Цицианов

Кавказские христиане могли надеяться лишь на помощь России, которая раньше других христианских государств начала «реконкисту». Если в XVI столетии Европа еще отчаянно сопротивлялась нашествию османов, то Россия начала стратегическое наступление на восток, покорив Казанское и Астраханское ханства. Внимание Запада в XVII—XIX веках фокусировалось на решении так называемого «Восточного вопроса», связанного с изгнанием турок с Балкан и последующим политическим обустройством этого региона. Прагматичные западные правители не видели в закавказских христианах достаточно сильных союзников и понимали ограниченность своих возможностей в оказании им прямой помощи из-за их географической удаленности. Немалое значение имело и то обстоятельство, что в Париже, Вене, Лондоне и Берлине уже в конце XVIII века осознали: Кавказ становится зоной влияния России. Более того, в освободительном движении армян зачастую видели «руку России», которая тянется к Средиземному морю и Персидскому заливу. В 1799 году влиятельные представители армянской элиты мелики Джимшид Варандинский и Фридон Гулистанский обратились к Павлу I, прося принять в подданство Карабахское ханство или прислать войско, под защитой которого армяне могли бы уйти из мусульманских владений. При этом все расходы на такую военную экспедицию они соглашались принять на себя. Если же и такой вариант по какой-то причине не нравился Петербургу, то мелики просили повелеть грузинскому царю передать армянам для поселения земли, на которых они ранее проживали[380].

Цицианов писал Александру I весной 1803 года: «Армяне, населяющие большую часть Адербиджанских провинций, по единому христианству и по уверенности их в торговом промысле под защитой российского правительства, питают, для собственного блага, основательную к нам преданность и желание видеть скорейшее и благоуспешное водворение в сих странах российского владычества и взывают ко мне ежедневно о поспешении экспедицией на Эривань. Из всего сего явствует, что могущества русского оружия трепетать должны единые неправедные и бесчеловечные власти ханов персидских и корыстолюбивые сообщники насильственного их правления. Ибо многие поколения, даже магометанского исповедания, а паче татарские, ищут позволения и удобного случая переселиться в пределы грузинские»[381].

Российская администрация должна была лавировать между желанием возвысить армянскую элиту разного рода знаками (награждением почетным оружием и т. д.) и опасениями раздражить этим грузинских князей (о чем рапортовал императору Цицианов 20 января 1804 года)[382]. Хотя армяне не грозили бунтом, Цицианов прилагал усилия для того, чтобы заручиться их поддержкой, прекрасно понимая роль этого народа в жизни края. «Турки, персияне и даже сами грузины не любят армян, но не могут обойтись без их посредства. Все те должности, где нужны люди знающие, оборотливые, терпеливые и деятельные, заняты армянами, которые умеют по дальновидности действовать в свою пользу, показывая наружно вид, что исполняют предначертания своих владетелей», — писал в 1834 году хорошо знакомый с Кавказом автор[383].

На многие проблемы Кавказа Россия той поры смотрела глазами армян. В окружении Г. Потемкина заметную роль играл Иосиф Аргутинский, который служил «по части дипломатической азиатского кабинета, чему знание им восточных языков, положение земель азиатских, знание обстоятельств, а также природные дарования его немало способствовали»[384]. Этот представитель древнего армянского княжеского рода оказался весьма полезен при подготовке похода П. Зубова в 1796 году «как тамошний уроженец, имевший множество там родственников и знакомых». При Павле I доверие со стороны покойной императрицы и ее фаворитов само по себе являлось достаточно веским поводом для опалы. Требовались ловкость и немалое везение, чтобы удержать позиции «в верхах». У Иосифа того и другого оказалось предостаточно. Сначала он «посвятил» императору перевод на русский язык армянской литургии, показывая удобство «соединения» армянской веры с греческой; потом решился доказать свое кровное родство с Романовыми, причем так, чтобы капризный царь оказался доволен. Иосиф представил сведения о том, что «Артаксеркс» на сирском языке и «Аргута» по-армянски означают «долгорукий». Получалось, что Павел I, по женской линии имевший в роду Долгоруких, и Аргутинский — дальняя родня. Поэтому, когда стал решаться вопрос о кандидатуре нового патриарха Великой Армении, у царя не возникло сомнений, кого выдвинуть на этот пост. Но патриарх Великой Армении являлся духовным и политическим лидером всего народа, а потому Персия и Турция не могли остаться равнодушными к тому, что во главе Армянской церкви оказался ставленник русского царя. Немало недругов оказалось у Аргутинского-Долгорукого и в среде армянской элиты, где на патриаршем престоле видели других людей. В начале 1801 года Иосиф приехал в Тифлис, где после службы в соборной армянской церкви пригласил местную знать на торжественную трапезу. Как пишет в своих записках С.А. Тучков, «во время обеда вдруг он так занемог, что принужден был выйти из-за стола и чрез пять дней скончался». Что ж, специалистам по ядам в политической борьбе всегда находилась работа.

Следующим патриархом по согласию Турции, Персии и России избрали архиепископа Давида, но затем Александр I (по договоренности со Стамбулом) утвердил на этом посту архиепископа Даниила, а его предшественника объявил «лжепатриархом». Персидский шах, во владениях которого находилась резиденция патриархов Эчмиадзин, с этим не согласился. Даниил, чтобы привлечь на свою сторону побольше соплеменников, приехал в пограничный с Персией город Каре, где местный паша за хороший куш выдал его персам. Давид приказал обрить своего соперника наголо, остричь ему бороду и заставил работать у себя на кухне. Во всей этой истории переплелись борьба за власть различных кланов в армянском духовенстве и интриги российских, турецких и персидских властей разного уровня. Как пишет тот же Тучков, «князь Цицианов был весьма рад, что все сии обстоятельства дают ему повод к началу войны с Персией. И потому стал он делать приготовления к осаде города Ганжи (Гянджи. — В. Л.)». Здесь мемуарист неправильно расставляет акценты. Действительно, ханство, граничившее с Грузией с востока, оценивалось главнокомандующим как особо ценная военная добыча. Но история с армянскими патриархами давала и другой повод к конфликту с Персией. Наибольшую активность проявил хан Эриванский, что и понятно: на его землях располагался Эчмиадзин — резиденция главы Армянской церкви. Это он арестовал патриарха Даниила. Весной 1803 года Цицианов в жесткой форме потребовал освобождения патриарха и признания за ним полномочий духовного вождя всех армян. Магомет-хан Эриванский выполнил только первое требование, а на второе ответил письмом, «наполненным надменностью». Главнокомандующий дал понять своему корреспонденту, что его спасает только снег на горных дорогах, препятствующий появлению русских полков под Эриванью. Хан испугался и перестал мешать Даниилу исполнять свою духовную и политическую миссию.

Весной 1804 года эриванский хан Магомет, опасаясь восстания армян при приближении русских войск, приказал согнать 20 тысяч жителей в Карсский пашалык. Однако на реке Ахурян армяне взялись за оружие и пробились на территорию, подконтрольную России. В том же году Григор Маначарян возглавил партизанский отрад, составленный из армянской молодежи Шамшадильской и Казахской провинций. Эта часть действовала настолько успешно, что ее командир был награжден орденом[385]. Когда 17 июля персидские войска подошли к Елисаветполю (Гяндже), то мусульманское население переметнулось на их сторону, «производя по крепости непрерывную стрельбу». Армянское же население большой близлежащей деревни Калискянд, наоборот, поголовно бежало под защиту городских стен и русского гарнизона. 19 июля часть гарнизона под командованием майора Кочнева совершила успешную вылазку, в которой участвовало и армянское ополчение в количестве трехсот человек. В своем докладе Александру I от 23 июля 1805 года Цицианов отметил и храбрость шестидесяти карабахских армян-дружинников[386]. Поскольку психологическое воздействие на противника играло важную роль, особенно на «впечатлительном» Востоке, распространение соответствующих слухов приносило ощутимую пользу.

Примечательно, что А.П. Ермолов позднее предписывал Н.Н. Муравьеву оповещать население о разгроме персидской армии через армян-торговцев, так как именно базары служили главными пунктами обмена новостями[387]. Вряд ли Ермолов был «изобретателем» такого приема информационной войны. Приходилось Цицианову выступать и покровителем Армянской церкви, которая порой терпела притеснения от православного грузинского духовенства. В местечке Марткопи по распоряжению архиерея Руствели был разрушен армянский храм, причем сделано это было прямо во время богослужения, так что «едва служащий священник мог успеть выйти». Через некоторое время тот же архиерей прервал службу в другой армянской церкви. По этому поводу главнокомандующий писал воинствующему пастырю: «…Долг ваш требует быть примером другим терпением и кротостью во всяких случаях, паче в делах, касающихся до церкви, хотя и не одинакового вероисповедания, но христианской, которой вы оказали великое небрежение и посрамление… Советую вам допустить непременно армян марткопских до отправления богослужений, толико для христианина нужных, и тем паче, что во всей Всероссийской империи терпимость различных вер существует. Да и здесь, когда татарам позволено в их мечетях отправлять их богослужение, то как вы могли воспретить оное народу, исповедующему в единого с нами Христа, или забыли слова Спасителя в Евангелии, к 70 апостолам изъясненные?»[388]

* * *

Вхождение какой-либо территории в состав России одновременно означало отделение этой же территории от того мира, к которому она ранее принадлежала, по крайней мере значительное ослабление и изменение связей с ним. Никакой царский манифест не мог в одночасье «выдернуть» Грузию из того Закавказья, в котором она пребывала до 1801 года. Поэтому одной из важнейших задач Цицианова стало пресечение существовавших ранее связей между новоприобретенными владениями и соседями. Дело оказалось не из простых, прежде всего из-за некоторых особенностей политической культуры Турции и Персии.

Приграничные паши и ханы являлись на подвластных им территориях неограниченными владыками, по своей прихоти распоряжавшимися имуществом и жизнями людей, поскольку их слово было первым и последним в решении административных, военных, хозяйственных и судебных дел. Они должны были выставлять вооруженные контингент по требованию султана или шаха, вносить в государственную казну сумму, назначенную верховным правителем, и неустанно демонстрировать свою преданность ему. Отношения между Тифлисом и Петербургом строились на совершенно иных основаниях, нежели отношения между Стамбулом и Ахалцыхом или Карсом, но местные сатрапы далеко не всегда понимали эту разницу. На Кавказе обращение к русской администрации с предложением вступить в подданство или заключить союз практически всегда являлось попыткой использовать военную мощь могучего северного соседа для решения собственных задач. Приглашение из-за рубежа военного контингента считалось чем-то обыденным. Объясняется это скудным выбором покровителей: если одна группировка искала опору в Стамбуле или Тегеране, то другая — в Петербурге. Внешнеполитическая ориентация владетелей и горских обществ нередко менялась, что создавало дополнительные трудности в действиях дипломатов.

В начале своего правления Цицианов полагал возможным вести сложную и тонкую дипломатическую игру с местными владетелями. Это отчасти объяснялось трезвой оценкой собственных военных возможностей и откровенным нежеланием Александра I развязывать войну в Закавказье на фоне тогдашних европейских осложнений. Так, в представлении Цицианова графу Воронцову от 8 января 1803 года намечен сложный, если не сказать хитроумный план действий по установлению контроля над Дербентом. Правитель этого города Ших-Али-хан просил прислать войско для защиты от ширванского хана, который враждовал с соседом из-за богатой Сальянской провинции. Цицианов решил использовать благоприятный момент, «чтобы низвергнуть последнего и привести в ничтожество первого». Дополнительную сложность делу придавало то, что Ших-Али-хан всеми силами способствовал возведению своего родственника Касим-хана на шемахинский престол. В результате, получив доходы от сальянских рыбных промыслов, покончив с соперничеством ширванцев и руководя, по сути, правителем Шемахи, дербентский хан становился самой влиятельной фигурой в регионе, что совершенно не соответствовало российским интересам. Цицианов намеревался «препятствовать его честолюбивым предприятиям под предлогом вспоможения и при первом удобном случае занять Дербент нашим гарнизоном». Главнокомандующий знал, что в Петербурге морщатся при чтении донесений, в которых встречаются высказывания, расходящиеся с представлениями высших лиц о правилах в отношениях с людьми. Поэтому он продолжил свой рапорт предупреждением о том, что «правила кротости и человеколюбия невместны будут в отношениях моих с хищными, коварными и вероломными народами, которые предлежать будут в пути моем к усмирению или обласканию; напротив того я не предвижу полезнейшего для нас средства, как содержать их тогда и теперь во враждах междоусобных и даже иногда возжигать оные, дабы тем удобнее отвлекать внимание их от наших движений. Сие правило не новое, и вашему сиятельству лучше известно, сколь часто оно в политике сливается с пользой государственной».

В Каракайтаге местный правитель (уцмий) избирался, в силу чего честолюбцы имели неплохие шансы захвата власти в случае формирования широкого круга своих сторонников. В 1803 году шла борьба между правившим Рустем-ханом и его двоюродным братом Рази, в ходе которой оба обращались за помощью к России. Цицианов считал невозможным встать на сторону претендента, поскольку Рустем-хан был признан законным правителем. В то же время, поскольку Рази был влиятельным человеком в Дагестане, главнокомандующий считал полезным назначить ему жалованье, «доколе он в точности будет выполнять прописанные в постановлении статьи о кораблекрушении». Напомним, что жители Каракайтага нередко грабили суда, выброшенные на берег штормом. Ситуацию в другой области Дагестана Цицианов обрисовал следующим образом: «Кади Табасаранский просил о прибавке жалования к 15 000 рублям, получаемым уже за мнимое его подданство; но поелику проситель умер, а сын его — молодой человек, которого свойства неизвестны, то писано было к нему, что в ожидании не только знаков, но и опытов его верноподданнической обязанности, прибавка к жалованию и самое жалование до времени отсрочивается… Табасаранские владельцы Сохраб-бек, Маасум-бек и Магмут-бек просили о включении их вместе с прочими в подданство и милосердие Его императорского величества; хотя по имению и по личности они малозначащи, но в уважении близкого их родства с кадием Табасаранским в сходственность сделанного уже им обещания, полагаю я назначить каждому из них по 450 р[ублей] серебром]»[389].

Кроме планов, составленных с разной степенью учета реальностей, деятельность главнокомандующего определялась «наследием», доставшимся ему от предшественников. Так, еще в 1802 году была предпринята попытка создать союз дагестанских владетелей. Цицианов скептически относился к перспективе объединения правителей, каждый из которых отличался правовым нигилизмом. Сообщая графу Воронцову о собрании посланцев ханов и горских владетелей в Георгиевске, Цицианов счел нужным добавить: «…интересы всех дагестанских ханов, противоположные друг другу, от твердости постановляемого ныне между ними дружеского союза дают причину сомневаться»[390]. Переговоры о заключении этого альянса велись еще Кноррингом, но уже в присутствии Цицианова 26 декабря 1802 года «доверенные особы персидских ханов и горских владельцев» поставили свои подписи под договором. Отсутствовал только бакинский хан, который почему-то отправил своего представителя в Астрахань, и за ним пришлось посылать эстафету. Согласно первой статье ханы Талышинский, Дербентский, Кубинский, Тарковский, владетели Буйнакский и Дагестанский, уцмий Каракайтагский, кадий Табасаранский должны были оставаться «…навсегда непоколебимыми в верноподданнической обязанности их Е. И.В. и покровительству и защите всех их одной Высочайшей державой Е.И. В., оставляя отныне впредь все бывшие до сего между ними вражды, несогласия, ссоры и неприязненные поступки…». Уже одна эта статья грозила жизнеспособности договора, поскольку противоречила интересам многочисленных горских правителей, претендовавших на лидерские позиции. Вторая статья регулировала правила разрешения споров: сначала все проблемы должны были разрешаться по «обычным» для Восточного Кавказа правилам, а если договоренности достичь не удавалось, приглашался посредник из числа участников договора. Если же и на этот раз переговоры заходили в тупик, окончательное и обязательное для всех решение принимал российский император. Фактически такая схема ставила владетелей в зависимость от Петербурга, так как трудно было предположить, что вечно враждующие ханы смогут найти общий язык. Третьей статьей правители обязывались выступать единым фронтом в случае угрозы со стороны Персии. Статья четвертая прекращала междоусобицы: ханы клялись строго-настрого запретить своим подданным совершать набеги на сопредельные земли. Более того, они намеревались использовать всё свое влияние на вольные общества, чтобы и последние оставили хищничество, отказались от захвата добычи, от наемничества и от оказания помощи «союзникам», не вошедшим в число подписавших договор. Это был абсолютно невыполнимый пункт, поскольку набеги совершались не по причине «испорченности нравов», как полагали многие в Петербурге, а потому, что они составляли одну из важнейших частей образа жизни кавказского общества. Три статьи (5—7) посвящались охране жизни и имущества купцов, плававших вдоль побережья. Запрещалось грабить суда, потерпевшие кораблекрушение, устанавливалась плата за спасенный груз. Восьмая статья ограждала купцов от произвольных таможенных сборов: устанавливался тариф по нормам, принятым в Бакинском порту. Ущерб, нанесенный сухопутным караванам, обязывался возмещать владетель, на территории которого произошел инцидент (статья 9-я). Все участники союза договаривались о покровительстве купцов (статья 10-я). Согласно статье 11-й, все восприемники престолов должны были утверждаться императором. Нарушитель условий договора наказывался также императором, а потерпевшие не могли сами мстить обидчику, а должны были подать жалобу «через пограничного здешнего начальника»[391]. Дух и буква договора свидетельствуют о том, что он являлся порождением российских бюрократов, совершенно не знакомых с реалиями Кавказа или не желавших эти реалии признавать.

Скепсис Цицианова в отношении прочности союза дагестанских владетелей основывался на его собственном опыте. 3 октября 1802 года Ахмед-хан Аварский подписал договор в четырех пунктах о принятии российского подданства. Прежде всего этот могущественный горский владетель обязывался прекратить междоусобицы, решать возникающие споры мирно, через посредников, а в самых сложных случаях просить императора принять окончательное решение. Аварский хан обязывался выставить войско в случае внешней угрозы, сообщать союзным ханам о ее появлении; обещал запретить своим подданным «чинить какие-либо шалости, грабительства и обиды против подданных союзных ханов» и отвращать от этого других, «союзных же ханов ни в чем не оскорблять и тот постыдный свой промысел навсегда оставить…». Горский владетель обязывался строго следить за тем, чтобы его подданные не совершали набегов на Грузию. Гарантировалась безопасность купеческих караванов, следовавших через Аварское ханство, а в случае их погрома — немедленная компенсация убытков и строгое наказание виновных. Все эти условия должны были соблюдаться и последующими правителями[392]. Материальным поощрением для соблюдения этих условий было годовое жалованье в размере пяти тысяч рублей. Поначалу Ахмед-хан вел себя в соответствии с договором и даже сообщал в Тифлис о слухах, которые доходили до него по поводу планов персидского Баба-хана[393]. Но уже осенью следующего, 1803 года аварцы совершили набег на Кахетию и даже атаковали отряд генерал-майора Гулякова. В ответ Цицианов приказал не выплачивать Ахмед-хану положенное жалованье, не удовлетворяясь его ссылками на невозможность контролировать поведение своевольных соплеменников. Более того, главнокомандующий требовал наказать в присутствии русского представителя всех участников набега и выдать организатора — Александ-бека, близкого родственника самого хана. В письме от 3 ноября 1803 года отказ в выплате жалованья объяснялся просто: потакал ли правитель участникам набегов, не справился ли с вольнолюбивыми горцами, в любом случае условия договора с аварской стороны выполнены не были[394]. Ахмед-хан еще раз попытался оправдаться тем, что участники боя с Гуляковым — его «ослушники», за поступки которых он не может нести ответственность; уверял Цицианова, что в отрядах, сражавшихся на Алазани, не было ни одного его подданного, и потому считал несправедливым задержку с выплатой жалованья. Более того, в письме Цицианову от 4 декабря 1803 года он попросил главнокомандующего, чтобы тот приказал тушинам (грузинским горцам) платить аварцам дань (шесть ослов и шесть быков), которой они были обложены еще в «дороссийские» времена, причем подкрепил свою просьбу угрозой нападения на тушинов, если скот не будет передан вовремя. Князь ответил раздраженно: «…Весьма я удивлен требованием вашим, чтобы тушинцы, подвластные России, составляя часть Грузии и в границах ее жительствующие, платили бы требуемые вами 6 катеров (ослов. — В.Л.)и столько же быков… Как вы могли вздумать, чтоб подданный Его императорского величества, всемилостивейшего государя моего и вашего, который высочайше вам дарует жалование, вам платил дань? Есть ли тут здравый рассудок? А что вы угрожаете, что буде я их к тому не принужу, сами с ними управитесь, то милости прошу прислать с войском и испытать силы российской, так как ваш родственник Аликсанд уже испытал, тогда увидим, каких катеров вы получите. Впрочем, желая вам всех благ, пребуду к вам доброжелательный…»[395] Ахмед-хан еще несколько раз пытался объяснить Цицианову, что у него нет реальной возможности принудить «отложившихся» горцев выполнять условия договора. В ответных посланиях главнокомандующий выражал свои сомнения в искренности партнеров. Он выдвинул следующие условия выплаты жалованья: аварский владетель должен был дать в аманаты своего брата Хасан-бека и ежегодно платить дань ослами (12 голов), «не для того больше, как бы по обычаю, существующему во всей Азии, показать тем зависимость от Всероссийской империи»[396].

В 1803 году, вскоре после своего прибытия на Кавказ, Цицианов оказался увлечен идеей бескровного присоединения Ахалцыхского пашалыка, поскольку правивший там паша решил сменить подданство. Однако «ахалцыхская инициатива» вызвала откровенное недовольство в Петербурге. На фоне политических осложнений в Европе там боялись создать откровенный «казус белли» (повод для войны) для Стамбула. Поэтому 12 сентября 1803 года Цицианов поспешил успокоить канцлера Воронцова: «Предписание вашего сиятельства от 4-го прошедшего августа месяца имел я честь сего сентября в 6-й день получить и как убедительные причины, в нем ясно изложенные, так и открытие в полном свете системы нашей против Порты Оттоманской, коим вашему сиятельству угодно было меня почтить, налагает на меня обязанность изгладить даже из памяти моей сие мое желание, казавшееся мне согласным с блаженством здешнего края. Нужным только почитаю почтеннейшее представить вашему сиятельству во извинение моих повторений об оном то, что я, не известен будучи о соотношениях нашего двора с Портой и о таковых же других дворов с нею, дал свободу стремлению усердия моего к пользам службы Его императорского величества…» Через месяц главнокомандующий сообщил Воронцову о практических шагах по выполнению высочайших предписаний: «По дошедшим ко мне слухам и наконец из письма, присланного ко мне через нарочного из Ахалцыха от Селим-аги Химшиева, удостоверился я, что бывший Ахалцыхский Реджеб-паша уже сменен и на место его султан удостоил Селим-агу Химшиева в достоинство паши Ахалцыхского с чином 3-бунчужного паши. Я приветствовал его по случаю сему приличным образом и для вящего утверждения дружественного и соседственного нашего союза отправил я к нему и к первейшим ахалцыхским чиновникам подарки»[397].

Действия Цицианова на дипломатическом поприще получили одобрение со стороны канцлера Воронцова и самого императора: «Весьма хорошо поступили, что приветствием и подарками обласкали нового Ахалцыхского пашу и главнейших тамошних чиновников. Не бесполезно будет и впредь употреблять средства, дабы удерживать их в доброхотстве к нам. Из того можно надеяться, что сей новый паша будет воздерживать лезгинцев от нападения на Грузию, по крайней мере не будет им в том потворствовать по примеру того, как это желали его предместники»[398].

Цицианов прекрасно разбирался в том, что принято теперь называть политической культурой, применительно к Кавказу. Он знал, как следует вести дела с соседями, которые в большинстве своем являлись мастерами интриги, и не стеснялся применять методы, от которых в Петербурге некоторые воротили нос. Однако для местной политической кухни угрозы компромата как средство достижения цели воспринимались как вполне допустимое действие. 29 октября 1805 года Цицианов писал генерал-майору П.Д. Несветаеву: «…С Карсским пашой ведите переписку на армянском языке, а не на турецком. Между прочим от себя дайте ему знать, что князь, видя столь большую перемену в его характере и поведении, намерен какое-то письмо, за 3 года назад им писанное, представить в Диван и которое может его погубить — о чем де я за секрет вас уведомляю, прибавив к тому, что князь не приказал для того отдавать скота, взятого у карсских жителей, что он, т. е. паша, не выдал от него требованных людей и скота памбакских, им удерживаемых. Впрочем, если ваше превосходительство надеетесь, что возвращением скота можно будет наклонить его к пропуску провианта, то я позволяю оный ему отдать…»[399] Речь шла о том, чтобы правителя сопредельной провинции заставить отказаться от запрещения провозить зерно в Грузию.

Знал Цицианов и о том, какое огромное значение имеют в Закавказье личные и родственные связи. Поэтому он старался использовать для посредничества людей, которые имели доверенность у его партнеров по переговорам. Так, для переговоров с Ибрагим-ханом Шушинским он послал грузинского дворянина Нинию Джараева, который был в дружеских отношениях с этим владетелем. Это ханство имело большое значение для укрепления позиций России в Закавказье. Оно прикрывало с востока Гянджу (ставшую на время русским Елисаветполем) и само могло служить удобным плацдармом для движения в Дагестан и Азербайджан. Особую ценность представляла сама крепость Шуша — настоящее орлиное гнездо, расположенное на неприступных утесах. Будучи в руках противника, она становилась настоящей занозой для российских войск, и напротив: если бы на ней развевался российский флаг, то она могла служить одним из оплотов имперской власти в этом регионе. Переход Шуши под российский скипетр выглядел в 1804 году вполне возможным: во второе нашествие Ага-Магомет-хана в 1797 году эти земли обезлюдели: большинство армянских семей бежали в Шемахинское и Шекинское ханства, а также в Грузию.

Цицианов пытался объяснить царю местную политическую кухню в рапорте от 26 марта 1803 года: «Вражда есть пища и упражнение горских народов. Видя силу русского оружия, в Кавказе водворенного, они прибегают к нам, прося друг против друга помощи, и таким образом сами ходатайствуют о собственной своей гибели. Не смея одобрить пред человеколюбивым сердцем Вашего императорского величества сию систему завоевания, должен сказать, что она необходима в настоящих обстоятельствах…»[400] В ответ на беспокойство Александра I по поводу того, что захват Баку может поколебать доверие к России со стороны других кавказских владетелей, Цицианов писал: «Поелику ни один народ не превосходит персиян в хитрости и в свойственном им коварстве, то смею утвердительно сказать, что никакие предосторожности в поступках не могут удостоверить их в благовидности наших предприятий… Если некоторые адербиджанские ханы оказывали дружелюбие и наклонность к Российскому покровительству, то в чистосердечии их с основательностью ручаться невозможно, да и большие есть причины думать, что они сие делали от страха, а не от усердия. Страх и корысть суть две господствующие пружины, коими управляются дела в Персии, где права народные, вкупе с правилами человечества и правосудия, не восприняли еще своего начала, и потому я заключаю, что страх, наносимый ханам персидским победоносным оружием Вашего императорского величества, яко уже существующий, не может вредить нашим намерениям, поколику почитаю я оный для них необходимым…»[401]

В отношении на имя Чарторыйского от 26 сентября 1805 года Цицианов вспоминал «известный всей Грузии» ответ джарских лезгин генералу Кноррингу, предложившему им принять российское подданство: «Покажи нам свою силу, тогда и покоримся». Когда грузинский царевич Александр в 1804 году стал уверять Баба-хана в том, что отсутствие русских войск открыло дорогу на Тифлис, персидский правитель поставил под сомнение его слова, ссылаясь на поведение текинского и карабахского ханов: если бы русских войск на границе Грузии не было, они не торопились бы принять российское подданство. Цицианов полагал, что еще не менее трех десятилетий «страх, строгость, справедливость и бескорыстие должны быть свойствами и правилами здешнего народоправления; в течение сего времени стараться вводить кротчайшие нравы и любовь к ближнему, а потому и к общему благу, но не иными какими способами, как щедрыми наградами тех, кто что-нибудь сделает к общей пользе». Князь называл ничтожной эффективность «задабривания» закавказских владык подарками, пенсионами и разного рода льготами, как это было прежде. Торговцы продолжали страдать от разбойников, продолжалась охота за людьми, которых продавали на невольничьих базарах в Дагестане. Ших-Али-хан Дербентский, всячески обласканный Павлом I, активно плел антироссийские интриги, помогал Баба-хану и т. д. Жесткие же меры Цицианова по отношению к участникам набегов привели к тому, что цена на пленных грузин выросла в три раза, а это говорило об их эффективности. Главнокомандующий писал о том, что «беспошлинный провоз товаров с посланцами рождал в ханах частые предлоги посылать оных, а затем всякие злоупотребления, явный и бесполезный ущерб казне, наилучше сказать вредный, потому что он укоренял владельцев в обмане и заключении, что Россия на обман тот поддается».

По мнению Цицианова, в Закавказье трудно было делать долгосрочные политические прогнозы: «…по сим беспрерывно смутным обстоятельствам Персии и не перемежающейся войне ханства не остаются в одинаковом положении как относительно своего богатства, так изделий и естественных произрастаний и тем паче, что нередко тысячи земледельческих и мастеровых восхищаются от своего отечества навеки без возврата, хотя бы и хотели возвратиться». В качестве примера приводилась история фактического уничтожения в считаные месяцы знаменитого карабахского коневодства, формировавшегося многими десятилетиями. Средства, собранные в виде налогов, Цицианов предлагал «употребить в облегчение жителей тех владений на какие либо хозяйственные строения, на водопроводы, на поливание полей без взыскания потом за оные пошлин с пользующихся ими, как здесь вообще введено; в неурожайные годы покупать семена на засев, но никогда не помогать им деньгами, для того, что хан, узнав, в состоянии и червонец отнять у своего татарина или армянина и сверх того, также в действительном разорении или несчастье, каковое может случиться от войны, как и ныне Баба-хан стравил и сжег часть хлеба в Карабаге, отчего чернь восчувствует облегчение и выводы от российского подданства происходящие».

Война и дипломатия — родные сестры. В конце июля 1805 года А.А. Чарторыйский сообщил Цицианову, что по достоверным сведениям в Персию в скором времени должны прибыть два эмиссара Наполеона Бонапарта — Жобер и Ромье в сопровождении русского или армянского переводчика. В российском Министерстве иностранных дел не было сомнений, что эти люди везут с собой значительные денежные суммы для подкупа высших должностных лиц Персии с целью активизации боевых действий в Закавказье. Глава российского внешнеполитического ведомства предоставлял Цицианову поступать по собственному усмотрению, полагаясь на опыт и знание региона, но не удержался от следующих рекомендаций: «Мысль об открытии негоциации (переговоров о мире. — В.Л.) весьма справедливо названа вами рановременной и могущей некоторым образом оказать наше бессилие. Но если бы ваше сиятельство нашли способного человека к отправлению в Тегеран в виде эмиссара, кажется, что при расторопности посылаемого сие могло бы послужить, по крайней мере, на сей раз к уменьшению влияния французских эмиссаров. Отправленный от вас доверенный человек, без всяких письменных видов, мог бы со своей стороны внушить приближенным к Баба-хану о честолюбии Бонапарта, о покушениях его на Египет, о замыслах его на Азию и даже распустить слух, что Россия не имеет отвращения признать Баба-хана шахом, если он пришлет посольство с предложением о мире. Успех или неудача таковой посылки не налагает на начальство никакой официальной обязанности и кончится одними денежными издержками…»[402]

Для поимки французского эмиссара Цицианов сделал следующее предписание генералу Несветаеву 16 октября 1805 года: «Сейчас получил я новое подтверждение от министра нашего в Константинополе Италийского, что действительно французский эмиссар Жобер, отправясь из Константинополя в Париж, не явился на границе, а вместо того, остановясь в Варне, переоделся там в длинное турецкое платье и тайно отправился оттоль на лодке к Синопу или другой такой удобной пристани. Я же мало надеюсь на Джафар-Кули-хана (одного из союзных России азербайджанских правителей. — В. Л.), чтобы он мог его поймать, ибо он сам трус и люди его тоже трусы, и для того надо принять свои меры, а именно: выберите, ваше превосходительство, несколько человек верных, во всем надежных и хорошо вооруженных армян, и их под видом купцов, так как они здесь всегда ездят с оружием, отправьте проехать по дороге до самого Баязета и в других местах, где только можно ожидать, что сей француз проедет и везде о нем скрытно разведать; только армяне по глупости своей будут искать его во французском платье и чалме, которую перед ними не скинет и не покажет своих волос, — следовательно, им должно о сем хорошо растолковать. Между прочим, уверьте их от имени моего, что если они его поймают и привезут ко мне, то им будет дано за то 2000 руб. с[еребром]»[403].

Ситуация с французским путешественником разрешилась сама собой, как следует из отношения Цицианова к Чарторыйскому от 28 ноября 1805 года: «…Получил я радостное известие от шефа Саратовского мушкетерского полка генерал-майора Несветаева, что французский эмиссар генерал Жобер разбит баязетским Махмуд-пашой и потерял весь свой экипаж и бумаги, оставшиеся у того паши, при сем случае и сам действительно убит, по отобранным достовернейшим известиям, о чем спеша вашему сиятельству сообщить, долгом считаю присоединить, что за отыскание сих писем обещал я большие деньги, до 300 р. с. тому, кто… доставит их ко мне»[404].

В 1805 году Александр I был весьма встревожен происками французов, направленными на то, чтобы подтолкнуть Турцию к войне с Россией. В этой связи в сентябре того же года Цицианов получил специальное «высочайшее соизволение» приложить все усилия, дабы избежать создания на кавказской границе с Портой какого-либо напряжения, могущего стать причиной или поводом для разрыва отношений между двумя державами. С этой целью предписывалось установить по возможности добрососедские отношения с главами Ахалцыхского, Карсского и Трапезундского пашалыков. Общение с этими представителями турецкой администрации требовало особых навыков восточной дипломатии и прочной нервной системы, чтобы не выходить из себя, в десятый или двадцатый раз выслушивая вместо внятного «да» или «нет» цветистые пространные послания, из которых далеко не всегда было ясно, читал ли вообще корреспондент письмо, на которое отвечает. Кроме того, паши не особенно старались выполнять условия договоренностей, и не всегда это происходило от их легкомыслия или природного коварства. Дагестанцы, например, традиционно использовали Ахалцыхский пашалык как плацдарм для набегов на Грузию, укрытие после таковых и место продажи пленников. По российско-турецким соглашениям приграничные территории никак не могли служить подобным целям, но у паши были ограниченные возможности следовать соглашениям, поскольку лезгины представляли серьезную силу, а в самом пашалыке жило немало людей, заинтересованных в набегах и работорговле. Следует помнить о том, что войска, которыми располагали паши на восточных рубежах Османской империи, состояли не из этнических турок, а из ополчений, составляемых тамошними племенными вождями, интересы которых нарушать было опасно. Не было особых резонов ссориться с дагестанцами у глав местной администрации еще и потому, что горцы традиционно составляли охрану паши, силу, позволявшую ему держать в узде весьма своевольное население края. Реджиб-пашу, прибывшего в Ахалцых почти одновременно с тем, как Цицианов прибыл в Тифлис, вообще впустили в собственную резиденцию только после того, как он заключил с обывателями особое соглашение. Время от времени Цицианов терял терпение и обращался за помощью в Министерство иностранных дел, что ясно видно из его письма послу России в Стамбуле действительному статскому советнику Италийскому от 5 октября 1805 года: «Поведение соседних с Грузией пашей, превышающее всю возможность терпения, поставляет меня еще раз обратиться к вашему превосходительству с моей просьбой и просить вас, милостивый государь мой, как можно настоять от Порты, дабы оная воздержала их от таковых нимало не сообразных с правилами мирного союза поступков. В последнем моем к вашему превосходительству отношении я имел честь упомянуть, что Ахалцыхский паша держит у себя лезгин и торгует нашими пленными, ими похищаемыми из Грузии, и в подтверждение того долгом считаю уведомить ваше превосходительство, что недавно наш отряд разбил одну из таковых лезгинских партий, укрывающуюся близ селений, в Карталии лежащих, и отбил у них пятерых грузинцев, ими полоненных, а троих при перепалке они успели поколоть. Сих-то лезгинцев ахалцыхские жители снабжали провиантом, приезжая в место их укрывательства для покупки пленных, и наш отряд во время преследования сей лезгинской партии поймал трех ахалцыхских турков, ехавших для покупки пленных, которые в том признались и содержатся под караулом, доколе выполнят свое обещание дать в выкуп за себя 4 наших пленных солдат и одного полоненного грузинца, у их родственников находящихся. Теперь же получил я рапорт, что ахалцыхский Селим-паша принял наших татар 62 двора, бежавших из Карабагской Так-лы и укрывает их в с. Архане, Чилдирской провинции, не возвращая к нам. Почему, не входя с ним о сем в переписку, по уверенности, что он не выполнит моего требования, довожу до сведения вашего превосходительства и прошу не оставить, как надеюсь, что вы будете иметь по сему предмету конференцию с министерством Порты, требовать возвращения сих татар, а равно, чтобы беглых из России подданных ни под каким видом не смели здешние паши принимать. Если же бы Порта отказалась от сего удовлетворения, то в таком случае я принужден буду испросить Высочайшего Его императорского величества соизволения сделать репрезаль (экспедицию. — В. Л.), и тогда не только сих татар, но всех прежде захваченных грузинцев и других христиан, коих в Ахалцыхе до 600 дворов, освободив, переведу в Грузию…»[405]

Немалые дипломатические таланты требовались и для того, чтобы выдержать нужную линию в отношениях с пограничными турецкими пашами в связи с возникавшими у них идеями обретения политической независимости и даже перемены подданства. В 1805 году трапезундский Таяр-паша прислал к российскому резиденту в Мингрелии Литвинову доверенного человека, через которого передал предложение «ввести в подданство России весь восточный край Черного моря от Анапы и всю Анатолию»[406]. Цицианов не без оснований воспринял это как провокацию, поскольку в обстановке обострения межгосударственных отношений интрига такого масштаба становилась хорошим поводом к войне. Главнокомандующий предложил высокопоставленному турку доказать свою готовность служить России поимкой французского резидента, который не мог миновать его владений на пути в Персию. Он предписал Литвинову соблюдать осторожность:

«Сообщение с ним (Таяр-пашой. — В.Л.) сколь не скромно было бы учреждено, но нельзя, чтоб не навлекало подозрения и вместе с тем неудовольствия Порты, если не совсем прекратить с ним сношения, то по крайней мере взять за правило вести с ним переписку по общему в Азии правилу, т. е. продолжая в письме ни чего не значащую материю, упоминать, что посланный донесет изустно…»

В отношении к Чарторыйскому от 29 октября 1805 года Цицианов указал, «…что дабы не допустить Баба-хана соединиться с турецкими пашами ко вреду России, то не иначе сие может быть, как если паши, соседние с Грузией, будут видеть и уверяться, что сила войск российских может совершенно защитить их владения; без того же ничем нельзя их от соединения с Персией отклонить, ибо сколько мне по местным познаниям и по положению дел известно, то все здешние паши держатся в большом страхе от Персии, и когда приезжает к ним оттоль ничего не значащий посланный, то они не знают, как его принимать, ниже смеют отказать какие бы то ни было требования…»[407]. Поддерживать же добрые отношения с соседями оказалось совсем непросто. В феврале 1804 года Селим-паша потребовал вернуть 480 овец, якобы похищенных у ахалцыхских жителей «грузинскими татарами». Цицианов приказал отыскать виновных, но заметил, что возвращать будут только тот скот, кража которого доказана, добавив при этом: «Когда я буду выполнять претензии ваших подвластных без следствий, основываясь только на их словах, то скоро весь скот, имеющийся в Грузии, перейдет в руки ваших подчиненных…» В апреле того же года российский главнокомандующий вынужден был отправить своему турецкому коллеге письмо следующего содержания: «…Внезапно и без всякого ожидания известился я вчерашнего числа, что 9 человек лезгинцев, пришед в Атенскую хеобу, взяли в плен двух человек, которые пасли там скот. Нужным нахожу сказать в. пр., что после толикократных уверений ваших не мог бы и не должен ожидать я таковых последствий, доколе же вы будете уверять словами, а делом вредить Грузии? Посылаю письмо сие с дворянином Тариелом Глурджидзе, которого людей покровительствуемые вами лезгинцы увлекли, и требую, чтобы в. пр., отыскав тех двух пленников, возвратили ему, уверен будучи при том, что вы примете все меры к прекращению впредь могущих от лезгинских подобных шалостей…»[408]

Одной из причин пограничных конфликтов было изменение соотношения сил, которое осознали далеко не все турецкие обыватели. До того как Грузия стала частью Российской империи, курды, номинально находившиеся под властью султана, нередко пасли свой скот на землях соседей, не особо заботясь о том, согласны те или нет. Но после того, как грузины увидели, что их безопасность оберегают русские солдаты, они стали требовать с курдов плату за пользование пастбищами. Когда же вместо денег кочевники обнажили оружие, то хозяева угодий не побоялись вступить с ними в схватку и одного турецкого подданного убили. Цицианов ясно дал понять: «…Кто не в состоянии стоять против силы, тому и брать нечего, а ныне Грузия, блаженствуя под всесильной русской державой, уверяю вас, что сабалахо (арендную плату. — В.Л.) брать будет и всякий куртинец, пасший без платы помещику травы, будет трактован яко неприятель…»[409]

Позиции Цицианова в его борьбе против «хищничества» подданных султана на российской территории сильно ослаблялись тем, что имеретинцев, мингрелов и гурийцев тоже нельзя было считать «смирными овечками». Нет оснований не верить Селим-паше Ахалцыхскому, который пенял на поведение жителей Западной Грузии в сентябре 1804 года: четыре человека, поехавшие в гости к родственникам по ту сторону границы, оказались в плену и удерживались подданными князя Гуриели; слуги князя Кикнадзе угнали 10 аджарских лошадей и двух быков. Потерпевшие собрались было отомстить обидчикам, но паша, указывая на необходимость соблюдения мира на границе, строго запретил ответный набег. Имеретинцев вдохновило такое развитие событий, и вскоре они захватили у соседей уже 600 овец и 200 коров. Может быть, размер кражи был несколько преувеличен, но сам факт выглядит вполне правдоподобным. Селим-паша откровенно предупредил Цицианова: «…Аджарские жители такие неукротимые, что не потерпят сего, сделают взаимный вред, и после не прогневайтесь и не пеняйте на нас, ибо как мы стоим твердо на условии нашем, так же им должно быть»[410]. Затруднялись действия Цицианова и двурушнической политикой имеретинского царя Соломона. На протест Цицианова по поводу пропуска через Ахалцых людей, отправленных мятежным царевичем Александром и персидским шахом, паша указал на наличие у эмиссаров официальных писем Баба-хана, что придавало им статус дипломатов дружественного Порте государства, а этот статус предполагал их неприкосновенность. Далее в письме Селим-паши содержится издевка: он высказывает недоумение, почему Цицианов обращается к нему, а не к подданному России царю Имеретии, к которому и направлялись люди, чей проезд так не понравился русскому генералу.

В отношениях с Карсским пашалыком были еще большие сложности. Султан разгневался на Шериф-пашу Ахалцыхского и лишил его должности, поставив на его место Селим-пашу. Шериф-паша укрылся во владениях эриванского шаха и стал вместе с ним готовить нападение на Каре и Ахалцых. Мамед-паша Карсский указал на то, что Эривань, по его мнению, является российской территорией, поскольку ранее была покорена царем Ираклием и вместе с Грузией автоматически перешла под власть Александра I. На этом основании Мамед-паша считал обязанностью русской стороны наказать человека, который своими действиями ставит под удар мирные отношения между Петербургом и Стамбулом. Это был хороший ход с его стороны. Он мог легко «загрести жар чужими руками», в данном случае — руками русских солдат избавиться от угрозы нападения на восточные владения Порты. Для Цицианова добрые отношения с турками были также очень важны, поскольку появлялась возможность снабжать войска при походе на Эривань хлебом и фуражом[411]. Однако Цицианов понимал, что правительство не затруднится в случае необходимости выставить его главным виновником обострения отношений с Турцией и объявить его действия несанкционированными. Победителей, вопреки известной пословице, очень даже судят, во всяком случае тогда, когда их победы мешают вышестоящим персонам решать их проблемы. Поэтому главнокомандующий, не оставлявший замыслов раздвинуть границы империи за счет закавказских владений Порты, решил подстраховаться и 10 апреля 1803 года послал графу Воронцову следующее представление: «Имея счастье препроводить к вашему сиятельству рапорт на Высочайшее имя Его императорского величества, долгом поставляю почтеннейше донести, что обстоятельства преданности к нам Карсского паши и наклонности его искать Высочайшего Его императорского величества покровительства, буде дальнейшие его предначертания не ограничиваются единым приобретением Грузии, сколько я понимаю, кажется заслуживают уважения. Впрочем, зная неудобства, сопряженные с расширением в Азии российских пределов со стороны Порты Оттоманской, ныне нашей союзницы, тем паче имею нужду в решительных для поведения моего наставлениях, что подобные сему случаи и искательства открываются и от других побережных Черного моря владельцев, под покровительством Порты пребывающих; вследствие чего осмеливаюсь покорнейше просить ваше сиятельство для будущего руководства моего снабдить меня милостивыми вашими предписаниями, дабы я против воли моей не погрешил или недостатком деятельности или преступлением пределов Высочайше данной мне власти, по встречающимся внешним моим сношениям»[412].

Привязанность Мамед-паши к России в этот момент объяснялась прежде всего его страхом перед эриванским ханом, собравшим сильное войско и готовившимся напасть на Карсскую область. Во всех регионах мира, где военная добыча являлась стимулом жизненной активности заметной по численности части населения, наблюдалось явление, которое в природе можно уподобить лесному пожару. В этом стихийном бедствии летящие по ветру искры создают новые очаги возгорания, а пламя, поглощая всё более и более деревьев, становится всё мощнее и мощнее. Воинственные элементы (индивиды, группировки, племена и т. д.), узнав о том, что где-то неподалеку они могут реализовать свой боевой потенциал, мгновенно мобилизуются и принимают участие в конфликте. Слух о походе эриванцев на Каре вдохновил взяться за оружие дели-башей из провинции Эрзерум, на разгром которых Мамед-паше пришлось бросить двухтысячное ополчение. Когда же пришло известие, что против него собирается идти Келб-Али-хан, могущественный предводитель закавказских курдов, карсский паша впал в панику, что следует из его послания Цицианову от 27 мая 1803 года: «Льщу себя надеждой, что не оставите милостивого вашего покровительства и не лишите благодетельствовать, избавя нас от вероломных гонителей наших, и не допустите нас погибнуть от рук неверных. Жизнь наша зависит от вспомоществования вашего…» Российский главнокомандующий отвечал, что он, конечно, не оставит своего соседа с глазу на глаз с безжалостным противником, однако помощь может прийти только в том случае, если сами турки окажут врагам серьезное сопротивление, а не будут отсиживаться за спинами союзников, как это случалось. Так, в мае 1803 года, когда русско-турецкий отряд встретился с персидским войском, османы ударились в бегство, бросив на произвол судьбы казачью полусотню, которая была частью перебита, частью пленена вместе со своим командиром. Другой причиной неудовольствия Цицианова было то, что карсский паша не запер своими силами горные проходы, через которые Шериф-паша сумел пройти в Ахалцых, разорив там несколько деревень. Русские же войска, поднятые по ложной тревоге, ждали врага в других местах, понапрасну неся потери от тяжелых переходов и необорудованных стоянок[413].

Помощь своим турецким соседям в отражении персидских набегов Цицианов попытался использовать для достижения собственных целей, правда, без особого успеха. В письме Мамед-паше от 6 июля 1804 года он в ответ на поздравления по поводу взятия Гянджи русскими войсками заметил, что это восхищение победами «…не вполне чистосердечно, ибо известно мне, что некоторые из бежавших грузинских князей, как то кн. Адам Бебуров и другие, ушли во владения ваши и там укрываются, а долг ваш был, в знак усердия к всемилостивейшему моему государю императору, немедленно схватить их, доставить ко мне за караулом, чего я по крайней мере ожидаю теперь от дружбы вашего превосходительства, равно как и того, что вы для собственной пользы вашей постараетесь доказать опыт усердия вашего, прислать ко мне царевичей грузинских, буде они из Имеретии проберутся во владения ваши…»[414]. Мамед-паша поспешил уверить Цицианова, что никаких беглецов на своей территории он не укрывает, чем вызвал вспышку гнева генерала, твердо знавшего о месте их пребывания. Еще больше распалился главнокомандующий, когда карсский правитель передал ему через своих посланников о получении фирмана Баба-хана, в котором тот сообщал о будто бы случившемся разгроме русских под Эриванью и грозил наказанием за сотрудничество с «гяурами». Прибывшие в Тифлис турецкие чиновники не без основания были приняты как лазутчики, что следует из письма Цицианова Мамед-паше от 12 августа 1804 года: «Баба-хан пишет вам сказки для того, что знает он, что вы их любите, а я и переуверять не хочу; пусть он скажет вам, что всех русских перебил, пусть скажет, что в том числе и меня, и я мертвый пишу. Я знаю только то, что поступок ваш против персиян известен будет в Царьграде и что Баба-хан не поможет вам в том, что неприятелей всех России покровительствуете. Более прошу ко мне шпионов не присылать, а то они весьма будут наказаны, а Баба-хану верьте как хотите»[415].

Турецкие паши укрывали беглых князей и беков по нескольким причинам. Во-первых, это была часть политической культуры пограничья феодальной поры, причем не только в Закавказье; во-вторых, временные иммигранты были не безответными овечками, а людьми с большим или меньшим влиянием, поэтому просто схватить их и передать, как пойманный скот, в руки властей сопредельной территории было не так просто. Наконец, в-третьих, обстановка быстро менялась, друзья в одночасье становились врагами и наоборот. Действовать решительно и быстро в таких условиях было просто неосмотрительно. Двойственная политика Мамед-паши в данном случае объяснялась еще и тем, что укрывательством беглых князей он зарабатывал очки в глазах грозного Баба-хана. Все это, а также многое другое приходилось учитывать П.Д. Цицианову в его деятельности на посту главнокомандующего. Здесь требовались точная, поистине ювелирная работа и глубокое знание и понимание всех особенностей Кавказа.

Собственные подчиненные доставляли главнокомандующему никак не меньше хлопот, чем своенравные грузинские дворяне и коварные правители сопредельных территорий. Как уже говорилось, Александр I решил назначить Цицианова в связи с крайне неуспешной деятельностью его предшественников — Кнорринга и Коваленского. В то же время, из соображений сохранения преемственности в управлении Грузией, царь дал понять Цицианову, что не приветствует немедленное удаление Коваленского из Тифлиса, хотя и предоставил генералу окончательное решение этого вопроса. Тем не менее князь решительно и без обиняков объявил Коваленскому о невозможности его дальнейшей службы в Грузии и написал «предложение», содержавшее указания на многочисленные его упущения. Судя по тональности и слогу представления министру внутренних дел Кочубею от 10 февраля 1803 года, Цицианов пришел в настоящее бешенство после посещения присутственных мест в Тифлисе. Оказалось, что Коваленский крайне редко появлялся на рабочем месте и правил краем «из домашней канцелярии». В двух экспедициях (исполнительной и казенной) царили такие же порядки, несколько лучше дела шли в экспедициях уголовной и гражданской[416]. Коваленский не согласился уйти без лишнего шума и подал рапорт об увольнении, в котором пенял Цицианову на его грубость. Особенно поразило действительного статского советника то, что генерал устроил ему разнос «при открытых дверях», в присутствии многих грузинских дворян и других посетителей, вследствие чего у Коваленского «усилились болезненные припадки по поводу поражения чувствительности неожидаемым и кажется не-заслуживаемым приемом». В ответ генерал заявил: «Ваш рапорт, испрашивающий увольнения, и не нужен был; нежной чувствительности вашей поражение, буде было непритворное, то, по крайней мере, было следствием той нечувствительности, которую вы полагали в здешних князьях, когда оскорбляли их поведением своим и тем заставили возненавидеть правление до такой степени, что я нашел страшное колебание умов против Российского правления; двери же я отворять приказываю по собранию князей ко мне ежедневно и при них работаю для того, чтоб они на меня так же не жаловались, как на ваше превосходительство, что по 5 дней вас не видали, и что нередко дожидающимся вашего лицезрения царевичам отказывали вы под предлогом тем, что времени нет их принять»[417]. Ковалевский продолжал сопротивляться. Он организовал отправку в Петербург жалоб на Цицианова со стороны отставного майора Гудимы и исправника Переславцева. Их бумаги в столице нашли неосновательными, а самих кляузников выдали новому главнокомандующему, разрешив даже предать их суду, если их поступки окажутся для того достаточными[418].

Надо сказать, что Кавказская губерния управлялась ничтожным по теперешним меркам штатом, да и расходы на административные нужды выглядят неправдоподобно малыми. «Верхушку» представляли губернатор и два его советника в чине 6-го класса. Им казна в совокупности отпускала 4200 рублей в год. Палата уголовных и гражданских дел ведала вопросами, сущность которых видна из их названий. Председатель каждой палаты, его советник и четыре заседателя от купечества и дворян обходились государству в 2160 рублей. Казенную палату, ведавшую финансами, возглавлял вице-губернатор. Он и семеро его подчиненных (советник, казначей, асессор 8-го класса и четыре присяжных «из отставных гвардии или армии унтер-офицеров») получали жалованья 3120 рублей. Семь человек состояло в ведении губернского прокурора, что обходилось российскому налогоплательщику в 2720 рублей. Кроме того, казна отпускала 8500 рублей на жалованье канцелярских служащих (писари, сторожа, протоколисты, архивариусы и пр.), предков тех, кого на рубеже XX—XXI веков стали называть офисным планктоном. Поскольку годовое жалованье таких людей составляло около 10 рублей в год, легко подсчитать, что их общая численность достигала 80—90 человек. В Совестном суде числилось шесть заседателей и один чиновник (1520 рублей), во Врачебной управе — инспектор, оператор (хирург), акушер, старшая и младшая повивальные бабки, писарь (две тысячи рублей). В пяти уездных городах городничие назначались из отставных военных чином 8-го класса с окладом в 500 рублей в год. Каждый уездный суд имел по два чиновника, четырех заседателей (суммарное жалованье 1120 рублей), каждое уездное казначейство — одного казначея и четырех присяжных. Дворянской опекой занимались пять чиновников (500 рублей), в Нижнем земском суде числилось шесть чиновников и заседателей (970 рублей). На 29 медицинских чиновников и землемеров, работавших по всей губернии, полагалось еще 4695 рублей. Во всех этих канцеляриях (кроме губернского правления), судя по отпущенному на них жалованью (две тысячи рублей), служили еще около 150 мелких, не имевших классного чина людей. Таким образом, весь край управлялся чиновничьей «ротой» неполного состава — менее ста человек, в помощь которым было прикомандировано 220—250 писарей, протоколистов и прочей канцелярской «мелюзги». Обходилось гражданское управление Кавказской губернией в 52 795 рублей в год, вместе с бумагой, сургучом и чернилами. При губернском правлении состояла выполнявшая караульные и полицейскиеифункции воинская команда из трех офицеров, десяти унтеров, 116 рядовых и трех нестроевых, а в каждом из четырех уездов — такая же команда численностью в 34 человека (офицер, четыре унтера, 28 солдат и один барабанщик). Эта воинская сила обходилась казне в 5789 рублей 92 копейки с четвертью в год[419]. Таким образом, по гражданской части Кавказ обходился России тогда в сумму, не дотягивающую до 60 тысяч рублей. Одновременно только на провиант и фураж войскам, расквартированным в Закавказье, была отпущена в 1806 году 841 тысяча рублей серебром[420]. И это без жалованья, расходов на госпитали, обмундирование, снаряжение и боеприпасы!

Во всеподданнейшем рапорте от 13 февраля 1803 года Цицианов предложил следующие меры по совершенствованию управления краем. Первым шагом (самым простым) было соединение уголовной и гражданской экспедиций «для избежания излишних казенных расходов». Далее предлагалось «возвысить некоторым образом и привести в уважение начальство уездное». Для этого округом должны были руководить чиновники не ниже 7-го или 6-го класса (полковники), причем особенно желательны были на этих постах отставные военные, «поелику здесь военное ремесло в великом уважении». Путь к внедрению новых форм управления Цицианов обозначил следующим образом: «Предмет предлагаемой мной перемены состоит в том, чтобы стеснить все члены правления и приблизить их к средоточию власти таким образом, что по наружности правление останется в том же виде, а в самом существе получит больше деятельности». Он полагал, что «…окружные начальники, имея над уездами своими, так сказать, власть полномочную, постепенно станут внушать дворянству и обывателям к себе уважение, и когда дела потекут обычным порядком, тогда удобно будет положить сим начальникам известные пределы или вовсе их уничтожить. А между тем расширение власти, основанной на правосудии, долженствует неминуемо произвести самые благотворные для грузинского народа действия, приучая оный к порядку и повиновению (курсив наш. — В. Л.) вместо того, что прежде, трепеща за личность и собственность свою, невинный и преступник укрывались от гнева сильных через постыдные коварства и подаяния»[421]. Цицианов разрешил подавать заявления на родном языке и без строгого соблюдения формулировок, отменил все формальности судопроизводства (за исключением апелляционных сроков), поскольку все эти гарантии правильности дела, по его мнению, «представляются здесь загадками, кои выводят жителей из терпения и вместо благодарности производят единый ропот»[422]. Введение российских процессуальных норм судопроизводства, изменение системы наказаний за преступления не могли не вызвать недоумения и даже возмущения в народе. Прежние законы предусматривали широкое применение денежных компенсаций, недопустимых по российским понятиям. Грузины никак не могли взять в толк — как можно приговаривать виновного к битью кнутом и ссылке в Сибирь, если потерпевший и подсудимый договорились о возмещении ущерба! Совсем непонятным было и возбуждение уголовного преследования без жалобы потерпевшего. Народ в Закавказье привык повиноваться не закону, а лицу, слово которого и считалось законом[423].

Александр I утвердил распоряжения Цицианова указом от 13 мая 1805 года, отказав только в учреждении института окружных начальников. По мнению царя, на эту должность пришлось бы назначать отставных штаб-офицеров с невысоким окладом, что роняло престиж коронной власти. Но жизнь показала, что главнокомандующий был прав, предлагая поставить во главе местного управления людей с военной жилкой, способных принимать скорые решения и добиваться их исполнения. Необходимо было приучать местное население к тому, что не следует по каждому вопросу обращаться «на самый верх» и заваливать тифлисские канцелярии ворохом бумаг, резолюции на которые вполне могло наложить и уездное начальство. Ломка этой грузинской управленческой традиции началась еще до приезда Цицианова на Кавказ. 12 сентября 1801 года Александр I решительно пресек попытки грузинской знати обращаться к нему напрямую, минуя главнокомандующего. Специальным указом император повелел все бумаги передавать через генерала Кнорринга[424].

Впрочем, представление о юридическом хаосе, складывавшееся благодаря описаниям некоторых российских чиновников, следует считать явно преувеличенным. В Грузии действовал кодекс Вахтанга VI, представлявший собой систематизированный свод народных обычаев, который «дополнялся и развивался толкованиями судебной или житейской практики и оставлял значительный простор судейскому усмотрению»[425]. Принимая это во внимание, Цицианов докладывал о необходимости составить записку из законов по уголовным делам и перевести ее на персидский язык, со слогом, «сближенным азиатскому способу мысли», раздать владетелям, принявшим российское подданство. Главнокомандующий имел «в виду через сие открыть ханам персидским те наказания, коим подвергаются они через свойственное им вероломство в данной присяге»[426].

Новая система управления распространялась исключительно на Картли-Кахетию. На всех остальных присоединенных территориях сохранялась вся полнота власти их прежних восточных владетелей «в делах внутренних». Тому было три причины. Во-первых, Петербург просто не располагал в Закавказье достаточными административными ресурсами, чтобы заменить местных ханов. На всем протяжении имперской истории России в правительственных кругах слышались сетования на отсутствие дельных управленцев. Желающих ехать в столь удаленный край оказывалось немного, а среди прибывших нередко встречались люди, совершенно неспособные к работе. Во-вторых, содержание администрации было очень дорогим и не только поглощало все доходы от контролируемых территорий, но и требовало ежегодных солидных финансовых вливаний из государственной казны. Если сборщиком налогов был свой сатрап, то и все недовольство населения обращалось на него. Когда же деньги собирал русский, то все обиды адресовались ему и представляемой им администрации. В-третьих, всякое «трение» между представителями разных культур чревато тем, что сначала появится «дым», а затем, если не обратить внимания на очаг, и «открытое пламя». Правительство соблюдало разумную осторожность, не торопясь «уравнивать» фискальную и административную систему Закавказья с остальной территорией страны. Тем более что немалое число деятелей, по праву стяжавших славу на военном, гражданском и прочих поприщах, имели изъяны в области морали и даже криминальные наклонности. Так, генерал Н.И. Евдокимов, выслужившийся из нижних чинов и получивший за победы на Кавказе графский титул, до такой степени был беззастенчив в обращении с казенными суммами, что его прямой начальник князь А.И. Барятинский даже не пытался это отрицать, оправдывая генеральские хищения военными успехами. Нередко административные и полководческие ошибки коренились в искренних заблуждениях исполнителей. Правда, в случае с Коваленским трудно найти оправдания его действиям на посту главного российского представителя в Закавказье. «Во всех его донесениях, письмах, проектах и соображениях не видно никакой государственной идеи, никакого понятия о служении какому-нибудь отвлеченному принципу: все интересы России отступают для него на задний план, как только задевается мелочное самолюбие или корыстолюбие этого кляузного чиновника» — такую характеристику дал ему историк Берже[427]. Опытный бюрократ попытался организовать сопротивление, используя канцелярский инструментарий — отписки, проволочки, встречные жалобы и другие формы саботажа. Однако Цицианов действовал решительно и быстро не только на военном, но и на административном поприще, не давая противнику опомниться. Несмотря на поддержку сильных фигур (в числе которых был и Г.Р. Державин), Коваленский 15 августа 1803 года был отдан под суд.

Беспорядок в делах, переданных Цицианову, разумеется, не был неким «продуктом» административного творчества Коваленского и Кнорринга. Они и сами столкнулись с отсутствием сведений, необходимых для организации управления краем. Во всеподданнейшем рапорте от 25 мая 1802 года Кнорринг писал: «Ни один из чиновников грузинских, долговременно находившихся у царей при делах, не преподал мне верного сведения о названиях, числе селений, наций народов, в них обитающих, и принадлежности их казне, церквам, к уделам членов царственного грузинского дома и помещикам, тем менее о числе дымов или семейств, сколько-нибудь близкого к истине… Все подушные и поземельные сборы в Грузии почти не имели основательного постановления и требовались по единому произволению царя, который, пользуясь правом отнимать избытки у кого хотел из подданных, не помышлял повинности граждан уравнивать по способам их промышленности»[428]. Наведение порядка в сфере местного управления затруднялось тем, что вступало в прямое противоречие с интересами дворянских родов, из поколения в поколение занимавших административные посты в уездах и фактически бесконтрольно взимавших с населения налоги. Кахетинские князья прямо писали об этом Коваленскому, объясняя неприемлемость назначения на государственные должности людей по выбору правительства: «Наше пропитание только в том и состоит, что по должности мы получаем доход, и буде сего лишимся, то нам ничего не остается как только погибнуть и умереть, так как мы содержать себя не можем»[429]. Трезво оценивавший ситуацию генерал Лазарев сообщал Кноррингу о принципе разделения грузинской элиты на противников и сторонников присоединения к России: «Князья, которые имеют свои деревни и живут одними доходами, не имея в виду никаких грабительств, остаются, по-видимому, приверженцами к новой (российской. — В. Л.) власти, а те, которые всегда имели в предмете своем одно непомерное грабительство их единоземцев и тем наживались — держатся стороны царевичей. Но все они важного сделать не могут, кроме привода сюда ничего не значащих соседственных войск»[430].

В целом Цицианова следует отнести к числу тех имперских чиновников, которые составляли партию «регионалистов», то есть противников унификации системы управления, суда, фиска и социальной организации. В апреле 1804 года он с большой настороженностью отнесся к просьбе тифлисских обывателей о собрании депутатов от различных групп для обсуждения важнейших вопросов городской жизни. Он разрешил такое собрание, но только в «одноразовом» порядке, считая местное население еще не готовым к формированию магистрата[431].

Обычной административной практикой дореволюционной России были командировки доверенных лиц императора (генерал-адъютантов или флигель-адъютантов) для сбора информации о происходящем на местах. Это были своего рода негласные ревизоры, как правило, доставлявшие сведения о разного рода злоупотреблениях. Иногда такие функции исполнялись по поручению глав ведомств. Так, коллежский асессор Соколов, составивший описание «художеств» действительного статского советника Коваленского, был чиновником Министерства иностранных дел, которое попыталось разобраться в потоке взаимных обвинений правителя Грузии и генерала Лазарева. Наличие таких «корреспондентов» не только создавало неуютную обстановку главным начальникам, но и стимулировало формирование разных группировок, которые старались использовать «альтернативный канал связи» с Петербургом для интриг и кулуарной борьбы. Цицианов прежде всего потребовал полного доверия и удаления всякого рода правительственных корреспондентов[432].

Для повышения эффективности управления Цицианов предлагал предоставить главноуправляющему Грузией такие же полномочия относительно присутственных мест, какие имели губернаторы. Дело в том, что губернские ведомственные конторы имели, как теперь принято говорить, двойное подчинение. Им приходилось выполнять распоряжения губернатора, действуя при этом в нормативных рамках, сформированных профильным министерством. Чтобы дела не тормозились из-за административно-правовых нестыковок, все распоряжения первого лица в губернии выполнялись незамедлительно и неукоснительно, а если его действия расходились с буквой закона, то отправлялся соответствующий рапорт министру внутренних дел[433].

Желающих служить в далеком крае было немного, и чиновники, едущие в Закавказье, по царскому указу от 5 декабря 1801 года получали «не в зачет» треть годового жалованья. Но этой льготы оказалось недостаточно. По представлению князя Цицианова указом Александра I от 19 декабря 1803 года сразу по прибытии в Закавказье служащий получал повышение в чине, но для «закрепления» в нем обязывался прослужить не менее года. Прослуживший четыре года получал следующий чин при отставке или при переводе «в Россию». Для тех, кто более четырех лет оставался на этой имперской окраине, сроки выслуги следующих чинов уменьшались вдвое[434] (аналогичные льготы имели те, кто соглашался на переезд в Иркутскую губернию). Министр внутренних дел подобрал Цицианову дельного помощника — статского советника Литвинова, который стал правой рукой главнокомандующего. Другим ближайшим помощником должен был стать генерал Волконский, бывший заместителем по гражданской части (военными делами он занимался только тогда, когда сам Цицианов покидал Грузию)[435].

Для характеристики состояния административной системы тогдашней Грузии лучше всего подходит слово, обозначающее заведение, для которого порядок, субординация и образцовое ведение планово-отчетной документации, мягко говоря, нехарактерны. У французов, подаривших нам это слово, bordel также означает беспорядок. Сразу же по прибытии Цицианова в Тифлис обнаружилось, что нет сведений о расходе 10 тысяч рублей — бумаги о движении этой суммы исчезли, причем имелись свидетельства, что бумаг этих вообще не составлялось. Как закупался и как расходовался провиант на 15 тысяч рублей, тоже никто не мог ясно объяснить. Когда Цицианов поинтересовался о размере доходов от откупов и об использовании этого ресурса, его опять ждало разочарование: сколько откупа приносили и на что пошла эта часть казенных денег, никто не ведал. Чиновники в других регионах России тоже не проявляли равнодушия, когда мимо их рта проносили казенный пирог, но там почти всегда хищения с большей или меньшей старательностью прикрывались документацией. Бумага в сочетании с чернилами в умелых руках могла превратиться в разящий меч и волшебную броню, непроницаемый туман или яркий прожектор, указатель пути или непролазную топь, в которой безнадежно увязал самый страстный и неутомимый искатель правды. Казенные деньги на Кавказе делились между служащими не поровну и даже «не в пропорции чина». Тогдашнему «офисному планктону» звонкой монеты иногда вообще не доставалось: Коваленский выдавал им жалованье сукном, которое приходилось продавать на базаре с убытком[436]. По прибытии на новое место службы Цицианов обнаружил: казна Грузии находится в крайне плачевном состоянии и нет никаких надежд хотя бы на самообеспечение края. Ситуация усугублялась тем, что из-за нерасторопности финансового ведомства на несколько месяцев задерживалось жалованье местным чиновникам. О ходе дел красноречиво свидетельствует состояние уголовной экспедиции: чиновники вообще не появлялись на службе, поскольку из-за невыплаты жалованья голодали и не имели приличной одежды и обуви. В самой канцелярии не было сторожа, помещение не убиралось и не отапливалось несколько месяцев. Даже сам главнокомандующий фактически не имел средств для такого неотложного мероприятия, как отправка царской фамилии в Россию. Накопившиеся огромные недоимки не являлись резервом из-за обнищания населения, и потому наиболее рациональным ходом было их списание. Кроме того, многие подати, почти полностью оседавшие в карманах сборщиков, настоятельно требовали упразднения[437].

Как известно, в дореволюционной России военные (в том числе и отставные) являлись важнейшим резервом для пополнения кадров гражданской администрации. Кроме того, управленческая практика предполагала наличие некоторого количества офицеров «для поручений», то есть для выполнения заданий слишком разнообразных, чтобы можно было дать их должности более определенное название. Во внутренних губерниях и тем более в обеих столицах подыскать человека на эту должность не составляло труда, а вот в Грузии каждый поручик и майор был на счету и людей «доверенных и расторопных» (а какими еще могли быть офицеры!?) выделить страдавшие некомплектом полки не могли. Поэтому во всеподданнейшем рапорте от 27 апреля 1803 года Цицианов просил «отрядить в Грузию несколько штаб-офицеров для определения оных на убылые места по мере открывающихся вакансий и для других по службе непредвидимых употреблений…»[438]. Действия Цицианова получили поддержку в правительственных кругах. По крайней мере, о том пишет в своем письме от 9 мая 1803 года граф Воронцов: «С удовольствием удостоверяю вас, что оных (успехов Цицианова. — В.Л.) цену чувствуют здесь в полной мере и отдают должную справедливость дарованиям и деятельности вашей которых употребление столь выгодный дало оборот делам того края с самого в оный вашего прибытия. Здесь весьма пекутся о доставлении в руки ваши нужных пособий для успешнейшего окончания всего преднамеренного…»[439]

Деятельность Цицианова на посту главнокомандующего затруднялась тем обстоятельством, что ему пришлось столкнуться с явлением, хорошо известным всем исследователям истории империй. Чиновники «титульной нации», а также их коллеги, навербованные из местного населения, злоупотребляли своим служебным положением с размахом, неприемлемым и осуждаемым во внутренних губерниях. На рубеже 1860—1870-х годов М.Е. Салтыков-Щедрин опубликовал очерки «Господа ташкентцы». Это название стало нарицательным; оно связывалось в сознании тогдашнего читателя с многочисленными газетными статьями, обличавшими обитателей канцелярий на окраинах империи в беззастенчивом присвоении казенных сумм и самоуправстве. Вопиющие злоупотребления чиновников во второй половине XIX столетия становились достоянием гласности благодаря телеграфу, покончившему с информационной изоляцией Кавказа, Сибири и Туркестана, и благодаря либеральным журналистам, которые, легко обходя цензурные запреты, «выносили сор из избы». В начале XIX столетия Тифлис от Петербурга находился слишком далеко, обычно курьер из столицы добирался до места назначения целый месяц. Никаких корреспондентов, способных представить «альтернативную» картину той, что рисовалась руками писцов в разного рода деловых бумагах, в те времена не существовало. «Весь персонал тогдашних губернских и уездных учреждений состоял… из людей несомненно честных и вполне благонамеренных, но таких, которые никогда не домогались аттестата зрелости и потому, несмотря на свое официальное значение, сохраняли за собой право невменяемости», — писал сведущий мемуарист о тифлисских бюрократах 1840-х годов[440]. В начале XIX столетия ситуация была еще более тяжелой. Простор для злоупотреблений на Кавказе открывало уже то обстоятельство, что начальником казенной палаты (ведавшей движением государственных средств) назначили коллежского асессора Коваленского — родного брата правителя Грузии![441] Высшие чиновники беззастенчиво грабили казну, наживая целые состояния, а низшие предавались беспробудному пьянству, из-за чего их приходилось ночью держать под караулом, а днем — под присмотром специального служителя[442]. Никаких отчетов за 1801—1805 годы от комиссионеров, орудовавших на территории Грузии, правительственным чиновникам так и не удалось получить, несмотря на неоднократные напоминания[443]. А ведь эти люди закупали провиант и фураж, через них происходила оплата за различные работы и т. д. О степени кадрового голода, который испытывал Цицианов, говорит тот факт, что в его распоряжении не имелось ни одного «европейского» специалиста в области строительства. За возведением и ремонтом всех казенных объектов в Тифлисе поручили наблюдать единственному дипломированному землемеру, умевшему обращаться с геодезическими приборами, делать соответствующие расчеты и чертежи. В некоторых рапортах Цицианова слышится отчаяние. 29 августа 1805 года он писал Кочубею: «…Не могу без стеснения сердца донести вашей светлости, что генеральный недостаток в чиновниках и даже по штату положенных лишает меня способов отправлять служение мое по долгу звания моего…»[444] Еще большее огорчение Цицианову доставляли случаи, когда дельный чиновник, приглашенный по его выбору на службу в Грузию, не выдерживал искуса легкого обогащения. Таким оказался, например, статский советник Тарасов. Имея безупречный послужной список и самые хорошие рекомендации, он, при раздаче казенной собственности на откуп, отдал лучший сад собственной жене, а остальная доходная недвижимость оказалась в руках его доверенных людей. При этом Тарасов, нимало не смущаясь, заявил Цицианову, что его супруга и подчиненные честно выиграли аукцион. Этот ловкий делец нашел еще одну золотую жилу: пользуясь тем, что чиновники-грузины неважно знали русский язык, он оформлял разного рода липовые отчеты. Когда Цицианов предложил ему покинуть Грузию, Тарасов решил без боя не сдаваться и направил «наверх» несколько рапортов, рисующих главнокомандующего в самом неприглядном свете (точное содержание этих рапортов неизвестно). Цицианов счел их оскорбительными, объясняя всё низким происхождением опального статского советника: «…но все сие оскорбление, званию моему причиненное, поис-шедшему из подлейших обер-офицерских детей в высшие чины чиновнику простил бы я, ибо сколь состояние людей по происхождению своему не сближает их по естеству их, но воспитание, требующее издержек, делает в людях разного состояния оттенку». Более всего Цицианова задело то, что Тарасов подстрекал к написанию кляуз 13 чиновников-грузин. Во всеподданнейшем рапорте от 28 ноября 1805 года главнокомандующий фактически поставил вопрос ребром: или немедленное удаление Тарасова, или его, главнокомандующего, отставка. Разумеется, царь выбрал Цицианова и нашел для Тарасова другое место службы[445].

Весной 1803 года Цицианов распорядился, чтобы городничий Георгиевска разобрался в тяжбе купца Т. Белоусова с откупщиком Гордениным, который всячески увиливал от явки в суд, обоснованно опасаясь присуждения огромной выплаты истцу. Главнокомандующий писал: «По отъезде моем поручил я вашему высокоблагородию защитить бедного против богатого, который силой своих денег кривит душами подлых судей. Я прислан Государем в здешний край для истребления злоупотреблений и прислан потому, что имею счастье быть известен Его величеству со стороны гонителя криводушников; я вам велел защищать Белоусова от откупщика Горденина, а вы до сих пор ничего не сделали и к третейскому суду, предписанному статьей контракта, или постановлением высшего начальства, его не принудили: он отлыгался больным, стряпчий же написал, что то была ложь, а вы молчите и (не смею сказать) потворствуете. Итак, повторяя о прежнем моем приказании, должен вам сказать, что я, несмотря ни на что, ни же на покровителей, умею принудить к выполнению моих повелений, а паче если Горденин уедет из города, не разобравшись во всей бескорыстной истине»[446].

При оценке действий властей всех уровней самая трудная задача состоит в том, чтобы определить, насколько адекватно эти действия воспринимаются теми, к кому они были обращены. В феврале 1803 года Грузия забурлила под влиянием слухов о том, что вслед за царевичами Давидом и Вахтангом будут высланы в Россию еще несколько княжеских фамилий. Цицианов посчитал необходимым выпустить специальное «обвещение», в котором говорилось, что никто не будет наказан без суда. Однако в самом документе ничего не было сказано о принципиальном отказе от высылки. Зато имелись такие слова: «…да страшатся праведного гнева законов враги человечества, нарушители покоя, ложные доносители, корыстолюбивые стяжатели и постыдные клеветники, лично между собой враждующие и ввергнувшие свое отечество в бездну зол и несчастий…»[447] Многие представители грузинской знати могли принять эти слова на свой счет, по крайней мере в том, что касалось нарушения покоя и междоусобиц.

После года службы в Закавказье Цицианов пришел к неутешительному выводу: «Вникая в нравы грузинского народа, усматриваю я из частных опытов, что всякое образованное правление до времени останется в Грузии без действия. Природа, определившая азиатские народы к неограниченной единоличной власти, оставила здесь неизгладимую печать свою. Против необузданности и упорства нужны способы решительные и сильные. Кротость российского правления почитают они за слабость и разными пронырствами укрываясь от гонения законов, хвастают ненаказанностью порока» (всеподданнейший рапорт от 13 февраля 1804 года)[448].

Уровень самостоятельности главы администрации такой далекой имперской окраины, как Закавказье, во многом определялся особенностями управленческой технологии «дотелеграфного» и тем более «дотелефонного» периода. Столица и региональный центр не имели средств быстрой связи. Информация двигалась со скоростью конного курьера. В знаменитом гоголевском «Ревизоре» зрители обычно игнорируют этот едва ли не определяющий технологический фактор, забывая, что спустя всего несколько десятилетий после премьеры пьесы всякого рода фокусы «а-ля Хлестаков» оказывались практически невозможными. Любой городничий без всяких усилий «по прямому» проводу в считаные минуты мог выяснить: какой такой чиновник «инкогнито» с особыми поручениями прибыл из Петербурга. Но, разумеется, подобные ситуации были чем-то исключительным. Гораздо большее значение имело то, что руководители местной администрации должны были принимать важные решения без консультаций с высшими должностными лицами государства. Так, в одном из своих посланий на высочайшее имя Цицианов указывал на то, что резолюции на свои рапорты он получал спустя два месяца, «а дела здешние не терпят отлагательства»[449]. Понимая это, в рескрипте от 7 марта 1803 года царь фактически развязал руки Цицианову: «…чтобы вы отнюдь не затрудняли себя ожиданием на всякое дело отсель предписания, но чтоб распоряжались в оных как наилучше для пользы службы моей признаете, донося только мне всякий раз о распоряжениях ваших»[450].

* * *

Согласно духу и букве манифеста 12 сентября 1801 года о присоединении Грузии, все подати новых подданных обращались «в их пользу»: расходовались на восстановление всего разрушенного в ходе вражеских нашествий и на содержание администрации. Все суммы находились в полном распоряжении главнокомандующего, который отчитывался о расходах императору и государственному казначею. Непосредственно управление финансовыми делами возлагалось на Экспедицию для дел казенных и экономических, которая входила в состав Верховного грузинского правительства. Во главе экспедиции стоял русский чиновник, но все четыре составлявших ее советника были грузинскими князьями.

«Беспорядок» — подходящее, хотя и мягкое определение того, что творилось в местной системе сбора налогов, расходов и отчетности. Если в отношении собственно грузинских земель проглядывали хоть какие-то общие контуры, то размеры сумм, получаемых от покоренных ханств, движение этих сумм — всё находилось в полном бюрократическом тумане. Еще в 1811 году министр финансов Гурьев переписывался с тогдашним главнокомандующим Тормасовым о необходимости составления ясной росписи доходов от закавказских владений[451]. Проведенная в 1829—1831 годах сенатская ревизия выявила колоссальные потери казны от нерационального расходования средств, бесхозяйственности и прямых хищений. За 25 лет бесследно исчезло более миллиона рублей серебром — колоссальная сумма по тем временам. Проблема «равновесия» доходов и расходов стала наследственной для всех «главноначальствующих» на Кавказе. Но только во второй половине XIX века нашелся человек, который смог откровенно заявить, что в ближайшее время решения этой проблемы не предвидится: «…Закавказский край поставлен в совершенно исключительные обстоятельства, …здесь хотя и не предстоит борьбы с политическим прошедшим, как в Польше, и нет такого необозримого пространства для творчества административного, как в Сибири, но есть не менее, а во многих отношениях более трудная задача пересоздания страны, в которой и природа, и тысячелетние предания, и религиозный антагонизм противопоставляют просвещению и слиянию с общим составом Империи преграды своей замкнутостью, своими предрассудками, своим фанатизмом… Впредь до времени неразумно было бы смотреть на Закавказский край как на источник доходов…»[452] Этот человек — родной брат императора Александра II, великий князь Михаил Николаевич. Родственнику можно…

Еще главнокомандующему К.Ф. Кноррингу предписывалось установить численность податного населения, выявить форму, сроки и размеры платежей. Кроме того, перед ним была поставлена задача преобразовать натуральные сборы денежными. Такой переход в регионах с высоким уровнем натуральности хозяйства был чрезвычайно болезненным, поскольку на рынке появлялся продавец, вынужденный соглашаться на предлагаемую цену, хоть втрое ниже реальной. Но крестьянину некуда было деваться — он за бесценок отдавал плоды своего труда алчным перекупщикам, как только приближался срок платежа. Свою долю старались урвать и ростовщики, пользовавшиеся безвыходным положением населения. В результате налоговое бремя, и без того нелегкое, еще сильнее давило земледельца. Поэтому правительство соглашалось некоторое время сохранять прежнюю систему податей и повинностей, но поручало местным властям заботиться о приумножении доходов казны «елико можно без отягощения и стеснения народного, способом ободрения и распространения в земле торговли, ремесел, земледелия и скотоводства»[453]. Если в 1801 году совокупные доходы Грузии составили 60 тысяч рублей и в целом покрывали потребности управления краем, то после введения новой административной системы в 1802 году только на содержание государственных служащих требовалось 80 тысяч рублей. На развитие хозяйства и строительство не оставалось, разумеется, ни копейки.

В рескрипте Цицианову от 8 сентября 1802 года Александр I указал: «При установлении в сем крае настоящего образа правления я имел личное от генерала Кнорринга удостоверение, что Грузия себя собственными доходами содержать может. Но доселе о количестве доходов сих ничего от него не доставлено, а между тем издержки по разным предметам, день ото дня умножаясь, возросли уже до весьма нарочитой суммы, и хотя устроение сего народа соделалось предметом общего попечения правительства, но я никак не желал бы, чтобы тяжесть управления его пала единственно на Россию; с другой стороны, некоторые члены царского дома приносят жалобы, что они оставлены без приличных им способов содержания, определить же сии способы, доколе не будут известны уделы их владений, — нет возможности. Из сего заключите вы, ко-лико нужно иметь о том как наискорее подробные сведения, дабы можно было часть сию привести в надлежащее устройство и порядок. Я буду ожидать от вас исполнения сего как одной из первых ваших обязанностей»[454].

Чтобы понять, на какие налоговые поступления коронная администрация может рассчитывать, при Кнорринге началась основательная ревизия налоговой системы Грузии. Она не могла пройти быстро, поскольку схемы натуральных повинностей (выполнение различных работ), а также платежей натурой и деньгами оказались чрезвычайно запутанными. Имел место и откровенный саботаж: чиновники, как русские, так и грузинские, были заинтересованы в сохранении прежнего положения вещей, ибо четкая фиксация налогооблагаемой собственности лишала их возможности пользоваться служебным положением в собственных интересах. Исследование выявило колоссальный объем недоимок — более половины установленных поступлений, причем состояние хозяйства делало любые попытки эти недоимки как-то «выколотить» совершенно безнадежными. По самым оптимистичным расчетам Цицианова (1803 год), в ближайшем обозримом будущем Грузия могла принести доход в размере 100 тысяч рублей, и то только в том случае, если «восстановится внутреннее во всех частях спокойствие и устройство». Чуть позже коллежский асессор Лофицкий представил будущее закавказского бюджета в более радужных тонах. Он предлагал сначала расходовать ежегодно по 300 тысяч рублей на восстановление и развитие хозяйства, уменьшив при этом налоговое бремя. Для достижения процветания края на таких условиях требовалось пять лет, после чего казна стала бы получать по миллиону рублей в год. Однако для подобных экспериментов время было самое неподходящее: войны в Европе, продолжавшаяся война с Персией, столкновение с Турцией минимизировали ресурсы казны, которые могли быть направлены на нужды Закавказья. Главное же заключалось в том, что в Петербурге видели, как отпущенные ранее суммы исчезали без видимой отдачи. Да и ожидаемые «спокойствие и устройство» никак не прогладывали даже на горизонте. Выбирая между лояльностью населения (немыслимой без финансовых «послаблений») и уменьшением казенных издержек (немыслимых без взыскания всех податей и недоимок по ним в полном объеме), правительство склонилось к мысли о том, что «тишина» в такой нелегкой политической ситуации гораздо важнее.

Несмотря на то что пополнение казны заботило и самого Цицианова, он проявлял некоторые колебания в вопросе о дани, возлагаемой на те ханства, которые стали вассалами России (в 1805 году — Карабахское и Шекинское). В письме товарищу министра иностранных дел А. Чарторыйскому главнокомандующий предлагал освободить присоединенные территории от дани, под предлогом того, что они нанесут «урон той доверенности, которую всеми мерами должно стараться приобретать российскому начальству… Азиатские народы, толкуя цель предприятий нашего двора в самую неприятную сторону., полагают, что в российских завоеваниях участвует некоторым образом и корыстолюбие»[455]. Главнокомандующий, судя по его высказываниям и действиям, решился на предложение, способное вызвать сильное неудовольствие царя. Александр I оказался и обманутым, и обманувшимся в своих намерениях избежать отягощения государственного бюджета при расширении пределов своих владений за Кавказским хребтом. Но, как уже говорилось, Цицианов не робел не только в ратном деле, но и в канцелярских битвах. Он в полной мере использовал свой имидж откровенного генерала, готового «рубить правду-матку» в глаза вышестоящему лицу, включая самого царя. Главнокомандующий понимал: его собственные уверения и приходящие из Петербурга заявления в том, что Россия в Закавказье добивается только умиротворения и безопасности, находятся в явном противоречии с требованиями дани, пусть даже и символической. Главное же, по нашему мнению, заключалось в том, что местные владетели платили крайне «неисправно», используя цветистое восточное красноречие для объяснения причин задержки платежей. Главнокомандующий оказывался в крайне сложном положении: угрозы и силовые действия означали, что предыдущие рапорты о покорности не вполне соответствуют действительности, да и применение силы во многих случаях выглядело рискованным предприятием. Принятие же ханских отговорок роняло престиж русской власти, поскольку в глазах местного населения такое поведение выглядело несомненным признаком слабости. Но царь через Чарторыйского передал пожелание не освобождать новых подданных от дани, рассматривая ее «в виде необходимо нужного политического обуздания и яко залог подданства их, отрицаясь от всего того, что могло бы клониться к отягощению сих народов». Такого подхода, по мнению Александра I, следовало придерживаться и в дальнейшем при расширении границ империи в этом регионе. Монарх предписывал придавать дани «политический» характер, чтобы доказывать, что «могущество Российской империи не имеет в виду столь малых способов для приращения своих доходов». Как этот лозунг претворять на практике, ни сам царь, ни Чарторыйский не указывали. Фактически представители Министерства иностранных дел противились попыткам Цицианова найти новые источники финансирования деятельности администрации. Они считали, что более важным является «привлечение преданности азиатских народов к российскому правительству». «Сравнение прежнего существования их с нынешним и насильственного правления ханов с кротким и бескорыстным правлением российским долженствует неминуемо обратиться в пользу нашу и произвесть во времени весьма выгодное для России влияние», — писал А. Чарторыйский Цицианову 11 июля 1805 года[456]. Здесь мы вновь видим пропасть между столичным теоретизированием и местной практикой управления. Именно налоги являлись сферой, через которую коронная власть могла оказывать влияние на внутреннюю жизнь присоединенных территорий, поскольку судебная и административная власть практически без всяких «ущемлений» осталась в руках ханов. Уклоняясь от участия в фиске, русское правительство упускало из своих рук важные и последние рычаги реального воздействия на правителей. Нехватка денег останавливала всякие попытки создать управленческий аппарат, альтернативный тому, который существовал «при старом режиме». Население Карабахского, Шекинского и прочих ханств, оказавшихся в орбите российского влияния, в очень малой степени почувствовало разницу в методах управления. Круг замкнулся: нет новых поступлений в казну — нет новых порядков, которые бы сделали русскую власть привлекательной как для туземной элиты, так и для простого народа.

Цицианов предложил получать дань с Карабахского ханства в виде лошадей знаменитой местной породы для императорской конюшни, а с Шекинского ханства и джарских лезгин — шелком и коврами. В том случае, если это окажется неудобным или тягостным для населения, дань следовало перевести в денежную форму (30 тысяч рублей с Карабахского и 35 тысяч — с Шекинского ханства), причем половину суммы владетели могли использовать на потребности местного населения (ирригационные работы, строительство и т. д.). Но правительство уже понимало «образ персидского правления», догадывалось, что ни копейки из вышеназванных сумм подданные не увидят. Поэтому допускался следующий вариант: хан собирал подать, снижая ее на сумму, которая взималась в пользу российского казначейства. Попросту говоря, правительство отказывалось получать доходы от присоединенных территорий, чтобы недовольство налоговым гнетом не было обращено на Россию.

Окончательно установили следующий размер дани: Карабах и Ширван — по 8 тысяч червонцев, Шекинское ханство — 7 тысяч. После покорения Бакинского и Дербентского ханств доходы с них были предоставлены в распоряжение главнокомандующего. Такая практика была закреплена указом от 16 ноября 1806 года, который поручал обращать все получаемые доходы от закавказских провинций на пользу народов, там проживающих. Политика сохранения местной системы налогов, отказа от «выкачивания» ресурсов была одновременно и разумной, и вынужденной. Правительство демонстрировало уважение к традициям и обычаям, что помогало сохранять спокойствие в крае, где очень многие подозрительно и даже враждебно относились к России. Но по большому счету альтернативой такой толерантности не было: кто мог в сжатые сроки произвести коренную ломку системы налогообложения? Никто. Какими были бы последствия такого переворота? Ужасными. Поскольку античность традиционно рассматривалась как мерило добра и зла, авторы изданного в 1836 году «Обозрения российских владений за Кавказом» сравнивали политику Рима и России в отношении к покоренным народам: «Монтескю (Монтескье. — В.Л.) в числе причин, возвеличивших империю Римскую, полагал то, что римляне оставляли у побежденных народов неприкосновенной религию со всеми обрядами; но русские простирают такую политику гораздо далее: система финансов, к которой народ приучен веками, оставляется неизменной, улучшается исподволь, несмотря на безобразное ее состояние. Они в приобретенном народе видят своих собратий и довольствуются тем, что дает им гостеприимство, не приступая вдруг к решительным переменам, которые со временем объединят обоюдные выгоды для России и для края»[457].

И в дальнейшем, несмотря на острую потребность в денежных средствах и постоянную обеспокоенность правительства дефицитным бюджетом Закавказья, Петербург еще долго не решался на радикальную податную реформу. Только к началу 1830-х годов было собрано достаточно сведений о финансовом состоянии края, числе податного населения, уровне его доходов и занятиях. Так называемые камеральные описания выявили чрезвычайную сложность системы налогообложения, что само по себе создавало благоприятную почву для разного рода злоупотреблений. В некоторых уездах существовало два десятка натуральных и денежных податей, на откуп еще с «царских» времен было отдано буквально все — вплоть до должностей полицмейстера. За «наведение порядка» ратовал главнокомандующий на Кавказе И.Ф. Паскевич, получивший поддержку со стороны министра финансов Канкрина, однако никаких перемен не последовало. В 1830-е годы сенатор П.В. Ган, подготовивший целый комплекс реформ для Кавказа, предложил ввести в крае систему, очень похожую на ту, которая действовала в Пруссии. Конечно, было бы очень полезно для процветания края учредить в Тифлисе коммерческий банк и биржу, ввести российскую систему мер и весов, унифицировать монетные системы и сделать еще очень многое для экономики Грузии. После долгих прений правительство начало в 1844 году проводить преобразования, «…не имея четкого представления о территории, о земельных и социальных отношениях в крае, в том числе о сущности взаимоотношений между крестьянами и помещиками, при отсутствии межевания земель, а также эффективно работающей администрации»[458].

В последней трети XIX столетия были распространены представления о том, что богатый Кавказ живет за счет бедной России. Чиновник, которому в 1883 году министр финансов Н.X. Бунге поручил представить «соображения о всех экономических и финансовых вопросах Закавказского края, могущих принести государству пользу», сделал следующий вывод из своего исследования: «Несравненно богатейшие жители Закавказского края по сравнению с какой-нибудь Новгородской или Псковской губерниями, где жители едят хлеб с мякиной, платят вчетверо меньше, и в то же время голодный мужик северных губерний обязывается платить за богатых жителей Закавказья все не покрываемые местными доходами потребности по смете главного управления, не считая военной»[459]. Строго говоря, вопрос об «уравнительности» податей был вопросом справедливости, а не вопросом «стоимости» Кавказа для империи. В 1881 году дефицит местного бюджета составлял солидную сумму в полмиллиона рублей. Однако эта «прореха» выглядела просто смешной на фоне чистого расхода на военные нужды Кавказского корпуса, составлявшего на тот момент более 30 миллионов рублей. И ни копеечки в эту бездну от закавказских налогоплательщиков не капнуло!

Выражение «закладка фундамента» считается банальным, но оттого не менее выразительным. В нашем случае от него просто невозможно отказаться, характеризуя усилия Цицианова в области государственного строительства в Закавказье. В канцелярских битвах, как и на поле брани, под его начальством было очень мало «штыков и сабель». И если в боях и походах вокруг него сплотились опытные и надежные соратники, то в гражданских учреждениях края главнокомандующий не ощущал нужной поддержки и опоры. Тем не менее за сорок месяцев пребывания на Кавказе он успел сделать столько, сколько многие его преемники не смогли за гораздо более длительный срок.

Слово «главнокомандующий» в современном его значении рисует образ человека, занимающего высший пост в военной иерархии, которому выпала доля принимать окончательные решения на театре боевых действий. Но пост, доставшийся Павлу Дмитриевичу Цицианову, хотя и был напрямую связан с его военным опытом, образованием и воспитанием, предполагал гораздо более широкую сферу деятельности. Поскольку главнокомандующий становился глазами Петербурга на Кавказе, на основе его рапортов в столице формировалось более или менее адекватное представление о происходящем на этой имперской окраине. Он по-новому организовывал административное пространство Закавказья, прокладывал дороги, решал вопросы экономические, занимался развитием земледелия, животноводства, промышленности и ремесел, считал своей прямой обязанностью содействовать улучшению продуктивности и урожайности, внедрять новые приемы земледелия. Чувство превосходства, свойственное носителю европейских ценностей, позволяло ему считать своей миссией и воспитание местных жителей, привитие им «правильных понятий», постепенное преобразование их в «европейцев», «правильных» подданных Российской империи. С петровских времен модернизация по западным образцам, или, как еще ее называют, вестернизация, проводилась при сильном нажиме государства, использовавшего весь свой административный потенциал для преодоления активного и пассивного сопротивления нововведениям со стороны общества, неохотно менявшего привычные жизненные стандарты. Поэтому для России было характерно именно «командование» — внедрение новшеств директивными методами, с широким использованием различных механизмов принуждения (от экономического и социального стимулирования до откровенно репрессивных мер по отношению к ослушникам). К началу XIX столетия в менталитете россиян прочно закрепилось положение о том, что государству буквально до всего есть дело. Поэтому сегодняшнего читателя Полного собрания законов Российской империи не должно смущать то, что царская подпись стоит под документами, мелочно регламентирующими самые разные сферы деятельности. Особое поле для командования раскрывалось там, где очень многое казалось «особенно неправильным», то есть на национальных окраинах.

Как уже говорилось, Петербург был крайне озабочен тем, чтобы расширение границ империи не сопровождалось увеличением нагрузки на казну. Достигнуть же этого можно было только с помощью повышения благосостояния населения, способного платить налоги и выполнять повинности, а также при условии развития торговли, пополняющей доходы государства за счет таможенных сборов. Именно поэтому с первых дней своего пребывания в Грузии Цицианов уделял большое внимание экономическому развитию Закавказья, развитию образования, здравоохранения и транспорта.

Цицианов играл двойную роль в экономическом развитии Кавказа. Прежде всего наведением порядка в налогообложении, пресечением произвола дворян и царских чиновников, защитой населения от грабежей и насилий он создал условия для спокойной жизни крестьян и ремесленников. Теперь они могли реализовать свой производственный потенциал, не опасаясь того, что всё, ими созданное, отберет горский наездник или собственный князь. Кроме того, если даже в самой Великороссии единственным европейцем являлось правительство (по выражению А.С. Пушкина), то что же говорить о Грузии, которую в те времена безоговорочно считали Азией? Здесь высший представитель коронной власти просто обязан был «проливать свет» буквально во всех областях, в том числе, разумеется, и в сфере материального производства. Образцами служили европейские правила, стандарты, приемы и т. д. При этом забывалось, что особенности туземной технологии (смоленской, нижегородской, эстонской, грузинской, узбекской и т. д.), воспринимаемые как «отсталость» или даже «дикость», в подавляющем большинстве случаев отражали местные социокультурные реальности, тесно связанные с природно-климатическими условиями. Пример: начиная с петровских времен, посулами премий и угрозой каторги волжских корабелов заставляли строить барки на стапелях по европейским лекалам, с прочным корпусом и заостренным килем. Но русские речные суда изготовлялись «топорно» и «плоскодонно», часто в расчете на один рейс, не из-за скудоумия их создателей, а потому, что их устройство в наибольшей степени соответствовало гидрологическому режиму местных водоемов. Степнякиконеводы не торопились обзаводиться статными скакунами с испанской или английской кровью не потому, что не признавали их резвость и красоту, а потому, что сами эти красавцы и их потомство с трудом выживали в первую же суровую «резкоконтинентальную» зиму. Кавказские и среднеазиатские селяне также жили и трудились, применяясь к требованиям тамошнего климата и почвы. Разумеется, Европа обогатила практически все сферы производства, но нельзя отрицать того, что в оценке неевропейского быта европейские авторы часто бывали пристрастны и несправедливы. Между прочим, голландские гидростроители оконфузились при устройстве в 1708 году Вышневолоцкой водной системы, сделав всё по тогдашнему последнему слову техники. Валдайская возвышенность — не Фламандская низменность, и то, что годится для последней, зачастую плохо функционирует в первой.

* * *

Игнорирование местных особенностей стало важной причиной затруднений на пути развития горнодобывающей и металлургической промышленности Закавказья. Ее состояние на рубеже XVIII—XIX веков достаточно объективно представлено в докладе Аполлоса Аполлосовича Мусина-Пушкина — тайного советника и первого члена Бергколлегии. Опытный чиновник и предприниматель писал: «Рудный промысел в Грузии находился доселе в руках партикулярных (частных. — В. Л.), как потому, что Цари Грузинские не в состоянии были употребить достаточных капиталов на первые заведения по обширному рудному производству нужных, так и потому, что не имели знающих горное дело людей, которые могли бы управлять избыточным промыслом сим на правилах, горными науками преподаваемых; встречающиеся в горах малой Армении благородные металлы, толь избыточно повсюду показывающиеся, привлекли, однако же, вскоре соседственных греков, тем же промыслом в Анатолии питавшихся, испытать счастье свое в Грузии, к чему и были особенно поощряемы царем Ираклием, который с ними положил условия, выгодные для себя, дозволяющие однако же сим промышленникам получать некоторую долю от проплавляемых ими металлов; от сего при заводах Ахтальском в Дамбулате и в Алвертском медеплавильном заводе поселились многие семьи греческих выходцев из Анатолии, из коих на весьма несовершенных правилах каждая особенно и занималась добычей и проплавкой руд, платя за употребление печей положенные цены и получая напротив за привозимые в Тифлис металлы, за исключением золота, условленную плату; таковым распоряжением заводчиков определялось количество семейств, на заводах живущих, от чего многие хозяйственные выгоды при общем горном производстве терялись уже из виду; наконец неверность и медленность в платежах со стороны Царя за привозимые греками металлы отохотила большую часть их от продолжения промысла своего; разорение Ахтальского завода Омар-ханом Аварским довершило упадок в Грузии серебряного рудопроизводства, так что при весьма избыточных рудах едва видел я в бытность мою на сих заводах небольшую проплавку в Ахтале серебряных руд, да и то, как думаю, сделана была с намерением, чтобы удостоверить меня, что выплавка металла сего в Грузии еще существует или, по крайней мере, возобновляется; из восьмисот греческих семей, во времена царя Ираклия при Ахтальском и Домбувском заводах поселившихся, едва при первом остаются еще 50, да и те в самом беднейшем и расстроенном состоянии». Более успешно действовал Алвертский медеплавильный завод, также отданный на откуп, но уже не грекам, а армянским купцам, которые платили царю 12 тысяч рублей, а получали около 60 тысяч, при таком же невысоком техническом уровне производства.

В целом картина выглядела правдивой, хотя Мусин-Пушкин был более чем заинтересован в том, чтобы очернить своих конкурентов-греков. Он жаждал монополии на закавказские недра. Еще в 1799 году купцы из города Кизляра Демьянов и Попов подали прошение на откуп грузинских рудников на восемь лет за взнос 600 тысяч рублей. Но Мусин-Пушкин, полагая, что «ожидаемые прибыли для казны далеко превосходят эту сумму», упросил Павла I послать его самого в Грузию. Как проводилась геологическая разведка, остается тайной, но доклад по ее результатам был самый что ни есть радужный. Главный вывод: горное дело находится в упадке, но это следствие нерационального производства. При правильной постановке дела и незначительных инвестициях богатейшие руды позволят выплавлять много серебра, свинца и меди[460]. Поскольку события 1799—1800 годов показали, что не следует ожидать от грузинских ополчений защиты заводов от набегов горцев, Мусин-Пушкин испрашивал разрешение на создание подвижного горного корпуса, «одетого и вооруженного подобно горским здешним народам, т. е. гребенским казакам; таковой корпус мог бы в мирные времена усугубить работы горные, в военные же — и к собственной обороне обезопасить как грузинские заводы, так и те, которые могли бы в прочих краях Кавказских гор учредиться»[461].

Впоследствии граф заинтриговал правительство известием о возможности наладить в Грузии производство золота. Дело в том, что в «дороссийский» период при плавке руды, содержавшей благородные металлы, все полученное золото принадлежало казне, и потому промышленники не стремились использовать руды с его высоким содержанием. Да и сами месторождения были редки и недостаточны для промышленной разработки. Чтобы как-то избежать конфуза, Мусин-Пушкин послал экспедицию во главе с обер-пробирером Карпинским в долину реки Акстафы и сообщил о найденных там золотых россыпях. Однако более основательные исследования показали, что и это — выдача желаемого за действительное[462]. Автор первого труда по истории горного дела на Кавказе писал по этому поводу: «Граф Мусин-Пушкин, известный своим просвещенным патриотизмом, увлекся пылким воображением и, будучи под влиянием сильной охоты завести и укоренить здесь горное дело, долженствующее доставить такую славу и пользу России, при самом начале впал в обман и чистосердечно увидал в здешнем крае новое Эльдорадо; донесения его были баснословны в самом опасном отношении — в отношении цифр… Он верил в то, что писал, и ходил верою, а не ведением»[463].

Энтузиазм Мусина-Пушкина заразил Цицианова. Генерал полностью доверял предпринимателю, поддержал все его начинания и просьбы. Например, с помощью главнокомандующего Мусин-Пушкин выхлопотал повышение жалованья горному мастеру Адаму, чтобы тот мог продолжать свои геологические изыскания в Закавказье. На интересе русских властей к полезным ископаемым многие поспешили погреть руки, сообщая о наличии таковых в разных точках края и пытаясь при этом получить «вспомоществование» от казны, привилегии и т. п. Правда, Цицианова поймать на эту удочку было нельзя, как мы видим из его письма тифлисскому купцу Мананову от 16 октября 1805 года: «Донесение твое касательно открытия руд на землях Хевсурских и Пшавских я получил и одобряю предприятие твое, но только не могу дать уверениям твоим о изяществе руд полной веры, поелику ты науке сей не учился… а статься может, что такова она по одним армянским изворотам и сведениям, сообщенным тебе от такого же армянина, каков сам. Впрочем, если твердо на себя надеешься и знаешь распознавать свойства руд, то предписываю туда немедленно отправиться и сколь возможно быть при произведении дела сего скромным; когда же выполнишь все сие с успехом для казны, т. е. обещанное тобою привезешь довольное количество руды для испытаний, а от того произойдет польза для казны, то не останешься без награждения»[464]. Мананов доставил руду, которая оказалась хорошего качества, но у главнокомандующего возникли сомнения: не является ли это трюкачеством. Поэтому он отложил выплату награды до того времени, когда правдивость купца проверит специальная экспедиция.

При этом главнокомандующий предупредил, что в случае обмана купец познакомится со шпицрутенами[465]. Для развития местного металлургического производства Цицианов предложил самое простое и надежное средство российских чиновников — запрещение ввозить конкурирующую иностранную продукцию, в данном случае — турецкую медь. Резон был простой: потребители никуда не денутся — будут покупать отечественную, пусть даже некачественную и дорогую[466].

Восстановление заводов и налаживание производства шло с большим скрипом. Греки тормозили внедрение более передовых средств переработки руды, придерживаясь традиционных приемов. Большое значение имело и то, что горное начальство пыталось обращаться со свободными мастерами так же, как с крепостными на уральских или сибирских заводах. Не решаясь на активное сопротивление, греки выбрали саботаж как средство борьбы[467]. Без них обойтись было трудно — других знатоков геологии в распоряжении местного начальства не имелось. Цицианов настойчиво писал в столицу о присылке иностранных специалистов. Первый из них, англичанин Уокер, умер сразу по приезде в Тифлис, а инженеры Максвин и Паульсон прибыли в Закавказье только весной 1805 года. Они отправились в Мингрелию, правительница которой Нина Дадиани по просьбе Цицианова обещала обеспечить безопасность исследователей. Главнокомандующий счел необходимым также уверить княгиню и местную знать, что в их интересах содействовать поиску полезных ископаемых, поскольку десятую часть дохода от горного дела получал владелец земли, на которой они добывались. Рапорт английского инженера Макс вина от 13 августа 1805 года вполне можно назвать ушатом холодной воды на головы тех, кто грезил найти в Западной Грузии некое минеральное Эльдорадо. Геологи отыскали три месторождения меди, но низкое содержание ее в породе и множество примесей исключали промышленное производство. В горах Сванетии обнаружились богатейшие залежи свинца, но возможность их разработки фактически исключалась тем, что сам рудник был отрезан от внешнего мира на девять месяцев (!) глубокими снегами, передвигаться можно было только по пешеходным тропам, подвергаясь опасности схода лавин. Все это дополнялось отсутствием леса и угрозой нападения со стороны местных жителей, крайне недружелюбно встретивших пришельцев[468]. Представить же гордого свана чернорабочим на шахте нельзя было даже в бреду.

Вообще дефицит леса и нехватка рабочей силы являлись главной проблемой грузинских горных заводов. Основным топливом в металлургической промышленности и в металлообработке до середины XIX века были древесина и древесный уголь. Для производства 1 килограмма чистой меди в зависимости от сорта руды требовалось от 20 до 120 килограммов угля, для выплавки 1 килограмма чугуна полагалось 4 килограмма угля, для выковки 1 килограмма железа — еще 4—6 килограммов. Для получения 1 килограмма угля требовалось пережечь примерно 3 кубометра дров в зависимости от породы дерева. Таким образом, изготовление одной пушки самого распространенного в начале XIX века 12-фунтового калибра требовало 27 тысяч кубических метров дров. Кроме того, значительное количество древесины расходовалось для устройства шахтных креплений, для отопления производственных и жилых помещений, для промышленного строительства. Учитывая неизбежные потери при заготовке и транспортировке топлива, можно с уверенностью говорить, что даже не очень крупный завод стремительно опустошал окрестности и через 20—30 лет работы радикально изменял ландшафт, причем происходили замена пород деревьев и соответствующие изменения в остальной флоре и фауне, изменения в гидрологическом режиме местных водоемов[469]. Во многих же районах Закавказья леса не хватало даже для бытовых нужд, ибо огромное количество древесины ежедневно сжигалось для приготовления пищи. Тифлис испытывал хронический дефицит дров, в связи с чем 17 декабря 1802 года Цицианов обратился к графу Мусину-Пушкину с просьбой прислать «рудознатцев» для поиска каменноугольных копей в окрестностях города.

В «доцициановский» период металлургические заводы получали древесный уголь от крестьян ближайших округов, обязанных специальными указами царей Ираклия II и Георгия XII поставлять 50 лошадиных вьюков топлива. Поскольку крестьяне под различными предлогами уклонялись от выполнения этой разорительной повинности, было принято решение о разделении труда: одни селяне заготовляли лес, другие выжигали из него уголь, а третьи везли уголь на завод. Но и эта схема не принесла успеха. Власти пришли к выводу, что единственным выходом из положения является введение «приписки» рабочей силы к каждому горному заводу, как это уже в течение века практиковалось в России. На медеплавильных заводах в Дорийском округе металлурги-греки занимались собственно плавильным производством. По своей малочисленности и профессиональным традициям они не могли и не желали заниматься черной работой (заготовкой топлива, уборкой шлака, строительством и т. д.). Заставить выполнять эту работу местных крестьян также не удалось. Собственно говоря, пугать и заманивать было некого: население разбежалось после горских набегов. 2 октября Александр I согласился с предложением заселить Дорийский уезд греками и армянами, эмигрировавшими из Персии и Турции, при условии выполнения ими вспомогательных работ на заводах. В совместном всеподданнейшем докладе в 1804 году Цицианов и Мусин-Пушкин сообщили о введении системы поголовной приписки к заводам жителей Дорийского округа, вся власть в котором фактически передавалась в руки заводского управления. Крестьяне, приписанные к заводу, освобождались от всех прочих повинностей, включая воинскую. Их могли призвать в ополчение только в том случае, если враг угрожал непосредственно Лори и его окрестностям. Разрешалось также приписывать к заводу отставных солдат по их желанию. Главный расчет был на армян, выходцев из Персии. Офицеры, ведавшие приграничными территориями, получили предписание содействовать переходу на российскую сторону полутора тысячам армянских семейств[470].

В России одним из источников рабочей силы для горных заводов являлись каторжники. По представлению Цицианова 1 мая 1803 года царь повелел преступников, приговоренных к битью кнутом и ссылке в Сибирь, наказывать шпицрутенами и отправлять на местные предприятия[471]. Но кроме чернорабочих для производства металла требовались специалисты. Поэтому еще 19 ноября 1801 года Александр I издал указ «Об учреждении горного производства в Грузии», предусматривавший набор нужного числа мастеровых на сибирских заводах для предприятий, находившихся в ведении Мусина-Пушкина. Кроме того, на Кавказ направлялись шесть «мастеров-кузнецов для научения местных жителей изготовлению железа в кричных горнах». Устройство канцелярии поручалось командированным пяти чиновникам из Бергколлегии. На неотложные нужды кавказских горняков выделялось 12 тысяч рублей[472].

Одной из причин, толкавших главнокомандующих на Кавказе к развитию в этом крае горного дела, являлась потребность в боеприпасах, доставка которых из России обходилась казне очень дорого. Цицианов постоянно следил за ходом работ по этой части. В ноябре 1805 года в письме чиновнику горного ведомства Борзунову он торопил того с производством опытов по литью ядер, бомб и гранат, чтобы получить точные данные как о качестве изделий, так и о себестоимости производства боеприпасов[473]. Цицианов писал Борзунову: «Обрабатывание чугуна в Елисаветполе столько меня занимает, что я вам изобразить не могу, и для того желал бы, чтобы снова возможно скорее сделать пробу, именно о свойстве и полезности руды сей уведомить… По испытании же выработанного чугуна и по получении как ядер, бомб и гранат с исчислением издержек, считая на один пуд, узнаете от меня о степени пользы для казны произойти могущей, которая, как надеюсь, будет наизнатнейшего и достойного уважения от начальства»[474]. Борзунов послал в Елисаветпольский округ мастера Вяткина, который исследовал тамошние рудники и пришел к неутешительному выводу: для промышленного металлургического производства нет никаких условий. Руды оказались бедные, леса для выжига угля мало, найти работников крайне трудно. Кроме того, местное железо содержало много примесей меди, что снижало его качество. Вяткин все это откровенно изложил в своих рапортах, добавив, что только острейший дефицит металла и чудовищная дороговизна доставки ядер, бомб и картечи из России заставили его согласиться на устройство экспериментальной домны. Мастер указал, что изготовление елисаветпольскими ремесленниками высококачественных ружейных стволов из местного железа — не аргумент, поскольку для этого производились операции, практически неприменимые в заводских условиях[475].

Мусин-Пушкин умер в апреле 1805 года. Вслед за ним окончил свой земной путь и горный инженер Копылов, образованный и разумный соратник Цицианова во всех начинаниях, требовавших технических знаний. Из людей с европейским горным образованием остался только горный инженер Борзунов, человек, по отзывам современников, «жестокий и малоспособный». От непривычного климата и дармового вина умерло больше половины русских мастеровых, приехавших с Урала для развития производства. Как писал историк С.С. Эсадзе, «несчастие подчиненных и неуспехи действия заводов удвоились бы бессомненно, если бы… Цицианов не взял экспедицию сию в непосредственное свое ведение»[476]. Однако сам главнокомандующий, чрезвычайно занятый войной с персами, трезво оценивал свою роль в разрешении такого сложного вопроса. Это видно из его письма князю Безбородко: «…Необходимо прислать сюда старшего и беспристрастного человека, для личного и местного обозрения и рассмотрения, как способности выделки здешних руд, так и пользы государственной, от того быть имеющей, ибо я в деле сем не знающ, знаю только то, что много десятков тысяч из астраханской казенной палаты отпущено и отпустить должно, а не продано и на десять тысяч. Слышал также от горного начальства офицеров, что чинаровый уголь не способен к большой печи и к большой расплавке столько, сколько дубовый, а потому удостоверительно и долгу звания моего и присяги сделать заключение осмеливаюсь, что покойный граф Мусин-Пушкин при первом обозрении рудников не видал лесов, а после закрывал стыд своего невежества. Впрочем, прозорливость вашего сиятельства и присланный чиновник, знающий и беспристрастный, откроют всю истину»[477].

После смерти графа Мусина-Пушкина, которому в области горного дела Цицианов, по всей видимости, безгранично доверял, перед главнокомандующим открылась следующая картина: заводы рабочей силой и топливом не обеспечены, металлурги-греки и администрация предприятий соревнуются в сочинении жалоб друг на друга, огромные деньги потрачены, а полученная медь — столь низкого качества (не ковкая), что ее никто не покупает. В связи с этим князь 10 июля 1805 года обратился к министру финансов Васильеву, в ведении которого находились медные и серебряные рудники, с просьбой прислать компетентного и «доверенного» чиновника для того, чтобы разобраться во всей этой запутанной истории.

Финансовые итоги просто обескураживали: расходы казны только в звонкой монете Цицианов оценил в 48 484 рубля. За продажу выплавленной меди получили 3065 рублей, начеканено медной же монеты на 1182 рубля. Убыток составил 43 237 рублей[478]. Горный инженер А.Б. Иваницкий, хорошо знавший ситуацию в Закавказье, писал о причинах неуспеха Мусина-Пушкина и Цицианова: «Горный промысел водворяется там, где порядок гражданский уже достаточно устроен, где население мирно, война окончена и, наконец, где есть избыток капиталов, нуждающихся в выгодном помещении… Были тогда капиталисты на Кавказе, но капитал находил лишь одно выгодное помещение — казенные поставки для армии вина, хлеба и комиссариатских запасов (обмундирования. — В.Л.). Все вращалось на этом, и ни одна промышленность не принималась и не приносила ничего кроме разорения, кроме разве духанов, т. е. мелочной продажи водки и вина… Таким образом, вмешательство правительства в развитие здешнего горного промысла было вмешательство искусственное и не принесло никаких полезных результатов…»[479]

Скромные результаты в развитии металлургии в Грузии никоим образом не бросают тень на деятельность Цицианова в области экономики. Историческое повествование по ряду причин строится таким образом, что неудачи затушевываются, если, конечно, автор исследования не старается специально представить своего героя в мрачных тонах. В коллективном историческом сознании, например, деятельность Петра Великого представляется вереницей достижений в разных областях. На самом же деле в первой четверти XVIII столетия в обстановке радикальных перемен было сделано множество ошибок, начато строительство множества объектов, потрачено на них немало людских жизней и денег, а потом — брошено на много-много лет или даже навсегда.

В нашем распоряжении нет документов, которые могли бы с большей подробностью осветить попытки главнокомандующего реанимировать горное дело в Грузии, поставить его на более высокий организационный и технологический уровень. Судя по всему, пришлось временно вернуться «на круги своя». 14 февраля 1806 года Александр I наложил резолюцию «быть по сему» на докладе министра финансов графа Васильева, согласно которому в соответствии с предложениями Цицианова медный завод в Лори передавался на выгодных для казны условиях грекам на 10—15 лет. Казенные же мастеровые «обращались» на выплавку чугуна и производство боеприпасов. Также по «настоянию» главнокомандующего на Кавказ был командирован опытный специалист берг-гауптман 6-го класса Логинов, зарекомендовавший себя на Пермских заводах как опытный руководитель и специалист в области металлургии[480].

Вся история горной промышленности Кавказа первой половины XIX столетия наполнена конфликтами между частными предпринимателями и офицерами горного ведомства, в котором царили военные порядки. Эта ситуация дает еще один повод говорить о незаурядности личности Цицианова. Будучи всю свою жизнь человеком служащим, он сохранил непредвзятый взгляд на вещи. Присяга не стала для него шорами, загораживающими реальность. Это видно в истории с греками-металлургами, затеявшими борьбу с чиновниками горного ведомства. Главнокомандующий прекрасно понимал все уловки заводчиков, но видел и рациональные зерна в их суждениях, не вставая безоговорочно на сторону Бергколлегии[481].

* * *

Если металлургическая промышленность на Кавказе была в «детском» состоянии, то текстильная вообще отсутствовала. Все потребности местного населения удовлетворялись ремесленниками и купцами, привозившими шелковые и хлопчатобумажные материи с «востока». В сочетании с трудностями доставки грузов из России это привело к тому, что солдаты и офицеры русских полков обносились до крайности. Полковник Ф.Ф. Бартоломей, инспектировавший войска Кавказского корпуса в 1826 году, написал в своем отчете: «…Люди не выправлены, не обучены, и только мундиры, изредка надеваемые (ходят здесь большей частью в разорванных шинелях, бурках, архалуках, в черкесских шапках и проч.), заставляют иногда догадываться, что это должны быть солдаты»[482]. Обращаем внимание читателя, что минула уже четверть века с момента присоединения Грузии, но интендантство не могло обеспечить служащих там исправной одеждой. В самом же начале XIX века солдаты и офицеры на этой имперской окраине ходили в отрепьях, что, по мнению князя Цицианова, не только снижало боеспособность, но и роняло достоинство власти. Генерал Лазарев конфиденциально сообщал начальству 11 марта 1802 года: «…Как бы полк ни был выучен и выправлен, но, имея мундиры все в заплатках, как цирюльничьи кисы, а некоторые пощеголеватее егери, хотя и сделали для себя по достатку мундиры, другие же половину оных, а третьи одни рукава, отчего и выходит, что дыр нет, но весьма на них скверно смотреть. Шляпы похожи на блины, а не на тот вид, который должны иметь; половина в сумах и с ружьями, другая же со штуцерами и подсумками — пестрота довольно обезображивающая фрунт»[483].

Решить проблему можно было двумя путями: устройством надежной связи с Россией или организацией производства мундирных вещей на месте. Первое оказывалось решительно не по силам: выдержать проезд по Военно-Грузинской дороге из Владикавказа в Тифлис колесный экипаж в то время не мог. Оставалось второе. К тому же развитие промышленности с петровских времен считалось одной из первейших задач правительства. Цицианов предложил устроить в Тифлисе суконную и кожевенную фабрики. Эти предприятия должны были изготавливать из местного сырья сукно для мундиров и шинелей, материал для шитья сапог, портупей, седел и упряжи. Мастеров и образцы машин предполагалось «выписать» из России. Нательное белье солдаты шили из льняного полотна, которого на Кавказе не было. Поэтому провели эксперимент: раздали нижним чинам рубашки из хлопчатобумажной ткани. «…Но князь Цицианов сомневался в том, чтобы этот холст мог быть введен в употребление, потому что солдат, не привычный к бумажному холсту, должен был чувствовать в нем большую разницу с льняным, и особенно потому, что при употреблении этого холста испарение тела бывает гораздо сильнее».

Однако создать в Закавказье некий обособленный и самодостаточный остров было невозможно. Наряду с организацией местной промышленности следовало улучшать связь с «внутренними губерниями». Главный Кавказский хребет представлял собой барьер, воздвигнутый природой между Грузией и Россией. Его можно было обойти с востока или преодолеть по ущельям и перевалам, труднопроходимым летом и практически недоступным зимой. Восточный путь протяженностью около тысячи километров лежал от Кизляра вдоль берега Каспийского моря или по его водам до Баку и оттуда по долине Куры к Тифлису. Дороги вдоль черноморского побережья до второй половины XIX века вообще не существовало. Можно было доплыть на корабле от Керчи до Поти (около 500 километров), а затем до столицы Грузии проехать через Кутаис еще 300 километров. Восточный путь предполагал полный контроль над Азербайджаном и равнинной частью Дагестана, западный — над Имеретией, Гурией и Мингрелией. Кроме того, плавание по Черному морю с октября по май было затруднено из-за штормов и отсутствия безопасных бухт на всем черноморском побережье от Новороссийска до турецкой границы. Третий путь, протяженностью чуть более 200 километров, лежал по ущелью, которое пробил в горах Терек, а затем через перевал Крестовый шел по долине Арагвы — притока Куры. Он и стал, несмотря на все свои трудности, главной трассой, связывавшей Закавказье с Россией, получив впоследствии название Военно-Грузинской дороги. Одну из главных опасностей представляли обвалы. В 1808 и 1817 годах огромные массы снега, льда и камней надолго перекрывали движение по этой дороге. В 1832 году у подножия Казбека ущелье было завалено льдом на протяжении двух верст. Перед этой плотиной стометровой высоты образовалось озеро. Два года путники вынуждены были двигаться по такому временному леднику.

История дороги — история постоянных улучшений и борьбы с природой. В 1799 году отряд Лазарева прошел по ней за 36 дней, продвигаясь со средней скоростью 6 верст в сутки. В Дарьяльском ущелье приходилось неоднократно перебираться с одного берега на другой по ненадежным мостикам. Для того чтобы обеспечить проход войск из Владикавказа в Тифлис в 1796 году, на дорогу сначала отправили батальон пехоты, который разобрал завалы и построил 27 мостов через Терек. Потребовался целый месяц напряженной работы, для того чтобы можно было доставлять повозки без их разборки на части[484]. Возле Владикавказа начиналась горная дорога, которую до второй половины XIX века правильнее было называть тропой. Некоторые участки были непроходимы даже для вьючных лошадей, и приходилось нанимать грузинских и осетинских носильщиков, нередко вымогавших у путников непомерную плату или даже без всяких церемоний расходившихся с поклажей по домам. За проход по своей территории, за постройку и починку мостов, за расчистку дороги, за предоставление лошадей и носильщиков, за провиант и фураж, за дрова и предоставляемый кров, за мнимую и действительную охрану от разбойников — за всё путники должны были платить втридорога. Плата взималась холстом, единицей являлась «рубашка» (шесть локтей ткани). В Кизляре даже устроили специальный склад, куда привозили холст из Нижнего Новгорода. Все ехавшие в Грузию «по казенной надобности» получали необходимое количество этой местной валюты. Имеются сведения, что по местным обычаям каждый кусок делился поровну между старшинами, в результате чего одежда горцев в этом районе была сшита из множества отдельных лоскутков[485].

Еще в 1802 году горный инженер Копылов получил распоряжение Цицианова составить проект реконструкции Военно-Грузинской дороги, который включал бы в себя как технические решения, так и организационные меры. В июне 1803 года на столе перед главнокомандующим лежал рапорт этого опытного инженера, потратившего немало времени на тщательный осмотр трассы будущего пути, прочно связывавшего Россию с Грузией. Копылов обосновал необходимость возведения нескольких мостов, указал на ошибки при производстве предыдущих работ и на возможные технические сложности строительства. Кроме того, он заявил о необходимости изменить организацию всего дела. Во-первых, следовало сформировать коллектив постоянных работников, имевших прочные навыки мостостроения и прокладки дорог в горных условиях. До тех пор собирались из местных жителей и солдат отдельные «команды», состав которых менялся, из-за чего инженерам приходилось большую часть времени тратить на обучение новичков. Во-вторых, надо было изменить правила найма: нежелание осетин вербоваться в рабочие команды и непомерно высокая плата, которую они запрашивали, объяснялись тем, что старшины, выступавшие в роли посредников, присваивали себе значительную часть общего заработка. Копылов уверял Цицианова, что при расчете с каждым работником стоимость рабочей силы резко снизится и в ней уже не будет недостатка.

Усовершенствование дороги резко повышало ее безопасность не только потому, что снижался риск свернуть шею на крутом спуске или сорваться в бушующий Терек с хлипкого моста. Новый путь предусматривал уничтожение более двух десятков переправ с одного берега на другой, поскольку теперь движение осуществлялось не постоянными скачками от одного «проезжего» места к другому, а по достаточно протяженным участкам, претендующим на звание шоссе. Мосты были излюбленными местами разбойничьих засад, их охрана оказывалась трудным делом. Сокращение числа переправ позволяло создавать при них сильные посты, а не символические пикеты, нередко становившиеся жертвами горских набегов. Зимой 1802/03 года Цицианов лично осмотрел дорогу от Моздока до Тифлиса через Дарьяльское ущелье и пришел к заключению, что «приведение дороги сей в такое положение, чтобы войска, артиллерия и доставление нужных снарядов имели сообщение с Грузией без великих трудов и казенного убытка, не менее может стоить как 200 000 рублей. Несмотря на столь знатную сумму для сбережения казны Его императорского величества и для государственной пользы существование сего пути сопряжено с необходимостью, ибо за одно доставление из Моздока в Грузию по комиссариатской части для здешних войск амуниции и снарядов для артиллерии издерживаемо бывает ежегодно до 50 000 рублей; следовательно в 10 лет составит 500 000 рублей. Из коих, обратив половину на устроение дороги, издержанная сумма в непродолжительном времени с пользой очистится, не упоминая о дальновидных пользах торговли, долженствующих неминуемо в дальнейшем доставить России при свободном сообщении с Персией нарочитое приращение»[486]. Князь решил улучшить дорогу через Дарьяльское ущелье путем «исправления» наиболее опасных и труднопроходимых участков, а также строительства укреплений, ограждавших путников от нападений горцев. Император идею одобрил, но денег для ее воплощения не дал, ссылаясь на тяжелые тучи, затянувшие политический горизонт в Европе. Отверг он и предложение назвать трассу Владикавказ—Тифлис «Александровым путем». Скупость Петербурга не обескуражила князя. Несмотря на дефицит средств, в самом узком и самом важном участке Дарьяльского ущелья, селении Ларе, было основано укрепление. Прежнему владельцу этих земель, осетинскому старшине Дударову, были предоставлены угодья в других районах, определены пожизненная ежегодная пенсия в 350 рублей и чин капитана армии. Кроме того, используя местные ресурсы, Цицианов сумел проложить дорогу длиной более 100 километров от крепости Сурам до Кутаиса. Эта дорога вскоре приобрела очень большое военно-стратегическое значение.

Однако во второй половине 1803-го — начале 1804 года в Петербурге поняли, что не следует экономить на единственном пути, связывающем Россию с Грузией. Осенью 1803 года многие важнейшие пункты дороги вообще остались без охраны, поскольку эпидемия буквально опустошила селения осетин в Тагаурском ущелье и некому было встать на пути чеченцев и ингушей, сделавших грабеж караванов своим основным занятием. Это обстоятельство стало еще одним поводом обращения Цицианова к Александру I с просьбой ускорить выделение средств на строительные работы. Царь незамедлительно указал министру финансов ассигновать требуемые суммы[487].

19 апреля 1804 года Александр I одобрил предложения Цицианова «Об устроении в Грузии удобнейшего и безопасного дорожного сообщения». Он повелел ассигновать ежегодно по 6 тысяч рублей в течение пяти лет и составить подробный план дорожной сети в Закавказье[488].

Хотя в 1811 году Военно-Грузинская дорога была передана в ведение Главного управления путей сообщения, ее жизненно важное значение для Отдельного Кавказского корпуса заставляло командование уделять ей особое внимание. Любые попытки горцев нарушить связь с Россией жестоко пресекались. Расположение трассы во многом объясняет тот факт, что столь много усилий было затрачено на первоочередное «замирение» народов, живших на территориях, к этой дороге примыкающих, — кабардинцев, осетин и ингушей. Даже в начале 1830-х годов на участке между Ларсом и Коби не везде могли разъехаться две повозки. Поэтому движение караванов было организовано так, чтобы они не встречались в пути. Ощущался дефицит в помещениях для проезжающих, а те, которые имелись, поражали своей теснотой, неопрятностью и сыростью. Всякого рода услуги и продукты на дороге стоили немыслимо дорого. Несмотря на постоянные улучшения трассы, падения в пропасть и ушибы от камней, сорвавшихся со скал, считались печальной неизбежностью[489]. Только в 1837 году дорогу привели в относительный порядок, и по ней без особых приключений проследовал из Тифлиса во Владикавказ император Николай I. Еще сорок лет спустя военный корреспондент Г К. Градовский проехал здесь на Кавказский фронт «в карете на лежачих рессорах, удобно влекомой крупной рысью спокойно бегущих лошадей»[490].

Но не только горные теснины были тяжким испытанием для путников, ехавших из России в Грузию. В степных и предгорных районах между Кавказской линией и донскими станицами зимние вьюги заставляли экипажи останавливаться где попало и ждать улучшения погоды, поскольку дороги не были никак промаркированы. 24 апреля 1803 года Цицианов предписал ставропольскому земскому исправнику Бабину установить по обеим сторонам дороги сплетенные из лозы туры или насыпать через каждые 500 метров двухметровые холмики и посадить на них тополя[491]. О состоянии путей сообщения в Грузии красноречиво говорит тот факт, что даже Тифлис во время паводков на Куре оказывался отрезанным от внешнего мира из-за отсутствия мостов через реку. Ежегодно на переправах гибли люди, которых уносило бурными потоками. Цицианов приказал построить мост для обеспечения беспрепятственного сообщения административного центра Закавказья со всеми частями подведомственной ему территории.

Разъезжая по губернии, Цицианов убедился, что местные власти не особенно радеют о качестве путей сообщения. Судя по эмоциональности его предписания тифлисскому капитан-исправнику Серебрякову от 25 октября 1804 года, главнокомандующий испытал все «прелести» тамошних коммуникаций на себе: его экипаж тонул в канавах, увязал в распаханных местах, цеплялся за сучья деревьев из-за крайней узости дороги. Следствием этого стали «Генеральные правила о дорогах». Крестьяне обязывались до и после сезона полевых работ проложить между городами трассы шириной 16 метров, а между селами — 4 метра. В лесу устраивалась просека шириной не менее 8 метров и выравнивалось полотно шириной 4 метра. Строго запрещалось запахивать дороги и устраивать водоводные каналы без устройства через них мостов[492]. Готовясь к войне с Персией, Цицианов приказал в феврале 1804 года провести усовершенствование дороги на Гянджу и построить мосты через имевшиеся там речки и ручьи, «дабы в случае движения войск и артиллерии обоз не был принужден изнуряться»[493]. Рубку леса, лишавшую горцев возможности скрытно подбираться к русским колоннам, устраивать засады в местах, неудобных для регулярных войск, традиционно считают изобретением генерала Ермолова. Это не так. Еще в 1804 году Цицианов предписал очистить от леса Тагаурское ущелье, чтобы лишить горцев возможности безнаказанно «шалить» на подступах к Военно-Грузинской дороге[494]. Таким образом, нашего героя смело можно назвать родоначальником системного дорожного строительства в Закавказье.

Не остались без внимания Цицианова и водные пути, и прежде всего трасса Астрахань—Баку. Многочисленные отмели и подводные камни в сочетании с примитивнейшими приемами навигации являлись причиной частых аварий торговых судов. Ситуация усугублялась тем, что жители прибрежных дагестанских аулов считали корабли, потерпевшие крушение, своей законной добычей, а местные правители не особенно противились этому. Так, например, в ноябре 1802 года неподалеку от Дербента, напротив владений уцмия Каракайтагского, село на мель судно астраханского купца. Команда добралась до порта на шлюпке, прихватив с собой наиболее ценные товары. Ших-Али Дербентский обещал беспрепятственно отпустить моряков вместе со всем их добром; уцмий также пообещал сдать «судно в целости и все, что за грабежом еще осталось в судне, как то железные полосы и судовые припасы». Но когда хозяин судна приехал на место, то увидел, как несколько сотен дагестанцев рубили корпус и растаскивали железные детали. Более того, они напали на купца, и только резвость коней, полученных от хана, спасла незадачливого морехода и его охрану от грабежа, а возможно, и от смерти. Жалоба на местных жителей ни к чему не привела. Ших-Али-хан заявил, что отдаст товары только после того, как накажут каракайтагцев. Только после настоятельных требований русской стороны дербентцы вернули часть удерживаемого добра[495].

Поскольку перспективы отучить прибрежных жителей Дагестана от грабежа судов, севших на мель, были довольно призрачными, Цицианов во всеподданнейшем рапорте от 8 января 1803 года предложил решить проблему уменьшением крушений и повышением культуры мореплавания: «…Тому виной бывают всегда не знающие мореходной науки лоцмана, кои за то и не наказываемы бывают или весьма снисходительно; а как на западном берегу Каспийское море до Низабадской пристани изобилует мелями и подводными камнями, то малейшее упущение в осторожности или самое незнание лоцмана подвергает судно кораблекрушению или мели, и потому, во отвращение столь чувствительного преткновения нашей торговли, не угодно ли будет Вашему императорскому величеству повелеть на первый раз снабжать все купеческие корабли учеными штурманами из Астраханского порта, а на будущее время повелеть при Морском кадетском корпусе отделить некоторое число штурманских учеников, на содержание и усовершенствование коих астраханское купечество может назначить потребные суммы из городских доходов»[496]. Через неделю в письме Чарторыйскому главнокомандующий сообщал, что одной из главных причин большого количества крушений было отсутствие навыков «правильного» судовождения. Без компаса, без умения определять местоположение в открытом море шкиперы жались к берегу и разбивали свои суда. «…Приняв во уважение привычку к климату, привязанность к месту рождения, образу жизни и воспитания, — писал Цицианов, — кажется мне, что заведение в самой Астрахани штурманского училища, которое бы могло со временем снабжать и Таганрогский порт искусными шкиперами, было бы еще вернейшим средством для твердого образования купеческого мореходства, ибо все упомянутые неудобства исчезнут, коль скоро мореплавание посредством искусства сделается смелее…»[497]

Цицианов понимал, что многие распоряжения, исходящие из столицы, имеют в своей основе недостаточную или недостоверную информацию о ситуации на Кавказе, и потому руководствовался в их исполнении не «буквой», а «смыслом». Так, в конце 1802 года правительство в Петербурге забило тревогу в связи с известиями о том, что в нарушение договора об исключительном праве России иметь на Каспии военные суда восточные владыки построили корабли, способные нести серьезную артиллерию. В Тифлис полетели распоряжения как можно скорее разыскать их и уничтожить. Цицианов, будучи опытным администратором, знал, что стремительное и бездумное выполнение предписаний, исходящих из столицы, — не самый лучший образ действия. Чтобы военные в служебном рвении не перетопили всё, что плавает по Каспию, он «нашел нужным заметить» командующему Каспийской флотилией генерал-майору Жохову, «что для избежания всякого недоразумения, важнейшее обстоятельство состоит в удостоверении его о величине, строении и вооружении персидских судов». Ханам Бакинскому, Энзелинскому и Талышинскому, которым принадлежали корабли, так напугавшие российское правительство, Цицианов отправил «настоятельные требования» не выпускать их в плавание, «под опасением неминуемого ареста оных». Поскольку в разряд запрещенных чуть было не попали традиционные суда — «киржимы», главнокомандующий написал в столицу: «…я полагаю полезнейшим свободное мореплавание киржимов оставить до времени, то есть доколе Баку не убудет в руках наших и доколе собственные наши купеческие суда не умножатся до такого количества, что в персидских транспортных судах нужды не будет»[498].

Во время пребывания Цицианова на посту главнокомандующего поднимался и вопрос о колонизации новых владений. Сразу следует сказать, что этот вопрос не был порожден земельным голодом во внутренних губерниях России. Всего с 1713 по 1804 год пришлые российские землевладельцы стали на Кавказе собственниками 623 тысяч десятин — площади, для этого региона совершенно ничтожной. Местных жителей выселяли из родных аулов не для того, чтобы передать их поля и луга русским, а для того, чтобы удалить как «бесполезных для колонизации края и… вредных для его спокойствия». Главной целью привлечения на Кавказ «русского элемента» было возложение на него обязанности оберегать границу «от враждебных соседних покушений»[499]. Даже в начале XX века крестьяне считали Сибирь более привлекательным местом[500]. Кавказ стал местом ссылки сектантов, бродяг и прочих асоциальных элементов. Почему же военное начальство так радело о появлении в этом крае русских поселений? Здесь четко видны ведомственные интересы. Во-первых, таким образом надеялись решить болезненный вопрос о снабжении войск провиантом и фуражом и обеспечении армии помещениями на основе постойной повинности. Во-вторых, полагали, что со временем можно будет перейти к комплектованию хотя бы гарнизонных частей местными уроженцами и тем самым покончить с огромной смертностью среди новобранцев, что традиционно объяснялось непривычным климатом[501].