Помоги проекту - поделись книгой:
А. X. Горфункель
Джордано Бруно
Лучше достойная и героическая смерть, чем недостойный и подлый триумф.
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Вступление
Осенью 1599 г. в Риме — то во дворце святой службы, близ собора св. Петра, то в апостолическом дворце его святейшества папы Климента VIII, то в камере инквизиционной тюрьмы — проходил философский диспут.
Цвет церковной учености — кардиналы и генералы монашеских орденов, профессора Коллегии мудрости, члены конгрегации «Индекса запрещенных книг» и консультанты святого трибунала, доктора богословия и церковного права принимали участие в споре.
Их оппонент — монах-доминиканец, доктор римско-католического богословия, привычный к ученым турнирам профессор Тулузского и Виттенбергского университетов, поразивший своими смелыми речами аудитории Оксфорда и Сорбонны, основатель «философии рассвета», «сын отца-солнца и матери-земли» — бывший монах, бывший доктор богословия, бывший профессор, бежавший из Неаполя и Парижа, отвергнутый Марбургом и Франкфуртом, изгнанный из Женевы и Гельмштедта, «академик без академии», расстрига и арестант.
Уже использованы все аргументы. Приведены все цитаты. Авторитет священного писания, творения отцов церкви, своды Фомы Аквинского, постановления церковных соборов, сочинения Аристотеля и его ортодоксальных комментаторов — все было пущено в ход.
Диспут затягивался. Он продолжался восьмой год.
Иногда, не выдержав напряжения словесной борьбы, утомленные богословы решали передать руководство ученой дискуссией в уверенные руки палача:
«Достопочтеннейший господин Джулио Монтеренци, фискальный прокуратор считает, что брат Джордано не изобличен в представленных ему положениях… Подвергнуть пытке.
Достопочтеннейший господин Марчелло Филонарди, асессор святой службы: подвергнуть строгой пытке и дать срок, дабы образумился.
Достопочтеннейший отец Альберто да Фиренцуола, генеральный комиссар святой службы: учитывая дурную славу этого человека, по тем статьям, в которых не изобличен, строго пытать, а по тем, в которых изобличен, дать срок, чтобы раскаялся.
Достопочтеннейший отец господин Пьетро Миллино: пытать и дать срок, чтобы раскаялся.
Достопочтеннейший отец Ипполито Беккариа: пытать, и не единожды, но дважды.
Достопочтеннейший отец господин Ансельмо Дандино: пытать, а если не даст удовлетворения, передать в руки светских властей.
Святейший господин наш папа Климент VIII: дать срок, чтобы раскаялся» (63, стр. 96–97)[1].
И в ответ:
На третьем допросе: «Я считаю, что существуют бесконечные миры, образующие безграничную совокупность в бесконечном пространстве».
На двенадцатом допросе: «Я считаю, что этот мир, и миры, и совокупность миров рождаются и уничтожаются».
На четырнадцатом допросе: «Отвечал в том же роде относительно множества миров и сказал, что существуют бесконечные миры в бесконечном пустом пространстве, и приводил доказательства».
На семнадцатом допросе: «Спрошен, но не ответил удовлетворительно, ибо вернулся к прежним показаниям».
В письменных «Ответах на замечания, сделанные относительно некоторых положений, извлеченных из его книг»: «Также считает, что существует множество миров, множество солнц, в которых с необходимостью имеются вещи, подобные в роде и виде тем, что имеются в этом мире, и даже люди…» (13, стр. 373–374, 403).
Во вторник, 21 декабря 1599 г.: «Сказал, что ему не в чем каяться, что каяться он не должен и не желает» (26, стр. 186).
Диспут подходил к концу — последний диспут Джордано Бруно.
I. Истина — дочь времени
Человек не выбирает себе эпоху. Даты жизни и смерти — это не просто хронологические вехи. Время жизни и деятельности философа определяет ход его мысли и характер его судьбы. Мы не можем представить себе мыслителя вне его времени, и философская система, созданная человеком, родившимся в Италии в середине XVI в., будет решительно отличаться от взглядов философа, жившего тремя веками ранее или пришедшего в мир три столетия спустя.
Эпоха, в которую жил Джордано Бруно, — вторая половина XVI столетия; за 56 лет до его рождения была открыта Америка, за 6 лет до его рождения была учреждена римская инквизиция.
Но человек не бессильная игрушка в руках «божественного провидения» или безликой исторической необходимости. Всей жизнью своей и всем сознанием связанный с породившей его эпохой, с ее традициями и стремлениями, с ее социальными конфликтами и культурой, он сам — творец истории, участник борьбы, исход которой определяет пути человечества, и от его усилий — также и его усилий — зависит, каким он оставит мир. Ибо не только Бруно — человек своего
Эта эпоха знала себе цену. Сознание новизны и величия своего времени переполняло гордостью сердца и умы людей. Веком, «привыкшим видеть чудеса», считал его Джорджо Вазари, автор знаменитых жизнеописаний художников, и он же дал своей эпохе имя, сохранившееся в памяти человечества, — Возрождение.
«О время, о науки! — радостно восклицал на заре столетия немецкий гуманист Ульрих фон Гуттен. — Как сладостно жить и не время теперь предаваться покою!» А в романе Рабле стареющий великан Гаргантюа вспоминал столь недавние, но принадлежавшие уже иной исторической эпохе годы своей юности: «Время тогда было не такое благоприятное для процветания науки, как ныне… То было темное время. Однако с науки на моих глазах сняли запрет, она окружена почетом, и произошли столь благодетельные перемены, что теперь я едва ли годился бы в младший класс, тогда как в зрелом возрасте я не без оснований считался умнейшим из людей своего времени».
Несколько десятилетий спустя Пьер де ля Раме, реформатор логики и смелый борец со схоластикой, писал: «На протяжении одного столетия мы увидели большие успехи, чем наши предки за все предшествующие четырнадцать веков!» Но сопоставление с минувшими столетиями христианского средневековья казалось уже недостаточным. Люди XVI в. чувствовали, что им по плечу состязание с титанами классической древности: «Ничто не мешает тому, чтобы век наш породил людей, в философии равных Платону и Аристотелю, в медицине — Гиппократу и Галену, в математике — Евклиду, Архимеду и Птолемею. Нет века, более счастливо, чем наш, расположенного к прогрессу культуры» — так уверенно отдавал предпочтение своей эпохе историк Леон Леруа. И уже в начале следующего столетия Томмазо Кампанелла, пламенный мечтатель, провидевший из камеры неаполитанской тюрьмы бесклассовое общество будущего, писал в «Городе Солнца», подводя итоги достижениям XVI в.: «В наш век совершается больше событий за сто лет, чем во всем мире их совершилось за четыре тысячи лет; в этом столетии вышло больше книг, чем их вышло за пять тысяч лет!»
Три изобретения, по мнению Леруа и Кампанеллы, определили лицо новой эпохи: печатный станок, компас и артиллерия. Распространение и приумножение знаний, великие географические открытия, рост национальных монархий на протяжении полутора столетий изменили европейский мир.
Поколения ученых-гуманистов возродили для европейской культуры классическую древность Греции и Рима — целый мир философии, поэзии и науки, раскрыли перед глазами современников величие языческой культуры, навсегда, казалось, погребенной под столетиями безраздельного господства христианства. Возрождение не. сводилось к открытию забытых памятников древней письменности и скульптуры, к расширению круга исторических сведений об исчезнувшей цивилизации. Речь шла о реабилитации дохристианской системы нравственных и культурных ценностей, представших не как археологическая коллекция редкостей, но как жизненно необходимое основание для построения новой культуры, независимой от церковной традиции.
Возрождалась не только звучная классическая латынь. С открытием новых произведений древней литературы европейские ученые оказывались обладателями огромного научного наследства, усвоение которого позволяло подняться к вершинам знаний. Труды древних ученых расширяли объем естественнонаучных сведений. Издание забытого в средние века Архимеда послужило одной из предпосылок дальнейшего развития механики. С находкой старинного списка поэмы Лукреция «О природе вещей» воскресал и входил в новую европейскую культуру античный материализм. Знание греческого языка позволило восстановить подлинного Аристотеля, освободив его от искажений еврейских, арабских и латинских переводов.
Объем знаний растет, увеличивается и ширится спрос на книгу, и за ним не может поспеть самая опытная рука бойкого переписчика. Печатный станок Гутенберга и его многочисленных последователей во всех частях Европы заполнил мир сотнями тысяч и миллионами экземпляров книг. Всякая новая мысль, всякое новое наблюдение и открытие благодаря книгопечатанию и быстро развившейся книжной торговле в неслыханно короткие сроки становились достоянием ученых разных стран.
Книгопечатание позволяло лучше узнать окружающий мир. А мир расширялся на глазах у потрясенных людей XVI столетия. За открытием Колумба последовало путешествие Магеллана. Дело было не только в доказательстве шарообразности Земли — в ней ведь не сомневались и средневековые схоласты, знакомые с аристотелево-птолемеевой географией и космологией. Изумленным взорам европейцев открывался Новый Свет: новые океаны и моря, новые острова и материки, невиданные горы и реки, растения и животные. Описания путешествий, рассказы очевидцев с жадностью переводились на все языки и заставляли пересматривать привычные представления о мире. Ни средневековые своды знаний — «этимологии» и «сокровища», эти предки современных энциклопедий, ни творения античных мыслителей не могли ничего объяснить в непрерывном потоке новых сведений и открытий. Так был подорван авторитет схоластической науки.
Опыт, пришедший в непримиримое противоречие с книжной мудростью, становится самой верной опорой ученого. В опыте видел основу познания Леонардо да Винчи. Опыт противопоставлял пошатнувшемуся авторитету древних один из основателей современной геологии, Бернар Палисси: «Я берусь доказать по многим пунктам ложность теорий философов, даже самых древних и знаменитых». Немецкий врач Теофраст Бомбаст Парацельс лечил людей не по советам Галена и Гиппократа, а на основании опыта народной медицины. Его французский коллега хирург Амбруаз Паре писал: «Я предпочитаю быть правым в одиночку, чем ошибаться не только с мудрецами, но и со всем остальным светом».
Знание — пусть еще не совершенное, но свое, не заимствованное из чужих книг, а добытое собственным трудом и разумением, вырванное у природы, — такова цель. Фактов еще не хватает, выводы часто наивны, верные наблюдения не всегда получают должное объяснение, но сделано главное, найден верный путь. Зарождается экспериментальное естествознание. И в этом XVI столетие поистине век великих открытий.
Освобожденный от застарелых предрассудков, от власти догм и традиций, взгляд исследователей устремлен и на природу (предприняты первые робкие попытки систематизации растений, созданы первые ботанические сады), и на человека (Сервет и Чезальпино открыли кровообращение), и на недра земли (Георг Бауэр Агрикола — издает труды о природе ископаемых и происхождении минералов), и на звездное небо.
Человек и Вселенная. Случайное, но символическое совпадение: почти одновременно, в 1543 г., выходят в свет две книги: «О строении человеческого тела» Андрея Везалия и «Об обращениях небесных сфер» Николая Коперника.
На протяжении жизни одного поколения в представлениях людей не только Земля изменила свой вид и форму, размеры и очертания, но пошатнулось и самое положение ее во вселенной. За строгими математическими вычислениями краковского астронома скрывался революционный заряд дальнего действия и необычайной силы. Значение этой книги выходило далеко за рамки собственно астрономического открытия. Открытие Коперника ударило по религиозному антропоцентризму. Если Земля не центр вселенной, то и человек не венец божественного творения, и божественное провидение, искупительная жертва Христа оказывались привязанными к одной из планет, обращающихся вокруг великого и неподвижного светила.
Пошатнулся религиозный и политический авторитет католицизма. Августинский монах из Виттенберга выступил против продажи индульгенций. Сожжение им папской буллы послужило сигналом к могучему народному движению, охватившему вскоре всю Германию. Основатели Реформации Лютер, Цвингли, Кальвин упразднили религиозную монополию католической церкви в Западной Европе. Целые страны и народы освобождались от папской власти. Смелые идеи реформаторов, отвергавших пышное богослужение, почитание икон и святых, церковную иерархию и светскую власть пап, находили приверженцев даже в католической Испании и Италии.
Само христианство было поставлено под сомнение. Болонский профессор философии Пьетро Помпонацци обосновал недоказуемость учения о бессмертии души, выступил против веры в чудеса и божественное провидение, предсказал закат христианской религии. Испанский врач Мигель Сервет отверг учение о божественной троице. Осуждая религиозный аскетизм и уход от мира, гуманисты прославляли достоинство человека и призывали к наивысшему развитию человеческой личности. Человек в своем поведении должен следовать не религиозным заповедям, а законам своей природы. Человек по природе своей добр и не нуждается в религиозном страхе. Жизнерадостная, направленная к гармонии мораль телемитов из бессмертного романа Рабле — таков нравственный идеал новой эпохи.
От власти религиозных догм и феодальных традиций освобождалась и политика. Под гром артиллерийских выстрелов рушились стены рыцарских замков. В борьбе с остатками феодальной раздробленности развивались национальные монархии, укреплялся абсолютизм. Идеал сильной государственной власти, воплощающей волю господствующего класса, нашел свое выражение в «Государе» Макиавелли.
Все эти грандиозные изменения — в науке и нравственности, в религии и политической жизни — были выражением глубочайших социально-экономических сдвигов, которые происходили в странах Западной Европы на протяжении полутора-двух столетий. На обломках средневекового ремесленного производства возникала раннекапиталистическая мануфактура. Крестьяне, частично или полностью освобожденные от наиболее тяжелых форм феодальной зависимости, насильственно лишались средств производства, пополняя ряды наемных рабочих — предшественников современного пролетариата.
Революционный характер эпохи определялся первыми шагами раннекапиталистического развития. Сквозь сложнейшее переплетение экономических, политических и идейных противоречий XVI столетия пробивали себе дорогу новые формы буржуазных производственных отношений, шедших на смену феодальным порядкам. Буржуазия набирала силы, преодолевая сопротивление прежних эксплуататоров. Нуждаясь в разрушении мешавших ее свободному развитию оков феодализма, она выступала от имени всех, кого тяготил феодальный гнет. Крестьянская война в Германии была неудавшейся буржуазной революцией. Победоносная буржуазная революция в Нидерландах опиралась на выступление трудящихся масс. Вместе с буржуазией появился на исторической сцене и ее противник: наемные рабочие мануфактур вступали в борьбу с новыми угнетателями. Первые стачки и восстания предпролетариата сопровождались зарождением идей утопического коммунизма, смутных мечтаний о справедливом бесклассовом обществе, в котором будет упразднена основа неравенства — частная собственность. Но этот новый конфликт едва обозначился, время его впереди.
А пока что могучие еще силы средневековья пытаются сдержать наступление новой эпохи. И если прислушаться внимательнее, то рядом с голосами мыслителей и мечтателей мы различим и другие подчас заглушающие их голоса:
«Если кто скажет, что человек может спастись своими силами и без данной через Иисуса Христа божественной благодати, да будет предан анафеме… Если кто скажет, что служение обедни в честь святых и молитвы об их заступничестве перед богом — обман, да будет предан анафеме… Если кто скажет, что иерархия в католической церкви учреждена не божественным установлением, да будет предан анафеме».
Это на Тридентском соборе прелаты воинствующей церкви пекутся о единстве христианского мира.
Не остался без покровителей и печатный станок:
«Желая, чтобы дело печатания книг счастливо процветало, — заявлял в 1515 г. папа Лев X, — мы устанавливаем и повелеваем, дабы впредь и на вечные времена никто не смел печатать книги без предварительной их проверки и собственноручного письменного одобрения нашим викарием, епископом или инквизитором». «Постановляем, — вторил ему в 1529 г. император Карл V, — чтобы никто не смел отныне печатать, или переписывать, продавать, покупать, распространять, хранить, держать у себя или получать, обсуждать публично или тайным образом книги, писания и учения еретиков, осужденных церковью». И наконец, тридцать лет спустя папа — теперь уже Павел IV — запретил «переписывать, издавать, печатать, давать под предлогом обмена или под иным каким видом, принимать открыто или тайно, держать у себя или отдавать на хранение книги или писания из тех, что означены в этом индексе святой службы…».
Вот он перед нами — этот первый папский «Индекс (перечень) запрещенных книг»: Данте и Боккаччо, Поджо Браччолини и Лоренцо Валла, Бонавентура Деперье и Франсуа Рабле, Томас Мюнцер и Ульрих фон Гуттен, Корнелий Агриппа Неттесгеймский и Эразм Роттердамский, Ян Гус и Мигель Сервет, Марсилий Падуанский и Никколо Макиавелли — поэты и новеллисты, политические мыслители и реформаторы, философы и ученые, современники и те, кто давно уже умерли или сожжены на кострах инквизиции.
Десять списков запрещенных книг было издано в Англии, четыре — в Нидерландах, свои индексы издавали Кёльн и Париж, Тулуза и Лукка, Лувенский университет и Венецианская синьория. Папский индекс, подтвержденный Тридентским собором, переиздавался в Люттихе и Антверпене, в Мюнхене и Лисабоне. Новое, дополненное издание — индекс 1590 г. — папы Сикста V; еще одно — папы Климента VIII — вышло в 1596 г.
Индекс означал не только запрет и уничтожение внесенных в него изданий. Он налагал оковы на мысль писателя и ученого. Важнейшие достижения человеческого ума оказывались недоступными, традиция прерывалась. Угроза занесения в индекс нависала над еще не написанной, только задуманной книгой. Авторы и читатели не допущенных к печати и запрещенных книг «преодолевали Гутенберга», тайно переписывали книги от руки. И это через сто лет после изобретения печатного станка!
Католики и реформаторы соревновались друг с другом в истреблении свободомыслия. Доносчики не дремали, и часто полемические сочинения оборачивались доносом. Французский гуманист и издатель Этьен Доле был сожжен на костре в 1546 г. Та же судьба постигла великого испанского ученого и философа Мигеля Сервета в Женеве в 1553 г. Не выдержав травли и опасаясь преследований, покончил с собой блестящий новеллист и смелый мыслитель Бонавентура Деперье.
Когда в 1542 г. была учреждена римская инквизиция, костры запылали в вечном городе один за другим. Святой трибунал вызвал столь бешеную ненависть у жителей Рима, что после смерти папы Павла IV они разграбили и сожгли здание инквизиции, избили ее служителей, разрушили монументы, воздвигнутые папе при жизни, и таскали по улицам отбитые головы статуй. Но вскоре был отстроен новый дворец святой службы, и великие инквизиторы, сменяя друг друга на папском престоле, продолжали упорно и неумолимо душить ересь и свободомыслие.
Но интеллектуальная жизнь не прекращалась. Просто бороться стало много труднее. И если Пьетро Помпонацци, живший в начале XVI столетия, несмотря на травлю со стороны духовенства, спокойно дожил до старости и умер в своей Болонье, не прекращая до последних дней университетского преподавания, то Джордано Бруно ожидала иная судьба.
Глубочайший конфликт эпохи — между силами феодальной реакции и новыми потребностями общественного развития — нашел свое выражение и в политике, и в религии, и в литературе и искусстве. Но пожалуй, с наибольшей силой он проявился в философской мысли как непримиримое противоречие между догматами религии и развитием опытного естествознания, между властью тысячелетних предрассудков и требованием свободного изучения природы, между материализмом и богословием.
Джордано Бруно не мог себе выбрать другую эпоху. Но выбор пути зависел от него.
II. Пробудитель спящих умов
Он родился близ маленького городка Нолы, неподалеку от Неаполя, в 1548 г., и отец, Джованни Бруно, бедный дворянин, служивший в войсках неаполитанского вице-короля, дал сыну при крещении имя Филиппо в честь наследника испанской короны.
«Италия, Неаполь, Нола! — с гордостью и тоской будет вспоминать о родных местах философ-изгнанник. — Страна, благословенная небом, в равной мере именуемая главой и десницей земного шара, правительница и владычица иных племен, ты всегда почиталась и мной, и другими как наставница, кормилица и мать всех добродетелей, наук, искусств, установлений и приличий!» (8, стр. 183).
Счастливая Кампанья — так назывался этот край еще с римских времен. Из домика Джованни Бруно с садом и виноградником на склонах горы Чикала виднелись невдалеке развалины старинного замка, а на горизонте — то мирный, то грозный Везувий. Зеленеющие склоны, покрытые оливами и плющом, опоясанные рощами каштанов и тополей — эти первые впечатления Бруно сохранил на всю жизнь. И в философских поэмах он будет вспоминать то прогулки с отцом к подножию вулкана, то странную молнию, пролетевшую однажды над крышами Нолы, то восходы солнца над равниной, то бездонное звездное небо — огромное над маленькой Нолой.
В Лондоне и Париже среди ученых докторов и блестящих придворных он не забудет своих земляков: крестьян, ремесленников, солдат, бедных священников, добродушных и трудолюбивых, суеверных и насмешливых — и заселит ими страницы своих диалогов. И бог Меркурий будет рассказывать о дынях огородника Францино и о щенятах в доме Антонио Саволино, а подруги детства Филиппо Бруно, его двоюродные сестры Лаодомия и Джулия, и приятели его отца солдаты Франческо Северино и Джан Доменико Чезарино будут вести ученые философские беседы, а в комедии «Подсвечник» еще не раз посмеются над забавными историями из жизни ноланцев. И себя самого не итальянцем, не неаполитанцем даже, а ноланцем назовет он в своих книгах и прославит родную Нолу, назвав ее именем свою «философию рассвета».
Но жизнь в Ноле была не легкой. Отцовского жалованья не хватало. «С детских лет вступил я в мучительную борьбу с судьбой» (16, стр. 324), — скажет о себе Бруно и, прославляя родину, добавит с горечью: «Не в меньшей степени называют ее учительницей всех пороков, обманов, скупостей и жестокостей…» (8, стр. 83).
Однажды один из юношей Нолы уехал на север Италии в поисках знаний; там по доносу был схвачен инквизиторами, выдан венецианским сенатом Риму и предан мучительной казни как нераскаявшийся еретик. История эта поразительно напоминает судьбу Бруно, но юношу звали иначе — Помпонио Альджерио, он тоже называл себя Ноланцем. Когда до жителей Нолы дошел страшный рассказ о том, как их земляка в течение четверти часа постепенно опускали в кипящее масло, Филиппо Бруно шел девятый год.
Другом Джованни Бруно был воин и поэт, участник многих походов и морских экспедиций против турок Луиджи Тансилло. Его жизнерадостная, пронизанная грубоватым юмором крестьян Кампаньи поэма «Сборщик винограда» призывала к земным радостям и советовала не пренебрегать наслаждениями этой жизни ради загробного блаженства. Имя поэта, было занесено в «Индекс запрещенных книг». Много лет спустя в диалоге Бруно «О героическом энтузиазме» появится в качестве одного из собеседников поэт Тансилло и вновь зазвучат его стихи рядом с сонетами самого Бруно.
Сын Джованни Бруно не собирался повторять военную карьеру отца. После обучения латинской грамматике в местной частной школе, вероятно в 1562 г., Филиппо поселился в Неаполе. Там он получил первоначальное философское образование, прослушав лекции ученого монаха-августинца Теофило да Вайрано. Впоследствии Бруно тепло вспоминал о нем как о первом своем учителе и в одном из диалогов дал имя Теофила главному защитнику Ноланской философии.
Но в Неаполе способному и любознательному юноше было где набираться знаний и помимо монастырских школ. Там держались еще традиции гуманистических кружков и вольных обществ — «академий», образовавшихся в противовес университету — хранителю официальной науки. Там помнили еще Симоне Порцио, глубокого мыслителя, возродившего изучение подлинного, не искаженного схоластами Аристотеля. Вслед за Пьетро Помпонацци он отвергал учение о бессмертии души, а в книге «О началах природных вещей» (1553 г.) называл материю «началом и рассадником, из коего возникает все движимое, источником и причиной движения» и отрицал божественное творение. В годы ученичества Бруно в Неаполь из Рима вернулся Бернардино Телезио с готовой рукописью главного своего труда «О природе в соответствии с ее собственными началами», где провозглашал основой всякого знания ощущение и призывал к изучению природы, независимому от церковных и светских авторитетов, отвергал Аристотелево учение о первом двигателе и доказывал единство материальной природы неба и земли. Природу, эту бесконечную творческую способность, прославлял в своих посланиях и диалогах Николо Франко, в едких сатирических памфлетах он обличал монахов, священников, римских пап, издевался над суевериями и предрассудками, смело выступал против запрещения книг. Увлеченные изучением природы, братья делла Порта собирали коллекции кристаллов и трав, занимались медициной и астрономией, математикой и оптикой. В их «Академии тайн» изучали «натуральную философию», обсуждали старинные и новые книги, экспериментировали.
Но инквизиторы не дремали. В 1564 г. они устроили публичную казнь двух дворян, обвиненных в ереси; под пыткой осужденные успели оговорить многих неаполитанцев. Восстание потрясло город, и инквизитор Санторо вынужден был спасаться бегством. Шестнадцатилетний Бруно был очевидцем этих событий и впоследствии в аллегорической форме рассказал о них в диалоге «Изгнание торжествующего зверя».
Когда страсти поутихли, инквизиторы вновь принялись за искоренение ересей, пустивших корни в Неаполе. «Академии» были разгромлены. В изгнание в родную Козенцу удалился стареющий Телезио. Джамбатиста делла Порта был вызван в инквизицию, где ему посоветовали оставить сомнительные эксперименты. В Риме был казнен Николо Франко.
Сын бедного дворянина не мог уехать в Падую, чтобы продолжить образование в знаменитом университете. Да и здешний, Неаполитанский университет был ему недоступен. Для Бруно, как и для многих его современников, единственно возможный путь к науке шел через монастырскую келью.
Однажды Филиппо Бруно присутствовал на ученом диспуте в монастыре Сан-Доменико Маджоре. Известные профессора состязались в учености. Ссылки на авторитет святого Фомы сменялись цитатами из Аристотеля. Изысканное красноречие, строгая последовательность доказательств, глубочайшее знание текстов, остроумие полемических приемов — все это производило впечатление содержательнейшего философского спора. Заманчивый и не доступный еще мир науки притягивал к себе жаждавшего знаний юношу. Семнадцатилетний Бруно принял решение стать монахом.
Сан-Доменико Маджоре был богатейшим монастырем Неаполя, знаменитым во всей Европе. Доминиканский орден хранил традиции схоластической учености, это был орден богословов, орден Альберта Больштедтского, прозванного Великим, и его ученика Фомы Аквинского. У входа в одну из аудиторий висела мраморная доска с памятной надписью: «Прохожий, почти сей образ и эту кафедру, с которой великий учитель Фома при огромном стечении слушателей внушал свое поразительное богословское учение». Библиотека монастыря была одной из богатейших в Европе.
Правда, доминиканский орден был не только орденом богословов, но и орденом инквизиторов: тюремные камеры располагались неподалеку от монашеских келий. Правда, великолепная библиотека монастыря делилась на две части, и вторая была недоступна: книги злонамеренного содержания выдавались только с личного разрешения генерала ордена. Но всего этого не знал еще молодой послушник. Он думал, что сумеет совместить тонзуру со стремлением к знаниям.
В монастыре он не считал нужным скрываться и хитрить. Одному послушнику, читавшему благочестивое сочинение о семи радостях богородицы, Бруно посоветовал отбросить эту чепуху и лучше уж почитать жития святых. Пренебрежительное отношение к популярной религиозной литературе пахло ересью. В другой раз Филиппо, явно не без влияния реформационных идей, выставил из кельи образа святых, оставив одно лишь распятие: в почитании образов он видел остатки языческого многобожия и идолопоклонства. К этим же первым годам жизни в монастыре относится и возникновение у Бруно сомнений в догмате троицы. Однажды компания послушников в шутку гадала по книге Ариосто, кому какой выпадет стих. Бруно открыл «Неистового Роланда» на строке, испугавшей и поразившей окружающих:
«Враг всякого закона, всякой веры…»
Веселая забава обернулась пророчеством.
Вскоре Бруно убедился в том, что в святой обители его окружали тайные шпионы и, хуже того, добровольные доносчики. Наставник послушников вызвал Филиппо к себе и показал ему донос. За слова гораздо менее резкие, за поступки куда менее опасные людей отправляли на галеры. Но умный старик не стал ни наказывать, ни грозить. Он порвал донос в присутствии Бруно: ордену были нужны способные люди, а грехи юности можно загладить хорошим поведением. Религиозные сомнения Бруно были еще не столь глубоки и основательны, чтобы толкнуть его на разрыв с церковью и религией. По прошествии года новициата в 1566 г. он дает монашеский обет и получает имя Джордано.
Он не строил себе иллюзий относительно окружавшей его братии; драки и попойки, тайный и явный разврат — всем этим славились монахи доминиканского монастыря. Были здесь и другие — те, кто честно постились и отстаивали обедни. Но не ради этого Бруно шел в монастырь. А монастырское начальство, озабоченное подготовкой образованных слуг католической церкви, не жалело сил на способных учеников. Лучшие богословы — профессора Неаполитанского университета преподавали в монастырской школе. Устав поощрял усердные занятия.
О том, как много работал в эти годы Джордано Бруно, мы знаем из его сочинений. Никогда больше при нем не будет библиотеки: беглому монаху и странствующему философу не придется обзаводиться книгами. Огромная эрудиция, глубочайшее знание сочинений Аристотеля, его арабских, еврейских и христианских комментаторов, древних и новых философов и ученых, комедиографов и поэтов — знание, так пригодившееся ему потом в разгаре ученых диспутов, в университетских лекциях и при писании книг, — все это было результатом десяти лет обучения в монастыре.
Мы не знаем, удалось ли Бруно добраться до запрещенных книг монастырской библиотеки, или он иным способом, через друзей в Неаполе, добывал книги, не пропущенные церковной цензурой; скорее всего, он использовал оба пути. Коперника он мог прочесть и в монастыре: эта книга не была еще запрещена. Других приходилось читать тайком. Так или иначе, он прочел много больше того, что надлежало знать начинающему богослову.
Способного юношу, отличавшегося необыкновенной памятью, возили в Рим к папе показать будущую славу доминиканского ордена. После получения сана священника и недолгого пребывания в провинциальном приходе Бруно был возвращен в монастырь готовиться к получению ученой степени доктора богословия. Многие из его соучеников по монастырской школе сделали церковную и ученую карьеру, став епископами, регентами монастырских школ и профессорами университетов. Бруно, превосходивший знаниями и способностями их всех, мог рассчитывать и на большее. В Коллегии мудрости в Риме — высшем католическом университете — нужны были обличители ересей.
Годы учения подходили к концу. Неумолимо вставал перед монахом-доминиканцем вопрос о выборе дальнейшего пути.
В качестве тезисов своего диссертационного диспута Бруно должен был защищать следующие два положения: «Истинно то, что говорит Магистр сентенций» и «Истинно то, что сказано в „Своде против язычников“». Обе темы были посвящены творениям двух столпов католического богословия. Первый из них, прозванный Магистром сентенций, один из основателей схоластики — Петр Ломбардский. На протяжении столетий его «Книги сентенций» служили главным сводом богословия, и лишь постепенно их начали вытеснять труды Фомы Аквинского, в том числе его «Свод против язычников».
Богословско-философская система томизма возникла в конце XIII в., в период первого серьезного кризиса церковного мировоззрения, когда труды и учение Аристотеля и его арабских и еврейских комментаторов, в первую очередь великого кордовского ученого Аверроэса (Ибн-Рошда), несмотря на повторяющиеся запреты, проникли в европейскую культуру. Развивавшийся на основе материалистических элементов философии Аристотеля аверроизм, исходивший из признания вечности и несотворенности материи, господства естественной необходимости и смертности индивидуальной человеческой души, выражал в философии бюргерскую оппозицию феодальному строю и его идеологии. Церковь боролась с новым враждебным течением с помощью не одних только репрессий, хотя история аверроизма знает немало жертв. Против учения «великого комментатора» Аверроэса было направлено рационалистическое богословие, созданное «великим систематизатором» Фомой.
Аквинат допускал правомерность философии и науки, но лишь как ступень в познании бога: разум может подводить мыслителя к усвоению божественных истин, но ни доказать, ни опровергнуть их он не в силах. Выводы рационального знания не должны вступать в противоречие с религиозным откровением. К этому в конечном счете сводилась гармония веры и знания в томизме. Там, где философия и наука приходили в противоречие с верой, следовал вывод о бессилии разума и надлежало возвращаться к тезису Тертуллиана: «Верую, ибо абсурдно», т. е. недоказуемо. Таким образом, принятие рационализма оказывалось мнимым, а свобода, предоставленная в рамках томизма разуму — фиктивной: догматами веры разуму был положен пусть отдаленный, но непреодолимый предел.
С этим неизбежно должен был столкнуться Бруно. Предложенные ему темы заранее предполагали упразднение всякой самостоятельной мысли. Ему предстояло в сотый, тысячный раз, используя цитаты из богословских авторитетов, изыскивая новые доводы и аргументы, доказать истинность положений, не подлежащих сомнению, наново опровергать суждения противников богословия. Пустое упражнение в красноречии, игра в логические доказательства, недостойная уважающего себя ума.
Диспуты прошли для Бруно успешно, и то, что происходили они не в Неаполе, а в Риме, должно было, видимо, придать больший вес полученной им степени доктора римско-католического богословия. Перед ним открывался путь, к которому готовил его монастырь: он должен был стать героем богословских словопрений, превратить свои знания и способности в щит святого невежества, пойти на сознательное усыпление мысли, замкнутой в догматические рамки предвзятых и недоказуемых положений, не подлежащих ни критике, ни обсуждению. Это был не путь, а тупик, нравственный и интеллектуальный. Самоубийство разума — такова была неизбежная цена открывавшейся перед ним карьеры.
Человек и мыслитель, ставший перед новым решением, был очень далек от того наивного юноши, который увидел свет науки в Сан-Доменико Маджоре и чьи первые религиозные сомнения вызывали трепет невежественных монахов. Годы учения не прошли даром. Монастырь воспитал в нем ненависть к духовенству; изучение теологии вызвало отвращение к богословскому пустословию; принудительное следование Аристотелю заставило пристальнее вглядеться в иные философские системы, а знакомство с новейшими научными трудами требовало критически пересмотреть традиционные представления. Молодой доктор богословия мучительно искал выхода. Ему поспешили помочь.
Однажды на диспуте в монастыре выступал почитаемый в ордене богослов Агостино да Монтальчино. Он обличал александрийского священника Ария, отвергавшего в IV веке учение о единосущности божественной троицы. Не считая нужным вдаваться в тонкости еретических учений, он предпочитал излагать их упрощенно и оглупленно, называл Ария невеждой, незнакомым с элементарными понятиями, благо не приходилось рассчитывать на возражения.
Неожиданно для всех раздался голос в защиту еретика. Джордано Бруно Ноланец заявил, что Арий излагал свои взгляды вполне понятно, не хуже, чем сами отцы церкви, что воззрения его в ортодоксальной полемической литературе были извращены и искажены. Спор имел далеко не исторический и не академический характер. Арианство в новых формах в виде различных течений, отвергавших догмат троичности божества, широко распространилось в Европе XVI в., в частности и в Неаполе.
Собратья по ордену яростно набросились на Джордано. В его келье произвели обыск и обнаружили сочинения св. Иеронима и Иоанна Златоуста с комментариями Эразма Роттердамского. В своих комментариях Эразм противопоставлял нравы и обычаи ранних христиан современной практике католического духовенства, выступал против накопления церковных богатств и лицемерия монахов, осуждал светскую власть церкви и римских первосвященников, утверждал, что и в сочинениях еретиков могут быть найдены глубокие и ценные мысли. Книги с комментариями Эразма Роттердамского значились в папском индексе. Хранение запрещенных книг было тягчайшим преступлением, одного этого факта было бы достаточно для обвинения в ереси. Были и другие основания — против брата Джордано было возбуждено инквизиторами дело, содержащее несколько десятков обвинений. Предупрежденный кем-то из друзей, Ноланец бежал в Рим, чтобы «представить оправдания» (12, стр. 336).
В Риме свирепствовала инквизиция. В 1567 г. был казнен бывший папский протонотарий Пьетро Карнесекки, в 1568 г. было осуждено 60 человек, пятеро из них были сожжены. Четверых приговорили к смертной казни в 1569 г. Среди казненных в 1570 г. — философ и поэт Аонио Палеарио. Пять еретиков было казнено в 1572 г., трое — в 1573 г.; оставшихся в живых ждали каторжные работы или мучительная смерть в инквизиционной тюрьме.
В конце 1576 г., убедившись, что нет надежды на оправдание, Джордано покинул папскую столицу. Начались долгие годы скитаний.
«Отторгнутый от материнской груди и отцовских объятий, от любви и ласки родного дома» (15, стр. 43), он больше никогда не увидит свою Нолу. Один, без друзей и близких, без куска хлеба, сбросив ненавистное монашеское облачение, Бруно отправился в странствие по городам Северной Италии[2].
Генуя, Савона, Турин, Венеция, Брешия, Милан… Случайные заработки: то курс лекций «О сфере» (т. е. о строении мира) в кружке молодых дворян, то книжка «О знамениях времени», изданная анонимно в Венеции (ни одного экземпляра ее пока не удалось найти, и содержание ее неизвестно). После неудачной попытки обосноваться во Франции Бруно идет традиционным путем итальянской религиозной эмиграции XVI в. — в кальвинистскую Женеву.
Поддержанный земляками (они одели изгнанника и дали ему работу корректора в местной типографии), Бруно присматривался к жизни реформационной общины, слушал проповеди, знакомился с сочинениями кальвинистов. Реформа религии, отказ от наиболее примитивных суеверий и форм культа уже не могли его удовлетворить. Проповедуемое же кальвинистскими богословами учение о божественном предопределении, согласно которому человек оказывался слепым орудием неведомой и неумолимой божественной воли, было ему враждебно.
Бруно бежал из монастыря и от инквизиции — и попал в город, превращенный в монастырь, где религиозное ханжество и мелочный контроль за нравами и поведением граждан были возведены в закон, где инквизиция слилась с государственной властью, где всеобщая слежка, добровольный и официальный шпионаж привели к установлению строжайшего контроля за мыслями.
Поделиться книгой: