «Хищничество для черкеса представляет единственное средство сделать себе состояние, вес и доброе имя. Воровство у черкесов… было неразлучно с хищничеством и разбоем», — писал автор «официальной» истории кубанского казачества[578]. Для некоторых «обществ» грабеж ближних и дальних соседей действительно стал главным занятием. На Кавказе существовало несколько центров работорговли, поскольку именно пленники — молодые женщины, дети и работоспособные мужчины — были наиболее ходовым товаром. Только в 1754 году на Кахетию было совершено из Дагестана 43 набега, в ходе которых погибли, получили увечья или попали в плен около 350 человек[579]. Широкие масштабы принимал и отгон скота. Агрессивность местной феодальной знати во многом объяснялась тем, что князьям и ханам в условиях высокой ценности воинской доблести только военные успехи гарантировали сохранение достигнутого положения. Экстенсивное сельское хозяйство, отсутствие вотчинного административного аппарата затрудняли содержание вооруженных слуг (дружины). Поддержание военного потенциала оказывалось возможным только с помощью использования ресурсов соседей, то есть путем набега и получения военной добычи. Однако представление о том, что горцы жили в основном грабежом, не соответствует действительности. Война и в самом деле была едва ли не единственным занятием местной знати, ее окружения (дружины), а также немногочисленной группы людей, которые в силу различных причин не могли или не хотели заниматься производительным трудом. В иных социокультурных условиях из последней категории рекрутировались уголовные преступники, но при военной демократии и институте кровной мести воровство и разбой «среди своих» были невозможны. Воинственность — не следствие некой природной агрессивности северокавказских этносов, а особая форма проявления внутренних процессов, протекавших в горском обществе. Набеги позволяли выносить возникавшие внутренние противоречия за пределы самой общины, рода, союза обществ, разрешать эти противоречия за счет соседей[580]. Тезис о набеге как основном занятии населения не согласуется с неоспоримыми свидетельствами развитого земледелия, скотоводства и ремесла на Северном Кавказе. Если горского князя кормил его кинжал, то как объяснить отразившиеся в источниках сведения о стремлении местной знати эксплуатировать свободных общинников-соплеменников? Наконец, тезис о набеге как средстве существования не выдерживает проверки простыми расчетами: половозрастная структура общества той поры позволяла быть участником дальнего похода одному жителю из каждого десятка. Чтобы обеспечить остальных продовольствием, каждый воин должен был ежегодно привозить несколько центнеров зерна в год и пригонять целое стадо. Можно было, конечно, захватывать иные ценности, эквивалентные по стоимости указанным продовольственным запасам. Но расчет на подобную добычу также был призрачным, поскольку натуральное хозяйство исключало накопление значительной денежной массы. Имущество даже десятка ограбленных домов не могло сделать разбойника состоятельным человеком. Следует принимать во внимание и то обстоятельство, что вокруг жили не безответные инвалиды, а такие же воинственные и жаждущие ратной славы люди.
В выборе способов «умиротворения» горцев правительство постоянно колебалось между мирными средствами и «вооруженной рукой». О мягком обращении с кавказскими народами неоднократно говорили и Екатерина II, и Павел I. Александр I, выступая за «человеколюбивое» отношение к горцам, тем не менее считал необходимым «наказывать» их за нападения на войска, следующие из России на Кавказ «…для прекращения впредь подобного». На царя сильное впечатление произвел рапорт генерал-майора А. Мейера от 18 октября 1803 года, содержащий описание пяти эпизодов «шалостей» горцев: обстрелы русских постов и отрядов, убийство отставного подполковника, ехавшего из Тифлиса в Ставрополь, угон табуна лошадей, принадлежавшего полку донских казаков[581]. В дальнейшем царь несколько раз гневался на своих генералов за чрезмерно жесткие, по его мнению, действия в отношении мирного населения. В силу особенностей своего характера, а еще в большей степени для поддержки своего имиджа человеколюбца Александр I нервно относился к известиям о кровавых сражениях, даже если таковые расширяли пределы его владений. Он прислал Цицианову после взятия Гянджи рескрипт следующего содержания: «…Похваляя меры кротости, которые вы предпочтительно употребить желали, не менее одобряю строгое средство, вынужденное упорством Джават-хана. Российским воинам, всегда побеждать приобыкшим, неприлично было бы уступать надменности азиатской, и пример таковой, возгордя прочих владельцев той страны, предназначенных в подданство Империи, представил бы конечно впоследствии трудности в совершении плана, вам в руководство данного. А потому, признав необходимость жестокой меры приступа, остается мне только воздать должную похвалу храбрости войск, в действии том подвизавшихся, и радоваться, что человеколюбие обуздало запальчивость, с таковым подвигом нераздельно сопряженную… Случившееся с Ганжой и порученное генерал-майору Гулякову наказание Джарской провинции за вероломство ее покажут достаточно народам страны сей, чего они ожидать имеют и от милосердия Россиян, и от прещения их за несоблюдение доброй веры и невыполнение обещанного…»[582]
Подобно тому как Александр I метался от конституционализма к самовластию, он то взывал к милосердию на Кавказе и «выговаривал» военачальникам, допускавшим неоправданные, по его мнению, жестокости, то требовал сурового наказания, как будто не понимая, что за этим стоят разорение жилищ, кровь и ненависть. Так, 11 апреля 1801 года он разрешил Кноррингу за нападение кабардинцев на осетин и разорение церкви «какой заблагорассудится сделать им репрезаль». Однако спустя полтора месяца (28 мая) посоветовал своему представителю на Кавказе «как можно меньше мешаться в дела горских народов, покудова не касаться будут границы нашей, ибо сии народы находятся больше в вассальстве нашем, нежели в подданстве». Такое же колебание наблюдалось и позднее. В 1810 году в письме главнокомандующему император указывал на то, что спокойствия на Кавказской линии следует добиваться не разорением аулов и убийством их жителей, а «ласковым и дружелюбным обхождением с горскими народами». При этом в пример ставились отношения с «киргизцами» на Сибирской линии, где главную роль играло «доброе соседство русских и расположение пограничного начальства к мирной жизни». Александр I назвал прискорбным событием поход отряда Эристова за Кубань, во время которого было убито 115 черкесов, в том числе 31 женщина. «…Экспедицию сию нахожу не только не заслуживающей благоволения моего, но весьма напротив неприятной по чувствам моим… Тогда только заслужат начальники на линии благоволение мое, когда будут стараться снискивать дружество горских народов ласковым обхождением, спокойным с ними соседством и когда выведут из употребления поиски и вторжения, убийства и грабежи без малейшей для государства пользы…»[583] Однако миролюбивое настроение правительства улетучилось после того, как горцы в том же 1810 году разгромили несколько постов и уничтожили высланные «на перехват» группы казаков. Потери черноморцев составили убитыми 144 человека; в их числе был полковник Тиховский. 21 января 1810 года Александр I разрешил «наказать» горцев проведением карательной экспедиции. В рейд отправился отряд генерала Булгакова общей численностью более пяти с половиной тысяч человек; были разорены несколько десятков деревень[584]. Но когда Булгакова представили к награждению орденом Святого Александра Невского, царь отказался подписывать указ об этом из-за слухов, что тот «в средствах по усмирению мятежников употреблением непомерных мер жесткости и бесчеловечия перешел границы своей обязанности…»[585].
Поскольку военная составляющая стала основой контактов россиян с народами Северного Кавказа, слова о воинственности последних заняли ключевое положение в большинстве описаний края: «Горцы выше всего на свете ставят неустрашимость и даже дерзкую отчаянную храбрость… Народ сей (чеченцы.
О том, как решить горскую проблему, задумывался и видный государственный деятель первой половины XIX века адмирал Николай Семенович Мордвинов, автор многих законопроектов и программ. Плодом его раздумий стал документ, известный как «Мнение адмирала Мордвинова о способах, коими России удобнее можно привязать к себе постепенно кавказских жителей». Адмирал полагал, что племена, живущие в природной крепости, «останутся навсегда и вечно в независимости, доколе сохранят свои нравы, обычаи, доколе довольны будут дарами одной природы и вне домов своих находить будут всё, что умеренным и обыкновенно при диком состоянии малочисленным желаниям удовлетворяет несбыточно». Мордвинов не воевал на Кавказе, но, будучи человеком образованным и умным, предрек огромные трудности при решении проблемы исключительно военными средствами: «…Таковых народов оружием покорить невозможно; вечная вражда приседит на границе их и часто успевает в грабежах и разорениях, когда менее она ожидаема. Число войск, великие воинские снаряды и превосходство в военном искусстве не оградят с безопасностью от временных их нападений. Часто будут они удачны, всегда будут вредны соседственным мирным селениям. Необходимость потребует содержать великое число войск, истощевать великие сокровища денег, иметь повсюду воинские отряды, испытывать в людях великий ущерб от беспрестанного бдения, от беспрестанных переходов, от недостаточеств различных, от всего, что здравию человеческому вредно: от зноя солнца, от ветра, от дождя, от испарений влажной земли. И все таковые усилия едва доставят спокойствие ограждаемым воинскою стражею селениям».
Мордвинов был человеком высокого полета. Он мыслил масштабно, выражаясь современным языком — геополитически: «Россия должна иметь иные виды; не единую временную токмо безопасность и ограждение соседних своих нив и пастбищ. Пред нею лежат Персия и Индия. К оным проложить должно дороги и соделать их отверстыми и безопасными во внутренность России. Европа устарела и требует мало от избытков наших; Азия юная, необразованная, теснее соединиться может с Россиею: и все, что изящное в превосходстве просвещения и труде заключается, послужит к увеличению могущества России над сею пространнейшею и важнейшею частью света. Нашему рукоделию, промышленности и торговле предлежат богатейшие истоки на юге, нежели на севере. Каспийское и Черное моря прилежат к плодороднейшим пределам России, согреваемым теплейшими лучами солнца и по селам и градам долговременнее и успешнее в году могущим заниматься работами». Далее Мордвинов формулирует программу культурной экспансии — более медленной, но более пригодной для присоединения Кавказа, а главное, для закрепления там своих позиций: «Должно увеличить число вещей, им (горцам.
Во все времена животрепещущие вопросы подталкивали к письменному столу множество людей, создававших проекты различной степени детализации. В XVIII — начале XIX века «прожектерство», то есть сочинение программных документов, стало одним из заметных социокультурных явлений. В ряде стран подобного рода творчество являлось едва ли не обязательным признаком принадлежности к элите. Значительная, если не основная часть проектов была очевидной «маниловщиной», никак не соотносившейся с реальностью. Мордвинов же предлагал вполне реальные меры сближения с горцами. Поскольку наибольшую потребность местные жители имел в соли и железе, он считал необходимым предоставить главнокомандующему на Кавказе своеобразную монополию на эти предметы (организация торговли, подарки, эмбарго и пр.): «…сим способом главнокомандующий возможет соделаться благотворителем жителей горных». Далее адмирал выдвинул идею использовать местные обычаи для установления добрососедских отношений, причем идею по-своему революционную: пришельцы должны были вести себя в рамках местных традиций гостеприимства и обмена дарами! Главнокомандующему и всем чиновникам, к которым обращались местные жители, предлагалось обзавестись специальными помещениями — «кунацкими», «снабженными всем, что для горского жителя может быть приятным, покойным и увеселительным». «Подарки должны быть того роду, кои приучить их могут более к нашим обычаям и к новым нуждам, дабы таковые подарки, размножаясь употреблением внутри их земли, приучили их к покупке таковых же впредь». На все это предполагалось отпускать в распоряжение кавказского начальства около 100 тысяч рублей серебром в год. Дополнительными мерами могли бы стать «школы для воспитания молодых князей и детей старшин народных», «празднества, кои могли бы разными увеселениями привлекать на оные горских жителей», а также формирование «гвардейского кавказского отряда». Все это, по мнению Мордвинова, позволило бы «умиротворить» горцев и пресечь турецкое влияние на них. Являясь одним из основателей Вольного экономического общества, автор знал, что никакая писательская страсть и никакая красота и стройность слога в таких документах (да и во многих других тоже) не могут соперничать с убедительностью цифр, показывающих финансовую пользу или таковой же ущерб. Поэтому он завершил эту часть программы следующим предложением: «Издерживая, как здесь предполагается, по сту тысяч рублей, сберегутся миллионы рублей, издерживаемые ежегодно на содержание великого числа войск для единого сохранения границы, без приобретения в доход и единого рубля в пользу империи». Мордвинов прекрасно понимал, что Кавказ — дверь в Азию. Поэтому его программа рассматривала и первые шаги, направленные на продвижение России в Закаспийской области. Предлагалось основать колонию на берегу Красноводского залива, что давало средство влияния на туркменские племена и на Хиву. Чтобы не пугать местное население, адмирал советовал придать колонии вид торговой фактории, без видимых признаков военного форпоста. Он полагал, что туземцы «…в последствии времени приучатся к владычеству, принадлежащему всегда просвещеннейшему народу над диким. Успех сей достоверен, когда никакой с нашей стороны поступок не возмутит их доверие к миролюбивым нашим видам и когда взаимные токмо выгоды строго соединять нас будут. Сия златая стезя в Азию лежит доныне бесполезно для России, паче же увлекает злато наше из России дальним медленным и опасным ходом торговли нашей с Азиею».
Хотя это сочинение датировано 1816 годом, его можно считать современным периоду управления Цицианова. Подавляющее большинство пунктов плана Мордвинова вполне годилось для составления долгосрочных программ переустройства Кавказа, но главной проблемой являлось нетерпеливое желание властей всех уровней поскорее добиться видимых результатов.
В августе 1804 года на стол главнокомандующего лег документ, заслуживающий определения «прелюбопытнейший», — «Записка о беспорядках на Кавказской линии и о способах прекратить оные». За время, которое Россия потратила на утверждение своего господства на пространстве между Черным и Каспийским морями, таких сочинений появлялось немало. Однако все они составлялись людьми, родившимися и выросшими в России. Это же было написано кабардинцем, полковником Измаил-беем Атажуковым.
Начинается записка частью «констатирующей», где говорится о том, что горские народы препятствуют своими воинственными действиями сообщению России с Грузией, разоряют ее восточные районы, совершают набеги на казачьи станицы по Кубани и Тереку. Все племена делились по своему подданству на три группы — «российские» (кабардинцы и осетины), «турецкие» (народы Западного Кавказа) и «никому не подвластные» (Чечня и Дагестан). Следующую часть можно назвать программной, и мы ее приводим целиком:
«Усмирить силой сих горских жителей никогда возможности не будет. Примеры многих горских народов, кои силой нигде покорены не были, довольным тому руководством служить могут. Но если бы из сих племен первенствующие были бы в наших видах, то влиянием и силой своей они могли бы много иметь действия на усмирение других. С некоторой достоверностью полагать можно, что первенство сие имеют кабардинцы. Они уже считаются подданными России, но надобно еще более их к ней привязать, соделав им приятным наше над ними начальство. Думать надобно, что политика России с горскими жителями состояла до сей поры в том, чтобы содержать их между собой в некотором несогласии, дабы мужественный сей народ не мог единомыслием усилиться и соделаться нам опасным. Здесь не место исследовать, до какой степени такое правило с хорошей моралью может быть согласно. Обстоятельства переменились, и то, что могло быть нужно, когда мы ничего не имели по ту сторону гор, ныне сделалось вредным. При настоящем положении дел, кажется не можно отвергнуть, что уже внутренние сих народов раздоры терпимы быть не могут и что должно привести их в повиновение добровольным покорением. Каким образом пресечь против нас неудовольствия: вот в чем состоит предмет изыскания».
Обращает на себя внимание то, что автор записки однозначно позиционирует себя на российской стороне, употребляя местоимения «мы», «нас». Мы видим хороший литературный язык, превосходящий по стилю тексты, созданные русскими чиновниками. Если это писал сам Измаил-бей Атажуков, то перед нами яркий пример глубокого проникновения русской культуры в горское общество.
В описании населения Северного Кавказа довольно изящно представлено главенствующее положение кабардинцев: «Жители Кавказских гор, делясь на множество разных народов и племен, находятся под разными управлениями. Из них происходящие от двух братьев Чер и Кес, вышедших из Аравии от княжеского рода, Курейши называемого, составляют корень нынешних черкес». Но кабардинский полковник усвоил значение не только древности рода, но и древности службы, роль культа Петра Великого и весомость любой ссылки на причастность к его деяниям: «Кабардинцы считают себя под покровительством России со времени царя Ивана Васильевича и имеют предание в знак верности и услуг, оказанных им российским государям. Между прочими таковыми были князья Мисост Атажуков и Кылчук Жамбулатов. Из находившихся при них черкесских дворян некоторые отличались при взятии Петром Великим Азова, а когда сей великой государь предпринял походы Персидские, то при нем также были черкесские князья Бекович и Аслан-бек из Жамбулатовой фамилии».
Далее излагалась история возникновения и развития российско-кабардинского конфликта. До устройства Кавказской линии в предгорьях будто бы царило полное спокойствие, даже капканы, расставленные русскими на лисиц, оставались в неприкосновенности, а дерзнувших достать из них пойманного зверя наказывали сами горцы, пасшие свои стада на бескрайних лугах. Аркадию разрушили «находящиеся около Кубани народы», которые, «быв поощряемы с турецкой стороны, наводили беспокойствия». Снимая с кабардинцев всякую ответственность за происходящее, Атажуков уточняет: «Сии беспокойствия причиняли татары разных племен, кочующие между Кубанью и Тереком». Для отражения их нападений в 1770 году были переселены 850 казачьих семей с Волги и Дона. «Сие новое ополчение стало притеснять без разбора как тех, кто причиняли беспокойствия, так и кабардинцев, которые, потеряв чрез то отрезанные у них земли, ощутили в прокормлении стад своих большую нужду. Чрез линию пропускать их не стали без билетов, которые, как легко статься может, раздавались не без злоупотреблений. Кабардинцы, не подавши таким притеснениям поводу, но потеряв сим образом свою собственность, доведены до крайности искать способов удовлетворения. Сим начались все беспокойствия от них на линии, кои немало подкреплены были и беспорядками собственных наших казаков, которые у них отняли скот и целые табуны. Подвластные им народы осетинцы и абазинцы, видя их занятыми Россией, воспользовались случаем отбыть от их власти и они, прервав узы, соединявшие их с ними, пустились во все беспорядки».
Далее Атажуков обосновал необходимость сохранить традиционную социальную систему кабардинцев: доминирующее положение занимают князья, которым подчиняются дворяне, делящиеся на три разряда, а «народ находится в совершенном узничестве дворян и князей». Покушение на эти устои крайне рискованно: «Черкесы, как и все народы, у коих законы основаны на обычаях и преданиях, из рода в род переходящих, отменно привязаны к своим коренным постановлениям. Они с трудом потерпят какую-либо в них перемену; да и вероятно, что местоположение, ими занимаемое, коим охраняется их вольность, немало действует на дух, их независимость знаменующий». Одной из важнейших причин внутрикабардинских междоусобиц названа опрометчивая практика приглашения русских военачальников в качестве третейских судей в спорах между князьями. Генералы, «не внемля нужде делать суждения сообразные их (кабардинцев
Атажуков предлагал учредить в Георгиевске «высшее судилище», которому бы подчинялись все суды в Кабарде, после чего вывести из аулов чиновников и приданных им казаков. Право предлагалось сохранить традиционное, но взыскание по приговорам производить «по строгости российских законов». Смысл витиеватой фразы о положении абазинцев и осетин сводился к тому, что этим народам следовало вернуться под покровительство кабардинской знати. Земли отторгнутые надлежало вернуть, за исключением тех, которые оказались заняты станицами. Всякого рода стеснения в прогоне скота должны быть отменены, а все бежавшие ранее крестьяне — возвращены своим бывшим владельцам[587].
Судя по всему, Цицианов внимательно прочитал записку Атажукова, которая в целом ряде пунктов совпадала с его представлениями о мерах по наведению порядка в центре Кавказской линии. В донесении Кочубею от 28 февраля 1805 года он дал комментарии к записке, выразив согласие с целым рядом ее положений. Однако взрыв генеральского гнева вызвало утверждение полковника-кабардинца о том, что набеги горцев объясняются их стеснением русскими поселенцами. Главнокомандующий считал иначе: причиной набегов он называл подстрекательство турок и персов. Цицианов добавил также, что хищничество и нападение мелких партий изжить в ближайшем будущем не представляется возможным, «ибо баранта, или репрезаль, не что иное, как подпора введенному у них искони обычаю между собой». О самом полковнике Измаил-бее Атажукове Цицианов отозвался весьма резко. Поскольку за свои контакты с русскими он потерял всякое уважение со стороны сородичей, пребывание его на Кавказской линии становилось делом более вредным, чем полезным. Цицианов предлагал отправить полковника с глаз долой в Петербург — командиром гвардейского Кабардинского эскадрона.
В начальный период пребывания на Кавказе Цицианов, по-видимому, еще не вполне понимал, как ему предстоит действовать и с кем иметь дело. Однако уже через несколько месяцев его представления о методах умиротворения горцев заметно изменились. Это видно из его всеподданнейшего доклада от 23 марта 1804 года, в котором излагаются способы покорения Кабарды.
Прежде всего главнокомандующий считал необходимым сформировать внутри кабардинского общества прорусскую партию, опираясь на которую можно было успешнее проводить политику «согласно видам правительства». Он недоумевал, почему тамошний пристав за три года службы не сделал такого важного шага. Цицианов считал, что при управлении горцами следовало проявлять строгость, справедливость и бескорыстие. К сожалению, у значительного числа российских деятелей на Кавказе хватало сил только на первое. Далее генерал писал: «…Слово
Кроме того, Цицианов предложил набрать из кабардинцев Кабардинский гвардейский эскадрон, «который не может стоить более 30 т. р., т. е. по 100 р. всаднику или рядовому жалования, считая провиант в оном числе 15 т. и другие 15 т. на их обмундирование во все по их обычаю, но одним цветом, со сменою через три года: то при отличии, коим они должны почитать сию службу, произойдет у них вкус к лучшей жизни, познают роскошь столицы, поражены будут позорищем великолепия и богатства и в три года пребывания в Петербурге научатся по-русски. Князьям же дорога откроется к службе, и сим средством, по мнению моему, сблизятся они с благонравием и предпочтут спокойную жизнь жизни разбойников»[588].
В другом, более позднем документе главнокомандующий признавал, что «доныне система состояла в обуздании лютости» кабардинцев «поддерживанием узденей в неповиновении их князьям» и «пенсионах» от правительства, «явно производимых». «Рассматривая со вниманием сии два способа, — писал он, — нашел я их более ко вреду, нежели к пользе цели служащими, ибо первым, содержа узденей против их князей во вражде, нечувствительно Россия вселяла в них военный дух и заставляла их по необходимости делаться год от году военными людьми, нежели спокойными обывателями, следовательно не обещавшими оставить свои дикие и пагубные привычки; а второй способ, производя в не получающих к получающим пенсионы зависть, неминуемо возрождал в первых к последним презрение и неуважение, считая их предателями собратий». Помимо прочего, Цицианов полагал, что введение родовых судов являлось одной из главных причин недовольства кабардинцев, но он исходил из того, что можно «приучить» их к этому юридическому институту. Генерал соглашался только на уступку в виде расширения полномочий мулл, кадиев и ахундов в решении маловажных дел, и то при предоставлении отчетов о решениях верховному пограничному суду[589].
В Петербурге внимательно прислушивались к пожеланиям главнокомандующего, раз за разом проявлявшего свою компетентность. Полковника Дельпоццо произвели в генерал-майоры и назначили
Понравилась Александру I и идея создания Кабардинского гвардейского эскадрона, поскольку уже в это время император рассматривал гвардию как часть символического комплекса империи. Александр полагал разумным использовать службу в регулярной части для того, чтобы «доставить способы обитателям Большой Кабарды обращаться поколику возможно с россиянами, удобнее сблизить их к просвещению и укротить дикость их нравов и врожденную наклонность к наездам и хищничеству». Военный министр С. Вязьмитинов письмом от 6 августа 1804 года просил Цицианова для осуществления практических шагов по формированию эскадрона, согласно императорской воле, дать ответ на ряд вопросов о способах обеспечения денежным и вещевым довольствием, порядке вербовки рядового и командного состава, выборе командира, условиях службы и т. д.[591] Впрочем, гвардейская часть, составленная из кавказских уроженцев, будет создана только в царствование Николая I — лейб-гвардии Кавказско-горский эскадрон Собственного Его императорского величества конвоя.
Проекты умиротворения и обустройства совмещали в себе рациональные и адекватные оценки с фантастическими предположениями. Так, автор уже упоминавшейся «Картины Кавказского края» ставил под сомнение возможность быстрого покорения горцев силой оружия. Главной причиной их стойкости он называл не их «фанатизм» или особые природные условия Кавказа, а то, что у них нет ответственной политической власти и потому имеющиеся у России военные ресурсы оказываются непригодными для этой цели. Эти вполне здравые суждения сопровождались евроцентричными пассажами: «…они опасаются подвергнуться полной зависимости России только потому, что не имеют понятия о выгодах просвещенного и благодетельного правления; ибо в настоящем своем положении думают ошибочно, что пользуются независимостью, которую потерять пуще всего страшатся». Далее предлагалось «приучить» горцев к торговле и распространить среди них христианство[592].
Исторические источники позволяют уверенно говорить, что Цицианов, в отличие от большинства, если не от всех последующих главнокомандующих, пытался понять причины конфликтов с горцами. Его канцелярия была буквально завалена жалобами купцов-армян на разбойников, лишавших их имущества, и встречными жалобами горцев. Это заставило Цицианова внимательно изучить вопрос. Выяснилось, что торговцев в горах действительно грабили все, кому не лень. Одновременно был установлен неоспоримый факт: имело место значительное завышение потерпевшими суммы ущерба, следствием чего «правительство излишние делает взыскания с кабардинцев и других народов, отвращая тем их от привязанности к правлению (русскому. —
Главнокомандующий хорошо понимал, что следует искать способы снижения напряженности в районах соприкосновения русских и кабардинцев, не довольствуясь карательными операциями, которые только озлобляли горцев. 9 мая 1805 года кавказский губернатор Гильденшольд получил от него следующее предписание: «…Желая восстановить тишину и спокойствие на Линии и видя то, что кабардинцы привычкой к хищничеству разрушают оные, сколько и наши непомерные требования при малейшей потере, вящее их озлобляют против нас, побуждают их к мести за несправедливые наши взыскания, и для того нужным нахожу предписать вашему превосходительству об обнародовании по вверенной вам губернии следующих правил: 1) Кой час сделано будет из деревни или с поля похищение, то хозяин обще со старостой, ни минуты не медля, извещает о том ближайший пост военный и капитан-исправника; являясь опять обще с десятским на другой или на третий день в управу земской полиции, в присутствии перед зерцалом, при бытности старосты имеет приведен быть к присяге в том, что о потере показанное справедливо. 2) За сим капитан-исправник сделает повальный обыск, также имеет исследовать, не от своей ли неосторожности, оплошности или нерадения постигло его несчастье, ибо таковые от удовлетворения изъемлются, и для того то нижеследующими пунктами объясняются меры осторожности, против коих поступивший удовлетворения не получает…»
И вновь мы видим, что главнокомандующий, поставленный радеть о российских интересах, включает в последние интересы не только русского, христианского населения края, но и мусульман, которые у большинства администраторов той поры априори находились «в подозрении». Цицианов прекрасно понимал, что станичник, потерявший «по пьяному делу» лошадь или пропивший арендованную воловью упряжку, мог легко сочинить правдоподобную историю о нападении горцев. Более того, обвинение «некрещеных» соседей в угоне скота могло стать простым способом пополнения собственных отар и табунов. Далее главнокомандующий требовал от поселян соблюдения вполне доступных им мер предосторожности. Надо было отказаться от «псковско-рязанских» привычек, формировать так называемое фронтирное поведение, снижавшее вероятность стычек, поскольку исчезала провоцирующая беспечность станичников. Было предписано на все полевые работы выходить большими группами, вооруженными огнестрельным и холодным оружием (косами, насаженными как копья). Деревни следовало обносить рвом и валом, по верху которого устанавливался частокол (палисад). В тех местах, где древесина была дефицитной, на валу приказывали сажать колючий кустарник. «При въезде и выезде деревни иметь мосты на рву и вороты, которые на ночь заставлять и иметь караул»; «…каждому хозяину иметь по 3 злейших собаки, буде больше не может, которые на день привязывать, а на ночь спускать». Контроль над исполнением всех этих распоряжений возлагался лично на капитан-исправников[594]. На реке Малке при ее впадении в Терек предприимчивый отставной штабс-капитан Шеншин взял на откуп единственный мост, за проход через который брал непомерную плату. Это «…было источником жалоб кабардинцев во взимании непомерного числа овец за прогон оных и тогда, когда вся цель состоит в приласкании сего народа и во внушении ему бескорыстия с нашей стороны». Цицианов приказал построить «казенный» мост, проход через который становился бесплатным. Расходы на ремонт сооружения разделили поровну на горцев и на обывателей города Екатеринограда[595].
Цицианов, нетерпимо относившийся к двурушникам, был очень внимателен к тем представителям местной элиты, которые способствовали сближению туземного населения и коронной власти. Во всеподданнейшем докладе от 9 февраля 1803 года, сообщая о приостановке выплаты жалованья тем кабардинским князьям, которые были замечены в «шалостях», он ходатайствовал о награждении капитанским чином поручика князя Канчокина, научившегося не только говорить, но и писать по-русски, а также сделавшего свой дом недалеко от Моздока местом отдыха и получения помощи для многих путешественников, едущих в Грузию и обратно[596].
Одной из проблем «обустройства» Кавказа являлся взгляд на него с «петербургской колокольни». Правители России, их министры и просто влиятельные персоны имели скудные и зачастую превратные представления о регионе. Это обстоятельство следует постоянно держать в уме при оценке деятельности тех, кто непосредственно решал имперские вопросы на этой имперской окраине. Даже самый самостоятельный чиновник не мог игнорировать присланные из столицы «предначертания», сочиненные в большинстве случаев на основе абстрактных идей без малейшей связи с реальностью. Жить своим умом в России всегда было заманчиво, но рискованно. Слепо следовать указаниям сверху, особенно на значительном удалении от Санкт-Петербурга, тоже не годилось. Во-первых, тогдашние средства связи не позволяли оперативно обмениваться информацией. Курьер иногда тратил более двух недель на путь от берегов Невы до берегов Куры. К этому сроку следует добавить время, необходимое на раздумья властей, на работу писарей, облекающих эти раздумья в форму официальных документов. Даты в переписке Цицианова с Александром I и министрами свидетельствуют о том, что каждый цикл «рапорт — приказ» длился около двух месяцев. Ни о каких расспросах, уточнениях и разъяснениях в этих условиях не могло быть и речи. Во-вторых, неукоснительное исполнение царской воли вовсе не было гарантией защиты от царского же гнева в случае неудачи. Как известно, увольнение подчиненного — одна из самых распространенных форм огорчения начальства собственными промахами. Тем не менее ситуация в Закавказье иногда развивалась так стремительно, что местным чиновникам приходилось своей властью приостанавливать действие царских распоряжений. Так, в конце 1802 года из Петербурга привезли пакет со знаками ордена Святого Александра Невского для правителя Мингрелии князя Дадиани, который к тому моменту, потерпев поражение от соединенного войска имеретов, абхазов и сванов, бежал в турецкую крепость Поти[597]. Не оставалось ничего иного, как подержать награду в Тифлисе до «прояснения» обстановки на Западном Кавказе.
Когда правительство России рассматривало вопрос о присоединении Грузии, оно полагало, что овладение Закавказьем поможет «обуздать» горцев как с помощью военных экспедиций с южного направления, так и экономической блокадой. Кроме того, владение Грузией должно было способствовать развитию торговли с Востоком, а также давало возможность атаковать Турцию в Анатолии[598]. Таким образом, кроме покровительства христианам Закавказья, Александр I видел две сугубо прагматические причины расширения России за счет Картли-Кахетии. Первая, «военная», состояла в создании удобного плацдарма для удара по беспокойным горцам и Османской империи; вторая, «экономическая», сулила приток денежных средств, обогащение казны за счет развития восточной торговли и обеспечение страны собственными «колониальными» товарами. Справедливости ради следует сказать, что эти взгляды разделяли многие тогдашние россияне, решавшиеся доверить бумаге свои мысли о Кавказе. Спустя три десятилетия после присоединения Грузии столичная публика получила книгу под названием «Картина Кавказского края, принадлежащего России, и сопредельных оному земель; в историческом, статистическом, этнографическом, финансовом и торговом отношениях». Автор ее, П. Зубов, утверждал, что Кавказ при условии умиротворения и рачительного хозяйствования может стать настоящим раем, местом массового производства шелка, высококачественных вин, хлопка, цитрусовых, сахара, табака и тому подобных товаров. В результате, по его мнению, «многие десятки миллионов, ныне выпускаемые за границу, останутся внутри государства; правительство, равно как и частные лица, получат значительные доходы, и Россия сделается совершенно независимой от влияния коммерческих видов иностранных государств»[599]. Однако, несмотря на успехи в развитии сельского хозяйства края (но это уже конец XIX — начало XX века!), Кавказ так и не смог хотя бы отчасти заменить импорт виноградного вина, хлопка, шелка, натуральных красителей, табака и пр. Авторы, превозносившие богатство этого региона, в большинстве своем считали местных жителей не способными в полной мере пользоваться щедротами природы. «Народы, населяющие Закавказский край, близки к патриархальной простоте, но с сим направлением характера соединяют скрытность, хитрость и недоверчивость — несчастные последствия тяжкого ига, жесточайшего деспотизма, десятки веков оный угнетавшего. Физически расположенные к недеятельности, они ленивы до крайности; не способны к глубокомысленным соображениям, недальновидны, горизонт их понятий крайне ограничен; и от них никогда нельзя ожидать важного шага для преобразования и улучшения Кавказа» — так автор упомянутой выше книги подводит фундамент под последующее утверждение о необходимости колонизации Грузии и Азербайджана за счет избыточного населения русских деревень[600]. Здесь автор выдвинул обычный тезис европейцев, оправдывавших колониальную экспансию. В XVIII—XIX веках превосходство западных ценностей на самом Западе не подвергалось ни малейшему сомнению, и их носители получали право эти самые ценности нести куда угодно, сметая на своем пути любые препятствия. Справедливости ради, следует отметить, что подобные идеи не всегда служили маскировкой банальной жажды наживы. Многие европейцы шли на Восток, убивали там и умирали сами, будучи искренне уверенными, что губят и гибнут во имя прогресса и справедливости.
В описаниях Кавказа, которые составлялись по заданию правительства, также сквозило чувство превосходства. Командовавший русскими батальонами в Тифлисе полковник Бурнашев в 1780-е годы такими видел грузин: «Положение земли гористое, что делает тамошних жителей, как и везде в горах, людьми более суровыми; по всегдашней связи и обращению их с персиянами, переняли они их обычаи, и хотя многие одарены достаточно естественной способностью разумения, но не заботятся однако о воспитании и просвещении детей своих, а потому и не предвидящи, лживые, не постоянны и корыстолюбивы, многие из благородных лично храбры, деяниев великих, отличающих дарования, не видно, не имеют привязанности и к ближним своим родственникам, жизнь и пища суровая, обхождения между собой мало, публичных увеселений нет, кроме конского ристания два раза в год и часто палатного боя; обычай свой и жизнь почитают превосходными, к европейским приметно их отвращение, и при всей своей бедности глупо горды»[601]. Спустя три десятилетия после присоединения Грузии к России один из авторитетных авторов уверял читателей: «Почитая войну единственным занятием, их достойным, грузины вообще не прилежали к наукам, торговле и другим мирным занятиям. Они привыкли повелевать и все им нужное приобретать острием меча. От сих наклонностей грузины вообще вспыльчивы, надменны, страстны до чинов и отличий, и всему более предпочитают наружный блеск, тщеславны до высочайшей степени, но зато великодушны и некорыстолюбивы… Из грузин можно составить отличное войско, но сделать из них трудолюбивых граждан, стремящихся к усовершенствованию важных отраслей народного богатства, совершенно невозможно… Они презирают всех, которые занимаются чем-либо другим кроме ремесла воина; ревнивы до высочайшей степени, страстны к женскому полу, честны, твердо держат данное слово, набожны, но не суеверны и не фанатики, одним словом, отличаются от армян всеми теми качествами, которыми отличается воин от торговца»[602]. Широкое распространение получило представление о врожденной свирепости жителей гор, о их природной и неискоренимой страсти к грабежам и убийствам. Один из главных идеологов декабризма, Павел Иванович Пестель, писал в своем программном документе «Русская правда» по поводу обустройства южных окраин империи: «…Кавказские народы… разные веры исповедуют, на разных языках говорят, многоразличные обычаи и образ управления имеют и в одной только склонности к буйству и грабительству между собой сходными оказываются. Беспрестанные междоусобия еще более ожесточают свирепый и хищный их нрав и прекращаются только тогда, когда общая страсть к набегам их на время соединяет для усиленного на русских нападения…» Он предлагал тем, кто покорится, дать «российское правление и устройство» (читай — уравнять их во всем с остальными подданными), а тех, кто будет в том упорствовать, насильно переселить «во внутренность России, раздробив их малыми количествами по всем русским волостям». Оказавшись в таком состоянии, горцы, по мнению Пестеля, через несколько десятилетий «растворятся» в массе славянского населения.
В отечественной историографии и коллективном историческом мнении главным двигателем европейской экспансии в Новое время традиционно считается алчность: колониальные империи создавались для эксплуатации местных природных ресурсов и населения, для сбыта собственных товаров. Причиной движения России на Кавказ проще всего было бы назвать стремление к захвату земли, если бы не одно обстоятельство: наличие огромных неосвоенных территорий в Поволжье, Сибири, Новороссии. Миллионы десятин плодородной степи и лесостепи ждали пахаря, которому там, в отличие от Кавказа, не надо было опасаться гибели или плена. Да и климат далеко не везде был подходящим для уроженцев Псковщины или Рязанщины. В письме Александру II от 10 января 1863 года наместник А.И. Барятинский по степени важности поставил колонизацию на последнее, шестое место в перечне «краеугольных камней для счастья и процветания» Кавказа после воспитания женщин, уничтожения влияния шариата, восстановления христианства, устройства путей сообщения и орошения[603]. О «водворении» на Кавказе русского населения постоянно мечтало Военное министерство, надеявшееся со временем перейти к комплектованию гарнизонов местными уроженцами, которые бы не умирали, как мухи, от туземных лихорадок. Казачьи станицы продвигались в глубину предгорий и гор вовсе не потому, что терцам и кубанцам не хватало земли к северу от их станиц. Эти военизированные селения железным обручем должны были сжать горцев, покончить с их вольностью, под которой прежде всего понималась склонность к набегам.
Кавказ стал третьим горным районом, куда ступила нога русского человека. Уже известные к тому времени Урал и Алтай оказались кладезями различных ископаемых. Логично было предположить, что за Кубанью также крылись в недрах неисчислимые сокровища. Россия, производя в избытке железо, испытывала нехватку цветных, драгоценных металлов, а также качественной соли. Те, кто искал союза с Россией, с разной степенью успеха пытались разыграть эту карту: рассказывали о залежах серебряных и свинцовых руд в своих горах, о соли, добываемой в озерах Северного Дагестана[604]. Обнадеживающие сведения в 1780-е годы о богатстве кавказских недр поступали и от русских путешественников: «Руд золотых и серебряных довольно, особенно много медных в горах, разделяющих Грузию от Эривани…»[605] Но оказалось, что край действительно изобилует только нефтью и марганцем, однако в доиндустриальную эпоху экономическая ценность такого сырья была ничтожной. Тем не менее уверенность в баснословном богатстве Закавказья была так велика, что военачальники, командовавшие войсками во время похода 1722—1723 годов, получили приказание заняться сбором налогов уже по мере продвижения. При этом намеревались даже взыскивать «шахские» недоимки «за те лета, которые они не посылали, а делили между себя». Шкура еще не убитого медведя оценивалась очень тщательно. Генералу М.А. Матюшкину предписывалось досконально изучить местную практику сбора податей: «…сколько было в доброе время и сколько ныне, и что шаху, и что по карманам»[606]. Но только на рубеже XIX—XX столетий доход от Кавказа сравнялся с расходами и завоеванные с таким трудом области перестали быть «черной дырой» отечественной экономики.
Разумеется, огромные средства уходили на содержание войск, на создание инфраструктуры, позволявшей контролировать этот стратегически важный район; существовала значительная ценовая диспропорция, из-за которой сельскохозяйственные регионы оказывались в невыгодном экономическом положении, но все это не меняло сути проблемы: Россия потратила сотни тысяч человеческих жизней и миллионы рублей, чтобы владеть территорией, которая не обогащала, а истощала государственную казну.
Поделиться книгой: