Помоги проекту - поделись книгой:
— Ты понимаешь и видишь слишком уж много. Что средь ночи, что средь бела дня, как говорится. И как давно ты, такой чистый мальчик, с вампирами якшаешься?
— Не очень, — спокойно ответил юноша. — С первого курса Московского геологоразведочного. Мы с моим земляком…
Он глубоко вздохнул.
— У Валерия сразу завелась девочка из Ленинского Педагогического. В чужие общежития нашему брату ходу после двадцати двух ноль ноль не было, так они по Усачевке гуляли, по кривым переулкам Малой и Большой Пироговок, около больниц, моргов, заводов и старого троллейбусного депо, его года три назад еще до основания разрыли. Глухая кирпичная стена в три, что ли, метра высотой, человек ее и не перепрыгнет. И вот там на них весной два местных кровососа наскочили. Его только одурманили, чтобы столбом стоял, а ее… в общем, извращенно высосали у него на глазах. Просто на клочки порвали. И удрали с первым рассветным лучом.
— Вам захотелось отомстить?
— Ему. Я попробовал сначала заявить в милицию — как о людях, конечно.
— Не поверил дружку-то?
— Не знаю. У Вальки голова всю жизнь была светлая. Что-то он точно еще раньше знал, и верно… В тот день прибежал в общагу совсем без ума, еле уняли его. А когда поуспокоился, я ему и говорю: погоди днем рыскать и колом размахивать, а ночью с канистрой подстерегать. Хоть до следующего дня погоди.
— И утром…
— Мы прямо на первом этаже обитали, внизу. Ровно в четыре утра, еще только рассветать начало, — хорошая горсть песка в окно. Мы выскочили, как ошпаренные, мимо спящей вахтерши в палисадник, а там…
Слава нервно сглотнул.
— Один из этих, голый и крепко связан чем-то вроде волосяного аркана, какими у нас на празднике Ысыах лошадей в табуне ловят. И тут как раз солнце, робкое такое. Вмиг сгорел на наших глазах и мелкой трухой рассыпался.
На вторую ночь… Словом, всё то же самое, только другой был в одежде и грязи побольше, стало быть. Валька и говорит: «Мне не смерть этих говнюков была нужна, а чтобы моей Свете жить. Уеду отсюда сразу, как билет куплю, а пока во двор ни ногой!»
— Наелся доотвала, значит, — раздумчиво заметил Люций. — А ты сам?
— А я понял, что это еще не всё. На следующее утро вообще в комнату не пришел, всю ночь сторожил в сквере напротив. Часа в два появляется такой… Светлый. Тихий, как тень. Ну, что я это вам говорю! Опускает прямо на то самое место табличку: «Вендетта исчерпала себя. Теперь это только наши проблемы». И глядит прямо на меня своими алыми гляделками, только угол бледного рта чуть дергается вроде как в усмешке. Я как прочел — сразу пошел за ним. Не раздумывая.
— Верю, — ответил Люций.
Толстая беременная кошка подошла к ним, тихо мяукая. Юноша рассеянно почесал ей за ухом, погладил тугое пузо.
— Что дальше — не так важно. Видите ли, они сразу мне зачли, что уберег товарища от всяких там обоюдно острых глупостей. Сходиться близко — ну нет, упаси от того обе наших стороны, и их, и лично меня. Они меня вроде как премировали по-всякому: роскошная полевая практика на Алтае, Южном Сахалине и Курилах, поездки в забугорье на стажировку, альпинистские туры, заповедные места по всему миру. Учили, не без того. Но не в крови. Просто кой-чему хорошо забытому человечеством.
— Например, вертикальной стометровке с полной альпинистской выкладкой за плечами, — съязвил Люций.
— Думаете, если эта вертикаль не воздушная, а каменная, то намного легче? — спросил его собеседник.
— Так, значит, вампирское сообщество города Москвы всего лишь устраивало тебе познавательные экскурсии.
— Нет. Скоро я понял, что придется платить. По моей доброй воле, как они мне сказали. Их Высшие, я имею в виду.
Юноша поднялся с места, глянул вверх. Звезды звенели в такт его словам, как ледяные колокольцы, луна била в огромный серебряный бубен, когда он начал говорить снова.
— Все мы видим, что природа прошла ту критическую точку, когда она может восстановить сама себя в пригодном для человека виде, и знаем, что теперь сможем лишь тянуть время. Ох, уж это они мне доподлинно показали! Как никому из смертных. И еще показали, как природа умеет сопротивляться. Ей ведь всё равно, может жить на ней человек или нет; она сумеет низвести саму себя до уровня живого студня и вновь зачать от молнии…
Наводнения, ураганы, опустошающие целое побережье, взрывы вулканов мощностью в триллионы тонн тротила и трясения земли, что срывают с подножия целый континент, — это еще вроде как мальчишка из соседней комнаты тебе кулаком погрозил. А когда некто под видом чужака привольно устраивается в тебе самом и начинает управлять твоими помыслами, да так, что ты принимаешь это за самое естественное твое свойство?
— Ты что, имеешь в виду врага рода человеческого? — с подозрением и легкой неприязнью спросил Люций.
— Нет, самого человека. Ту его часть, которая неистребимо природна и благодаря которой природа способна им командовать.
— Вы истребляете эту природу в себе как дурную. Укрощаете — и думаете, что правы.
— Нам говорят так. Если рука соблазняет тебя, лучше отрежь ее, чем попасть в ад. Но ведь еще лучше вылечить ее от гангрены, правда? Если мы гибнем от встроенной в человека «деструктивной» или даже «конструктивной» агрессии, то ведь должно быть средство попросить саму природу ее укротить, а не стараться убить нас нашими же руками. Окоротить не самого зарвавшегося хама, а его темперамент. Если в самой природе уже стерся записанный в ней верный путь, то нужно отыскать того, кто помнит запись или сумеет ее заново прочитать.
— Древние боги все это умели, — медленно проговорил Люций. — Говорить, лечить, писать пером на чистом листе. Низвергнутые древние боги.
— Опозоренные древние боги, — повторил юноша. — Вампиры уверяли меня в том, что сами они — это осколки величественной древней аристократии, скажем так. Приближенные Царя и потомки приближенных Владыки.
— И еще в том, что они могут не пить крови, — продолжил Люций. — Хотя потребность в ней всегда остается.
— Да. Потому что существование не равно жизни. Полноценной жизни. Кровь человека еще несет в себе часть великого прямого пути, а вампирская кровь — уже нет. Поэтому каждый из Высоких или просто Старых пытается выкупить себя в одиночку. Вести праведный образ жизни, преодолевать соблазны, убивать одних только негодяев, повсеместно творить добро и красоту, питать юношей науками, выдавливать из себя дракона по капле и так далее…
Да, а когда я спросил: как глубоко простирается трещина между человеком и несущей его малой вселенной, они ответили мне: с Адама. Потому что он нарушил завет не столько с Богом-Отцом, сколько с Великой Матерью.
— Ничего нового, — заметил Люций. — Это известная ересь.
— А когда я спросил, в чем слабость ночного народа, они сказали, что их царь был равен богу, а сейчас — всего лишь человеку.
— Кажется, драгоценная наша Аннушка Райс попала… как это? в струю, когда отыскала вампирам прародителя в лице египетской живой богини, — Люций жесткостью своей интонации поставил точку в их обоюдной нескончаемой фразе.
— Вы умеете и такие мелочи прочесть в наших головах? — с удивлением спросил юноша.
— Да, но только не в твоей. Снова вампирская выучка?
Владислав промолчал.
— Когда смотришь отсюда вниз на этот гигантский ледяной щит, — заговорил он снова, — кажется, что больше ничего на земле и не существует. Царство застывшего величия. Глубокая синева и серебро. Знаете, почему альпинисты рискуют покорять снежные и ледяные вершины в одиночку? Там, на самой высшей крутизне, в миг наибольшего риска и слепящего сияния, каждый из них накоротке смотрит в лицо Единого. И пред лицом этого прекрасного видения меркнут все наши теологические споры.
— А когда тебя окружает уютная рукотворная вселенная, созданная твоими руками и твоим собственным даром, этакий крошечный огонек посреди ледяного молчания, — подхватил Люций, — это ведь может оказаться дороже всего мирового господства… Пойдем, вьюнош, сам я не евши живу, но для тебя уж найду кое-что на зуб положить. И куда как получше зерновой смеси.
Они уютно устроились на циновках посреди желтоватых, как ночное солнышко, стен и пили густой суп из чего-то вроде крупно смолотого проса, пряных трав и некоего подобия грибов, налитый в глубокие плошки из неровно обожженной и небрежно глазурованной глины. Слава, как и прежде, восхищался изысканной простотой здешних нравов. «Япония одно к одному», «Ваби, саби и далее по списку» невнятно раздавалось между звучными глотками и стуком деревянной ложки о дно.
— Ты уж прости, — говорил ему Люций, — что нет мяса. Я не могу тебя кормить своими соратниками, а одной с ними пищей — получится и неблагодарно, и негостеприимно.
— Да всё путем, — отмахивался рукой юноша. — Мне мясо не требуется — ни мышиное, ни какое еще. Одной красотой могу прожить сколько-нисколько, а тут, у вас, самое главное ее средоточие. Меры, изящества и гармонии. Вкуса и запаха, цвета и света.
Свет исходил из множества плоских блюдец с фитилями, опущенными в растительное масло, запах — от сухих, необыкновенно ярких цветов розы, лаванды и табака, от самых различных ароматических трав, что оплетали кругом темные, причудливо изогнутые ветви, любовно выскобленные обсидиановым стеклышком.
Люций не спорил: он сам в глубине души понимал это.
— Тогда что же ваш народ говорит, что якут без мяса — не якут? — улыбнулся он.
— Еще мы говорим так: «Якут не умеет жить без железного куяга, душа истого сармата в его карабеле, а у бедного иудея только и есть, что его хуцпа», — ответил Слава. — Знаете это присловье?
— Якут — прирожденный воин, он перенял от монголов легкий и гибкий плетеный доспех с продетыми в ремни бляхами. Польский шляхтич пуще жизни дорожит своей саблей. А что такое хуцпа?
— Это когда тощенький робкий еврей идет через весь зал, чтобы пригласить на танец самую красивую девушку в городе, и не смотрит на то, что вокруг нее стоят сплошные славянские комоды. И в самом деле с ней танцует.
— А бьют его за это?
— Как ни удивительно, почти нет. До танца — и вообще никогда.
Юноша отставил чашку и снова вздохнул.
— Давайте поговорим без обиняков, мессер. Девать вам меня некуда. Тридцать соток дачной земли меня, может быть, и прокормили бы летом, но зимой только и остается, что с вашими сотрудниками мышковать. Так что на выбор: или вы меня опускаете вниз, как мертвую кошку, либо через полгода выставляете то, что останется, на здешнее солнышко, жесткое, как урановая щетка, либо… либо вы от всего меня пьете.
— Чего ты, сволочь этакая, с самого начала и добивался, — ответил Люций самым ровным тоном. — Зачем?
— Животные и растения вашего малого мира постепенно приспособились к здешней нехилой радиации и процветают, — ответил Владислав. — Им это было просто, они солнечники. А вот вас самого она как цепями сковала и постепенно забирает всё больше силы. Так думают Старшие и так вижу я. И сила, и освобождение ваше могут прийти только от смертного человека. Не от подчиненного вам кровопийцы, а от того, кто в проекте равен самому Высокому и Великому.
— Кажется, я дал тебе понять, что не хочу ни свободы, ни царства.
— Ни ответственности за жизнь микрокосма в макрокосме, — четко продолжил юноша. — Я еще не сказал достойных слов о вашем карманном творении. Это поистине живое семя, в котором свернуто пружиной всё бытие.
— Сдается мне, — раздельно сказал Люций, — что мои бывшие лорды тебя крепко обучили.
— Так говорится в Благородном Коране, в суре «Преграды» — медленно произнес Владислав.
— Это правда? — спросил Владислав, перестав читать наизусть.
— Поэтическая, — угрюмо ответил Люций. — Я не хотел кланяться тому, что еще не выросло.
— Ну, знаете, до выросшего, бывает, еще и тянуться приходится! — рассмеялся Владислав.
— Но меня, собственно, и не наказали. Потому что не один я — все вестники в один голос говорили, что человек, созданный из той же материи, что и всё живое, не сумеет исполнить залога, который так опрометчиво взвалил на себя. Что на одном чистом божественном духе он не удержится и тем более не сумеет отдать его земле, небесам и горам. Просто один я ответил на вызов и спустился вниз, чтобы вложить в бренную глину свой бессмертный телесный огонь.
— Древние говорили, чтобы я сам начал разговор, — ответил Владислав, — а то вы первым нипочем не скажете. Это же не в наказание вам самому началось то содрогание осей и потоп вселенского масштаба?
— Нет. Хотя кто может угадать мысли Творца? Я думаю, что это смертные взвалили на хребет верблюда некую последнюю соломинку. Неважно ни для кого, какую. И не в первый раз, кстати.
— А теперь совсем рядом последний «раз». Даже ученые согласны с тем, что истинное творение пришло в упадок и человечеству остается лишь худо-бедно тормозить на склоне. Растения вырождаются, звери и скоты уязвляются в разуме, люди подвержены вспышкам неконтролируемой ярости и прочим душевным и телесным недугам. А ваши условно бессмертные слуги уже давно работают пугалами для половозрелых детишек.
— Что я могу поделать?
— Изображая из себя благодушного Робинзона — ровным счетом ничего.
— Ты искушаешь искусителя, Пятница.
— Я не назову вас Сатаной-искусителем, потому что вы правы — искуситель здесь я сам. Не назову и Диаболом, разделителем, хотя по своеволию своему вы разделяете оба мира — низкого разума и высокого разума. Я верну вам прежнее имя — Денница, Сын Зари. Люцифер.
Оба встали и выпрямились друг против друга, взявшись за руки: ледяные — у падшего ангела, горячие и трепетные — у человека.
— Ты бросаешь мне вызов, сын Адама.
— Так прими его, бессмертный.
— Ты полагаешь, одной твоей красной жидкости хватит, чтобы меня поднять?
— Не знаю. Только я нарочно встал на перекрестке, в перекрестье. Во главе угла, как закладной камень в фундаменте. Так что, надеюсь, моей крови тебе будет достаточно.
— Ну, тогда поговорим. Склонности к суициду ты за собой не наблюдал?
— Что это такое… А, понимаю. Не знаю, правда.
— Почему это?
— Для меня просто нет такого понятия — смерть. Такой особенный способ жизни, что ли.
— Было что-то в мире смертных для тебя особенно дорогое? Родители…
— Умерли оба. Как говорят в Библии, насытившись днями.
— Жена… Любимая девушка.
— Я их отпустил, не причинив им никакой беды или ущерба.
— Те, которых ты обязан оберегать…
— Конечно. Это мои знакомцы иной крови. А больше никому я ничем не должен — так уж вышло.
— Утехи и богатства, признание, почитание и любовь, знания, запечатленные на бумаге и на этих ваших новомодных… носителях.
— Не изображайте из себя глупца — не поможет.
— Красота ближнего мира, ради которой ты идешь на…
— Я никогда не смог бы исчерпать ее до конца, потому что она близка к тому, чтобы самой себя исчерпать.
Люцифер улыбнулся — очень ясной и какой-то совсем простой улыбкой.
Поделиться книгой: