Помоги проекту - поделись книгой:
Вячеслав Викторович Сукачев
Интеллигент в первом поколении
Вера Николаевна Палашникова заканчивала прием, когда ее позвали к телефону. Она извинилась перед маленьким, седеньким старичком, носившим старомодное пенсне, и пошла в ординаторскую. Звонил Палашников. Он густо прокашлялся, подул в трубку (отвратительная привычка!) и нерешительно спросил:
— Верочка, это ты?
— Нет, это тетя Маша, — раздраженно ответила Вера Николаевна.
— Извини, — Палашников засмеялся, — я, кажется, не вовремя?
— У тебя совещание? — все более раздражаясь, нетерпеливо спросила Вера Николаевна.
— Понимаешь, — Палашников обрадовался ее догадливости, — срочный вопрос…
— Вот и прекрасно, — перебила Вера Николаевна, — в таком случае я иду сегодня на день рождения.
— Отлично, Верочка! Обязательно сходи, — она почувствовала, что Палашников улыбается, добродушно щуря близорукие глаза. — И я бы с удовольствием, да вот понимаешь…
— Хорошо, Палашников, у меня пациент.
— Не сердись.
— Будь здоров.
Вера Николаевна опустила трубку и задумчиво посмотрела в окно, за которым медленно просыпалась земля, простреливаемая молодыми, зелеными травами. Вниз по течению, обнажая свинцово-холодную поверхность реки, медленно уплывали последние льдины. Странно, она и не заметила, как подступила весна, как сошли талыми водами снега, а на тополях в прибольничном сквере набухли клейкие почки. А теперь вот взглянула в окно, увидела греющихся под солнцем воробьев, мальчишек с новеньким скворечником, черную ленту дымящегося асфальта и удивилась: весна! Словно бы прожила она все последние недели взаперти, ничего и никого не видела, а сегодня вдруг вышла на улицу и зажмурилась от яркого, весеннего солнца, жадно хватая ртом мягкий воздух, легонько попахивающий дымком. Где же она была?..
— Верочка! — впорхнула в ординаторскую Тоня Жигалкина. — Ты уже видела новенького?
Вера Николаевна вздрогнула от потерянной тишины, вернулась глазами в комнату и непонимающе посмотрела на Тоню.
— Говорят, оч-чень интересный мужчина и прекрасный хирург, — с превосходством осведомленного человека сообщила Тоня. — Его к нам из Верхотурова перевели. Будет заведовать хирургическим отделением вместо Петра Ивановича. Представляешь? А Петр Иванович остается простым хирургом. Представляешь?
— Представляю, — вяло ответила Вера Николаевна.
— А я за подарком бегу. Ума не приложу, что ей купить, она ведь такая разборчивая, не угодишь — два года будет дуться.
— По сколько сбрасывались? — спросила Вера Николаевна.
— Рубль на подарок и рубль — на вечер. Остальное — профсоюз.
Вера Николаевна достала кошелек и протянула два рубля.
— Верочка! — округлила глаза Тоня. — И ты идешь?
— И я иду.
— Вот и правильно, — обрадовалась Тоня, — а то ты у нас совсем в старухи записалась.
— Чего там — один раз живем. А Константин Иванович идет?..
Старичок прилежно сидел на стуле и понимающе улыбнулся вошедшей Вере Николаевне. Она еще раз извинилась, вспомнила жалобы старичка и вежливо предложила:
— Может быть, в стационар?
— Нет-нет, — привстал старичок, — ради бога! Ведь я в состоянии и в процедурный ходить. Зачем же мне в стационар? — Он снял пенсне, протер его смятым платочком и не без смущения пояснил: — На улице весна, Вера Николаевна, все живет, все обновляется, а я — в палату. Не хочется. Кто его знает, может быть, последний раз вижу… Я вот летом и путешествие задумал, на теплоходе. Хочется, знаете, на все насмотреться. А то ведь жизнь прошла и некогда было. Спасибо вам, но я уж потерплю, а если что, так зимой…
— Уговорили, — Вера Николаевна улыбнулась, — будь по-вашему.
Закончив прием, Вера Николаевна аккуратно подкрасила губы, с неудовольствием отметила легкие крапинки веснушек, переоделась и, не заходя в ординаторскую, вышла на улицу. До сбора в ресторане оставался час, и она направилась к Амуру, невольно отмечая, как переменились люди: перемена была не только в одежде, обуви, перемена была в самих людях. Кто его знает, может, она просто не обращала внимания, но показалось Вере Николаевне, что люди стали красивее, щедрее на улыбку, с более выразительными глазами, в которых ясно проступала доброта и удовольствие от жизни. И Вера Николаевна, сама не замечая того, невольно расслабилась, облегченно вздохнула, свободно и просто глядя в глаза прохожим.
«Нет, все хорошо, — с радостью подумала она, — все в порядке. Просто здесь слишком длинные зимы. Очень длинные. Шесть месяцев зимы — это чересчур много. По крайней мере, для нее. Все-таки она южный человек, а здесь так вот сразу: метели и морозы, морозы и метели. Большая квартира и — тишина. Это ужасно, когда в большой квартире поселяется тишина, тогда квартира кажется еще больше и приходят всякие неприятные мысли. Например, что ты уже похоронена, давно не живешь и тебе лишь кажется, что над тобою бетонные перекрытия девятиэтажного дома, а на самом деле это крышка захлопнувшегося гроба. Оптический обман. Работа, люди, Палашников, горячий кофе — все обман. Ничего этого нет, а есть лишь четыре доски, есть ящик, напоминающий своей формой призму, и этот ящик — твой дом. Но слава богу, это не так. Оптическим обманом был ящик, и чтобы в этом убедиться, достаточно увидеть улыбку вот этого капитана, готового, кажется, обнять весь мир».
Вера Николаевна вышла к реке и с высокой набережной увидела глубокий простор приамурской поймы, пронизанный легкой голубоватой дымкой, увидела под утесом нагромождение грязно-серых льдин, выброшенных на камни мощным течением реки. Лед был — вчерашним днем, голубой простор до отрогов Малого Хингана — днем сегодняшним, а высокое безмятежное небо с шаром над сопками — всей будущей жизнью.
Рядом с Верой Николаевной остановились женщина и мальчик лет шести. Мальчик в болоньевой куртке и джинсах, отчего казался потешно взрослым, серьезно спросил мать, видимо продолжая разговор:
— А солдаты носами ходят?
— Носами? — удивилась мать. — Почему носами?
— А почему ротами ходят?
Вера Николаевна тихо засмеялась, распахнула плащ и медленно побрела по набережной в сторону стадиона.
В ресторане Вере Николаевне не понравилось, и она почти сразу раскаялась в том, что пришла сюда. Их заперли в какой-то маленький банкетный зальчик, один из тех, которые давно и прочно именуют по всей стране «розовыми» и «голубыми» — трудно вообразить что-нибудь пошлее этих наименований, — где было тесно, душно и отвратительно пахло из раскрытого окна с видом на мусорный ящик. Веру Николаевну усадили рядом с именинницей, Марией Александровной Семухиной, женщиной нервной и разговорчивой, большой любительницей «резать правду-матку». С другой стороны устроилась Тоня и сразу же начала сообщать Вере Николаевне самые последние новости. То доброе, раскованное настроение, пришедшее к Вере Николаевне на набережной, постепенно улетучилось, и она лишь выжидала момент, когда можно будет уйти, не обидев Марию Александровну.
Разговор, покрутившись немного вокруг именинницы, постепенно перешел в более привычное, хорошо знакомое всем русло — на медицинские темы. И почти сразу же, с первых реплик четко определились два враждующих лагеря, один из которых возглавляла Мария Александровна, а второй хоть и оставался без руководителя, но явно поддерживался молодежью.
— Странно получается, — говорила Мария Александровна, — оч-чень странно. Я не против молодых специалистов, упаси бог: пусть приезжают и работают, кто им не дает, но пусть прежде они докажут, что умеют работать. Выучить латынь и научиться различать воспаление легких и катар верхних дыхательных путей — еще не значит быть квалифицированным врачом. Да ведь и латынь-то не знают! Вы посмотрите Тонины рецепты, они совершенно безграмотны, уже по ним можно судить, что она стоит на уровне какого-нибудь деревенского коновала. Да и у других не лучше.
Почти каждый, сидящий в банкетном зале, воспринял это «других» на личный счет. Неприятно кольнуло и Веру Николаевну.
— Можно отлично знать латынь и оставаться бездарной личностью, выпалила обиженная Тоня и, повернувшись к Вере Николаевне, возмущенно зашептала — Вот она, ее знаменитая принципиальность, готова веем выцарапать глаза только за то, что ее Петеньку попросили из кресла главного хирурга. И правильно сделали! Правильно!
— Маша, — пробовал утихомирить свою распалившуюся жену Петр Иванович, — выбирай выражения.
— Я к чему все это говорю… — гнула свое почтеннейшая Мария Александровна.
«Так, — неприязненно подумала Вера Николаевна, — сейчас перейдут на личности и частности. Такой-то в прошлом веке обидел такую-то, такая-то в средневековье смертельно оскорбила такого-то и т. д. и т. п. Нет, пора уходить. Пора и честь знать, как говорили немного сентиментальные герои Тургенева и не менее сентиментальные героини отвечали: как вам угодно. Хорошие были манеры. Ага, сейчас, кажется, взорвется Бездомцев, этот тихий псих…»
Но Бездомцев, молодой стоматолог с вишневыми глазами, взорваться не успел, потому что в банкетный зал торопливо вошел человек, при виде которого все стихли, а Мария Александровна даже забыла опустить руку.
— Вот он, — восторженно зашептала Тоня, Вадим Сергеевич Красильников. Кто бы мог подумать, что он придет сюда. Верочка, он тебе нравится?
Нет, Красильников Вере Николаевне не понравился. Может быть, потому, что был не слишком высок (лет с тринадцати она тайно обожала высоких мужчин), может быть, чересчур мелкими чертами лица или очками в нелепо-примитивной полуроговой оправе. А она-то ожидала увидеть дородного, представительного мужчину, с мягкими, холеными руками хирурга и неожиданно пронзительным взглядом. Сама того не подозревая, Вера Николаевна рисовала в своем воображении почти точный портрет мужа, за исключением разве пронзительного взгляда.
Красильников довольно-таки ловко вручил подарок Марии Александровне, от приглашения сесть за стол не отказался и штрафную выпил, в общем-то, смело.
«Неплохо, неплохо, — невольно отметила Вера Николаевна и в самом деле удивляясь той естественности и непринужденности, с которой Красильников вошел в компанию. — Но вот как примет тебя Мария Александровна. В ее лагерь ты не годишься, а врагов она не щадит. Посмотрим…»
Красильников, однако, сумел поладить и с Марией Александровной, ни разу не впав в подобострастный тон, но и ничем не задев ее самолюбия. Это, как иронично подумала Вера Николаевна, был уже высший пилотаж, школа, которую бог знает где очень хорошо прошел новый заведующий хирургическим отделением. Главное же, что поразило Веру Николаевну, именно с Марией Александровной Красильников разговаривал почти небрежно, с едва уловимой, но твердой иронией, совершенно не позволяя себе этого с другими. В чем тут был секрет — она не могла понять.
— Верочка, он тебе нравится? — Тоня была не в себе.
— Очень, — усмехнулась Вера Николаевна, — мне кажется, я его видела в кино. Он играл роль интеллектуального гангстера.
— Разве? — Тоня беспомощно округлила глаза. — Ты шутишь… Я хочу танцевать! Товарищи, почему мы не танцуем? — с комсомольским задором выпалила Тоня. — Мужчины, пожалуйста, приглашайте дам и перестаньте курить. От вашего дыма можно с ума сойти. — Это были пробные стрелы, которые не очень умело выпускала Тоня в адрес Красильникова. Однако же он и здесь оказался на высоте: понял все правильно и тотчас пригласил Тоню на танец.
«Да он просто проходимец, — восхитилась Вера Николаевна, — и наверняка немалый сердцеед. Наверное, он обязательно читает женщинам стихи и говорит примерно такие фразы: „Я верю в предчувствие. Я предчувствовал вас. Мое чувство никогда не обманывает меня. Видимо, это профессиональное“. Ну и что-нибудь в этом же роде, с обязательным условием — „постель в первую ночь. Иначе мое предчувствие может жестоко обмануть меня…“»
— Вера Николаевна, — перебил ее более чем нелепые мысли Бездомцев, — а вы не хотите танцевать?
Она не хотела, но вдруг решила посмотреть, как танцует Красильников. Ей казалось, что он должен танцевать виртуозно, вкладывая в это дело тактический расчет и грубоватую прямолинейность опытного пошляка.
Бездомцев принял ее руку, и они вышли в соседний «общий» зал, где дым стоял коромыслом и окна звенели от истошного музыкального электроизвержения. Бездомцев восхитительно не умел танцевать и восполнял этот свой недостаток разговорами.
А Красильников (она угадала!) танцевал великолепно. Он не тискал партнершу, не пытался прижать ее к себе, просто вел ее по кругу, вел уверенно и учтиво, интеллигентно предохраняя от столкновений и прочих неожиданностей.
— Я смотрю, вы привыкли к нашему коллективу? — заметил Бездомцев.
— Привыкаю.
— Сегодня в нашей компании два сюрприза: вы и Красильников.
Веру Николаевну неприятно задело это нечаянное соседство с Красильниковым, и она суховато ответила:
— Мне трудно соперничать с сюрпризом-Красильниковым.
— Не скажите, — многозначительно улыбнулся. Бездомцев…
Следующий танец Красильников танцевал с Марией Александровной, потом с Тоней, потом два танца пропустил, потому что были два тоста за медицину, и наконец он подошел к Вере Николаевне. Была какая-то сложно-замысловатая музыка. Плясали кто во что горазд, а подвыпивший кавказец, лихо гикнув, даже попробовал изобразить лезгинку. Но Красильников и здесь не растерялся, он взял за основу только один ритм и, строго подчиняясь ему, уверенно повел Веру Николаевну.
— Вы уже все знаете обо мне, — монотонно, в нос и куда-то в сторону, заговорил Красильников. — Я напоминаю вам плохого актера на хорошей сцене. Вы весь вечер изучали меня и пришли к выводу, что я порядочный проходимец. — Красильников улыбнулся и весело посмотрел на Веру Николаевну. — Разве не так?
— Допустим, — она решила не щадить его. — Только не надо со мною говорить в нос, я не девочка из спецшколы и не идиотка.
— Вот как! Приму к сведению, а пока что вы мне напоминаете стручок перца в пирожке с повидлом. — И он опять улыбнулся, и зубы у него были неожиданной белизны. — Простите за кулинарное сравнение.
«А он забавен, — весело подумала Вера Николаевна, — вот так, наверное, бедные женщины и попадаются на его удочку».
— Мне кажется, вы должны быть и отличным кулинаром?
— Почему «и»?
— Потому что вы отлично ладите с людьми, танцуете, едите и… что там еще, вам лучше знать.
— Большое спасибо, — неожиданно серьезно сказал Красильников, — таких комплиментов мне еще не говорили. Никогда!
Они возвращались в свой зальчик, когда Красильников, вновь переходя на шутливый тон, сказал:
— А вы психолог, Вера Николаевна… Оч-чень опасный человек. Я же, увы, гораздо лучше ориентируюсь в анатомии, чем в психологии.
— Ну-ну, — усмехнулась Вера Николаевна, — не умаляйте свои достоинства…
Поздним вечерам возвращалась Вера Николаевна домой. Пожалуй, впервые она была на улице этого города так поздно и одна. Ярко светили уличные фонари, густо и весело шли люди из городского парка, с острова кто-то пускал ракеты, воздух пах растаявшим снегом и дымом картофельной ботвы. На юге, где Вера Николаевна родилась и выросла, она таких запахов не знала и теперь удивлялась тому, сколь различен воздух этой земли и ее родины… Вере Николаевне было немного грустно и жаль быстро промелькнувшего вечера. И еще в ней жило такое ощущение, словно бы она что-то потеряла сегодня. Или должна была получить и — не получила.
Дома ее встретил Палашников. Поцеловав Веру Николаевну и приняв плащ, он заботливо поинтересовался, понравился ей вечер или нет.
— Хороший был вечер, — улыбнулась Вера Николаевна. — Главным образом за счет одного мужчины. Тебе надо было на него посмотреть. Артист! Из салона графини Шерер.
— Рад за тебя, — и в самом деле обрадовался оживлению жены Константин Иванович. — А кто он такой, этот артист?
— Новый заведующий хирургическим отделением. А я, Палашников, голодна. У тебя что-нибудь съедобное есть?
Они вместе попили чаю, и Константин Иванович коротко рассказал о совещании. Вера Николаевна невнимательно слушала мужа, перемыла оставленную в раковине с утра посуду, влажным полотенцем протерла подоконник и холодильник и совершенно неожиданно, перебив Константина Ивановича, спросила:
— А отпуск тебе дадут?
Палашников смутился, начал объяснять, но так ничего толком и не объяснил.
— Прекрасно, — заключила Вера Николаевна и ушла в ванную комнату.
Пока набегала вода, Вера Николаевна неторопливо разделась и подошла к зеркалу. С серьезной внимательностью она долго изучала свое лицо и вдруг с горечью подумала: «Господи, да ведь я старею. А мне-то все кажется, что я еще не начинала жить, что я еще только на пути к настоящей жизни. Что же это такое — настоящая жизнь?»
«Что же это такое — настоящая жизнь? — вновь подумала она, уже лежа в постели. В постели она была одна: Палашников любил работать по ночам. — Что же? Неужели только вот это: работа, дом, муж, посуда, магазин, работа? И так изо дня в день, из года в год, до первых морщин, потом— до седых волос и… Дом, анатомка, дом, кладбище. И это — настоящая жизнь? То, ради чего она появилась на земле, училась ходить, смеяться, любить прекрасное, любить… Значит, все это ради дома, мужа, посуды, магазина, работы? Нет и нет! Ну а где же в таком случае ее настоящая жизнь? Может быть, в детях, которых у нее нет? В детях— возможно. Но ведь не только в них. У детей должна быть своя настоящая жизнь, у родителей — своя. Так где же она?» — Мысли Веры Николаевны хоть и были беспорядочны, но упрямо кружили на одном месте, словно почуяв какую-то, пока еще невидимую, добычу, которую она непременно хотела настичь и получить в виде желанного трофея.
— Палашников! — громко крикнула Вера Николаевна. — Ты можешь оторваться от стола?
— Да, конечно, — Константин Иванович появился в дверях.
— Объясни мне, пожалуйста, что такое настоящая жизнь?
Константин Иванович удивленно вскинул брови, озадаченно погладил подбородок и, явно недооценив вопрос, начал обстоятельно объяснять:
— Это, Верочка…
Нет, не понял Константин Иванович свою жену, как и не понял того, что после таких вопросов следует немедленно бросать самую спешную работу, бежать — лететь, ехать хоть с самого края света, чтобы обнять и успокоить женщину.
У них установилась забавная привычка: за десять минут до приема Красильников — если он был свободен — заходил к Вере Николаевне и в том шутливом тоне, который он усвоил по отношению к ней в ресторане, заводил какой-нибудь пустяковый разговор. Вера Николаевна уже при одном только виде опрятной, подтянутой фигуры Красильникова невольно настораживалась и, как она сама думала о себе, становилась ежиком.
— Ну вот, уважаемая Вера Николаевна, — переступая порог и весело улыбаясь, говорил Красильников, — оказывается, вы в городе знаменитый человек.
Поделиться книгой: