Помоги проекту - поделись книгой:
20 мая 1579 г. Бруно был записан в «Книгу ректора» Женевского университета. Университет готовил проповедников новой веры. Каждый студент при поступлении произносил исповедание веры, содержащее основные догматы кальвинизма и осуждение древних и новых ересей. Статуты университета запрещали малейшее отклонение от доктрины Аристотеля. Правила ведения диспутов предусматривали, что каждый желающий выступить должен «воздерживаться от ложных учений, опасных умствований, суетного любопытства и трактовать предмет спора благочестиво и религиозно», не забывая предварительно представить тезисы своего выступления.
Уже первые выступления Бруно на диспутах навлекли на него подозрения в ереси. Но, несмотря на это, Ноланец напечатал памфлет, содержащий опровержение 20 ошибочных положений в лекции ректора университета Антуана Делафе, второго человека в Женеве, ближайшего соратника и друга самого Теодора Безы — главы кальвинистской общины. Тайные осведомители донесли городским властям о печатавшейся брошюре, и автор ее был схвачен и заключен в тюрьму. Кальвинистская инквизиция не уступала католической в жестокости, а фанатизмом последователи нового вероучения превосходили своих римских коллег. Многие из итальянских сторонников Реформации, бежавшие в Женеву в надежде найти осуществление своих чаяний, встретились там с той же религиозной нетерпимостью и нередко кончали свой путь на костре. Выступление Бруно рассматривалось женевским магистратом как политическое и религиозное преступление. Он был отлучен от церкви, подвергнут унизительному обряду покаяния и сразу же после освобождения из тюрьмы, в конце августа 1579 г., уехал из Женевы.
Из Лиона, где знаменитые типографы не нуждались ни в его рукописях, ни в его опыте корректора, Бруно перебрался в Тулузу. «Здесь я познакомился с образованными людьми» (12, стр. 338) — как ему не хватало их в доминиканском монастыре и кальвинистской Женеве! Объявленный им курс лекций о сфере — снова о сфере: именно в эти годы он уяснял для себя новую космологию, путь к которой открыл Николай Коперник, — привлек многочисленных слушателей. Долгие годы вынашивал он сокровенные мысли о строении вселенной: настало время громко сказать о них людям. А когда освободилась должность ординарного профессора (получить степень магистра искусств было нетрудно), Бруно был допущен к конкурсу и стал читать курс философии. В Тулузе никто не требовал от него исполнения религиозных обрядов, но университетский устав предписывал строить преподавание по Аристотелю, а Ноланец разрабатывал свою, враждебную аристотелизму философскую систему. Выступление против схоластической традиции ему простить не могли; лекции Бруно и попытка выступить с диспутом вызвали злобное возмущение его университетских коллег. «Повсюду я подвергался ненависти, брани и оскорблениям, даже не без опасности для жизни, от грубой и бессмысленной черни, побуждаемой скопищем увенчанных степенями отцов невежества», — вспоминал он позднее (17, стр. 7). Возобновившиеся на юге Франции военные действия между католиками и гугенотами и усиление католической реакции в Тулузе положили конец этому первому опыту университетского преподавания Бруно.
Летом 1581 г. Бруно прибыл в Париж. Факультет искусств знаменитой Сорбонны когда-то славился свободомыслием своих профессоров, чьи труды по математике и астрономии готовили кризис аристотелизма. Теперь здесь царил богословский факультет: его решения приравнивались к постановлениям церковных соборов.
От предложенной ему ординарной профессуры Бруно отказался: штатный профессор должен был посещать церковь и исполнять религиозные обряды. Ноланец предпочитал независимость.
Он объявил экстраординарный курс лекций по философии на тему о 30 атрибутах (свойствах) бога. Формально это был комментарий к соответствующему разделу «Свода богословия» Фомы Аквинского, по существу — опровержение томизма.
Лекции в Париже принесли славу безвестному до той поры философу. После монотонных и однообразных курсов парижских схоластов, повторявших пустые и лишенные смысла дефиниции, в аудиториях Сорбонны прозвучала страстная речь мыслителя. По воспоминаниям слушателей, Бруно говорил быстро, так что даже привычная студенческая рука едва поспевала за ним, «так скор он был в соображении и столь великой обладал мощью ума» (18, стр. 5). Но главное, что поражало студентов, — это то, что Бруно «одновременно думал и диктовал». Мысль рождалась на глазах, она обрастала аргументами, находила свое выражение в ярких образах древней мифологии, в смелых и неожиданных сопоставлениях, в решительных выводах, вдребезги разбивавших стройное здание схоластических умозрений. Слушателей охватывало удивительное чувство: они присутствовали при рождении новой философии.
Слава о новом профессоре, о его необычайных способностях и поразительной памяти дошла до королевского дворца. Генрих III в эти годы вызывал нарекания католиков своей политикой веротерпимости и интересом к наукам; испанский посол с осуждением замечал, что король тратит драгоценное время на философские беседы. Впрочем, как показало время, политика веротерпимости Генриха III оказалась непрочной, а интерес к наукам — поверхностным и недолговечным. Но пока что королевское покровительство обеспечивало Бруно известную независимость от университетских и церковных властей.
Вероятно при дворе, Бруно смог сблизиться с кружками французских гуманистов. Здесь, как и в неаполитанских академиях, находила себе приют новая наука, не допускавшаяся в университетские стены. В академиях Парижа обсуждались научные и философские проблемы: Жак Дюперрон излагал взгляды Коперника; член знаменитой Плеяды — содружества поэтов, обновителей французской лирики — Понтюс де Тиар в своих диалогах высказывал дерзкие мысли о бесконечности вселенной. Не меньший интерес вызывала во внеуниверситетских ученых кругах проблема метода. Кризис схоластической логики был ясен всем. Реформа логики была предпринята Пьером де ля Раме, павшим жертвой фанатизма в Варфоломеевскую ночь. Другим течением в антиаристотелевской логике было так называемое люллиево искусство, названное по имени каталонского мыслителя конца XIII — начала XIV в. Раймунда Люллия.
В Париже Бруно издал первые свои книги. Написаны они были раньше, вероятнее всего в Тулузе; многое в них было задумано еще в монастыре. Самая ранняя из дошедших до нас книг Бруно, его трактат «О тенях идей» (1582 г.), содержала первое изложение основных тезисов Ноланской философии; другие парижские сочинения посвящены искусству памяти и реформе логики.
Вследствие возникновения волнений, связанных с обострением гражданской войны, как объяснял Бруно свой отъезд, он отправился в Англию, получив рекомендательное письмо от короля к французскому послу в Лондоне. Одновременно к секретарю королевы Елизаветы Уолсингему шло другое письмо — от английского посла в Париже: «Синьор доктор Джордано Бруно Ноланец, профессор философии, собирается ехать в Англию. О его религиозных взглядах я не могу дать хороший отзыв» (84, стр. 329).
Годы, проведенные Бруно в Англии (начало 1583 г. — октябрь 1585 г.), едва ли не самые счастливые в его жизни. Французский посол в Лондоне Мишель де Кастельно, крупный политический деятель, бывший воин, человек просвещенный (он перевел с латинского на французский язык один из трактатов Пьера де ля Раме), убежденный сторонник веротерпимости и враг религиозного фанатизма, поселил Бруно у себя в доме. Впервые за многие годы одинокий изгнанник ощутил дружеское участие и заботу и мог работать, не зная материальных лишений.
В Лондоне Бруно близко сошелся с поэтом и переводчиком Джоном Флорио, сыном итальянского изгнанника, и с группой молодых английских аристократов, среди которых выделялись врач и музыкант Мэтью Гвин и поэт-петраркист, много лет живший в Италии, Филипп Сидней. Земляк Бруно, знаменитый юрист, «дедушка международного права» Альберико Джентили и дядя Сиднея, фаворит королевы Елизаветы, канцлер Оксфордского университета Роберт Дадли обеспечили Ноланцу доступ к чтению лекций в Оксфорде.
В течение полугода Бруно читал лекции по философии в этом знаменитом университете, о славных традициях которого он писал с уважением и восхищением. Но в Оксфорде давно забыли о знаменитых «мастерах метафизики». Задолго до приезда Бруно была проведена чистка университетской библиотеки, причем особенно досталось книгам и рукописям по математике. Теперь здесь безраздельно царил педантизм грамматиков, которые, по словам современника, «пока возятся со словами, забывают о самих вещах». Цицероновское красноречие и декламаторское искусство прикрывали пустоту и убожество мысли. Насильственная верность традициям и власть авторитета сковывали разум. Специальный декрет предписывал бакалаврам на диспутах следовать только Аристотелю и запрещал заниматься «бесплодными и суетными вопросами, отступая от древней и истинной философии». За каждое мелкое отклонение от правил Аристотелева «Органона» полагался денежный штраф.
Лекции Бруно были приняты сперва холодно, потом с открытой враждебностью; один из его слушателей, Джордж Эббот, впоследствии архиепископ Кентерберийский, писал о лекциях «филотео Джордано Бруно Ноланца, доктора богословия, чей титул был длиннее, чем его рост»: «Более смелый, чем разумный, он поднялся на кафедру нашего лучшего и прославленнейшего университета, засучив рукава, как фигляр, и, наговорив кучу вещей о центре, круге и окружности, пытался обосновать мнение Коперника, что Земля вертится, а небеса неподвижны, тогда как на самом деле скорее кружилась его собственная голова…» (96, стр. 208). К открытому разрыву привело выступление Бруно на диспуте, устроенном в июне 1583 г. в честь посещения университета польским аристократом Ласким. Защищая гелиоцентрическую систему Коперника, Ноланец «пятнадцатью силлогизмами посадил 15 раз, как цыпленка в паклю, одного бедного доктора, которого в качестве корифея выдвинула академия в этом затруднительном случае» (8, стр. 130). Не сумев опровергнуть Бруно в открытом споре, университетские власти запретили ему чтение лекций.
Отвергнутый Оксфордом, Бруно был принят в ученых кругах столицы, пользовавшихся поддержкой наиболее просвещенных и дальновидных представителей придворной аристократии. Английские ученые проявляли глубокий интерес к проблемам коперниканской астрономии. Еще в 1557 г. Джон Ди опубликовал новые астрономические таблицы, приведя их в соответствие с вычислениями Коперника. Его ученик Томас Диггс защищал гелиоцентрическую систему и высказал мысль о бесконечности вселенной. Важные открытия в области земного магнетизма сделал Уильям Гилберт.
Друг Филиппа Сиднея поэт и драматург Фолк Гривелл пригласил Бруно к себе в дом с целью устроить обсуждение проблем новой космологии. Об этом домашнем диспуте, происходившем 14 февраля 1584 г., Ноланец рассказал в диалоге «Пир на пепле» — первом из лондонских итальянских диалогов.
И хотя предыдущая книга Бруно — латинский трактат «Печать печатей», посвященный изложению теории познания, — была напечатана лондонским типографом Джоном Чарлевудом открыто, и он, и автор нашли более благоразумным публиковать итальянские диалоги нелегально с обозначением ложного места издания (Венеция, Париж): опубликование произведений опального профессора, вступившего в конфликт с ученым миром, было делом небезопасным. Итальянские диалоги, написанные в Лондоне и напечатанные в 1584–1585 гг., содержат первое полное изложение «философии рассвета» — учения о бытии, космологии, теории познания, этики и политических взглядов Джордано Бруно.
Он писал их на народном итальянском языке. Бруно не первый обратился к национальному языку для изложения научных и философских взглядов. Им пользовались еще Леонардо и Макиавелли. Ученики Бернардино Телезио в 1570–1590 гг. перевели на итальянский язык его трактат «О природе вещей» и опубликовали на родном языке изложение телезианской философии. Но подлинными создателями итальянской научной прозы явились Бруно и Галилей. Итальянские диалоги Бруно поражают богатством и яркостью языка, остротой характеристик, драматизмом построения, отражающим напряженность философской полемики, и страстностью пропаганды новых идей.
Обращение Бруно к народному языку именно в Англии (и только в Англии — все остальные его многочисленные сочинения, кроме комедии «Подсвечник», написаны на латыни) не случайно. Здесь, в тех научных кругах, которые были связаны с потребностями новых классов, судьбами абсолютизма, языком науки становится английский язык, в противовес схоластической и гуманистической латыни университетов. Итальянским языком хорошо владели образованные люди елизаветинской Англии.
Выход в свет первого диалога — «Пир на пепле» — вызвал бурю еще большую, чем диспут в Оксфорде, заставив автора «замкнуться и уединиться в своем жилище» (8, стр. 174). Друзья-аристократы отвернулись от него, и первым — Фолк Гривелл, возмущенный резкостью нападок Ноланца на педантов. И только Мишель де Кастельно был «защитником от несправедливых оскорблений». «Нужно было обладать духом поистине героическим, — писал Бруно, — чтобы не опустить рук, не отчаяться и не дать себя победить столь стремительному потоку преступной лжи» (8, стр. 165).
Второй диалог — «О причине, начале и едином», содержащий изложение философии Ноланца, — наносил удар по всей системе аристотелизма. Это вызвало еще большую вражду, чем защита учения Коперника. «Кто на меня смотрит — тот угрожает мне, кто наблюдает за мной — нападает на меня, кто догоняет меня — кусает меня, кто меня хватает — пожирает меня; и это не один или немногие, но многие и почти все» (8, стр. 297), — писал Бруно в предисловии к новому, третьему диалогу — «О бесконечности, вселенной и мирах», в котором он доказал, что не отступает «подобно усталым с крутого пути».
Следующий диалог — «Изгнание торжествующего зверя» — был посвящен обоснованию новой системы нравственности, пропаганде социальных и политических идеалов Ноланца, освобождению человеческого разума от власти вековых пороков и предрассудков: «Джордано говорит здесь, чтобы все знали, высказывается свободно, дает свое собственное имя тому, чему природа дала свое собственное бытие» (10, стр. 9).
Изданный в 1585 г. диалог «Тайна Пегаса, с приложением Килленского осла» сводил счеты со «святой ослиностью» богословов всех мастей. Никогда еще сатира на всю систему религиозного мировоззрения не была столь резкой и откровенной. Это едва ли не самый яркий и злой атеистический памфлет XVI столетия.
Последний лондонский диалог — «О героическом энтузиазме» — был гордым ответом на преследования. Бруно прославлял в нем бесконечность человеческого познания, высшую доблесть мыслителя, которая воплощается в самоотречении ради постижения истины.
Диалоги Бруно были поднесены королеве, и, по словам современника, Ноланец удостоился от Елизаветы Английской наименования богохульника, безбожника, нечестивца. Осенью 1585 г. Мишель де Кастельно возвращался в Париж. Вместе с ним покидал Англию и Бруно. Он уезжал, оставив, по свидетельству одного из его друзей, «величайшие раздоры в английских школах» своим выступлением против Аристотеля.
Обстановка во Франции изменилась. Католическая лига, опираясь на поддержку Филиппа II Испанского и папского престола, овладела многими важными районами страны, усилила свои позиции при дворе. Генрих III все свое время теперь посвящал постам, паломничествам и душеспасительным беседам. Эдикт о веротерпимости был отменен. Мишель де Кастельно впал в немилость.
О чтении лекций в университете не могло быть и речи. Бруно жил впроголодь: по дороге в Париж его и де Кастельно ограбили разбойники, через два месяца после возвращения его обокрал слуга. В это время Бруно получил какие-то известия из Нолы от отца. В минуту отчаяния он готов был просить разрешения вернуться на родину. В Реформации он давно разочаровался; впоследствии он говорил, что все религии никуда не годятся, католическая, пожалуй, даже лучше других. Он мечтал об одном — спокойно работать и согласен был принести формальное покаяние (которое касалось бы не его взглядов, а только бегства из монастыря), поставив одно условие: чтобы его не заставляли вернуться в орден. Переговоры с кардиналом Мендосой и папским нунцием были безрезультатными: папа Сикст V славился жестокостью и фанатизмом.
Несмотря ни на что, Бруно продолжал работать. Поселившись близ коллежа Камбре, он часто посещал библиотеку Сен-Викторского аббатства, беседовал с хранителем книг Котеном. Старик записывал разговоры с интересным посетителем: «Ноланец презирает всю философию иезуитов… Осуждает ухищрения схоластов и церковные таинства… Ругает всех докторов… Говорит, что в Италии преподаватели светских наук — полнейшие ничтожества и невежды…» Любознательный путешественник голландский студент Арнольд ван Бухель занес 4 декабря 1585 г. в свой путевой альбом запись о встрече с Ноланцем: «Он более изощрен в философии, нежели следовало бы для спасения души» (26, стр. 37–46). В этих отзывах Бруно выглядит несколько мрачным. Друзья знали и другого: «Он отличный товарищ, эпикуреец по образу жизни» (95, стр. 181).
В Париже Бруно познакомился с шестидесятилетним математиком своим земляком Фабрицио Морденте. Заинтересовавшись его математическими идеями и новой конструкцией компаса, Бруно издал диалоги, посвященные изложению геометрических работ Морденте и их философскому осмыслению, осуждая в то же время эмпирическую ограниченность математика. Разгневанный Морденте скупал и уничтожал книгу Бруно. Вскоре появилось ее новое издание с приложением полемических диалогов «Торжествующий невежда» и «Истолкование сна».
Одновременно Бруно издал курс лекций по «Физике» Аристотеля, а весной 1584 г. готовился к новому публичному выступлению против аристотелизма. Несмотря на опасения богословов, ему удалось добиться от ректора университета разрешения выступить с защитой 120 тезисов, направленных против основных положений «Физики» и трактата «О небе и мире». Это было самое значительное выступление Бруно против Аристотелевой философии, против схоластического учения о природе, о материи, о вселенной. «Ноланец собирается разрушить всю перипатетическую философию, и, насколько я в этом понимаю, он очень хорошо излагает свои выводы, — писал из Парижа накануне диспута итальянский гуманист Корбинелли. — Я полагаю, что его побьют камнями в этом университете» (95, стр. 181).
Диспут состоялся 28 мая 1586 г. в коллеже Камбре. От имени Бруно, как полагалось по обычаю, выступил его ученик Жан Эннекен. Джордано обратился с вызовом к присутствовавшим, и после некоторого замешательства слово взял Рауль Калье. На следующий день, когда Бруно должен был отвечать на возражения, он не явился. Как писал Корбинелли, «Джордано уехал с богом, опасаясь оскорблений, так он намылил голову бедняге Аристотелю» (95, стр. 185). К отъезду он готовился еще до диспута в коллеже Камбре. Морденте собирался мстить ему, используя свои связи со сторонниками Гизов, Католической лигой. Университет был также на стороне католической реакции. А выступление Рауля Калье, связанного с ближайшим окружением Генриха III, означало, что Бруно восстановил против себя и королевский двор. Вступив в конфликт с влиятельными политическими силами, без работы, без денег, без покровителей Ноланец не мог более оставаться в Париже, где ему грозила расправа. Дав на прощание бой парижским схоластам, он в июне 1586 г. направился в Германию.
Но дурная слава опережала его. В Майнце и Висбадене попытки найти работу были безуспешными. В Марбурге, уже после того как Бруно был занесен в список профессоров университета, ректор неожиданно вызвал его и заявил, что с согласия философского факультета и «по весьма важным причинам» ему запрещено публичное преподавание философии. Ноланец «до того вспылил, — записывал ректор Петр Нигидий, — что грубо оскорбил меня в моем собственном доме, словно я в этом деле поступил вопреки международному праву и обычаям всех немецких университетов, и не пожелал более числиться членом университета» (26, стр. 47–48).
Только в Виттенберге благодаря помощи Альберико Джентили, переехавшего к этому времени сюда из Оксфорда, Бруно добился разрешения преподавать. Здесь, в центре лютеранской Реформации, Бруно пробыл два года. Формальное принятие лютеранства не стесняло его. Пользуясь относительной свободой преподавания, он мог в своих университетских лекциях излагать идеи, провозглашенные на диспутах в Оксфорде и Париже. В Виттенберге Бруно опубликовал несколько работ по люллиевой логике и «Камераценский акротизм» — переработку и обоснование тезисов, защищавшихся им в коллеже Камбре.
Когда к власти в Саксонии пришли кальвинисты, Ноланцу пришлось покинуть Виттенберг. В прощальной речи 8 марта 1588 г. он вновь подтвердил свою верность принципам новой философии. Прибыв осенью того же года в Прагу, Бруно опубликовал там «Сто шестьдесят тезисов против математиков и философов нашего времени», в которых намечался переход к новому этапу ноланской философии, связанному с усилением математических интересов и разработкой атомистического учения.
В январе 1589 г. Бруно начал преподавать в Гельмштедтском университете. Старый герцог Юлий Брауншвейгский, враг церковников и богословов, покровительствовал Ноланцу. После смерти герцога (памяти которого философ посвятил «Утешительную речь») Бруно был отлучен от церкви местной лютеранской консисторией. Положение его в Гельмштедте стало крайне неустойчивым. Постоянных заработков не было. Приходилось кормиться частными уроками и врачеванием. Денег не хватало даже на то, чтобы нанять возницу для отъезда из города.
Но впервые за многие годы Ноланец был не одинок. Рядом с ним Иероним Бесслер — ученик, секретарь, слуга, верный друг и помощник. Он сопровождал учителя в трудных странствиях по дорогам Германии, пытаясь оградить его от мелочных забот, а главное — переписывал его сочинения. В эти последние годы на воле, как бы предчувствуя близкую катастрофу, Бруно работал особенно много и напряженно. Он готовил новые философские труды, которые должны были возвестить «философию рассвета» европейскому ученому миру. К осени 1590 г. философская трилогия была завершена.
Бруно спешил во Франкфурт. Тамошние издатели Вехель и Фишер взялись печатать его сочинения; они должны были содержать автора и предоставлять ему жилье на время подготовки издания — это была единственная форма гонорара. Ноланец целые дни проводил в типографии, он был и корректором, и гравером, сам резал медные доски для изображений и чертежей. Сохранился (в составе «Московского кодекса») автограф Бруно этого времени — черновик прошения, поданного во франкфуртский сенат. Семь строчек, обычная деловая бумага. Написанный в спешке черновик передает то состояние нервной напряженности, в котором находился Бруно. Перечеркнутые слова, переписанные фразы; можно разобрать лишь отдельные выражения: «Джордано… настоятельно просит… на несколько недель… в доме печатника Вехеля… для напечатания неких трактатов… по каковой причине… признает себя много обязанным». Это похоже на найденную в бутылке полуистлевшую записку потерпевшего кораблекрушение… Отцы города отказали, и здесь сыграла свою роль репутация человека «без всякой религии».
Пришлось переехать в Цюрих, пользуясь гостеприимством учеников — Иоганна Генриха Гайнцеля и Рафаэля Эглина. Италия, Швейцария, Франция, Англия, снова Франция, Германия, снова Швейцария — круг замкнулся. И пока во Франкфурте в отсутствие автора выходят из-под печатного станка поэмы «О монаде, числе и фигуре», «О безмерном и неисчислимых», «О тройном наименьшем и мере», у Бруно летом 1591 г. созревает план возвращения в Италию.
«Поразительно! Поразительно!» — писал немецкий гуманист Ацидалий, услышав о возвращении Ноланца на родину, «откуда он некогда, как сам признавался, спасался бегством» (15, стр. XX). Не менее загадочным казался этот поступок и позднейшим исследователям. Возвращение Бруно в Италию объясняли и тоской по родине, и кознями инквизиции, и намерением покаяться и добиться прощения от папы, и планами религиозной реформы.
В действительности поступок Ноланца отнюдь не был жестом отчаянного безрассудства. Политическая обстановка в Европе менялась. Благодаря победам Генриха Наваррского усиливались позиции тех кругов, которые выступали за прекращение религиозных войн, за веротерпимость, против фанатизма католиков и кальвинистов. Положение Венеции, правители которой вели независимую от папства внешнюю и внутреннюю политику, казалось, гарантировало безопасность от римской инквизиции.
В это время Бруно через книгопродавца Чотто получил приглашение от венецианского аристократа Джованни Мочениго, просившего обучить его искусству памяти и иным наукам. Но главной целью Бруно была не сама Венеция, а расположенный в Венецианской области знаменитый Падуанский университет — один из последних очагов итальянского свободомыслия. Там уже в течение ряда лет пустовала кафедра математики. В Падуе с лета 1591 г. находился, возможно поехавший туда по поручению Бруно, Иероним Бесслер, избранный там председателем германского студенческого землячества. Бруно направился в Падую, где некоторое время частным образом преподавал в небольшом кружке немецких студентов. К этому времени относится и большинство сохранившихся рукописей сочинений Бруно (несколько его черновиков и копии, сделанные Бесслером); в эти годы он работал над проблемами так называемой естественной магии. Недавно были обнаружены записи, связанные с падуанскими лекциями Бруно; они посвящены математическим и философским вопросам.
Надежды получить кафедру в Падуе не оправдались. (Год спустя ее занял молодой тосканский математик Галилео Галилей.) Бруно переехал в Венецию. Сначала он жил в гостинице и лишь затем поселился в доме Мочениго.
Следует отвергнуть распространенную в популярной литературе легенду о том, что Бруно был хитростью и коварством инквизиторов завлечен в Венецию и что приглашение от Мочениго было частью этого провокационного плана. Венецианская инквизиция, более всего интересовавшаяся политическими врагами Адриатической республики, до момента ареста вообще ничего не знала о Бруно. Римские же инквизиторы заинтересовались опасным еретиком только после того, как он попал в руки их венецианских коллег.
Мочениго не был орудием инквизиции, он использовал инквизицию как орудие своей подлой мести. А дорога в инквизиционный трибунал ему была хорошо знакома: ранее он входил в Совет мудрых по ересям — орган Венецианской республики, осуществлявший государственный контроль за действиями святой службы.
Принадлежа к славному в истории Венеции патрицианскому роду, поставлявшему республике дожей, дипломатов, военачальников, Джованни Мочениго сочетал в себе редкостную бездарность с неумеренным честолюбием. Его отец, дяди, братья занимали видные государственные и церковные посты; ему же с трудом доверяли даже временное исполнение мелких поручений. Озлобленный и завистливый, он надеялся с помощью магического искусства добиться власти, славы и богатства. Оплачивая содержание Бруно, будучи учеником столь же требовательным, сколь и непонятливым, он был уверен, что Ноланец скрывает от него самые главные, таинственные познания.
В Венеции Бруно почувствовал себя свободно. Как и повсюду, он не считал нужным скрывать свои взгляды, не подозревая, что его неосторожные высказывания тщательно берутся на заметку. Отдых от мелочных дрязг с хозяином он находил в беседах с учеными людьми то в книжных лавках, то на площадях, то в Академии Морозини — ученом кружке, где можно было не бояться шпионов. Известие о том, что философ Франческо Патриции — неоплатоник, принявший учение Коперника, — приглашен новым папой в Рим, обрадовало его: казалось, что победы Генриха Наваррского привели к изменению обстановки даже в Италии. Бруно начал работать над новым большим сочинением «Семь свободных искусств».
Между тем Мочениго предъявлял своему учителю новые и новые требования. Джордано в конце концов надоела эта нелепая зависимость, и он заявил, что вернется во Франкфурт: надо было готовить к печати новые книги.
Тогда — в мае 1592 г. — Мочениго по совету духовника выдал своего гостя инквизиции. В трех доносах он обличил философа. Собрано было все: и подозрительные места в книгах (старательно отчеркнутые доносчиком), и нечаянно оброненные фразы, и откровенные разговоры, и шутливые замечания. Половины их было достаточно, чтобы отправить обвиняемого на костер. Но инквизиционное судопроизводство исходило из правила: «Один свидетель — не свидетель». Необходимы были показания других свидетелей и признания обвиняемого. Бруно повезло: вызванные в трибунал книготорговцы Чотто и Бертано, старый монах Доменико да Ночера, аристократ Морозини дали благоприятные для него показания.
Позиция самого Бруно на следствии была четкой и последовательной. Он не был религиозным реформатором и не собирался идти на костер из-за различных толкований церковных догм и обрядов. Все обвинения в богохульстве, в издевательских высказываниях о почитании икон и культе святых, о богородице и Христе он отвергал с порога, благо доказать их Мочениго не мог: разговоры велись с глазу на глаз. Что касается более глубоких богословских вопросов, граничивших с философией, то Бруно прямо заявил инквизиторам, что не может принять догмат троичности божества и богочеловечность Христа, излагал свое учение о совпадении божественных атрибутов. Все философские положения, в том числе учение о вечности и бесконечности вселенной, о существовании бесчисленного множества миров, Бруно отстаивал с начала до конца.
Так как первый, неаполитанский процесс Бруно не состоялся и он не отрекался от еретических взглядов, он не был «повторно впавшим в ересь»; это улучшало его положение. Бруно знал, что венецианская инквизиция не выносила смертных приговоров по обвинению в ереси, если дело не осложнялось политическими соображениями; он же не был врагом республики св. Марка. В этих условиях худшее, что ему грозило, было возвращение в орден, в монастырь. Бруно даже надеялся остаться светским лицом; если бы это не удалось, он рассчитывал остаться в Венеции; по свидетельству одного из соседей по камере, «он не хотел подчиняться ни генералу ордена, ни приору монастыря, но только этой Синьории» (13, стр. 394). На худой конец оставалась надежда на повторное бегство из монастыря и возвращение в Германию. Этими планами и вызвано было покаяние, принесенное Бруно в конце следствия. Он не отрекался от своих философских и научных воззрений; речь шла только о его «образе жизни», т. е. о бегстве из монастыря и неисполнении церковных обрядов. В Венеции такого формального покаяния могло оказаться достаточно. Но в это время против Ноланца готовился новый предательский удар.
Делом Джордано Бруно заинтересовались в Риме. Верховный инквизитор Джулио Антонио Санторо, кардинал Сансеверина (тот самый, что в 1564 г. бежал от народного восстания из Неаполя), велел представить ему материалы следствия. Но еще до получения актов процесса римская инквизиция потребовала от венецианского трибунала добиться выдачи ей Бруно. (Переписка по этому делу велась в обход венецианских властей.)
Первоначально Синьория, охраняя свою независимость, отказала в требовании Риму. Но в дело вмешался сам папа Климент VIII. Давление с его стороны помогло сломить не слишком уверенное сопротивление венецианцев. В конце концов беглый монах не был подданным республики св. Марка, а поддержание хороших отношений с папским престолом значило для сената больше, чем жизнь мыслителя, даже если он и «один из самых выдающихся и редчайших гениев, каких только можно себе представить, и обладает необычайными познаниями и создал замечательное учение» (12, стр. 374). Бруно был принесен в жертву политическим интересам Венеции.
Пока за спиной узника велись переговоры, он по окончании следствия был переведен в общую камеру, где вместе с ним были заключены обвиняемые в ереси монах-капуцин Челестино Веронец, учитель и переписчик книг Франческо Грациано, монах-кармелит Джулио де Сало, плотник Франческо Вайа Неаполитанец и др.
И в тюрьме Ноланец оставался верен себе. Преисполненный презрения к невежеству и суевериям, он издевался над предрассудками своих соседей по камере, прерывая их молитвы и песнопения, высказывал приводившие их в ужас мнения о церкви и религии, об апостолах и Христе. Он и здесь, в последней своей аудитории, оставался страстным проповедником новых идей. Глядя на звездное небо сквозь решетку тюремного окна, он пытался объяснить своим невежественным собеседникам учение о бесконечности вселенной и множественности миров.
Он сам не знал, как точны были его слова, сказанные еще на свободе в доме Мочениго: «Мир полон предательства!» И здесь, в камере, он порой в бессильной ярости и отчаянии проклинал бога, отвергнутого в его книгах: «Предатель правит этим миром!»
Но он еще не испытал всей меры предательства. Летом 1593 г., когда Бруно находился уже в Риме, Челестино в надежде облегчить свою участь (он привлекался к следствию вторично, и ему грозило суровое наказание, может быть, даже костер) подал донос. Соседи по камере были вызваны в Рим и допрошены. Одни отмалчивались, ссылаясь на плохую память, другие действительно плохо разбирались в философских рассуждениях Ноланца, но в целом их показания подтвердили донос Челестино. Опаснее других оказался Грациано, мстивший теперь Бруно за то, что тот в тюрьме презирал его претензии на образованность и ученость. Не унимался и Мочениго — давал новые показания, прислал новый, четвертый донос. Потом нашелся еще один добровольный доносчик, приславший экземпляр «Изгнания торжествующего зверя», подчеркнув в нем опасные для веры места.
Предатели получили награду. Грациано, которому грозил костер, был присужден к пожизненному заключению, а через несколько лет выпущен на свободу. Челестино был сослан в провинциальный монастырь. Позднее, написав в каком-то истерическом припадке еретическое письмо венецианскому инквизитору, он был вызван в Рим и по решению суда сожжен за полгода до казни Джордано Бруно.
Предательство соседей по камере значительно ухудшило положение Ноланца. Однако показания осужденных преступников не считались полноценными. По тем пунктам обвинений, в которых еретик не был достаточно изобличен, требовалось его признание: Бруно подвергли пыткам.
Круг его чтения ограничивали молитвенником доминиканского ордена и сочинениями Фомы Аквинского. Бумагу ему давали по счету только для объяснений следствию. Но писал он много не для того, чтобы оправдаться перед судьями, — это была последняя возможность изложить свои взгляды.
Пытаясь извратить содержание процесса и оправдать инквизиторов, современные католические историки А. Меркати и Л. Чикуттини утверждают, что Бруно судили не как мыслителя, а как беглого монаха и вероотступника. Действительно, в ходе процесса против Бруно выдвигались обвинения в кощунстве, высказываниях против папы, духовенства, церковных имуществ, почитания икон и святых. Однако по этим пунктам не было достаточных доказательств, сам же Бруно не признавал своей вины. На следствии, особенно в его конце, в центре внимания оказывались именно философские и научные взгляды Ноланца: учение о вечности мира, о бесконечности вселенной, о множественности миров, о движении Земли, о всеобщей одушевленности природы. По этим вопросам в руках инквизиторов были бесспорные доказательства: не только доносы и показания свидетелей, а заявления самого Бруно, его книги, письменные объяснения, в которых он на протяжении всех лет тюремного заключения отстаивал свои взгляды.
Процесс затягивался. В списках заключенных римской инквизиционной тюрьмы этого времени не значатся люди, содержавшиеся там более двух-трех лет. Со времени ареста Бруно до его казни прошло почти 8 лет. От него требовали раскаяния. Комиссия цензоров из числа авторитетнейших богословов выискивала в книгах Бруно противоречащие вере положения и требовала новых и новых объяснений. В 1598 г. следствие возглавил кардинал Роберто Беллармино — иезуит, образованный теолог, привыкший сражаться с еретиками (как пером, так и с помощью палачей). В январе 1599 г. Ноланцу был вручен перечень 8 еретических положений, в которых он обвинялся. Отречением Бруно еще мог спасти себе жизнь. Несколько лет ссылки в монастырь и свобода или смерть на костре — такой был последний выбор. В августе Беллармино доложил трибуналу, что Бруно признал себя виновным по некоторым пунктам обвинения. Но в записках, представленных инквизиции, Ноланец продолжал отстаивать свою правоту.
В конце сентября ему дали, «дабы образумиться», последний срок — 40 дней. В декабре Бруно снова заявил своим судьям, что он не станет отрекаться. Последняя его записка, адресованная папе, была «вскрыта, но не прочтена»: инквизиторы потеряли надежду.
Диспут окончен. Восьмилетнее заключение, уговоры, аргументы теологов и искусство палачей — ничто не помогло отцам-кардиналам. Обвиняемый не «образумился». Он остался верен тому, что говорил и писал всю жизнь — те немногие 16 лет, что он провел на свободе после бегства из монастыря.
8 февраля 1600 г. во дворце кардинала Мадруцци в присутствии высших прелатов католической церкви и знатных гостей был оглашен приговор. У оборванного и изможденного узника, поверженного на колени перед сборищем торжествующих врагов, хватило сил бросить им в лицо:
— Вы, быть может, с большим страхом произносите этот приговор, чем я его выслушиваю!
Задолго до этого, когда в Лондоне, в гостеприимном доме Мишеля де Кастельно, Бруно писал диалог «Пир на пепле», он устами педанта Пруденция предсказал свой конец. Обращаясь к английским покровителям философа, Пруденций советовал дать Ноланцу хоть одного провожатого с факелом, если они не могут дать ему сопровождение с пятьюдесятью или сотней факелов, «в которых не будет недостатка, шагай он даже среди бела дня, если придется ему умирать в католической римской земле» (8, стр. 160).
17 февраля 1600 г. братья из трех монашеских орденов по пути на Поле цветов уговаривали Джордано Бруно примириться с церковью. Уже стоя на костре, с кляпом во рту, он отвернулся от протянутого ему распятия.
III. Философия рассвета
Единое, начало и причина
«Время все берет и все дает; все меняется, и ничто не гибнет; лишь одно не может измениться; лишь одно вечно и всегда пребывает единое, подобное и торжественное самому себе» (23, стр. 7) — так в Париже в 1582 г. в посвящении к комедии «Подсвечник» провозглашал Бруно истины «философии рассвета». Позади был долгий путь мучительных поисков и раздумий. Вместе с доминиканским облачением были отброшены прочь схоластические дефиниции ангелического доктора Фомы.
В той борьбе, которая началась еще в стенах Сан-Доменико Маджоре, продолжалась в аудиториях европейских университетов и завершилась — завершилась ли? — на Поле цветов в Риме, центральное место занимала завещанная средневековью и Возрождению великим Стагиритом проблема материи и формы. То или иное решение ее в переводе с аристотелево-схоластической терминологии на современный философский язык лежало в основе решения таких коренных философских проблем, как соотношение материи и сознания, материи и движения, возможности и действительности.
В философии Аристотеля вечная и неуничтожимая материя — «первое подлежащее каждой вещи» — в отрыве от формы не обладает никакими свойствами, лишена источника движения и самостоятельного существования; она есть чистая возможность. И только форма — единственно активная сила — может придать ей действительное, реальное бытие. Форма как активное начало противостоит материи. Именно за это учение великого античного мыслителя удостоилось включения с соответствующими поправками в своды католического богословия. «В природе телесных вещей, — писал Фома Аквинат, — материя причастна бытию не сама по себе, а через форму». А потому — и тут уже протягивалась прямая нить от Аристотелевых уступок идеализму к религии — «вещи, состоящие из материи и формы, благодаря форме оказываются по своему бытию причастны к богу». В философии томизма за чистой формой признавалось самостоятельное существование: это в свою очередь позволяло прийти к творению мира богом «из ничего».
Еще в первые годы своего бунта против схоластики Бруно восстал против этого определения материи, отвергавшего за ней самостоятельное бытие и активное воздействие на формирование реального мира природы. «Материя не является каким-то
Раскрывая внутреннюю противоречивость перипатетической философии, Бруно показывал, что понятие формы восходит к платоновским идеям и числам пифагорейцев: «Итак, пусть сколь угодно выдвигает Аристотель логическое различение материи и формы, ибо никогда он не сможет, оставаясь на позициях философии природы, доказать, что форма является действительным и физическим началом, разве что прибегнет к идеям, обратившись в платоника, или к числам — став пифагорейцем» (15, стр. 123).
Однако само по себе провозглашение первичности материи было еще не достаточным. Дело было не только в том, что объявить первоначалом, а в тех свойствах, которыми это начало обладает, Аристотелева материя не годилась для той роли, которую она должна была играть в Ноланской философии. Разработанное античными материалистами учение, согласно которому порождение вещей есть результат столкновения атомов, а «форма является не чем иным, как известными случайными расположениями материи» (8, стр. 226), не удовлетворило Ноланца.
За случайным расположением атомов, за непрерывным потоком меняющихся форм, возникающих и исчезающих, Бруно стремится увидеть некое внутреннее постоянство смены явлений. Выступив против схоластического отрицания материи, Бруно вместе с тем не принимал и низведения форм к неким случайным акциденциям материи. Он отвергал мнение средневекового еврейского философа-неоплатоника Авицеброна (Ибн-Гебироля), который рассматривал форму «как вещь уничтожимую, а не только изменяющуюся благодаря материи», «обесценивая и принижая» ее в сравнении с материей (8, стр. 236).
Этим стремлением глубже раскрыть постоянство закономерностей в природе пронизан первый опубликованный Бруно трактат «О тенях идей». При написании философской части этого произведения (мы оставляем пока в стороне его логическое и мнемоническое[3] содержание) Бруно использовал терминологию неоплатонической философии.
Неудержимый поток непрерывно меняющейся действительности, проходящей перед человеческим сознанием, лишает нас возможности видеть в самих этих вещах и явлениях подлинную сущность бытия, познать истинную природу мира. Между тем природе свойственны некие подлежащие углубленному рассмотрению постоянные законы. Вся внешняя противоречивость и разнообразие не скроют от пристального наблюдателя глубокой гармонии вселенной. И если разнообразие без внутренного порядка есть первозданный хаос, то в действительном мире, в гармонии различных и разнообразных его частей, заключен внутренний порядок и закон: «Ибо в связи различных частей состоит красота… в самом разнообразии вещей мы видим восхитительный порядок» (19, стр. 27). А в том, что «во всех вещах имеется порядок», Бруно не сомневается: «Ибо едино тело вселенского существа, един порядок и едино правление, едино начало и един конец…» (19, стр. 23).
Реальные вещи — это облачение идей; формы вещей восходят к идеям, определяющим постоянство форм материального мира. Казалось бы, куда уж дальше? Не прав ли американский исследователь Нельсон, видящий в Бруно типичного неоплатоника? (См. 77, стр. 168.)
И здесь возникает главная проблема: где же находятся эти формы — идеи, определяющие реальное бытие вещей зримого мира? По Платону, вне материального мира. По Плотину, вне материального мира, но путем постепенной эманации (истечения) от высшего бытия (бога) к небытию (материи) происходит порождение всех вещей. В ответе на этот вопрос, а не в терминологии следует искать ключ к решению проблемы, был ли Бруно неоплатоником.
Мы не найдем постоянства природных форм, пишет Бруно, «в идеальных отпечатках, отделенных от материи, ибо эти последние являются если не чудовищами, то хуже, чем чудовищами, — я хочу сказать — химерами и пустыми фантазиями» (8, стр. 269).
Отвергая и аристотелевскую форму, и платоновские идеи как активное первоначало мира, отбрасывая схоластическое понятие материи как чистой возможности и неоплатоническое учение о ней как
Материя в самой себе содержит все формы, она является источником действительности,
Но уже после того как выяснен, казалось бы, приоритет материи, мы узнаем, что эта внутренняя способность материи к образованию форм именуется
Главная способность мировой души — всеобщий ум, он же всеобщая физическая действующая причина; он «наполняет все, освещает вселенную и побуждает природу производить как следует свои виды» (8, стр. 203). Он является внешней причиной по отношению к отдельным вещам; по отношению к материи он «внутренний художник, потому что формирует материю и фигуру изнутри» (8, стр. 204).
Так, стремясь найти в недрах самой материи определяющую причину всякого развития и движения, отвергая внешнее, чуждое материи вмешательство, Бруно пришел к мысли о всеобщей одушевленности природы. Мировая душа и мировой ум — термины неоплатонизма, используемые Ноланцем для обозначения этой всеобщей одушевленности.
«Мир одушевлен вместе с его членами», — говорит Теофил в диалоге «О причине, начале и едином». Это не значит, что все природные существа, тела и предметы в равной мере обладают сознанием. Речь идет о
Учение о всеобщей одушевленности природы возникает в натурфилософии эпохи Возрождения в борьбе со схоластическим объяснением причины движения и развития в природе. В философии Аристотеля нет более значительной уступки идеализму и религии, чем его учение об источнике движения. Аристотель исходил из того, что движение всякого тела есть в конечном счете результат воздействия на него внешнего двигателя. Он сформулировал знаменитое положение о том, что «все движущееся получает движение от другого». Таким образом, поиск источника движения по отношению к каждому телу обращен во вне этого тела, а по отношению к миру — во вне мира. Так приходит Аристотель к принятию первого неподвижного двигателя, т. е. бога, который извне определяет движение мира. Именно это положение перипатетической философии привлекло к себе христианских богословов. Фома Аквинский, разрабатывая свое учение о доказательстве бытия божьего, выдвинул на первое место доказательство
Натурфилософия Возрождения, стоявшая на пороге естествознания нового времени, верно определила одну из важнейших своих задач: отказаться от внешнего перводвигателя, направить мысль на поиски внутренних источников движения. Независимо от личного отношения отдельных мыслителей к религии (иные из них были искренне верующими людьми) это неизбежно вело к разрыву с теологией.
Движение «вследствие внешней силы» Бруно считал «насильственным и случайным». Естественное — «начало внутреннее, которое само по себе движет вещь куда следует» (8, стр. 143). Самодвижение в природе — таков глубочайший смысл идеи всеобщей одушевленности природы в философии Ноланца. И это главное в его учении о мировой душе. Можно и должно говорить об ограниченности бруновского материализма, проявившейся, в частности, в том, что он не сумел раскрыть специфические закономерности движения живой и неживой природы. Но гораздо важнее подчеркнуть то новое, что внес Бруно в учение о материи. Этим новым было представление о самодвижении, о необходимости поисков источников не только движения, но и жизни, не только жизни, но и сознания в недрах природы. Не располагая еще достаточными естественнонаучными данными для конкретного анализа и решения проблемы, Бруно дал верное направление философской мысли и научному поиску, отвергнув внешнее, божественное вмешательство в развитие материального мира.
В ряде случаев, трактуя понятие мирового духа, Бруно давал ему еще более материалистическое истолкование. «Этот дух, этот воздух, этот эфир», — говорил он о духовной субстанции в диалоге «О бесконечности, вселенной и мирах», как бы отождествляя ее с одним из Аристотелевых
И наконец, материя и форма, вселенная и мировая душа в реальной действительности совпадают. «Материя, — писал Бруно в „Светильнике тридцати статуй“, — в действительности неотделима от света, но различима только лишь с помощью разума… Материя — это природа или вид природы, неотделимый от другого вида или от другой природы, каковая есть свет, и от слияния их рождаются все природные вещи» (22, стр. 29–30). Духовная и телесная субстанции «в конечном счете… сводятся к одному бытию и одному корню» (8, стр. 247). Эту мысль излагал Джордано Бруно студентам Сорбонны, когда читал лекции об атрибутах божества, об их совпадении в высшем единстве. Эту же мысль развивал он перед инквизиторами: «В божестве все атрибуты представляют собой одно и то же… Различие в божестве возможно вследствие деятельности разума, а не вследствие субстанциальной истины» (13, стр. 362–363).
Отвергнув, таким образом, и аристотелевский дуализм материи и формы, и неоплатоническое противопоставление материи и мировой души, Бруно пришел к идее Единого — одной из центральных идей своей философии. Восприняв ее у неоплатоников, он дал ей свое, материалистическое истолкование. Ее развернутое изложение и обоснование мы находим в диалоге «О причине, начале и едином»:
«Итак, вселенная едина, бесконечна, неподвижна. Едина, говорю я, абсолютная возможность, едина действительность, едина форма или душа, едина материя или тело, едина вещь, едино сущее, едино величайшее и наилучшее… Она не рождается, ибо нет другого бытия, которого она могла бы желать и ожидать, так как она обладает всем бытием. Она не уничтожается, ибо нет другой вещи, в которую бы она могла превратиться, так как она является всякой вещью. Она не может уменьшиться или увеличиться, так как она бесконечна… Она не материя, ибо не имеет фигуры и не может ее иметь, она бесконечна и беспредельна. Она не форма, ибо не формирует и не образует другого ввиду того, что она есть все, есть величайшее, есть единое, есть вселенная» (8, стр. 273–274).
Эта единая вселенная не сотворена; она существует вечно и не может исчезнуть, ибо «ничто не порождается в отношении субстанции и не уничтожается, если не подразумевать под этим изменения» (8, стр. 278). В ней происходят непрерывное изменение и движение, но сама она неподвижна, ибо вселенная в целом не может перемещаться, она заполняет собой самой всю себя. Она едина во всех вещах, ее наполняющих: «Вселенная и любая часть ее едины в отношении субстанции», а потому все бесконечное многообразие качеств и свойств, форм и фигур, цветов и сочетаний есть внешний облик «одной и той же субстанции, преходящее, подвижное, изменяющееся лицо неподвижного, устойчивого и вечного бытия» (8, стр. 280). Единая вселенная «не может иметь ничего противоположного или отличного в качестве причины своего изменения» (8, стр. 274), и богу христианской и всякой иной религии не останется во вселенной Бруно ни места, ни дела.
Вслед за Николаем Кузанским Бруно разрабатывает диалектическое учение о совпадении противоположностей. В едином материя сливается с формой, действительность не отличается от возможности. Осуждая дуализм тех, кто принимал «два принципа», Бруно говорит о совпадении начал «в одном, которое в одно и то же время есть бездна и мрак, ясность и свет» (8, стр. 282–283). Гармония вселенной заключается не в однообразии, а в соединении различных частей: «Этот материальный мир не мог бы быть прекрасен, если бы состоял из вполне подобных частей, ибо в сочетании различных частей проявляется красота и в самом разнообразии целого она состоит» (19, стр. 27).
Исходя из учения Гераклита, «утверждающего, что все вещи суть единое, благодаря изменчивости все в себе заключающее», Ноланец в противовес веками господствовавшей формальной логике Аристотеля высказывает мысль о совпадении противоположностей в едином: «И так как все формы находятся в нем, то, следовательно, к нему приложимы все определения, и благодаря этому противоречащие суждения оказываются истинными» (8, стр. 282).
И как в едином существуют различия, так и в самом разнообразии вещей и свойств царит глубочайшее единство. «Во всем сущем нет ничего столь различного, что в чем-либо или даже во многом и даже в важном не совпадало бы с тем, от чего отличается и чему противостоит, — писал Бруно в поэме „О тройном наименьшем и мере“… Даже толпе философствующих ясно, что здесь все противоположности однородны благодаря общей им материи… Разнообразие и противоположность не препятствуют высшему благу целого, так как оно управляется природой, которая подобно предводителю хора направляет противоположные, крайние и срединные голоса к единому, наилучшему, какое только можно представить себе, созвучию» (17, стр. 272).
Так единство и множественность совпадают в едином, ибо в нем, в единой субстанции, следует искать основание множественности вещей. Совпадают минимум и максимум, ибо в любой частице материи заключены все свойства вселенной. Совпадают прямая и кривая линии, ибо в минимуме нет различия между наименьшей дугой и наименьшей хордой, равно как в бесконечности окружность совпадает с бесконечной прямой и бесконечная прямая в конце концов становится бесконечной окружностью. Совпадают холод и тепло, ведь одна из этих противоположностей является началом другой, и наименее теплое и наименее холодное тождественны друг другу, и от предела наибольшей теплоты начинается движение к холодному. Совпадают возникновение и уничтожение, ибо одно из них является началом другого и возникновение одного есть в то же время уничтожение другого. Одна и та же возможность заключена в двух противоположных предметах, и, что особенно важно, в одном и том же предмете актуально, т. е. в действительности, совпадают противоположные начала.
Поделиться книгой: