Помоги проекту - поделись книгой:
И его читательский опыт ответил ему: Коля, ты имеешь право, но тебя поймают. Навалится какой-нибудь худой с дедуктивным методом, не говоря уже об отечественных майорах — эти вообще на метр в землю видят — щелк наручниками, и поведут тебя, Коля, под шелест страниц УК РСФСР… Много за нее, конечно, не дадут, думал Бекасов, хищно пошевеливая в носках пальцами ног, но анкета уже не та…
Нет, решил он, надо действовать интеллигентно! И от собственного коварства у Бекасова приятно заныло в животе.
На следующий день, напевая из «Аиды», Бекасов извлек из портфеля последний том «Анны Карениной» и расписание движения пригородных поездов Ленинградской железной дороги. Обе книжки были любовно положены на спальную тумбочку жены — женщины, по наблюдениям Бекасова, простой, но догадливой.
За следующий день никаких изменений в семейном состоянии Бекасова не произошло — может быть, он переоценил догадливость супруги. Или недооценил простоту.
В последующие несколько суток на тумбочку жены последовательно легли: драма А. Н. Островского «Гроза» с приложением карты «Москва — порт пяти морей» и брошюры «Учитесь плавать!», роман Г. Флобера «Мадам Бовари» с вложенной в него рекламой ядохимикатов и трагедия В. Шекспира «Антоний и Клеопатра» с билетом в террариум.
Но даже пример египетской царицы не пронял чугунного сердца бекасовской супруги.
Через месяц он опустился до периодики.
Через два, уже небритый, тайком вырезал в библиотеках страшные судебные очерки из многотиражек «Таежная правда» и «Вестник пустыни», а через три — запил.
Особенно же сильно запил он через полгода — в день, когда прочел в академическом сборнике статью своей жены, филолога Бекасовой.
Статья называлась «Женская судьба в зеркале мировой литературы».
С полученного гонорара (что совпало с пятилетием супружеской жизни) Бекасову было подарено прекрасное издание гетевского «Вертера» и повешена над кроватью репродукция картины Рембрандта «Юдифь с головой Олоферна».
Проблемы Паши Пенкина
Паша Пенкин давно уже заподозрил неладное. В первый раз еще осенью, когда биологичка изрисовала ему весь дневник «гусями», а в четверти как ни в чем не бывало вывела тройку, хотя Пенкин ничего такого не просил.
Человеком он был неученым, но любознательным и вскорости нашел случай подсмотреть страницу в журнале, где напротив своей фамилии обнаружил совсем не то, что значилось в дневнике. То есть ну совсем другие цифры. Паша Пенкин был совсем еще юн и не знал, что за низкий процент успеваемости учителей на педсовете лишают сладкого.
«Как же так?» — подумал он сначала. «Чего ж я страдал?» — с законным возмущением спросил себя потом и, не найдя ответа, принес на следующий урок жабу и подложил биологичке на стол. Жаба была настоящая, и эффект вышел замечательный: училка кричала: «Уберите это безобразие!» — а безобразие пучило глаза и прыгало по тетрадкам. Все, в общем, было здорово, и только вопросы, мучившие Пенкина, по-прежнему оставались без ответа.
И вот на классном часе, когда эта пигалица Сидорова пропищала, что их показатели по учебе и впредь будут на высоте, Пашу осенило. Он начал связывать явления и в минуту постиг всю механику. Показатели представились ему в виде воздушных змеев, которых учителя вместе с особо одаренными детьми запускают на спор — у кого выше.
Тут почему-то вспомнился Пенкину щенок ирландского сеттера Джим, за которого он отдал летом мамин подарок, транзисторный приемник «Турист». «Турист» перекочевал к угреватому сельскому переростку, а щенок ирландского сеттера вырос и стал удивительно похож на отечественную дворняжку. Мама всплескивала руками, Пенкин, вздохнув, переименовал Джима в Шарика, но от родительских прав не отказался…
Он начал всматриваться в жизнь; он украл из школьного буфета килограммовую гирьку и взвесил ее. Гирька недотягивала тридцати граммов, и Паша гирьку не вернул. В его жизни наступила пора ясности: он понял, что слова вообще не имеют с жизнью ничего общего — вроде гипсовых пионеров с трубами в пионерлагере, где можно кидаться подушками во время тихого часа…
Стояла зима. Уроков Пенкин не учил, получал, что давали, и жил в свое удовольствие, пока однажды на физике не прочел записку следующего содержания: «Пенкин! Идем сегодня в „Неву“ на „Ступени супружеской жизни“?»
Он пошарил взглядом по классу, наткнулся на внимательные темно-серые глаза Анечки Куниной и кивнул.
Сразу после школы Паша помчал в кино, отстоял очередь и на единственный рубль купил два билета на вечер. Дома он понял, что влюбился; бродил как лунатик по квартире, обеда не ел, уроков не учил, полчаса расчесывал у зеркала вихры, а потом еще час простоял, сжимая в красной руке билетики, у входа в кинотеатр и промерз как собака безо всякой пользы — без пользы, потому что Анечка не пришла, а промерз, потому что обещали минус два — четыре, а стукнуло минус десять.
Пенкин брел домой и думал, что больше никогда никому не поверит — ни женщинам, ни радио.
Мама сказала: «О, господи» и, напоив его чаем с малиной, уложила в постель. Малина была сладкая, а чай — горячий, и, засыпая, Пенкин подумал, что, пожалуй, для мамы он сделает исключение.
Утром на перемене Анечка объяснила ему: вчера она пошла с Колькой Орловым на «Экипаж»; если б она знала раньше, что в «Варшаве» идет «Экипаж», пошла бы с ним, с Пашей Пенкиным.
— Ты не сердишься? — спросила Анечка, склонив набок хорошенькую головку, но Пенкин промолчал — из гордости и потому что осип, несмотря на малину. «Никому нельзя верить, — мрачно думал он, рисуя самолеты на промокашке. — Никому».
В глубине души Пенкин уже не понимал, как мог полюбить такую дуру, но было обидно из принципа.
Вечером мама все-таки отвела его в поликлинику, где Пашу посадили к какому-то аппарату, поставив перед носом песочные часы.
— Следи, — строго предупредила тетка в белом халате. — По минуте на ноздрю, понял?
— Угу, — сказал Паша, глядя, как сыплется песочек из прозрачного конуса. Когда тетка в белом ушла за занавеску, Паша вынул трубку из ноздри, поводил носом туда-сюда и, подождав, пока верхний конус опустеет, перевернул часы и засек время.
— Посмотрим, посмотрим… — возбужденно шептал он, глядя то на струйку песка, то на циферблат.
Последняя песчинка упала вниз на пятьдесят второй секунде.
Пенкин сидел и ошалело смотрел на неподвижную горку в нижнем конусе часов. «Вот это да! — сказал он, когда к нему возвратился дар речи. — Вот это я понимаю!»
Но он уже ничего не понимал.
До дому было недалеко.
— Знаешь, мам, больше я в эту поликлинику не пойду, — помолчав, сообщил Пенкин.
— Вот еще новости, — сказала мама. — Пойдешь как миленький.
— Нет, — мрачно ответил Пенкин. — Вот увидишь.
Они подходили к своему подъезду, оставив позади вечерние огни улицы и стройку жилого дома, в котором по всем бумагам уже три года как жили люди.
Дома их, повизгивая от радости, встретил ирландский сеттер Шарик.
Тимофеевы
Тимофеев работает в одном серьезном учреждении.
Каждое утро, позвякивая ключами, он сходит по лестнице, чуть кивнув вахтеру, открывает тяжелую дверь и попадает на улицу. Там опускается снег, там льет дождь, там печет солнце, но все это беспокоит Тимофеева не более полуминуты. Потом он включает зажигание и, помигивая левым поворотом, выезжает в переулок.
Елозят по стеклу «дворники», мурлычет кассета, Тимофеев едет на работу, и никто в целом мире не знает его тайны. Кроме меня. А я никому не расскажу. Кроме вас.
Дело в том, что — только вы не пугайтесь! — внутри Тимофеева, под отличным финским плащом и костюмом, живет другой Тимофеев, такой же, но поменьше.
Тот, другой, похож на первого, но длинноволос, любит запах стружки и табака и песни «Битлов». Для хорошего настроения ему достаточно обнаружить за подкладкой мелочь серебром или пройти метров сто позади женщины, если женщина стройная. Он запросто влезает в набитые автобусы и чуть-чуть презирает владельцев автомашин, включая и этого, в финском плаще. И когда серая тимофеевская «Лада» катит по осеннему проспекту или пробивается сквозь месиво вечерних пешеходов, тот, второй, всегда хмыкает где-то там, внутри: надо же, мол, буржуй, машину завел…
Друг друга они раздражают.
То длинноволосый поворачивает ответственное тимофеевское лицо за ножками и при этом гурмански вытягивает в трубочку тимофеевские губы — Тимофеев, чуть заметит это, всегда спохватывается, ругает длинноволосого, краснеет и ставит все на место. То, стоит Тимофееву отвлечься, исподтишка ослабляет пальцем узел галстука — не нравятся длинноволосому галстуки, и все тут!
Но хуже всего на собраниях. Тут Тимофеев только знай присматривает, чтобы тот, который внутри, не корчил рож начальству и не смеялся в голос. «Кончай хулиганить», — шипит он, изо всех сил борясь с выражением лица, а длинноволосый, стервец, непременно норовит зевнуть, так что сидит Тимофеев в президиуме с постоянно сведенными скулами.
Так они и живут — и это бы полбеды.
Но когда вечером, хлопнув дверцей, Тимофеев запирает машину и мимо галдящей ребятни отправляется к подъезду, где-то там, глубоко-глубоко, под тем, вторым, Тимофеевым начинает ерзать третий: маленький, с залитыми зеленкой коленками, с огромным рогатым жуком в банке и великой мечтой — играть за «Спартак» вместе с Игорем Нетто. Этот маленький вдруг сжимает сорокалетнее тимофеевское сердце, и тот, эхнув, с разбегу поддает ногой лежащий на асфальте камешек. Камешек влетает в водосточный люк, маленький с зеленчатыми коленками вопит: «Го-о-ол!», а Тимофеев останавливается, испуганно озирается, вздыхает, тянет на себя тяжелую дверь и исчезает в подъезде.
В его квартире на втором этаже, в мягком кресле, укрывшись пледом и подобрав под себя тонкие ноги, сидит женщина с ускользающими глазами. Она курит и разговаривает по телефону. Длинноволосый, увидев ее, каждый раз свирепеет. «Слушай, — шепчет он Тимофееву, — что делает в твоем доме эта мадам? Гони ты ее в шею!» — «Отстань, — устало морщится Тимофеев. — Отстань, ты ничего не понимаешь…» — «Ну и черт с тобой», — заключает второй, а третий, маленький, ничего такого не говорит, только весь вечер подзуживает Тимофеева сыпануть длинноногой соли в чай или поджечь плед зажигалкой.
Но Тимофеев начеку.
— Пусенька, — говорит он, нежно улыбаясь. — Вот и я.
И пусенька, не отрываясь от трубки, нежно улыбается ему в ответ.
За окном темнеет. Последним гаснет телевизор; они ложатся. Тимофеев скоро засыпает, и тогда тот, второй, длинноволосый, прикрыв глаза, начинает тайком вспоминать одну девочку — на картошке, на первом курсе — ее мягкие губы, ее теплые плечи — и тоже засыпает, вздохнув и повернувшись спиной к женщине, лежащей рядом.
А третий, маленький, еще долго глядит в черную полоску окна, слушает, как шумит ветер за окном, и все мечтает, что вот вырастет, станет совсем-совсем взрослым, будет есть сколько влезет мороженого и вообще жить так, как ему захочется.
Молодое пополнение
— Строиться, взвод! Эй ты, чмо болотное, строиться была команда! Это ты на гражданке был Чайковский, а здесь ты чмо болотное и пойдешь после отбоя чистить бритвой писсуары!
Еще есть вопросы? Кто сказал «еще много»? Я, Гоголь, послушаю твои вопросы, но сначала ты поможешь рядовому Чайковскому в его ратном труде. А чтобы не совал свой нос куда не надо! Вы чем-то недовольны, Грибоедов? Или думаете, если в очках, то умнее всех? А что ж тогда у вас портянка из сапога торчит? Сапоги, товарищ рядовой, тесные не бывают, бывают неправильные ноги. Объявляю вам два наряда вне очереди, рядовой Грибоедов, чтобы вы не думали, что умнее всех. В наряд заступите вместе с Менделеевым — он вчера отказался есть суп. Рядовой Менделеев, выйти из строя! Объясните вашим боевым товарищам, почему вы отказались есть суп. Раз я говорю, что это был суп, значит, суп. Тридцать отжиманий, рядовой Менделеев! Время пошло! Лобачевский, считайте! Глинка, предупреждаю: если Менделеев не отожмется, сколько я сказал, вы с Левитаном будете в выходной заниматься физподготовкой.
Кому еще не нравится суп?
Пржевальский, тебе нравится? Рядовой Пржевальский, выйти из строя! Объявляю вам благодарность. Вот, берите пример: суп ест, ни на что не жалуется, здоровый как лошадь.
А тебя, Толстой, я предупреждал, чтобы ты молчал. Не можешь молчать? Я тебе устрою, Толстой, пять суток гауптвахты, чтобы ты смог. Заодно передашь там Лермонтову, что прапорщик, на которого он писал свои стишки, его не забыл. Ты, Толстой, пахать у меня будешь до самого дембеля.
Дисциплина во взводе упала, но она об этом пожалеет. Взвод, смирно! Вольно. Рядовой Суриков, выйти из строя! Посмотрите на Сурикова. Это солдат Советской Армии? Это не солдат Советской Армии, это лунатик. Днем он спит в строю, а ночью рисует боевой листок по приказу замполита. У тебя, Суриков, боевой листок, у Шаляпина — самодеятельность, а служить за вас Пушкин, что ли, будет? Не будет. Его уже вторую неделю особисты тягают за какое-то послание в Сибирь. Так. Суриков заступает в наряд по кочегарке. Кто хочет помочь Сурикову нести людям тепло? Белинский, я же вижу, что ты хочешь. Выйти из строя! Товарищи солдаты! Вот перед вами шланг, сачок и симулянт Белинский. Он не хочет честно служить Родине, он все время ходит в санчасть, его там уже видеть не могут с его туберкулезом. Вы пойдете в кочегарку, рядовой Белинский. Я вас сам вылечу.
А вы чего глаза закатили, Щепкин? Опять о профессиональной армии мечтаете? Чтобы честные люди за вас служили, а вы только «ля-ля, тополя?» Не будет этого! Замполит сказал: гораздо дешевле противостоять блоку НАТО с такими, как вы. Особенно как Белинский. Чтобы равенство, и если сдохнуть, то всем сразу.
Взвод — газы! Надень противогаз, уродина! Во какие лица у всех одинаковые стали! Где Чайковский, где Левитан — ни одна собака не разберет. Заодно и национальный вопрос решили. А еще говорят, что в армии плохо. В армии — лучше некуда! Кто не верит, будет сегодня после отбоя читать остальным вслух «Красную звезду». Все! Взвод, напра-во! Ложись! На прием пищи, в противогазах, по-пластунски бег-ом… арш!
Акт приемки спектакля «Отелло» в драмкружке Дома офицеров Прикордонского военного округа
Политуправление Прикордонского военного округа приказывает:
1. Запретить сцену пьянства лейтенанта Кассио как клевету на офицерский состав.
2. Запретить сцену похищения генералом Отелло его сожительницы Дездемоны как клевету на моральный облик командного состава.
3. Запретить поручику Яго расистские высказывания в отношении старшего по званию как подрывающие дисциплину.
4. Сократить сцену шторма до 2–3 баллов, ветер южный, умеренный.
5. Крик Отелло «О!О!О!О!» сократить в четыре раза.
6. Сократить целиком образ девицы Бьянки как неверно ориентирующий личный состав.
7. Сократить реплику «В Алеппо турок бил венецианца» как неверно ориентирующую турок.
8. Заменить сцену потери Дездемоной платка на сцену потери ею карты укрепрайона.
9. Ввести в пьесу образ шпиона Джимкинса, крадущего у Дездемоны карту укрепрайона.
10. За большие успехи в личной жизни и в связи с днем народов Африки присвоить генералу Отелло звание маршала связи и поставить бюст героя в пустыне Сахара.
11. Сделать Отелло белым.
12. Присвоить имя Отелло миноносцу «Непоправимый», а самого переименовать в Отёлкина.
13. Запретить Отёлкину душить Дездемону. Душить шпиона Джимкинса, укравшего карту укрепрайона.
14. Наградить автора именными часами и обязать продолжить работу над пьесами, рассказывающими о нелегкой службе бойцов невидимого фронта.
Как научить соловья петь
Берется дятел.
Нумеруется и за связанные лапки прикручивается к ветке.
Рацион: три раза в день — сухари, на ночь — программа «Время». Обучение:
Выпускные мероприятия: вручение диплома «соловей российский настоящий», распределение по деревьям, праздничный наркоз, танцы и битье морды окрестным воробьям.
И коротко о погоде
В понедельник в Осло, Стокгольме и Копенгагене — 17 градусов тепла, в Брюсселе и Лондоне — 18, в Париже, Дублине и Праге — 19, в Антверпене — 20, в Софии, Женеве и Белграде — 21, в Бонне и Мадриде — 22, в Риме — 23, в Афинах — 24, в Стамбуле — 25, в деревне Гадюкино — дожди.
Во вторник в Европе сохранится солнечная погода, на Средиземноморье — виндсерфинг, в Швейцарских Альпах — фристайл, в деревне Гадюкино — дожди.
В среду еще лучше будет в Каннах, Гренобле и Люксембурге, совсем хорошо в Венеции, деревню Гадюкино смоет.
Московское время — 22 часа 5 минут. На «Маяке» — легкая музыка…
Я и Сименон
Я хотел бы писать, как Сименон. Сидеть, знаете ли, в скромном особнячке на берегу Женевского озера — и писать: «После работы комиссар любил пройтись по набережной Сен Лямур де Тужур до бульвара Крюшон де вермишель, чтобы распить в бистро флакон аперитива с двумя консьержами».
Благодарю вас, мадемуазель. (Это горничная принесла чашечку ароматного кофе, бесшумно поставила ее возле пишущей машинки и цок-цок-цок — удалилась на стройных ногах.)
Поделиться книгой: