Помоги проекту - поделись книгой:
Мне понятна его скорбь. Вместо того, чтобы наслаждаться жизнью после приёма пива, да под свежие раки, вставать и тащиться в такую даль… Но кайфоломы были безучастны к его сомнениям:
— Пойдём, Миха. И ты давай с нами, Кела. У нас ведь два прибора…
— Погодите-ка, — придерживаю учёный люд. — А мы-то вам, собственно, зачем?
— Так ведь объяснили же, — застеснялся Ваван. — Мы пока только на себе пробовали: много мыслей, — не можем вспомнить, о чём спрашивали. Вот мы и подумали, что если вас поднапрячь, может, что-то прояснится…
— Понятно, — говорю. — Придурки понадобились? У вас, значит, умников, мыслей по три вагона с тележкой. Ну, а мы с Михой — бестолочи: полторы извилины на двоих? Одна-две мыслишки в год проскакивают, да и те адресом ошиблись?
— Нет-нет, — беспокоится Ваван. — Не так Кела. Просто нужны добровольцы…
— Не парься, Заноза, — соображает Юлька. — Мы вам денег дадим.
— О! — говорю я. — И сколько?
— По чирику за ночь, идёт?
— Десятка? — я изо всех сил презрительно заламываю бровь. "Как бы не сломалась, — думаю, — как-никак поутру с Васильковскими играть нужно". — Да мне вашей красненькой даже на "чернила" не хватит…
— Полтинник! — веско уточняет Ваван.
— Полтинник?!
Миха даже подскакивает.
Вот чёрт деревенский! Да эту парочку в два счёта до стольника поднять можно было. Но Миха уже ни о чём, кроме халявного полтинника, думать не может:
— Да я ради науки…
Не обманули…
Студенты не обманули, говорю.
В сарае и вправду, будто лазарет: две лежанки, приборы-циферблатики, кнопочки-рукоятки. Освещение, калорифер у входа. Всё так чистенько, опрятненько…
Да только хоть я академиев и не проходил, а цилиндр от кастрюли отличить сумею. Тем более, если кастрюль две и обе из набора тёти Евы. Ох, и визгу было! Когда дядя Василь, её бывший муж, с судовым исполнителем из гаража шестёрку выкатывали, и то не так орала, как месяца два назад истерила по причине пропажи своей утвари. Только испоганили студенты кастрюли: к боковым отверстиям штуцеры аргоночкой приварили, тройники накрутили — манометры с клапанами… Это, значит, они отсюда воздух откачивали. И про крышку стеклянную — правда. Через верх, там, где ручка пластиковая, ниточку внутрь опустили, герметиком замазюкали. А внутри — обычная вязальная спица и два свинцовых грузика на ней, на разных расстояниях от точки подвеса.
— Зря вы это, — пожурил студентов за самоуправство Миха. — Если кастрюли дырявить, в чём раков варить?
Спица в кастрюле висит, не шелохнётся. Даром, что грузила не слабые: в одном грамм сто будет, другой раз в десять поменьше. Да что им! Обе кастрюли к чугунным поддонам прикручены. У нас на Проме на таких подставках фрезерные станки стоят. Как это они сюда такую тяжесть дотащили? И с лазерами-брелками не обманули, и с докторскими слухалками…
А студенты стоят и гордо на нас посматривают. Вот, мол, какие мы умные. Да только чтобы спросить "не разбери что" и не вкурить, куда тебя потом с твоим вопросом послали, — большого ума не надо.
И в институте для этого учиться совсем не обязательно.
Зло меня разобрало, — вот что. Уж такие они чистенькие, такие правильные. А мы с Михой, значит, быдло коммунальное? Лимита неумытая? Наверное, от этих самых мыслей я у них и спросил:
— А как вы думаете, профессора недоученные, отчего район наш чертановским зовут?
Скривился Ваван. Сразу видно, — не знает. И Юлька опять пятнами пошла. Только у ней другое, — на "профессоров" решила обидеться.
Молчат. Оба. Тогда я им издалека намёк делаю:
— "Чертаново" не от слова "чёрт", въезжаете? А от слова "черта". Выселки наши долгое время далеко за чертой города были. Это сейчас город на нас наступил и дальше пошёл, не отряхиваясь. Но мы-то — люди. Какой бы жизнь у нас ни была…
Тут уже Миха меня успокаивать сподобился:
— Заноза, ты чего?
Видать крепко он за свой полтинник волнуется. Не боись, Влом! — никуда эти воротнички от нас не денутся. И получишь ты свой полтинник, братела, да и мой в прицепе. Заноза подачками брезгует. Заноза чего надо — сам берёт…
— А вы в другую сторону пробовали? — дальше намекаю. — Не спрашивать, а слушать?
— Что? — разевает рот Ваван.
— Как это? — вскидывается Юлька.
— Да, — говорю, — в институтах такому не учат. Могу по буквам: если мы не знаем, о чём спрашиваем, то, может, разберём, чего нам скажут?
— Кто? — беспокоится Миха.
— Ну, точка их ядрёная, — поясняю ему, и сразу злость куда-то девается. — Которая про нас всё знает. Сейчас ведь как: вы длинно спрашиваете. А точка коротко отвечает. А пусть она тоже побухтит. Какой вопрос — такой ответ.
Смотрю в их лица светлые и вижу: не догоняют. Объясняю ещё раз:
— Представьте, вас всю ночь в цугундере о чём-то допрашивают, а наутро дают протокол подписать. А там всего-то два ответа на выбор даётся "да" или "нет". Как? Выберете да подпишете?
— Ёлы-палы, — стонет Ваван. — Кела! Да тебе цены нет!
Ну, я молчу, ясное дело. Потому что скромный. Только почему же это "нет"? В полтинник заценили…
Юлька тоже не скупится:
— Ты — гений, Коля. Ребята, вы посидите пока, а мы тут быстренько…
Ух, как им идея моя понравилась!
Как начали они про потенциалы да обратную связь судачить, что сразу стало ясно: без меня бы мировая наука ещё долго под забором отхаркивалась, да от большой дороги к вершинам человеческой мысли пряталась.
Приятно, конечно. Даже показалось на минутку, будто я в их тусовку попал. Будто я — как они. Учёный… Не шалам-балам… Батяня был бы доволен. До самой смерти ведь мечтал, чтоб из меня какой-то толк вышел. Только я думаю, что толк этот вышел из меня ещё в детстве, когда старшие в карты играли на мои подзатыльники. Они, значит, играют, а подзатыльники мне достаются. Вот толк и вышел. И куда-то ушёл. С концами. Наверное, уже тогда я карты полюбил. Сила в них…
— Я и паять могу, — говорю. — Образование имеется. Давайте, помогу чего надо…
— Значит так, — снисходит Ваван до объяснений. — Ответ будем принимать не по среднеинтегральному равновесному положению стрелки-коромысла весов, а по флуктуации натяжения скручивания нити. У нас как раз и тензодатчики есть, и усилители. И головных телефонов парочка…
— Ты с ума сошёл! — шипит Юлька. — Если ты о наушниках от папиного "панасоника"…
Можно, конечно, и дальше рассказывать, как они до ночи кричали друг на друга. Как перестраивали, перепаивали, переделывали…
Только остались мы с Михой в ту ночь в сарае. И сказать по правде, что там у меня в ушах нашумело — не разобрал. Выходил ночью до ветру несколько раз — это да. Было, конечно. Так что же вы хотите? На то и пиво. Но наушники к соответствующим отверстиям на голове прикладывать не забывал. А как там у Михи дело было… что я — конвой брату своему?
Наутро, ещё четырёх не было, тронул меня за плечо Миха. И я, представьте, сразу проснулся.
И понял, что дело дрянь.
В сарае — светло. Студенты подсветку включённой оставили. Вижу: Миха стоит ровно. Глаза широко открыты, да только не видит он меня. И такое впечатление, что ничего он не видит. Только я ведь тоже спросонок мало чего разберу. Знаете ведь, как бывает: поднять — подняли, а разбудить забыли. Но трезвость в голове — капитальная. Какая-то цельность такая. Непривычная.
Я такое впервые у глазника прочувствовал. Когда меня на очки пытались подсадить. Мама дорогая! Я чуть не завыл от ужаса. Так вот как они все, оказывается, выглядят! Люди-то! И отказался я от очков. Не хочу на такой мир смотреть. Лучше уж отсюда, из тумана за ним подсматривать…
Я почему вспомнил тот случай, — такие же ощущения. Только не по зрительным делам. А по общему настроению…
И Миха. Стоит, значит, рядом с моим лежаком. Держит руку у меня на плече, а длань у него — ого!
И говорит, задумчиво так:
— Николай, а где бы это сейчас на рояле можно было поиграть?
Сдурел брат однако. Эк его расколбасило!
— Ты, Михаил, того, — говорю. — Остынь. Это у тебя вчерашнее пиво перебродило. А для этих дел рояль не нужен. Уборная во дворе, а также щели между гаражами имеются…
— Нет, — говорит Миха. Кротко так говорит, будто с бабушкой своей, Ларисой Матвевной, царствие ей небесное, разговаривает. — Это не пиво. Это машинка твоего Козыря чего-то у меня в груди ворочает. Тошно мне, Коля. Помоги. Дозарезу нужен рояль… Срочно.
— Где же я тебе, Миха, рояль найду? — спрашиваю ласково. — Пианино ещё куда ни шло. В детском саду стоит. Но рояль? Разве что у Сергеича в казино. Так до туда пёхом… и кто же нас туда пустит?
— Ладно, — соглашается Миха. Будто уговорил я его. Сподвиг на что-то путёвое. — Пусть будет пианино. Только срочно. Во где стоит… — И на горло себе показывает.
Вот и хорошо, думаю. До детсада две остановки трамваем. Пока дойдём, может, и без пианино найдёт, где облегчиться. Видать шибко много раков было. И пиво импортное, смерть патриотам.
Оделись мы. Сарай заперли, к детсаду двинули. Темно. Только месяц в полнакала присвечивает. Соловьи ещё не проснулись, зато сверчки разрываются, кузнечики… И что характерно — идём ровно, без крена и сбоев.
Ходко идём. Быстрым шагом. Чуть ли не в ногу.
Так что все мои надежды, что пока дойдём, пианино без надобности станет, рухнули. Вскоре и наш первый по жизни изолятор показался, где годки свои младые мы всей компанией мотали. Детский сад называется. Окна тёмные, забор покосившийся, сетка — рабица. Хорошо ещё не додумались собаками охранять.
Забор-то мы перелезли. К дверям подошли.
— Не передумал? — тихо спрашиваю. — У тебя же там, в условном, ещё год висит…
— Полтора, — стонет Миха. — Отпирай.
И по голосу слышно — всё, скрутило парня.
"Ладно, — думаю. — Где наша не пропадала!"
Открыл дверь. Легко. Запор — насмешить может. Имущество спасти — нет.
Зашли. Темно. Шаги наши гулкие, вроде как по всей околице разносятся.
— Тише, — говорю. — Тут же кто-то сторожить добро должен. Не разбуди…
Ага. Как же — "не разбуди"…
Едва до актового зала добрались, да в лунном свете он это пианино узрел, прямо, как кот на мышь стойку сделал. И как спружинит! Только что стоял рядом, вот здесь, я его локоть своим плечом чувствовал. А через секунду он уже там. Стула нет, так он рядом с инструментом на колени бухнулся.
У меня даже в горле пересохло. Понял я, наконец, зачем ему пианино в четыре утра понадобилось…
— Миха! Да ты охренел, — хочу закричать, а из горла только бульканье какое-то. — Ты же так всю округу разбудишь. Мусорские через минуту будут…
А он уже крышку откинул и пальцы приложил…
Ну, братцы, никогда бы не подумал, что слух может доставлять такую приятность. И будто не играет Миха, а о своей жизни рассказывает. Только не об этой, всамделишной, а о какой-то другой. Какая у нас с ним была бы, если б отцы наши в послевоенном детстве не голодали, а в молодости не пили. Если бы дедов наших немец на фронте не пострелял. Если бы прадеды, вместо того, чтобы всем хорошо делать и по песне этой шашками друг друга рубать, себе бы хорошо сделали, жёнам своим, детям…
И такая тоска меня взяла, что рухнул я на пол. Слёзы, — не поверите! — в три ручья. И башкой об пол — раз! И ещё — два! А Миха наяривает, и будто звёзды к нам заглядывать начали. И луна с ними хоровод завертела. А я молиться начал, представляете? Ну, блин, да я и сейчас плачу!
"Господи, — говорю. — И для чего же ты меня таким уродом сделал? Какая Тебе в том радость? Ну, когда дети малые там чёртиков разных мелком на уборных рисуют… так ведь — дети. А Ты? И для этого моего скотства нужно было мир создавать? Для этого Ты целую неделю карловался"?..
И вдруг, бах! Трах! Слышу, как входная дверь хлопнула. И сапоги по коридору: бум-бум-бум… Ну, ясное дело — милиция. Куда же без неё. Ежели ночью. И музыка…
А они свет включают. "Прекратить"! — кричат.
И так противно мне сделалось, что стошнило. Прямо на эти щербатые, мастикой ухоженные доски. Где детки танцуют, песни поют, а о судьбе своей нерадостной да отвратной и не догадываются…
Тут меня кто-то в спину — бах! Одну руку выкрутил, вторую… Наручники кожу щемят, в мясо впиваются. Ну, ясно — герой!.. Только что же это такое? Быть может, человек раз в жизни с Богом накоротке… раз в жизни о себе Самому Главному напомнить хочет!
— Тише, — прошу, — пусть ещё поиграет.
Кого просить надумал… Вижу — двое к Михе бегут. А он играет… На коленях, как ангел… Несправедливым мне это показалось.
— Да остановитесь же люди! — кричу. — Здесь, на ваших глазах — чудо. Человек из своей мерзости вылупляется. Нельзя топтать!
Вижу, не слышат они меня. У них приказ. И власть. И пистолеты с дубинками. Некогда им музыку наших затерянных душ слушать.
И вот тогда-то это и произошло.
Остановил я их. Замерли. Замёрзли.
А наручники, которыми чёрт этот меня оцепил, — будто пластилиновые. Я руки просто разнял и всё. И свободен. Стряхнул "героя" со спины, и к парочке, что к Михе рвалась, подошёл.
Не. Не понял я, чё там с ними. Стоят, отморозки. Как-то я месяца два на мясокомбинате работал. Для смеху мы в холодильнике на ночь неразделанных свиней на ноги ставили. Утреннюю смену пугать…
С этими тоже самое. Только тёплые.
Тут Миха, наконец, от пианино отклеился. И хотя свет в зале, как на новогоднем утреннике, а против того, как он в темноте играл, будто чёрная ночь без его музыки наступила. А входная дверь опять хлопает. Видать кроме этих троих ещё кто-то приехал…
Поделиться книгой: