Помоги проекту - поделись книгой:
Но остался ещё один вопрос.
Последний.
Я тогда не дослушал…
— Когда шла речь о необходимости капитана-тестацелла, ты сказал, что лидерство — это не главное…
Борис чуть расслабляется, смотрит мне в глаза.
— Что?
— Лидерство в экипаже, — напоминаю ему. — Ты сказал, что лидерство — не главная причина, почему капитаном должен быть тестацелл.
Борис пожимает плечами:
— Главная причина в инстинктах: лимаксы всегда движутся по прямой. Всё дальше и дальше от старта. Экипаж из одних лимаксоидов, с неограниченным запасом хода звездолёта, может забыть вернуться…. в угаре исследовательской горячки. Тестацелл — хищник. Он движется только по кругу: обходит и метит свою территорию. Никогда не забывает о своих корнях, истоках. С капитаном-тестацеллом возвращение гарантированно. Тестацеллы всегда возвращаются.
Я опускаю нож и делаю шаг назад.
— Что такое? — нетерпеливо спрашивает Борис. — Раздумал драться?
— Да, — говорю я. — Раздумал. Теперь мне это кажется глупым.
— Почему?
— Не вижу смысла терять время. Нас ждут звёзды… и прекрасные женщины.
Вижу, как светлеют у них лица. Наверное, это был красивый ответ. Но это не было всей правдой. А правда была в том, что меня переиграли.
Вот только чтобы понять: проиграл я или нет, может понадобиться тысяча лет. И хохма в том, что теперь она у меня была. Как и многое другое…
10
Бытие. Гл. 3. Ст. 19:
… "в поте лица своего будешь
есть хлеб, доколе не
возвратишься в землю, из
которой был взят;
ибо прах ты
и в прах вернёшься".
Это пророчество завершает список ограничений. Разумеется, злого умысла со стороны Создателя к человеку не было. Была лишь горечь Его от прогноза последствий свершившейся экологической катастрофы. Противоречие между природой и людьми доведено до крайности: человек без симбионта слаб, подвержен болезням, для выживания должен тяжело трудиться и всё равно в скором времени умрёт.
ДЕЖУРНЫЙ ПО ЛАГЕРЮ
I
"Здравствуйте, тётя Плина. Ваша дочь Елена погибла в водопаде. Я принёс её вещи…" И Яков Петрович, выглядывая из коридора, с тревожным недоумением поправит ворот рубашки. А кот по прозвищу Мопс, изогнув спину и вытянув в палку хвост, потрётся о косяк двери, не решаясь выйти на лестничную площадку. Мопс всегда был трусом. Ещё котёнком…
Причём тут кот?
Опять как-то сухо. Отстранённо. Кого интересуют вещи? И кот этот дурацкий…
Тогда так: "Добрый день, дядя Серёжа. Ваш Игорь разбился в падении с водопада. Тела его не нашли…" Блин! Так, может, живой он? Тела-то нет! И с чего это день "добрый"? А "падение с водопада"? Жуть! Кто так разговаривает?..
Я стою на краю длинного узкого мыса, далеко уходящего в белёсые струи воды. От моих ног, ввысь и в стороны бесконечными лентами змеится туман, рисуя огромную человеческую голову. Временами снизу вырастают ладони, которые хлопают голову по ушам, от чего лицо угрожающе скалится, приоткрывая редкие, крупные зубы. Как обычно, испугать меня призрак не успевает: не проходит и пяти минут, как туман клочьями разваливается, и я вижу озеро, пленившее меня и моих друзей. Оно сереет в полусотне метров внизу — идеальный овал, стиснутый камнем. "Сереет" — потому что утро. Когда взойдёт солнце, озеро станет голубым, потом, ближе к обеду начнёт отсвечивать зелёным, а вечером посинеет.
Впрочем, это при ясном небе. В дождь озера не видно. Сумасшедшие здесь, однако, дожди. И ранним утром тоже не видно — туман. К чему подробности? — красное на голубом я бы разглядел. И на зелёном. И на синем. Даже отсюда, с высоты. Но крови не было. И дождя не было. Я бы заметил… ни крови, ни дождя, ни тумана.
У меня каждое утро начинается с осмотра берегов. Может, мелькнёт где-то оранжевый спасжилет? Махнёт кто-то рукой? Или Василина, фанатка горного эха, во всю свою неслабую грудь зычно крикнет: "Э-ге-гей!", перекрывая неумолкаемый гул падающей воды.
Я бы шагнул к ним. Не колеблясь. Прямо отсюда, вот с этого утёса. В молочную муть, выдыхаемую ревущим под моими ногами чудовищем.
Только сегодня опять ничего: ни криков, ни приветливых рук… ни дождя, ни крови, ни перевёрнутых лодок… ничего! Только чёрный от времени обрывок страховочной сети, которую мы когда-то растянули над речкой, чуть колышется в такт дыханию воздуха.
Отворачиваюсь от пропасти и по заметной тропинке возвращаюсь к лагерю. Тропинка, похоже, моих ног дело. Сколько я здесь? Не помню.
Экстрим-экспедицию снаряжали на неделю, а ребята погибли в первый же день. Через какое-то время прилетел вертолёт. Сердитые люди кричали на меня и что-то требовали. Другие, в смешных цветастых хламидах, испуганно косились в мою сторону и что-то нашёптывали тем, с вертолёта. "Сердитые" улетели, а "хламиды" остались. Сектанты какие-то. Частенько ко мне приходят. Забавно, что всякий раз — разные. Ни разу ещё такого не было, чтобы один человек дважды приходил. Подсаживаются к костру, о чём-то толкуют. Только я всё равно по-ихнему, по-хламидски, ни черта не понимаю. А потому лишь иногда что-то бормочу, будто и вправду беседую, а они радуются, как дети малые. Мне всегда любопытно: чего это я им говорю такого, что они от моих "слов" весельем плещут? Сам-то я ни бум-бум по ихнему, только вид делаю.
А может, они тоже только притворяются, что меня понимают. А веселятся, потому что настроение хорошее. И еду мне за такие "беседы" приносят: фрукты, ягоды, корешки. Живут, наверное, неподалеку. Местные. Вот только до ближайшего жилья километров сто будет…
Если не считать моего лагеря, конечно.
Всего четыре палатки: моя с Ленкой, Игорька с Зинаидой и Костика с Патрицией… диковинное имя. Она просила звать себя "Пат". Высокая такая "Пат", с крепкой грудью, широкими бёдрами и роскошной косой до поясницы. Между собой мы её звали Василиной. Какая, к чёрту, "Пат"? С волжским "оканьем" и питерским "четверьгом"…
Четвёртую палатку, большую, шестиместную, — мы устанавливали как общую кухню-столовку. Теперь я в ней живу. А за другими только присматриваю.
Если тел не нашли и крови не было, значит… всякое ведь бывает?
А сбывается то, чего больше всего хочешь. И ждёшь. И надеешься.
Только ждать нужно по-честному, без дураков. И цену указать. И заплатить, когда сбудется. Да я… да хоть сейчас! Эй, вы, там, наверху! Кто там у вас этими делами занимается? Возьмите меня, только исправьте всё. Чтобы ребята мне снизу аукали и руками махали… и лодки чтоб были, и спасжилеты…
Из глотки вырываются странные звуки.
Смех? Плач? Хорошо, что никого нет рядом. Лучше смерть, чем пугать людей… или нести им дурные вести.
Захожу в палатку, беру Ленкину раковину и прикладываю к уху… да. Сегодня опять про женщину, которая в одиночку через горы ломится. Мне эту тётку уже пятый день показывают. В промежутках между полётами над болотом. Крепкая…
Тётка крепкая, говорю. Жилистая. И чертовски упрямая. Измученная, в лохмотьях одежды, она из последних сил тянет за собой вязанку сушняка.
До сегодняшнего утра не мог понять: на кой ляд ей эта ветошь? Теперь, вот, понял. Только что. Места приметные разглядел. Вот тот карниз над стремниной. И тот валун, похожий на лошадиную голову. И значит это, что незнакомка по другую сторону реки.
И что до неё километра два.
И жить ей осталось минут десять.
Вот как бросит свой хворост в полуобморочной надежде на удачный сплав, так через десять минут и сгинет в пропасти, повторив трюк моих погибших товарищей.
Раз в жизни можно всё! Без исключений.
Но это я уже на ходу додумываю. Подхватываю резиновую лодку, радуясь, что время от времени подкачивал воздух, и бегу навстречу течению, в бурунах которого вот-вот покажется незнакомка. Через минуту поднимаю лодку над головой: пластиковые вёсла, надёжно прихваченные хомутами-уключинами, больно колотят по локтям. Но мне не до удобств, — высматриваю путь среди валунов: чтобы и ноги не сломать, и за ручьём приглядывать. Хорошо, что не нужно думать, в каком месте пловчиху на буксир брать. Всё просто: чем дальше от водопада, тем больше времени на уклонение от встречи с ним. Впрочем, ещё будет вопрос, куда грести: к своему берегу или ближайшему? Хороший такой вопрос. Важный.
Жизненный!
А потом мне становится не до "вопросов": дыхание сбивается, руки немеют, а удары вёсел вдруг начинают доставлять удовольствие.
Вы только не подумайте, я же не псих там какой-нибудь, — осознаю, что сошёл с катушек, понимаю, что взаправду, а что мне только кажется. Ленкина раковина, к примеру, — полный бред. Тем же днём, как ребята погибли, я раковину к уху приложил. Просто так. Не знаю для чего. А пришёл в себя уже глубокой ночью. Прикольно. Будто кино крутят. Только не на виниловом покрытии, а прямо в голове. Полный контакт с картинкой. Впечатление, что и вправду сам всё видишь. Ощущения, запахи… даже потрогать хочется. Вот только видеть такого никто не может, потому что такого не бывает. Удивлены? Я тоже.
Я-то думал, что по причине смерти товарищей рассудок сплющило, но как рядом с этой тёткой свой ручей разглядел — призадумался. По всему выходило, что какой-то смысл в моей шизе имелся. Факт!
Я перешёл на шаг, а ещё через минуту и вовсе остановился: опустил шлюпку на землю и потряс руками — совсем онемели.
В этом месте ширина потока метров двадцать. Не заметить пловца трудно. А впереди, в ста шагах выше по течению, ручей делает крутой поворот. И вытаскивать из воды тётку нужно оттуда. Если она неудачно встретится со скалой, то пропадёт всякий смысл рисковать здоровьем, — ей-то уже будет всё равно.
Я побежал. Шлюпка вновь порадовала лёгкостью, а вот ноги едва слушались. Похоже, в запале я немного переборщил со стартом.
Но я успел, добрался до теснины вовремя: голова незнакомки чернела в двух сотнях метрах и стремительно приближалась. Я пробежал вперёд ещё десяток шагов, прошёл между валунами и опустил лодку в белую воду.
Секунда, вторая… Я скорее угадал, чем увидел, растрёпанную вязанку хвороста и человека с ней. Пора!
Оттолкнувшись от камня, влетел в поток. Ничего героического, между прочим. Глупость и дурь. Два утопленника всегда хуже одного.
И как же я удивился, когда мой план сработал! На повороте удалось втиснуться между стенкой и женщиной. Её всё равно ударило, но только о борт надувной лодки.
Причальный трёхметровый линь я пропустил под ремешком её вязанки и закрепил на корме, потом плюхнулся на банку и ухватил вёсла. После двух-трёх гребков глянул на женщину. Она была в странной отключке: уставилась мне в глаза, но никак не реагировала, просто держалась за связку своих щепочек и смотрела. Странный взгляд для почти покойника.
А я?
А я грёб! И уж поверьте, моей гребле могли позавидовать все фредрикссоны и хельмы вместе взятые! Впрочем, на моём месте любой бы вёслами пошевеливал. Отчаяние придавало сил, а недостаток мужества восполнялся страхом.
Я уже видел свой изломанный труп, затерянный в бесчисленных нишах и кавернах горного массива, заброшенный пустой лагерь, вертолёт, сердитых людей… и чудиков в смешных, цветастых балахонах. И как кто-то звонит к родителям в дверь, здоровается с моей мамой, Екатериной Ивановной, и кладёт у порога рюкзак…
Когда рёв водопада стал оглушающим, я проклял свою самонадеянность. Моих приятелей даже страховка не спасла. А мне-то и вовсе надеяться не на что! Будь у меня нож, я бы перерубил канат… что было, конечно, невозможно: я же не мог бросить вёсла!
А потом лодка ударилась о камень. Я даже не стал оборачиваться: вывалился в воду, ухватился за причальный линь и вытащил вязанку вместе с женщиной и лодкой на берег.
Она пришла в себя на следующий день. Долго смотрела на меня и молчала.
Сперва я не возражал, но потом ответное молчание мне показалось невежливым. Всё-таки она была у меня в гостях.
— Здравствуйте, — сказал я. — Вы живы. Я вас выловил из реки.
— Святой Николай! — прошелестела женщина. — Не слабо…
— Ого! — удивился я. — Угадали. Николай.
— Русский?
— Украинец!
— Неважно, — улыбнулась она.
Я пожал плечами: мне на её национальность тоже было наплевать.
— Рамзия, — шёпотом представилась женщина, и добавила: — У тебя неважный вид, Коля.
— Думаешь, у тебя "вид" лучше, Зия?
Но она уже не слышала: голова откинулась, ресницы опустились.
А выглядела Рамзия и вправду "не очень": запавшие глаза, острые линии носа, втянутые щёки под далеко ушедшими вперёд скулами, шарики ключиц и выпирающие лопатки. Грудь была "никакая" — соски едва приподнимались над решёткой рёбер.
Не думаю, что был образцовым сиделкой, но старался: протирал её влажной губкой, укрывал пледом и боялся, что она так и не придёт в себя. Складывалось впечатление, что она голодала, по меньшей мере, год. Дважды в сутки я заставлял её глотать несколько ложек ухи, но эта мера касалась только работы желудка, — основное питание вводил через капельницу в соответствии с инструкциями нашей экспедиционной аптечки.
В следующий раз она очнулась только через два дня. Внимательно осмотрела палатку, перевела взгляд на капельницу, потом на свою руку с иголкой.
— Я хочу встать.
— Зачем?
— Мне нужно.
— Да бросьте… вы уже лежите третьи сутки!
— Мне нужно встать!
Я перекрыл капельницу, вынул из вены иглу и продезинфицировал место укола раствором спирта.
— Давайте руку, помогу…
Но она не позволила мне даже этого: сама поднялась, и, как была, нагая, вышла наружу.
Вернулась она минут через пять, — я уже подумывал пойти посмотреть… всё-таки больной человек, мало ли? — расстелила на раскладушке снятое с бельевой верёвки полотенце, улеглась, укрылась пледом и спросила:
— У тебя есть что-нибудь для женских дел?
"Вот оно что… — подумал я. — Повезло, что с "делами" у неё сложилось после беспамятства, а не во время".
— Да, конечно, сейчас принесу.
Но она остановила меня:
— А где остальные?
— С вами кто-то был? Мне показывали только вас.
— Там ещё три палатки, — уточнила женщина, и тут же насторожилась: — Что значит, "показывали"? Кто? Как?
Для лежачего больного у неё было слишком много вопросов. Но, с другой стороны, я уже давно ни с кем не разговаривал.
— Остальные погибли, — сказал я. — Упали в пропасть. Я возражал, но они были хитрее: оставили дежурить на кухне, а сами, втихую, ушли на пробный заплыв. Страховочная сеть не выдержала. Может, изначально была с дефектом, а может, кто-то напоролся чем-то острым…
Поделиться книгой: