Подвенечное платье

Дитя не сомневалось в существовании тайной жизни за видимым бесчувствием. Благодаря этому детскому убеждению и живому воображению между ребенком и его друзьями-цветами установились отношения, в которых все объяснялось легко и просто. Девочка умела понимать, когда цветы больны, здоровы, печальны, веселы; она разделяла скорбь с одними, радовалась с другими; если цветок был болен, она заботилась о нем, поддерживала его; если печален — утешала. Один раз, войдя в сад раньше обычного времени и заметив на лилиях и гиацинтах капли росы, бедное дитя прибежало в дом в слезах. Девочка подумала, что цветы заболели и плачут. В другой раз баронесса заметила, как Цецилия кусочком сахара утешала розу, которую она случайно зацепила платьицем, оборвав при этом несколько лепестков.

В ее детских рисунках и вышивках всегда присутствовали ее любимцы — цветы. Она писала портреты с лилий, переносила на канву розовые кусты, чтобы сохранить воспоминания о них. Так, весной, летом и осенью девочка любовалась живыми цветами, а зимой — их изображением.

После цветов Цецилия больше всего любила птичек. Как воробьи не боялись Жанны д’Арк и смело брали пищу из ее рук, так и птички в саду маленького домика мало-помалу привыкли к Цецилии. Чтобы избавить отцов и матерей от труда далеко летать за пищей для своих птенчиков, девочка насыпала семечек у корней деревьев, где были их гнезда. Сад стал для Цецилии настоящим птичником, обитатели которого пели при ее приближении, следовали за ней, как куры следуют за своей хозяйкой, и порхали около нее, когда она разговаривала с цветами или читала в беседке.

Что касается бабочек, то, несмотря на их яркие краски, девочка скоро к ним охладела: как ни старалась она сблизиться с этими непостоянными, ветреными созданиями, они всегда оставались верны лишь себе. Цецилия пробовала ловить их: один раз ей попалась великодушная аталанта в бархатной одежде, в другой раз — превосходный аполлон с золотым корсажем. Но потом в ее руках оставались лишь обломки их крыльев, а сами бабочки улетали, и по их неровному полету дитя заключало, что вместо ласки принесло им вред.

Все в жизни Цецилии шло своим чередом: бабушка по-прежнему проявляла к ней свою любовь минутными вспышками, порой даже пугавшими девочку; мать оставалась все такой же спокойной, кроткой, религиозной и рассудительной; с цветами девочка разделяла горе и счастье, слушала пение птиц и любовалась издали красивыми бабочками.

Время от времени уединение маленькой семьи нарушали визиты герцогини де Лорж, приезжавшей к маркизе, и госпожи Дюваль, навещавшей баронессу.

Поначалу приезд госпожи Дюваль был настоящим праздником для Цецилии, потому что вместе с нею приезжал Эдуард. Тогда дети гуляли, играли, бегали по саду, мяли траву и цветы, прятались в кустах, ломали ветки деревьев, мешавшие им бегать, пугали птиц, гонялись за бабочками. Но мало-помалу, как мы сказали, Цецилия подружилась с жителями своего рая и допускала Эдуарда в свой мир уже с некоторым беспокойством. Сначала она хотела дать понять своему шумному другу, что и цветы чувствуют, что и чириканье птиц имеет смысл, но беззаботный мальчишка лишь расхохотался. Он точно знал, что цветы бесчувственны, что они не могут испытывать ни любви, ни ненависти, ни радости, ни страданий. Эдуард хотел поймать птиц, чтобы посадить их в клетку, но Цецилия пыталась объяснить ему, что милостивый Господь дал им крылышки вовсе не для того, чтобы прыгать с жердочки на жердочку в тесной темнице, но чтобы порхать в воздухе и садиться на вершины тополей или крыши домов. Однажды девочка окончательно разочаровалась в своем друге. Произошло это, когда Цецилия разговаривала с одной розой о делах, не требующих отлагательства, и заговорилась до того, что забыла об Эдуарде. Но в следующий миг он подбежал к ней с великолепным мотыльком, пришпиленным булавкой к его шляпе. Бедное создание трепыхалось из последних сил. Цецилия вскрикнула. Эдуард, пораженный случившимся, принялся уверять девочку, что у него более трехсот таких бабочек, проткнутых булавками и симметрично расположенных в ящиках.

С тех самых пор Цецилия дала себе обещание больше никогда не приводить Эдуарда в сад. И действительно, в следующий раз девочка под разными предлогами удерживала своего друга в доме: она отдала ему все свои игрушки, разрешила ломать кукол, лавку, полную различных товаров, кухню со всеми приборами, но не позволила ему рвать цветы, пугать птиц и мучить бабочек.

Такое поведение девочки не осталось незамеченным. Когда гости уехали, баронесса спросила Цецилию, почему она не пускала Эдуарда в сад. Девочка все рассказала матери, а затем спросила, правильно ли она поступила.

— Милое дитя, — ответила баронесса, — я одобряю твой поступок. Гордость заставляет человека думать, что все создано для него одного, что он имеет право все разрушать и умерщвлять. Но человек, как и все в этом мире, создан Богом. Творец во всем, мудрость его вездесуща: в цветке, в птице, в бабочке, в капле воды, в огромном океане, в червяке, который ползает по земле, в солнце, которое освещает мир.

Бог везде и во всем.

Глава VII

Время проходит

Пока наши изгнанники мирно жили вдали от всех, в маленьком уголке Англии, в Европе вершились великие дела.

Смерть королевской четы сыграла свою роль: их убийцы, подобно древним воинам, возникшим из зубов Кадмова дракона[7], уничтожили сами себя. Конвент изгнал жирондистов, а затем пришло девятое термидора, и в стране, уставшей от бесконечных мятежей, наконец наступило временное затишье.

Еще в самом начале эпохи террора Луи Дюваль, бывший в душе роялистом, не мог больше оставаться во Франции и, пожертвовав частью своего имущества, которое он не успел еще обратить в наличные деньги, отправился в Англию. В один прекрасный день он, к великой радости своей жены, прибыл в Лондон. Управляющим у герцогини господин Дюваль больше не служил, ведь госпожа Лорж не имела, как прежде, пятисот тысяч ливров годового дохода, да и сам господин Дюваль был слишком молод, чтобы жить, ничего не делая, и не так богат, чтобы жить доходами. Один банкир взял Луи Дюваля к себе кассиром, посчитав его достаточно благонадежным, так как тот располагал капиталом в сорок или пятьдесят тысяч франков. Финансист по достоинству оценил честность и прилежание своего нового подопечного и вскоре дал ему часть в своих оборотах. Между тем графиня д’Артуа оставила Англию и увезла с собой герцогиню де Лорж. Госпожа Дюваль обратилась к герцогине с просьбой оставить ее с мужем, госпожа легко согласилась, потому как их пребывание за границей требовало сокращения расходов. Итак, доброе семейство Дювалей осталось в Лондоне, а герцогиня де Лорж уехала в Германию.

В то время все, что было на руку беднякам, разрушало счастье аристократов. Вопреки ожиданиям маркизы, союзные войска были отброшены за границы Франции, а конфискованное имущество эмигрантов было объявлено государственной собственностью и распродано с аукциона. Узнав об этом, баронесса посчитала необходимым вернуть Пьеру Дюрану деньги. Она отправила ему десять тысяч франков вместе с письмом, где сердечно благодарила его за помощь и заверяла в том, что безбедно живет, ни в чем не нуждаясь, благодаря тем доходам, которые нашла за границей. Баронесса справедливо полагала, что только подобные аргументы могли заставить этого честного человека принять обратно сумму, которую он с такой деликатностью предложил ей при отъезде.

Теперь все богатство госпожи Марсильи составляли фамильные бриллианты.

Баронесса пришла к матери и, прервав ее чтение, изложила их положение.

— И как же нам теперь быть? — спросила маркиза.

— Матушка, — ответила баронесса как можно спокойнее, — по моему мнению, надо продать все наши бриллианты. На проценты от этой немалой суммы мы могли бы жить.

Предложение это было очень благоразумным, но стоит ли говорить, как не хотелось маркизе расставаться с драгоценностями, единственным доказательством блеска ее прежней жизни. Она часто вынимала бриллианты из шкатулки, и, хотя и показывала их одной лишь Аспазии, ей было приятно, что их видели.

— Но, — ответила маркиза, стараясь уклониться от предложения дочери, — не будет ли гораздо рассудительнее продавать наши драгоценности, наши фамильные драгоценности, по мере необходимости? Тогда по возвращении во Францию мы вновь купим то, с чем здесь придется расстаться.

— Матушка, — возразила баронесса, — не стоит рассчитывать на наше скорое возвращение. Поймите, небольшой капитал мы быстро истратим, а если продадим все сразу, то сможем жить на проценты.

— Я должна признаться тебе, — не теряла надежды маркиза, решив на этот раз сыграть на материнских чувствах своей дочери, — что берегу бриллианты для приданого Цецилии. Бедное дитя, — продолжала она, силясь пустить слезу, что, впрочем, у нее никак не выходило, — возможно, это будет единственным, что мы сможем ей дать.

— Я осмелюсь вам заметить, — ответила с горькой улыбкой баронесса, — что Цецилии нет еще и семи лет и, по всей вероятности, мы не выдадим ее замуж раньше семнадцати. Матушка, если вы не согласитесь с моим предложением, наши бриллианты исчезнут один за другим, и мы останемся ни с чем.

— Так, стало быть, — горячилась маркиза, чувствуя справедливость замечаний дочери, — стало быть, моя внучка останется без приданого?

— Ее приданым, матушка, — произнесла баронесса с неизменной кротостью, — будет честное имя, благочестивое воспитание и красота, которая, кажется, уже начинает проявляться в ней.

— Ну, хорошо, хорошо, я подумаю, — согласилась маркиза, желая поскорее закончить этот разговор.

— Благодарю вас, матушка, — произнесла госпожа Марсильи и, почтительно поклонившись, вышла.

Восемь дней спустя баронесса вновь вернулась к неприятному для маркизы разговору. За эти дни госпожа ла Рош-Берто все тщательно обдумала и приготовила столько отговорок, что ее дочери ничего не оставалось, как отступить и смириться с таким положением дел. Тем более бриллианты, о которых шла речь, принадлежали маркизе, и она имела полное право распоряжаться ими так, как ей было угодно.

В тот же день баронесса написала господину Дювалю, что в следующее воскресенье приглашает его с женой и сыном к ним в Хендон.

Гости приехали в полдень. Дела господина Дюваля шли как нельзя лучше: из приказчика он сделался партнером банкира, однако это ему совсем не помешало остаться благородным человеком с добрым сердцем. Этим Луи Дюваль и заслужил доверие герцогини де Лорж и дружбу баронессы де Марсильи.

Однако же маркиза смотрела с неудовольствием на эту, как она говорила, склонность своей дочери нисходить до знакомства с такими простыми людьми. Мать часто упрекала баронессу за дружбу с Дювалем, и тогда госпоже Марсильи приходилось напоминать ей, как все начиналось. Маркиза, в свою очередь, заявляла, что всякий на месте Луи Дюваля сделал бы то же самое, что на самом деле не было так очевидно, как представлялось госпоже ла Рош-Берто.

Маркиза, предупрежденная о приезде Дювалей, сослалась на головную боль и просила дочь извиниться за нее перед гостями.

Цецилия по-прежнему не пускала в сад Эдуарда, теперь уже взрослого девятилетнего мальчика, совершенно не способного понимать жизнь цветов, охранять спокойствие птиц и проявлять сочувствие к бабочкам.

Эдуард с удовольствием делил и умножал огромные числа не только на бумаге, но и в уме. Господин Дюваль гордился своим сыном.

После обеда баронесса пригласила Луи Дюваля в свой кабинет. Она выложила перед ним бриллиантовые серьги и крест, принадлежавшие ей, и рассказала ему просто, но с достоинством о крайности своего положения.

Затем госпожа Марсильи попросила Дюваля по возвращении в Лондон продать эти драгоценности ювелиру, а деньги прислать ей.

Дюваль тотчас же предложил баронессе необходимую сумму и просил ее не продавать бриллиантов. Он, так же как герцогиня де Лорж и маркиза, попытался заверить ее в том, что положение скоро изменится. Но госпожа Марсильи отвергла его предложение с той искренней признательностью, которая не позволяет обидеться, но вместе с тем с твердостью, которая не допускает настойчивости. Более того, не доверяя услужливой деликатности Дюваля, баронесса сказала ему, что прежде эти бриллианты стоили пятнадцать тысяч франков, но теперь стоят не больше восьми или девяти тысяч.

Она сказала это для того, чтобы Дюваль не пробовал обмануть ее в ценности бриллиантов.

Он понял это и был вынужден отказаться от мысли заставить баронессу принять деньги, которых они не стоили.

Договорившись обо всем, баронесса и Луи Дюваль возвратились в зал, где под присмотром госпожи Дюваль играли Цецилия и Эдуард. Разговор взрослых обратился к текущим событиям.

Генерал Бонапарт отправился в Египетский поход и, оставив Францию, будто увез с собой статую победы. Без полководца французские войска повсеместно проигрывали сражения, их теснили в Германии и в Италии. Директория безрассудно управляла государством. Слухи о бесконечных поражениях и внутренних беспорядках в стране проникали за границу, и даже баронесса, никогда не разделявшая надежды других эмигрантов, начала верить в лучшее.

Через три дня она получила от госпожи Дюваль девять тысяч франков.

Чтобы избавить баронессу от сомнений, к деньгам приложили бумагу от одного из уважаемых в Лондоне ювелиров, подтверждающую верность оценки бриллиантов.

Глава VIII

Признаки болезни

Девяти тысяч франков баронессе хватило, чтобы безбедно жить два года. За это время произошло много событий, но они не принесли эмигрантам никакого утешения, а, напротив, лишили всякой надежды. Бонапарт по возвращении из Египта стал первым консулом Франции и выиграл битву при Маренго.

Одни наивно полагали, что молодой консул служит Бурбонам и что, уничтожив всех якобинцев, он в скором времени возвратит скипетр законному королю, другие, более рассудительные, не верили в это.

Замерев в ожидании, Европа трепетала перед победителем в битвах под Лоди, у пирамид и при Маренго.

Госпожа Марсильи ждала подходящего случая, чтобы вновь заговорить с маркизой о бриллиантах. Мать баронессы за все это время ни разу не поинтересовалась, на какие доходы живет ее дочь. Казалось, маркиза даже удивилась, когда баронесса возобновила этот разговор.

Как и в первый раз, госпожа ла Рош-Берто употребила все средства в защиту своих драгоценностей, но то крайнее положение, в котором они находились, заставило баронессу настаивать, и просила она с такой почтительностью, что маркиза, правда, со вздохами, отдала колье, которое могло стоить пятнадцать тысяч франков.

Баронесса и на этот раз предложила продать все бриллианты, чтобы вырученные за них пятьдесят тысяч франков положить в банк, но этому маркиза так противилась, что госпожа Марсильи оставила дальнейшие попытки.

Более того, маркиза просила тысячу экю из той суммы, которую дадут за колье, на собственные издержки.

Госпожа Марсильи вновь продала бриллианты через посредничество господина Дюваля, который, как и прежде, просил не продавать драгоценностей, но баронесса настояла на своем.

Между тем Цецилия подрастала: теперь она уже была милой двенадцатилетней девочкой — кроткой, серьезной, ласковой и набожной. Природа наделила ее идеальной красотой, а мать — чистой, как у нее самой, душой.

Часто из своего окна баронесса любовалась дочерью, когда та гуляла среди своих подруг-роз. Но потом госпожа Марсильи вспоминала о том, что уже через три года Цецилия превратится в молодую девушку, и начинала изводить себя вопросами о судьбе этого чудного существа.

Было и еще одно обстоятельство, которое тревожило баронессу: она чувствовала, что под этим туманным небом, среди вечных забот ее здоровье начинает расстраиваться. Госпожа Марсильи всегда была слаба грудью, и хотя раньше с ней никогда не случалось приступов этой болезни, теперь, в свои тридцать два года, она явственно ощутила влияние этого недуга: в последнее время, осенью, он заставлял ее испытывать те неопределенные страдания, являющиеся признаками этой неумолимой болезни.

Однако никто, кроме самой баронессы, не замечал ее невидимых страдании. В глазах окружающих она выглядела даже лучше, чем прежде: ее лицо, обыкновенно бледное, теперь покрывал румянец; ее медлительная речь порой воспламенялась необыкновенным жаром — все это было не чем иным, как лихорадочной возбужденностью, которая принималась всеми за переизбыток жизненных сил. Словом, никогда, даже в девичестве, госпожа Марсильи не была так прекрасна и так привлекательна, как сейчас.

Но эти признаки болезни не ускользнули от нее самой, и в 1802 году, когда двери Франции открылись для эмигрантов, она хотела вернуться в свое отечество, несмотря на то что дом на улице Вернёль был продан, а два поместья в Нормандии и три в Турени и Бретани за бесценок перешли в руки спекулянтов, промышлявших скупкой так называемых государственных поместий. Но переезд во Францию нанес бы страшный удар по финансам баронессы. Маркиза всеми доступными ей средствами убеждала дочь переправиться через море и вернуть свой титул и положение в обществе, заверяя ее, что, оказавшись в Париже, она через старых знакомых найдет способы отнять свой дом, поместья и замки у бессовестных скупщиков. Баронесса не испытывала большого доверия к экономическим дарованиям своей матери и решилась ждать.

Так прошел еще год. Цецилию уже можно было принять за пятнадцатилетнюю, хотя ей исполнилось только тринадцать. В сердце этой юной особы все еще жила детская наивность, однако ее игры с Эдуардом сделались сами собой гораздо скромнее. Несмотря на то что весь круг общения девочки ограничивался лишь ее собственной семьей и семейством господина Дюваля, она получила хорошее воспитание.

Скорее, оно было изящным, нежели блистательным. Цецилия знала все, что считалось необходимым знать светской даме. Она читала книги на иностранных языках, прекрасно рисовала, однако не спешила выставлять свои таланты напоказ. Девушка любила аккомпанировать себе на фортепиано, когда пела своим нежным, звучным голосом какой-нибудь романс или исполняла меланхолический ноктюрн, однако ей никогда не приходило в голову произвести эффект, разучив какую-нибудь трудную сонату или длинную арию. Нередко она импровизировала, наигрывая странные, неопределенные мелодии, но это была, так сказать, музыка ее сердца, которая против воли Цецилии изливалась из него. Девушка прекрасно разбиралась в истории и географии, но выказывала свои познания только тогда, когда ее об этом спрашивали.

Она без труда говорила с матерью по-итальянски, а с местными жителями — по-английски.

Доброе семейство Дюваля, процветавшее все больше, благодаря деятельности своей главы, не прекращало общения с баронессой. Тысячу раз Дюваль приглашал маркизу, баронессу и Цецилию провести у него в Лондоне неделю, месяц и даже два, но баронесса всегда отказывалась. Она знала, как восприимчива ко всему душа четырнадцатилетней девочки, и боялась, как бы в ее сердце не зародилось какое-нибудь желание, исполнить которое она будет не в силах. Но всякий раз госпожа Марсильи упрекала Дюваля за редкие посещения, и тот, то ли тронутый этим упреком, то ли побуждаемый какой-то тайной мыслью, начал гораздо чаще появляться в маленьком домике, где его семейство радушно встречали все, кроме маркизы, все более удивлявшейся тому, как ее дочь могла выказывать уважение к людям столь низкого происхождения. Однако впоследствии и она решилась обедать за одним столом с Дювалем. Но тогда маркиза одевалась как можно великолепнее и надевала все свои бриллианты, что, как ей казалось, значительно превозносило ее перед госпожой Дюваль, одевавшейся очень просто и не имевшей ни одного бриллианта.

Такое поведение матери причиняло баронессе немало страданий, но ни одного замечания не вырвалось из ее уст при маркизе.

Впрочем, ни Дюваль, ни жена его, казалось, не замечали этих аристократических выходок маркизы, а если и замечали, то делали вид, что находят их вполне естественными. Однако не трудно было заметить, что они отдавали предпочтение общению с баронессой.

Цецилия не понимала этих общественных условностей: ей достаточно было знать, что господин Дюваль оказал большую услугу ее матери, чтобы с улыбкой встречать его, пожимать ему руку, когда он уезжал, обнимать госпожу Дюваль и говорить, что она желала бы иметь такого брата, как Эдуард.

Истинное радушие трогало до слез этих добрых людей, и все время, проведенное в пути из Хендона в Лондон, а иногда и по приезде в Лондон, посвящалось разговорам о баронессе и Цецилии.

Прошло еще несколько месяцев, средства баронессы опять мало-помалу истощились, и ей вновь пришлось обратиться к маркизе.

Теперь сцена была еще куда более некрасивой, чем та, которую мы описывали прежде: маркиза отказывалась понимать, как за такой короткий срок могли исчезнуть деньги, вырученные от продажи колье. Тогда баронессе пришлось предоставить ей все счета. Лишь после этого госпожа ла Рош-Берто рассталась с аграфом[8], стоившим десять тысяч франков.

Госпожа Марсильи, по обыкновению, написала письмо господину Дювалю. Он тотчас приехал. Почти неделю Дюваль не видел баронессы и нашел в ней страшную перемену: лицо ее хранило следы недавних слез.

Цецилия, не знавшая о прискорбном положении матери, заметила ее печаль и болезненные страдания, которые баронесса прежде так умело скрывала.

Обеспокоенная, девушка ждала Дюваля, и, когда он приехал, она остановила его в коридоре.

— Боже мой, любезный господин Дюваль! — обратилась она к нему. — Я ждала вас с нетерпением. Маменька все о чем-то печалится и грустит. Я спрашивала о причине ее расстройства, однако она все еще считает меня ребенком и что-то скрывает от меня. Но я знаю, что-то происходит… Прошу вас, господин Дюваль, не оставайтесь в стороне!

— Милая Цецилия, — ответил Луи Дюваль с нежностью во взоре, — я не раз предлагал вашей матушке свою помощь, но она всегда отвергала ее. Увы! — добавил он, вздыхая. — Я не равный ей… Вот почему она не хочет ничего принимать от меня.

— Вы не равный ей? — удивленно переспросила Цецилия. — Я не вполне вас поняла. Может быть, маменька приняла вас не так, как бы вы того желали?

— О, нет, напротив, баронесса очень добра ко мне!

— Уж не на меня ли вы тогда сердитесь? Не обидела ли я вас, любезный господин Дюваль? Если это так, то клянусь вам, я сделала это по незнанию… Прошу вас, простите меня!

— Сердиться на вас, милое дитя мое! — воскликнул Дюваль. — Как можно?!

— Так скажите же тогда, что с моей матушкой?

— Что с ней? Я знаю, что с ней! — ответил Дюваль.

— О! Если знаете, так скажите мне… и если я могла бы чем-нибудь…

— Вы многое могли бы, милое дитя.

— Ну, что же вы медлите! Говорите, приказывайте!

— Я поговорю с вашей матушкой, поговорю с ней серьезно, и если она согласится на мое предложение… Что ж, тогда она сама будет просить вас — и наше общее счастье будет зависеть от вас.

Цецилия изумленно посмотрела на него, но Дюваль, не сказав более ни слова, пожал ей руку и вошел к госпоже Марсильи.

Глава IX

Планы

Дюваль, как мы уже сказали, нашел госпожу Марсильи так сильно изменившейся, что первый вопрос его был, не больна ли она. Баронесса отрицательно покачала головой и, протянув ему руку, пригласила сесть возле нее.

— Любезный господин Дюваль, — начала баронесса после минутного молчания, — нет нужды говорить, зачем я позвала вас, вы ведь и сами обо всем догадываетесь…

— Вы правы, госпожа баронесса, — ответил честный банкир, — и я должен признаться вам, что, когда получил ваше письмо, дал себе обещание, конечно, с вашего позволения, объясниться с вами.

— Я вас слушаю, господин Дюваль, — сказала баронесса, — мы с вами уже давно знакомы и не должны иметь секретов друг от друга.

— Госпожа баронесса! — воскликнул Дюваль. — Вот уже в третий раз вы даете мне бриллианты, чтобы я продал их. Но осталось ли у вас еще хоть что-нибудь?

— Почти на такую же сумму, на какую вы продали.

— Прошу извинить меня, но я должен кое-что вам заметить: если бы вы продали все бриллианты зараз, то выручили бы шестьдесят или семьдесят тысяч, а поместив их в лондонский банк, вы получили бы до ста двадцати четырех фунтов стерлингов. Прибавьте к этому еще тысячу или две франков в год, и вы могли бы жить, не трогая капитала.

— Знаю, знаю, господин Дюваль, — сокрушалась баронесса, — я и сама об этом думала, но эти бриллианты принадлежат моей матери, а не мне, и, когда я предложила ей это, она решительно отказалась.

— О, я узнаю маркизу де ла Рош-Берто, — ответил Дюваль, — это так на нее похоже…

Желая исправить свое опрометчивое высказывание, он тотчас добавил:

— Простите меня, госпожа баронесса! Простите! Эти слова нечаянно вырвались у меня.

— Но вам незачем извиняться, мой добрый друг, потому что вы совершенно правы. У матушки есть свои причуды, и я знаю, что вы лишь делали вид, что не замечаете их. Однако же вернемся к нашему разговору: вот аграф, который стоит почти десять тысяч франков, и я прошу вас продать его.

— Охотно, — ответил господин Дюваль, принимая из рук баронессы драгоценность и разглядывая ее в нерешительности. — Но поймите меня правильно, я говорю «охотно» только по привычке. У меня сжимается сердце, потому как я помогаю вам закладывать ваше последнее имущество.

— Что делать, любезный друг, — проговорила баронесса, печально улыбаясь, — такие испытания уготованы нам судьбой.