Помоги проекту - поделись книгой:
Татьяна Алексеевна Мудрая
Люций и Эребус
Все знают, что Атлантида затонула.
Никто не ведает, в каких морях.
Немногие догадываются, что затонула она не вся.
И лишь один может точно сказать, где она располагалась ранее и как называют теперь тот клочок твердой земли, что от нее остался.
Имя его — Люций.
Имя клочка земли — остров Лапута.
Потому что так назвал ее он сам, когда его как бы ненароком заточили в королевской усыпальнице, открытой всем ледяным ветрам и всей ничем не умягченной ярости солнца. Назвал куда раньше, чем это слово во сне пришло на ум некоему ирландцу по имени Джонатан Свифт.
Итак.
Вулкан Эребус — самый южный действующий вулкан на Земле. Высота его 3794 м. Он расположен в Антарктиде, на острове Росса, где имеется ещё три условно потухших вулкана. Однако эта условность вовсе не касается Эребуса.
Когда в 1841 году Эребус был открыт полярным исследователем сэром Джеймсом Кларком Россом, давшим свое имя его ледяному подножию, все вулканологи того раннего времени были удивлены наличием живого воплощения ада на земле в таких необыкновенно холодных местах. Они забыли, по всей видимости, что по некоторым земным представлениям ад четко ассоциируется именно со льдом. Чем далеко ходить, прочтите хотя бы у Данте в его «Божественной Комедии» описание девятого круга — самого низкого места в преисподней, где мучаются, вмерзшие в ледяной массив, предатели, где находится резиденция самого Сатаны и наиглавнейшего предателя христианского мира — Иуды, который навечно застрял в одной из трех непрестанно жующих сатанинских пастей.
Что до более традиционного, пламенного воплощения адского жерла, то оно здесь соседствовало с царством льда так явно, что первооткрыватели, не сговариваясь, назвали его в честь Эреба, древнейшего из греческих богов, родившегося из Хаоса и слывшего владыкой античного ада. Именно — вулканом Эребусом.
Существует, однако, более примитивная версия: вулкан был назван так просто в честь одного из тех кораблей, на которых старинные полярники пустились в свой рискованный путь. Удивительно, с какой стати было давать судну такое имя — разве что это был один из первенцев пароходного кораблестроения, и в самом деле напоминавших людям дымную и чадную Пасть Адову.
В дальнейшем вулкан доказал людям, что вполне достоин своего грозного прозвания. Располагаясь на пересечении разломов земной коры, он по этой причине является одним из активнейших вулканов планеты, уступая в том разве что Везувию. Из разломов периодически происходят мощные выбросы глубинных газов, в том числе водорода и метана, которые, достигая стратосферы, разрушают озон. Минимальная толщина озонового слоя, а, значит, и самая беспощадная на земном шаре солнечная радиация наблюдаются именно над самим Эребусом.
В кратере Эребуса имеется уникальное лавовое озеро, сравнительно небольшое по размерам, но проявляющее редкую активность. Именно это до сих пор не позволяло ни альпинистам, ни вулканологам, вплоть до великого Гаруна Тазиева, даже подступиться к озерной поверхности.
Прямо над тяжело кипящим озером, что то и дело посылает вверх каменные бомбы и раскаленные газовые сполохи из окружающих его фумарол, на вершине как бы упругой фонтанной струи неподвижно висит Лапута.
То, что никто из живущих ее не видит, — либо колдовство, либо судьба.
Лапута — маленький остров. Так бы начал, вослед царственному узнику Святой Елены, свое повествование и Люций. Если бы ему, разумеется, хотелось о чем-либо повествовать. Ибо Люций помнил куда больше, чем хотел забыть, а забыть не мог вообще ничего.
Когда-то, в времена могущества Атлантиды, на всей обширной Земле Богов росли деревья и трава, высились многобашенные города, мощные дамбы защищали пашни и гавани от ярости океана. По цепям мелких островов можно было достичь многих иных, чудесных земель — туда прибывали ученые, эмиссары и торговцы, послы и взиматели дани, оттуда везли причудливых зверей для увеселения народа и позже — чтобы размножить самых сильных и полезных из них, удивительные по красоте растения для садов и полей, сильных и умных рабов, чтобы свести их со свободными и дать гражданские права лучшим людям из их потомства. Сам Люций почти ни во что не вмешивался, только исподтишка давал советы старшим женщинам, когда они уж очень настаивали. А крови своих подданных не пил и подавно — нужды не было: одна и та же влага текла в любом земном плоде. Тогда Люция звали не так кратко, хотя и не вполне на древний латинский манер, а уж римлянином он и вовсе не казался: светлые, почти белокурые волосы, нежно-золотая кожа, крылатый разлет бровей, темный огонь больших глаз, точеный профиль. Да и где были тогда сами эти римляне — еще в Разуме Разумов или уже в семени пока не раздавленных греками троянцев?
Уж ее-то он сохранил — редкую телесную красоту. И не только это.
В тот миг, когда внезапно дрогнул шар земной под его ногами, и накренилась земная ось, и воды нахлынули на обширный цветущий край, а он не сумел ни вознести мольбу, ни послать проклятие Высокому, на руках у него оказались двое удивительных животных, что прислали его эмиссары из земли Кемет. Он еще наполовину шутя сказал приближенным:
— Вот из кого надо бы им сотворить живых богов — но не из людей!
Теперь он думает, не по этой ли причине колыхнулась большая людская колыбель и переменились полюса, по всему миру, погубив благодатные земли вместе с их народом. Но о своей остроте не жалеет нисколько — ведь такого коварного ответа на нее никто не мог угадать, даже он сам.
После катастрофы, что сорвала с места клочок плодородной вулканической почвы, плотно закрепленный на базальтовой основе, и подвесила ее между землей и небом, обе кошки остались в живых. Более того, они оказались разного пола. Маленькие, тонкокостные головки, большеглазые и длинноносые, с чуткими ушами и хищной пастью. Длинное, грациозное тело в тонком и плотном коричневатом меху. Воплощение изящества, по видимости несоизмеримого с силой. Смертные двойники самого Люция.
И они исправно плодились. В пропорции, которую потомки тогдашних людей назвали бы геометрической.
Для небольшого островка — не более чем в сто скрупулов — это нагрузка почти непосильная, особенно если учесть изначально малое число съедобных грызунов и почти полное отсутствие зеленой растительности.
Это вынудило Люция вплотную заняться землеустроением: впрочем, такое было ему даже не в новинку.
На его счастье, в начале начал его нового мира была ночь, и тьма стояла над бездною. Полгода благой темноты.
Люций мог повелевать ветрами, как и прежде, — и они приносили ему всякое крылатое семя, и мясистый плод, полный зерен, — в каждом из них дремала юная жизнь, которой он оплодотворял тонкий слой почвы. Ветра нагоняли ради него и тучи, полные снега, который таял еще в воздухе и питал землю теплой влагой.
Он мог умерять сокровенный жар земли, смягченный каменным щитом, и запасать его в глубоких подземных норах так же точно, как смертные сохраняли живой огонь под слоем мха или торфа. Этот жар всегда был на его стороне — и теперь круглый год, независимо от состояния небесных светил, обволакивал островок теплой воздушной завесой.
Он мог разговаривать с Луной, владычицей вод и ледяных полей.
И еще он мог эти полгода совсем не спать.
Когда через полгода на его милую Лапуту обрушился нагой солнечный свет, это мгновенно погрузило Люция в привычное дневное оцепенение, и спасли его лишь два обстоятельства.
От своих чужедальных посланцев он знал, как происходила такая перемена светил в прежних осевых местах Земли, и загодя построил себе неглубокое укрытие — ту же нору, но с чистым, плотно утрамбованным глиною полом, стенами, выложенными базальтовой плиткой, и хорошо укрепленным сводом.
И когда сам он, пошатываясь он невидимого и неощутимого пламени, разъедающего кости, проник в свою землянку — слишком низкую, чтобы выжить! — благодарная земля обратила в семя его самого.
На следующую полярную ночь Люций обнаружил, что травы и злаки за долгий день поднялись ему по пояс, юные деревца — по шею, палый лист повсеместно укрыл землю и поникшие стебли на толщину его ладони, мелкая живность понатаскала в свои земляные дома всякого неплодного сора и улеглась поверх него зимовать, а все самочки, которые народились у священных прародителей, уже неделю как понесли от юных самцов. И удивился скороспелости своего мира.
С тех пор так и шло. Больших, ветвистых стволов Люций не мог вырастить даже на постепенно растущем слое живой земли, но с кустарниками и карликовыми деревцами управлялся вполне успешно. Даже устроил себе — сначала хижину поверх старого подвала, затем изящный домик из тонких бревен, ровно обтесанных ножом из вулканического стекла и примотанных друг к другу лубяными полосками. В домике постепенно появлялись вещи, которые служили хозяину не столько своей полезностью, сколько своей красотой, а вокруг жилища — деревца, не приносящие иного плода, кроме тех, что для души, и цветы, лучше которых он не видел даже в дневных мечтаниях. Чудесным образом они сохранялись даже в полугодовой ночи как бы нетленными, чтобы с первым лучом солнца произрасти — ни для чьих глаз.
Одежду себе Люций соорудил не сразу, а лишь когда прежняя совсем истлела. Выточить веретено со сменными донцами и пару деревянных спиц оказалось куда легче, чем соорудить ткацкий стан. Неумело ковыряя палочками в полотне из грубой льняной пряжи, Люций утешал себя тем, что вязание, в отличие от ткачества, — по происхождению мужское и даже воинское ремесло. Только мужи имели право изготовлять сакральные и защитные одеяния. Так что его длинная некрашеная хламида — облачение жреца-первосвященника, и никак не менее…
Кошки составляли единственную проблему затворника Лапуты: они умирали медленнее, чем плодились, а Люций не хотел быть к ним несправедливым. Однако ему пришло в голову, что если брать от них часть их алого звериного начала, то плодовитость их понизится без всякой печали для самих животных. Для его существования этот обряд никогда не был необходим, но способствовал немалому приращению телесной силы.
Павших котов и кошек он вначале хоронил в землю, позже стал соблюдать некую церемонию: завернув в тонкое полотно и подвесив к прочной нити, опускал тельце с островного края в лаву, наблюдая, как огонь охватывал оболочку уже на полпути к месту упокоения.
В спору он уже не обращался, это оказалось крайней мерой. Теперь он мог, погрузившись на самое дно своего жилища и укрыв себя толстой циновкой, сплетенной из рисовой соломы, видеть вещие сны, в которых перед ним простиралось всё знание возрожденного и такого многоликого мира.
Так шло год за годом, столетие за столетием, счет шел уже на тысячи, а Люций не старел, и сонная тоска его не брала, и скука не нарушала его бодрствования. По временам гнев овладевал его духом — к чему было Сущему губить его малое теплое гнездо посреди такой большой и холодной Вселенной! А еще совсем изредка невнятная печаль охватывала его темным покровом — печаль по чему-то несбыточному и не изведанному им даже в те щедрые века, когда он был властелином перворожденного мира.
Однако настала ночь, когда всё переменилось самым парадоксальным образом.
Проснувшись с первыми лучами ночного светила, Люций отправился на очередную ревизию своих владений. Как ни странно, ему не нравилось озирать всё в одно мгновение — он предпочитал как бы прочитывать территорию медленно, знак за знаком, слово за словом. Первое, что бросилось ему в глаза, — почти полное отсутствие взрослых кошек. Проследив по запаху их расположение, он двинулся туда широкой походкой — и вот!
Посреди обширного кошачьего стана возвышалось нечто совершенно невообразимое. Тканевый купол пронзительно зеленого цвета на дугах и растяжках. Утепленная туристическая палатка из породы экстремальных.
Люций, стараясь двигаться как можно тише и не дышать (совсем нетрудно, ведь это было заложено в его природе) подошел ко входу, затянутому перепонкой, и с некоторой робостью отстегнул ее.
Внутри под тонким пледом прямо на полу дремал человек. Молодой и, насколько можно было судить по тем отрывочным сведениям, которые Люций улавливал во время магического сна, европеец или, скорее, евразиец. Родной язык юноши стал тотчас же внятен Люцию, однако лишь из самого поверхностного слоя мыслей. Странно, как он прикрыт, подумал тот. В мое царское время люди того не умели.
Спал пришлец крайне чутко, но встретился глазами с хозяином без малейшего признака тревоги. Даже чуть улыбнулся, кажется.
«Да. Он-то ждал, а я — нет. нисколько», — мелькнуло в уме и глазах Люция.
— Как ты сюда пришел, чужак? — проговорил он тем своим голосом, что, по словам льстецов, был «громче звенящей бронзы».
Юноша приподнялся, потом встал, придерживаясь за боковую распорку палатки — слегка неуклюже.
— Сначала — простите за неуместный визит. А затем — если вы мне скажете, нарочно вы стали невидимкой или это… ну… побочный эффект отторжения, я смогу ответить вам так, чтобы вы полностью удовлетворились.
— Я обязан тебе докладываться? (Жесткие черные лохмы волос, узковатые карие глаза на сливочной коже с солнечными крапинами, которые вроде как стянули на себя весь его загар, отмечал про себя Люций.)
— Нет, конечно. Правда, я и вообще не ожидал такой удачи. Что проснусь.
— Объяснись.
— Конечно. Только вы, будьте так добреньки, хоть слово в ответ.
Он поневоле начинал уже нравиться — своим… гонором.
— Ну, я не желал ни того, что случилось, ни того, как это случилось, если тебе это хоть чем-нибудь поможет.
Юнец кивнул и потуже запахнул ворот куртенки на шее, будто озяб.
— Ваш летучий островок никто из людей напрочь не видит, а я искал. Сам не знаю что — проблески, что-то вроде цветных спектров, миражей… Вы понимаете эти слова?
Люций кивнул.
— Я еще с детства искал что-то вроде того айс… ледяной горы, на которую наскочил плавучий корабль по имени «Титаник». Особенно после того, как лет тридцать назад в склон вашего вулкана врезался летучий корабль новозеландцев. Там еще двести пятьдесят семь человек расшиблось.
— Не мешай сказочные термины со своим молодежным арго, — сухо ответил Люций. — Я гораздо умнее, чем ты полагаешь. И крушение аэробуса чувствовал всем телом — тогда я еще спал не так крепко. На утреннем небе незадолго до того шла удивительно красивая игра света. Столбы, круги, мерцания — они никогда не предвещали доброго. Говори далее!
— Ну, меня навели. Мои… знакомые. Словом, мы сначала сделали то, до чего никто не додумался, — поставили прямо над лавой вертолет и спустили туда метров двести троса с вольфрамовой нитью. Трос прошел без задержки и в самом низу расплавился.
— То есть меня с моим островком попросту нет.
— Когда я вас не вижу — да.
— Кажется, у вас, людей, это именуется «субъективный идеализм» и «берклианство».
— Не в том дело. Я понял, что барьер между вами и миром — временный. Ох нет, простите: временной. Расхождение примерно в ноль целых, ноль две тысячных секунды. И разорвать его можно лишь тому, кто к течению часов безразличен. И лишь в тот момент, когда он в самом деле безразличен. Если я вижу — и когда я вижу…
— Хватит, я понял. А как ты забрался на высоту?
— Взлетел, — коротко пожал плечами юнец. — Кажется, у вас, созданий ночи, это называется «левитация».
Теперь он стоял в воротах своего утлого жилища, занимая весь проем.
Щуплый, росточком едва по плечо хозяину, но имеющий такой вид, будто для него исполнилось самое заветное.
— Мне теперь придется много вам объяснять. Ну, то есть, если в первые же минуты вы меня…
— Не мямли. Если ты, по счастливой случайности, останешься мною нетронут. Это ты хотел сказать?
— Да. Для того я и подобрался не к самой границе ночи, а на пару суток ее раньше. Посмотреть, как и что. Только вот ваших котов не учел.
— Сильно подрали? — осведомился Люций, уже почти смеясь в душе.
— Нет. У меня запасная сменка была. Я не думал, что у вас тут такие тропики. Палатку еще взял, зимний спальник и одеяло — хотел перемогнуться. А вот еды у меня почти не было.
— И как ты от одного этого не помер за время осадного сидения, — Люций всё более проникался абсурдом ситуации.
— Мыши выручили. Я от них котов отвел, а потом они меня в свои закрома пустили. Кашу варил на костре.
— Угу. В ладонях.
— Зачем? Котелок у меня тоже имеется. И термокружка.
Тут до парня дошло, что кое-что неладно в их задушевной беседе:
— Ой, через порог толковать — плохая примета и неуважение. Я мог бы вас к себе пригласить, но… вам же на пороге кланяться придется.
— Долго тебе еще?
— Это как сказать. И о чем.
— Тогда пойдем ко мне. Я — Люций.
— Знаю. А мое прозвание — Владислав Кугаевских. Слава.
— Поляк, что ли?
— Скорее якут и сибиряк. Мама моя за потомка польских ссыльных вышла. Русские цари в девятнадцатом веке весь полюс холода набили разгромленными повстанцами. Знаменитый словарь якутского языка Пекарского — слышали? Тоже «еще Польска нэ згинела».
Тем временем они неторопливо шли по направлению к дому. Слава озирался вокруг, по временам издавая тихие восхищенные вопли:
— Как чудесно: икэбаны эти из бутонов и ветвей ракитника. Бонсаи прямо в открытой земле! Гранитные валуны среди подушек мха! И острая кость земли, что рвет цветущую ткань жизни.
— Ты напрасно тратишь на меня свою лесть. Ваши человеческие сады и парки куда богаче — я видел их образы.
— Я не льщу, что вы! В земных садах бывает очень нарядно, очень изысканно или изящно и вместе с тем просто, но здесь сама природа по своей воле творит красоту и гармонию. Вы ведь только что проспали полгода, а ничто не нарушено. Правда же… мессер Люций?
Дошли, устроились на низком пороге.
— Едой и питьем я тебя угощать не стану, — сухо заметил Люций. — Сам не ем и другим не даю.
— Понимаю, — кивнул Слава.
Поделиться книгой: