Помоги проекту - поделись книгой:
Бельгарда выпрямляется и смотрит ему в глаза:
— Отец рассказывал, что прадедушка…прапра… Хельмут не один раз с ним говорил. И воплощался однажды. Значит, и писать мог.
Двое — юноша и девушка — поворачиваются друг к другу, оставив книгу в покое. И внезапно, как по наитию, оборачиваются к высокому окну.
И видят иное.
Окон в светлице три: одно, большое, в центре, два других, чуть поуже, по бокам.
Из среднего падает на по-прежнему раскинутые страницы фолианта серебристо-серый, по-зимнему холодный свет. Ветви нагих деревьев — чеканка по вороненой стали. Посреди них возвышаются руины — целый лес полуразрушенных готических соборов, чьи руки в мольбе вздымаются к небесам, чьи очи — розы из множества разноцветных стёкол — взирают на тусклый солнечный диск и на плечах которых лежит некая то ли пыль, то ли пепел. Но что самое странное и страшное — весь этот пейзаж находится почти на одном уровне с подоконником.
А из других окон по-прежнему глядит улыбчивое вертдомское лето.
— Это… — сбивчиво проговаривает Бернард, — это Рутен переплыл реку.
— Да. А на ее берегу сейчас наши племянники, — утвердительно кивает Бельгарда. Отчего-то она куда более спокойна, чем брат. — Арман и Элинар.
…Мальчики любят ловить рыбу с моста рядом с Вольным Домом, где они сейчас гостят в окружении дальней и ближней родни. Пускай они до сих пор не поймали ни одной, даже самой завалящей, пусть вода темна и неподвижна настолько, что облака и ветер в ней не отражаются, — тем лучше: ничто не нарушает здешнего покоя.
Сегодня радужная пелена уже не стоит поперек моста, не затягивает дальние окрестности за ним, как иногда бывало раньше и нередко — при них.
Что там, вдали? Родичи говорили разное: то деревушка или городок наподобие того, что окружает Вольный Дом, то горы по имени Гималаи. Ребята любят обсуждать между собой всякие возможности, но не здесь: спугнуть боятся. Крупную, заповедную рыбу или тишину.
Только здесь на мосту, они соблюдают приличия. Только здесь они становятся по-настоящему похожи.
Как ни удивительно, мальчики от двух перемешанных пар разноземельных близнецов выросли совершеннейшими антиподами. Веселый почти до буйства Арман, черноволосый и синеглазый, кажется типичным кельтом. Элинар с его ровным, внешне покладистым, но «упёртым» характером, светловолосый и зеленоглазый, сразу заставляет вспомнить про свою духовную мать, сиду, хотя удался скорее в деда, Брана. Золото и чернь, сапфир и изумруд в одной оправе — комнаты ли, пейзажа — потому что оба практически не разлучаются и даже не помышляют об этом. Точно два орешка под одной скорлупкой.
Однажды мальчики видят там, за рекой, нечто удивительное — будто облетел пух со всех тополей сразу. Хотя они твердо знают: уж чего-чего, а никаких тополей там не водится. Не сговариваясь, оба швыряют свои удочки на мост и переходят через него — как есть босые, в одних штанах, подвернутых до колен, и рубашонках.
И вот они стоят, полуодетые, на фоне обильного и какого-то странного снега. Причудливо изогнутые ветви, на их фоне развалины величественных зданий, что столпились вокруг, будто цитаты из старинных гравюр. Сады камня, останки былой славы.
У занесенной снегом тропы оба замечают небольшой крест над домиком под двускатной крышей. Капличка. Вместо иконы — сидячая статуэтка ребенка с локоном, что спускается вниз с головки, и с пальцем во рту.
— Это кто, младенец Христос? — отчего-то шепотом спрашивает Арман.
— Похоже, что нет, — так же тихо отвечает Элинар. — Я слыхал о нем — это Гарпократ, «Гор-па-херд», юный бог зимнего солнца. Древние греки решили, что это бог молчания.
— А теперь зима?
— Не знаю — снег какой-то удивительный. Теплый.
— Но этот божественный мальчишка будет молчать? — спрашивает Арман.
— Ты о чем?
— Он говорит со мной. Если мы сделаем то, что он от нас хочет… что мы сами хотим, он клянется, что земля снова вернется на круги своя. Родится заново, как он сам, — и только в этот день Всепобеждающего Солнца.
— Ты угадал… ты считаешь, что угадал его верно? Мы же двоюродные, от этого могут случиться плохие дети…
— Что ты такое говоришь, чудик!
Они тихонько навзрыд смеются — ибо оба, и Арм, и Эли, страх как боятся того, что им предписано, — боятся, хоть им уже по тринадцать лет и по вертдомским понятиям они уже взрослые. Хотя не такая уж в них близкая кровь: один скорее сид, другой почти человек. Под невидимую музыку бытия они снимают с себя всё, помимо плоти, и танцуют — занимаются любовью, каждый из них открывает для себя другого. Сапфиры и изумруды, бледное золото, черный агат… Любое сравнение с драгоценностями бледнеет. Смуглые, стройные, еще неразвитые тела, темные соски, узкие бедра и ляжки, тонкие руки для того, чтобы сдавить в объятиях, напряженная нежность… Руки отверзают, губы кладут печать. Разъятие и внедрение, сплетение судеб и свершение рока… Один закусывает губу от боли, другой — от напряжения. Оба — от счастья. Блаженное страдание, горькое разрешение, сладостный итог всего. И белый пепел, серебристый снег падает на изнеможенные тела, вместе с ними, любовно окутывает их, точно лепестки сакуры.
Бесшумно низвергаются водопады храмов.
Оба возлюбленных просыпаются на влажном зелёном лугу под ветвями, простертыми над ними пышным шатром их живого хризолита. Нет ничего в мире, кроме теплой почвы, деревьев с набухшими почками и грандиозного двубашенного собора из розовато-желтого камня, что рвется к сияющему лазурью небу всей своей окрылённой мощью.
— Гарпократ получил силу — и снова начинает время, и каждый виток его круговорота, каждый возврат к себе, каждое обновление должны быть оплачены. Мы дали земле семя, и пепел оборотился листом, прах стал матерью жизни. Но, говорит он, это лишь начало, — горячо шепчет Арман.
— Ты точно знаешь, что мы поступили как должно? — спрашивает Элинар.
— Разве в тебе самом не записано это лучшим из языков — языком тела? — отвечают ему. Кто — его друг, его внутренний голос, само их обоюдное молчание?
Двое мужчин, две матери юнцов, двое их погодков благоговейно наблюдают за ними в окно Вольного Дома. Собственно, прямо смотреть на таинство им «не достоит», да и не нужно. Лишь бы не грозила опасность птенцам Хельмутова гнезда.
— Совершено, — говорит Фрейри-Юлиана, молодой король Верта и мать Армана.
— Они, чего доброго, думают, что это им сон приснился, — хмыкает Фрейр, раскоронованный король, отец Элинара.
— Пускай думают: наяву они не были бы так смелы, — отвечает ему Юлиан, отец Армана и Фрейров возлюбленный.
— Почему это? Они же из рода сидов, как и мы с Юлианой, — Фрейя пожимает плечами.
— Ты с Фрейри, — поправляет ее брат. — И в них есть кровь Моргэйна, который не боялся любви с тем асасином из замка Ас-Сагр, как то бишь его… Однако это совсем еще дети — пускай думают, как им легче.
— Сны сидов равны бытию, — кивает король Фрейр соломенно-рыжей головой: апельсин или солнце. — Слияние сидов равно разрушению, восстание их плоти — сотворению нового. Такое нашим отрокам пока не вынести.
— Так это мальчики приблизили Рутен сюда, к нам? — спрашивает Бельгарда.
— Наверное, сначала мы сами — читая книгу. И лишь потом они, — отвечает ей брат-близнец.
— Но зачем?
— Чтобы мы прошли след в след и продолжили их действо.
На этой судьбоносной и культовой фразе дверь в светлицу распахивается настежь и влетает papan terrible, жуткий псевдопапаша семейства — Бьярни. Сходство его с побратимом, королем-отшельником Кьяртаном, год от года становящееся всё большим, сейчас поистине ужасает — ибо выражается он отнюдь не на царский манер.
— Нет, шефы мои дорогие, от этого и впрямь крыша станет набекрень!
— Что-то ты поздновато фишку раскусил, — отвечают ему, наивно полагая, что речь идет о последнем явлении Рутена здесь присутствующим.
— Так это ж только два часа назад, — отвечает Бьярни. — Кобыла моя Налта, ну, знаете, я ее еще Хортом покрыл, оба от Черныша в энном колене. Родила.
— С чем и поздравляю, — кланяется Юлиан. — Кобылка или жеребчик?
— Он. С шишечкой, как у предка. Единорожек.
…Немая картина.
ГЛАВА I. Евразия
— Ты понимаешь, что именно мы видим? — говорит брат сестре, Бельгард — Бельгарде.
Оба, как были в домашних рясках и веревочных сандалиях, перешагнули порог — вернее, подоконник Дома — спрыгнули вниз, прошли в глубину зачарованного пространства, минуя каплицу, и стоят теперь внутри поистине циклопического строения, под стреловидными сводами, полными первозданной тьмой. Своды необъятны, рассечены нервюрами, на опорных колоннах четыре евангелиста — лев Марк, орел Лука, бык Матфей, ангел Иоанн. Из обеих круглых роз, чудом сохранивших стекла, льется вниз радужное свечение: семь цветов лета. Пол вздыблен, камни выкорчеваны, иные поставлены стоймя. Битва народов или просто восстание натуры?
А из оружия лишь кожаное ведро с густым мыльным раствором у Бельгарда и метёлка новейшего вестфольдского образца — у его сестры.
— Кёльнский собор, — ответила Бельгарда. — Наше главное потайное хранилище. Одно это и осталось, когда мальчики вконец обрушили мироздание. А вокруг — черная земля, покрытая дерном, и то ли ручные леса, то ли дикие сады в цвету. Тучная персть земная.
— Земная, да не земляная. Это ведь детрит, — уточняет брат. — Уже не камень, еще не жизнь. Что держит здесь эти деревья, что порождает подобие жизни — веющий над землей дух или живое человеческое семя, проникшее в нее?
— Ты не боишься кощунства?
— Кощунства чего — звучащих слов или внутренних мыслей? Полно: сакральное, чтобы воплотиться, как раз и должно нарушить ту незыблемость правил, что была установлена прежде богом или богами. Я, кстати, ничего не утверждаю: я лишь прислушиваюсь к себе и пытаюсь понять, что записано внутри.
— И расположиться на отдых тут негде, кроме как под этими пыльными сводами, — добавляет Бельгарда безо всякой логики. — Десант выбросили, называется: двух поломоек. Конечно, первыми были наши племянники, а уж после них стыдно бояться.
Тем временем она водила своей «дудочкой» по стенам, нацеливаясь даже на якобы недосягаемый потолок. Окаменевшая вековая пыль и толстые лохмотья паутины споро втягивались внутрь, выходя с другого конца ведьминской метелки подобием асфальтовой смолы, ровным слоем закрывая пробоины в гранитном настиле и вертикальной кладке стен. Ее брат обтирал новорожденные поверхности тряпкой, вынутой из ведра, и от их совместных усилий внутренность храма постепенно обретала краску, цвет, фактуру — оживая, как всё, чего касаются добрые руки вертдомцев.
— Вот преимущество инициированных механизмов: они безотходны. Не нам, так себе. А ведь ночью явно будет холоднее, — заметил Бельгард, с азартом занимаясь расчисткой. — Костер, может статься, и не закоптит потолка, но не живые же ветки нам ломать?
— Отыщем здесь и что-нибудь горючее, — утешила его сестра. — Упаковочный материал, как говорят. Нам много пока не надо. И ведь мы вполне можем вернуться, не правда ли?
— Ну разумеется, ко всему можно привыкнуть, — соглашается брат. — Зверей не боишься?
— Их же нет. Поблизости — уж точно. Можно припереть изнутри двери этого величавого строения, если хочешь. Подтащить глыбы или короба…
Лишь теперь они обращают внимание на статую Христа, что помещена в глубине центрального нефа — вошли сюда оба через один из боковых. Это обыкновенное распятие с чашей для святой воды у ног, величиной в рост человека, отчего-то не встречает молящихся прямо у входа, как обычно, и до уборки было наполовину скрыто непроницаемым паутинным покрывалом. Они проходят стороной, привычно крестясь, пересекают зал и по широким ступеням спускаются в подземный ход, что отчего-то начинается в заплесневелой ризнице, — он ведет в крипту, помещение, куда более обширное, чем даже сам храм.
Здесь уже приходится открыть налобные фонарики и слегка встряхнуть теплолюбивых светляков, которые спят внутри без задних ножек.
— Как тут разобраться, в этом складе? — риторически вопрошает Бельгарда. — Ящики на ящиках, махина на махине. Помнишь, диск такой был, — про историка и археолога, что раздобыл в Эфиопии саму Деву Шехину и доставил ее в Пентагон?
Брат и сестра сдавленно хихикают и, похоже, этим самым нарушают здешнее благолепие, ибо в ответ на их веселье пыль и свет свиваются в подобие смерча или толстой нити, из самой же нити прядется нечто… нечто телесное.
И навстречу обоим выступает старуха с ясным лицом в раме темных покровов и в таком же почти одеянии, как у них, — только наполовину прозрачная.
— Привет вам, милые мои чада, — говорит она степенно. — Я Росвита, монахиня бенедиктинского ордена. Архивариус и библиотекарь здешний, в прошлом — ученый латинист, первый в юной Европе драматург. Делаю реестры и списки всех здешних сокровищ. Манускрипты и инкунабулы, кстати, попадают сюда не только с вашей подачи, но и сами по себе.
— Простите, — отвечает Бельгард так вежливо и находчиво, как только может говорить человек, нос к носу столкнувшийся с привидением. — Мы не помешали?
— Что вы. Тут, в нижнем мире, главная проблема — как занять время. Хотя в прошлом столетии дела резко переменились. Можете себе представить, сколько с тех пор было новых поступлений? Все истинные потери человечества. Как вы понимаете, в этих лабиринтах не одна библиотека царя Ивана Большого затерялась. Так что задали вы все мне работку, дорогие потомки. Но я нисколько не в обиде, знаете ли. Когда по-настоящему хорошо знаешь классическую латынь, греческий Гомера и северобедуинский — упражняться в них не столь трудно.
— Только три языка? — отчего-то спросила Бельгарда, словно некто со стороны ее надоумил.
— Это самые главные. Языки королей. Ведь Три Царя-Волхва здесь пребывают с самого начала — вон в том сундуке. Я здесь всё могу найти, если захочу, и очень многое себе уяснить. Может быть, я скоро пойму все те наречия, коими желают общаться с людьми здешние вещи — для этого надо лишь почаще касаться их мыслью…
— Мыслью? Но ведь не руками? — это снова Бельгард.
— Отчего же не ими? Смотря к чему занадобится приступить.
— О-о. Я думал, что у привидений нет телесной силы. Но ведь вы, почтеннейшая дама, и в самом деле не в уме составляете ваши ученые каталоги.
— Конечно. Если приноровиться, то можно писать пером на листах, и даже весьма искусно, — улыбается Росвита. — И переворачивать страницы веянием ветра. Как иначе мы дурим всяческих спиритов, по-вашему? Тоже развлечение не из последних.
— Спиритов? — удивилась Бельгарда. — Я слыхала, что это не такое уж давнее рутенское безумство.
— Поверьте мне, я всегда была в курсе любых див и чудес вашего мира, дети мои, — смеется монахиня. — Верт и Рутен, голограммы, фракталы, высокие технологии, Всемирная Паутина… Чем же еще занять тягостный досуг, если не совершенствованием в науках? Для последнего нужно лишь хорошенько вызубрить Аристотелеву логику и все схоластические силлогизмы. И научиться применять их без занудства. Только не думайте, прошу вас, что здешние вековые пелены арахнид и есть замена вашей Великой Сети. Мы всякий сор не любим и по мере сил наших пытаемся ему противоборствовать. Ну да, вы правильно подумали. Перемещение пыли в иные измерения — это вам понятно, хоть вы того не умеете.
— Вот почему здесь не заросло по самые аркады, — догадалась Бельгарда. — А кто вам помогает?
— Те жители Рая, что пока не хотят или не умеют уйти в Свет, — монахиня сказала об этом, как о чем-то само собой разумеющемся.
Теперь все трое почти незаметно для себя разместились на тех коробах, что пониже, и легкое недоумение молодых людей как-то нечаянно перетекло в светскую беседу.
— Рай — это вроде наших Елисейских Полей, — прикидывает вслух юноша. — Вы там живете или просто гостите?
Как полагали в Вертдоме, Элизиум, куда переселились, помимо Хельмута и Марджан, Моргэйна с Ортосом и старшего Армана, многие приятные личности из числа рутенцев, в том числе чета фон Торригалей, был уже давно переполнен, но отчего-то не трещал по швам. Возможно, оттого, что каждое существо приносило с собой частицу своего собственного рая. Но, скорее, потому, что из него постоянно уходили в некое пространство, которое одни называли порождающей пустотой, другие — полнотой плодоносного чрева. Именно это Бельгард и пытался уточнить у одного из тамошних старожилов.
— Милый мальчик, если оперировать рутенскими терминами, я обладаю постоянной пропиской. Однако Элизий… он, пожалуй, слегка утомляет такую приверженную старине особу, как я. Ваши Тор и Стелла говорят, что на сей раз обнаружили здесь изысканное общество, но также куда меньшую по сравнению с прежней устойчивость реалий. Сие обстоятельство, по их мнению, было порождено тем, что слишком многое на Полях настаивает на том, чтобы как ни на то воплотиться. К мерцанию предбытия, как они это именуют, легко привыкнуть, если принять его за нечто подразделяющееся на типы — наподобие немецких неправильных глаголов. Однако помимо сего, ваш вертский триглавец-Котоцербер начал всемерно препятствовать выходу тамошних поселенцев в Верт, облизывая их с головы до ног своими шершавыми языками. Та говаривал мне достопочтенный Филипп, когда я учила его риторике.
— Вы не скажете, почему это происходит и, в частности, отчего Великий и Ужасный Котяра стал нарушать договор? — спросил Бельгард.
— Так сразу? Право же, я думаю над этим неотрывно. Может быть, Верховные Власти Рая полагают, что всем нам отыщется работа здесь. Освоение суши и вод, обуздание погибели. Одухотворение бытия делами ума своего.
— И горемычный Рутен ожидает нашествие бестелесных существ, — покачала головкой Бельгарда.
— Бестелесных идей, — поправила бенедиктинка. — Чистых идей. Жаль, Платон был у нас вытеснен Аристотелем.
— Хорошая беседа у нас получается, — заметил Бельгард. — Содержательная и глубокомысленная, хотя несколько…
— Экстравагантная, — нашла Росвита точное слово. — Как танец ваших отроков перед неканоническим образом Христа.
— Ох, вы видели, — с горечью вздохнула девушка.
— Не думайте дурного. Ваши кузены с их играми античных эфебов меня нисколько не удручили — я научилась видеть свет везде, где он появляется, а тут он был бесспорен. Вы не знаете, как часто тьма кроет добропорядочные супружества, благостные с виду… И ничего позорящего род человеческий в сем нет — ибо homo inter faces et urina conceptus est: рождение, равно как и зачатие, грязны, ибо происходят между калом и мочой. Так уж повелось от века. Каждому из нашего двуногого и прямоходящего рода довелось в начале жизни пройти вратами страха и стеснения, а в конце умереть, оставив по себе лужу крови и урины.
— Удивительная вы, однако, монашка, — ответил ей Бельгард.
— Не так уже. Мы ведь обучены распознавать и радоваться всякой капле жизни — не как те ханжи и ортодоксы, у которых будто яйцо во рту, на что бы они ни смотрели. И знаете? Смешно слышать такое из уст старинной девственницы, но я скажу: за исключением безбрачия нет половых извращений.
— Наверное, вы так стали думать оттого, что и здешний хозяин… он не как во всех прочих церквях, — предположила Бельгарда.
Поделиться книгой: