Евангелие в памятниках иконографии

Николай Васильевич Покровский

ЕВАНГЕЛИЕ

в памятниках иконографии

преимущественно византийских и русских

О НИКОЛАЕ ВАСИЛЬЕВИЧЕ ПОКРОВСКОМ И ЕГО КНИГЕ «ЕВАНГЕЛИЕ В ПАМЯТНИКАХ ИКОНОГРАФИИ»

Николай Васильевич Покровский родился 20 октября 1848 года, и ныне исполняется уже более 150 лет со дня его рождения. Основные сведения о Н.В. Покровском см. в следующих изданиях: Профессор Николай Васильевич Покровский, директор имп. Археологического института. 1874–1909· Краткий очерк ученой деятельности. СПБ, 1909 (на стр. 3-28 автобиография, на стр. 28–32 список основных опубликованных работ; Малицкий Н. Проф. Н.В. Покровский и его научные заслуги. — Христианское чтение, 1917, март-июнь, стр. 217–237; Розанов С. Памяти Н.В. Покровского. — Вестник археологии и истории, издаваемый Петроградским Археологическим институтом, XXIII. П., 1918, с. V–VI; Малицкий Н. Ученые труды проф. Н.В. Покровского и их значение для науки христианской археологии. — Там же, стр. VII–XIX; Вздорнов Г. История открытия и изучения русской средневековой живописи. XIX век. М., 1986, стр. 255–264,356-357). Выходец из семьи священника, он прошел обычный путь духовного образования, учился сначала в Костромском духовном училище, затем в Костромской духовной семинарии и, наконец, в Санкт-Петербургской духовной академии. Живительно, что на самые почетные и видные должности привели его исключительно любознательность, трудолюбие и жажда быть полезным обществу. В течение сорока лет он состоял штатным профессором столичной Духовной академии, где читал курс церковной археологии и литургики, был профессором, а с 1898 года и до своей кончины 8 марта 1917 года — директором столичного же Археологического института. По нынешним меркам, он прожил не слишком длинную жизнь, всего 69 лет. Но сделанного им хватило бы на нескольких таких же ученых, как и он сам. За время его директорства в Археологическом институте было открыто семнадцать губернских архивных комиссий, выпущено около тысячи слушателей института, основан капитальный журнал «Вестник археологии и истории», издано множество исторических и историко-археологических исследований, источников и памятников. Собственное научное наследие Н.В. Покровского насчитывает десятки исследований, курсов лекций, статей, заметок и рецензий, многие из которых сохраняют познавательную ценность и по сей день. Но первой по своему непреходящему значению была и остается его монография «Евангелие в памятниках иконографии, преимущественно византийских и русских». Изданная более ста лет назад, она на удивление стойко используется вот уже многими поколениями ученых как основное иконографическое пособие при изучении византийского, русского, южнославянского и отчасти западноевропейского изобразительного искусства.

Н.В. Покровский неоднократно формулировал причины своего обращения именно к искусству, а не к какой-либо другой части церковной археологии. По его глубокому убеждению, только в искусстве находили свое полное выражение нравственные и эстетические воззрения восточного христианства. Начинал с буквы Закона и кончая простой потребностью видеть прекрасное — все воплощалось в зримых образах: будь это обыкновенный рисунок на пергаменте или целая система изображений в виде росписи церкви, где элементы случайного сводились на нет строго продуманной программой ансамбля. Воздействуя не столько на разум, сколько на чувство, изобразительное искусство лучше усваивалось массой верующего народа и по причине своей доступности обладало гораздо большими возможностями для обдумывания, истолкования, для сопоставления с литературой и устным творчеством, для исторического развития в целом.

Подобно Ф.И. Буслаеву, Н.В. Покровский поглощен исключительно литературно-повествовательной стороной искусства. Художественная форма и качество остаются для него чем-то необязательным или, во всяком случае, второстепенным. Поскольку искусство прошлого не обладало самоценным значением, оно в глазах Н.В. Покровского служило своего рода вместилищем исторических и литературных фактов, догматического и фольклорного материала, причудливым смешением разнообразных и разновременных источников. Оно стирало индивидуальности, обобщало опыт поколений, поучало и назидало. Если памятники искусства имели национальную окраску, нечто неповторимое в другой местности и в другое время, то этим лишь обогащалось общее знание, общее творческое наследие. В силу целостности содержания и неравномерной сохранности памятников древнее предание может обнаружиться в позднейшем произведении, полное развитие какой-либо темы в действительности могло иметь зерно тысячелетней давности. Этим соображением, правильным по существу, обусловлена восточнохристианская и византийская основа почти всех иконографических трудов Н.В. Покровского. Занимаясь главным образом памятниками русского происхождения, подавляющее большинство которых возникло после падения Византии, он не склонен преувеличивать их самостоятельное значение. Исторический опыт учит, что редко находится нечто такое, что не имело бы своего начала. «За памятником русской старины, — по мнению Н.В. Покровского, — почти всегда стоит памятник византийский, а иногда и древнехристианский и даже западноевропейский как его прототип». Он, правда, спешит оговориться, что его слова не означают желания унизить русское искусство, в котором найдутся и глубоко самобытные явления, а направлены исключительно на необходимость расширять, особенно при постановке общей темы, круг наблюдений, ибо тот, кто ограничивает себя только русскими памятниками, «всегда рискует прийти к одностороннему или прямо неправильному решению вопроса». «Для нас, русских, — говорил он, — особенную важность имеют памятники русские, и потому исследованию их должны быть посвящены наши лучшие силы. Но их всесторонняя оценка невозможна без сравнения с соответствующими памятниками Византии. Перенесение художественных форм, в большей или меньшей степени, от одного народа к другому есть дело довольно обыкновенное в истории искусства, особенно религиозного: здесь мы видим отголосок роковой исторической необходимости, в силу которой известные стороны нации молодой подчиняются, при известных исторических условиях, некоторому влиянию наций более цивилизованных. В применении к религиозному искусству этот закон исторической зависимости получает особенную силу: религия, переданная одним народом другому, естественно приносит с собою в новую область ее распространения и свои прежние художественные формы. И действительно, русская иконография, русское зодчество, церковная музыка на первых порах русского христианства представляли более или менее точное повторение художественных форм византийских, и потому, при оценке памятников русских, необходимо обращаться за разъяснениями к Византии». Эти верные слова из вводной части обобщающего труда Н.В. Покровского по иконографии характеризуют как принципиальную позицию самого Николая Васильевича, так и методологическую установку всей академической науки конца XIX века, не мыслившей изучения русской художественной культуры без обращения к художественному наследию Византии.

Монография «Евангелие в памятниках иконографии» появилась в 1892 году как первый том «Трудов» VIII археологического съезда, состоявшегося в Москве, что, кстати говоря, наряду с обширной выставкой церковных древностей в Историческом музее ознаменовало особое значение этого съезда, созванного по случаю двадцатипятилетия Московского археологического общества.

Памятники евангельской иконографии изучались и до Н.В. Покровского и после него, но ни одна другая работа на эту тему не достигает фундаментальности его труда. Популярная у византинистов книга Г. Милле, изданная в 1916-м и заново перепечатанная в I960 году, не заменила исследования Н.В. Покровского, поскольку она ограничена изучением позднейших памятников, причем с очевидным уклоном в историю искусства, а не собственно иконографию, как у Н.В. Покровского. И если книга Г. Милле до сих пор считается единственной в своем роде, то это свидетельствует только о слабом знании русской научной литературы западными учеными, но никак не о второстепенности книги Н.В. Покровского. Последняя была и остается главным пособием для каждого, кто обращается к изучению иконографии Евангелия. Такая долговечность научного исследования большая редкость, и она лучше всяких слов говорит о значении Н.В. Покровского в истории отечественной и мировой науки.

Свою книгу Н.В. Покровский готовил как диссертацию на соискание докторского звания, которое дало бы ему возможность занять профессорские кафедры в Археологическом институте и Духовной академии. Однако он не сразу утвердился в мысли писать об иконографии Евангелия. В автобиографии он сообщает о своих колебаниях: «…я хотел непременно остановиться на такой теме, которая, при богатстве содержания, не была еще никем серьезно обработана и поэтому представляла интерес новизны и в обработке которой я мог бы быть вполне самостоятельным и компетентным». Обратившись наконец за советом к Ф.И. Буслаеву и А.И. Кирпичникову, он под их влиянием остановился на евангельской иконографии. Задуманная работа была написана в беспримерный для такого исследования срок, за пять лет, включая специальные поездки на Ближний Восток, в Европу и по России для ознакомления с памятниками искусства на местах. Более того, от основной темы отпочковались и выросли в самостоятельные исследования еще два обширных труда Н.В. Покровского: «Страшный суд в памятниках византийского и русского искусства» (1887) и «Стенные росписи в древних храмах греческих и русских» (1890).

Изображения на темы евангельской истории занимают в средневековом искусстве исключительно видное место. Они выходят далеко за пределы обыкновенной иллюстрации текста. Подобно самому Евангелию, на котором основана масса литературных произведений, изображения евангельских событий, удерживая общий тип того или иного эпизода, обладают безмерным количеством вариантов, направленных прежде всего на обогащение скупых сообщений евангелистов. Понятное желание знать о жизни и чудесах Христа как можно больше и лучше толкало человека на приращение этого знания всеми доступными путями: записью устных преданий, восполняющих недостающие эпизоды жизни Христа и Богоматери, многоопытным богословским истолкованием Евангелия, поэтической разработкой текста, наконец, простым сочинительством, что особенно типично для народного воображения, всегда готового разукрасить известный рассказ деталями, почерпнутыми из окружающей жизни. Общая эволюция религиозного сознания и перемена взглядов на задачи искусства тоже содействовали осложнению евангельской иконографии. Достаточно указать на совершенно иные, чем в России, пути европейского искусства с эпохи Возрождения, определившего через посредничество Голландии, Германии и Польши поразительное разнообразие русского искусства XVII века. Иконография Евангелия, как она представляется по византийским и русским памятникам, имеет, следовательно, свою историю, причем последняя охватывает более полутора тысяч лет и находится в прямой зависимости от религиозных и художественных идей различных эпох. Такими были общие соображения Н.В. Покровского, когда он приступил к исполнению задуманного труда. Ему предстояло выяснить зарождение евангельской иконографии, пути ее последующего развития, смысловое значение множества общих и индивидуальных решений, наконец, ту невероятную по смешению различных элементов сумятицу, которая характеризует новогреческое и позднейшее русское искусство. Чтобы представить всю картину в ясных контурах и оттенках, Н.В. Покровский нуждался в универсальном методе, который помогал бы ему в самых запутанных вопросах. Единственно возможным путем к достижению своей цели он считал сравнительное изучение вещественных памятников с памятниками древней письменности. Поскольку слово и письменность имели в средние века безусловно первенствующее значение и в подавляющем большинстве случаев изобразительное искусство воплощало уже записанную мысль человека, научный метод Н.В. Покровского был единственно правильным для его широко задуманного исследования.

Подобно Н.П. Кондакову, который не видел возможности написать историю византийского искусства без выявления и предварительного изучения его главнейших памятников, Н.В. Покровский потратил немало усилий на приведение в известность наиболее характерных и наиболее любопытных изображений, уклоняющихся от основных образцов. В ряду источников первое место отведено разнообразным лицевым спискам Евангелия, начиная с кодекса VI века из Россано и кончая обильно иллюстрированными молдавскими и русскими рукописями XVI и XVII веков. Далее следуют греческие и русские лицевые рукописи Псалтири, Слова Григория Назианзина, минологии, акафисты и различные сборники. Немало извлечено из церковных росписей и самого многочисленного вида источников — из русских икон, причем обращение к иконам дополняется сведениями, которые дают толковые и лицевые подлинники. Наконец, не рассчитывая, правда, на полноту материала, Н.В. Покровский использует памятники западного искусства, прежде всего там, где последние заимствуют и по-своему трактуют редкие мотивы, почерпнутые из греческой иконографии Евангелия.

Монография Н.В. Покровского, не считая введения, где освещены задачи, приемы и источники исследования, расчленяется на три части: в первой рассмотрена иконография детства Христа, во второй — факты его общественного служения, в третьей — иконография конечных событий евангельской истории. Каждая из названных частей распадается на главы, соответствующие основным эпизодам сводного евангельского рассказа. Таких глав девятнадцать, и они образуют девятнадцать специальных исследований. Особенно внимательно изучены Благовещение, Рождество, Сретение, Поклонение волхвов, Бегство в Египет, Крещение, Преображение, различные эпизоды учения Христа и его чудеса, Воскрешение Лазаря, Вход в Иерусалим, Тайная вечеря, Распятие, Воскресение, Вознесение и Сошествие Св. Духа. Но и другие, менее значительные темы — Встреча Марии с Елизаветой, Явление ангела Иосифу, Путешествие в Вифлеем, Возвращение св. семейства из Египта, Избиение младенцев, Учение двенадцатилетнего Христа в храме Иерусалимском, Искушение Христа в пустыне, Изгнание торговцев из храма, Омовение ног, Молитва в Гефсиманском саду, Предательство Иуды, Суд и бичевание Христа, Отречение Петра и Смерть Иуды, Испрошение тела у Пилата, Снятие с креста и Положение во гроб, Сошествие в ад, Явления Христа женам-мироносицам и Уверение Фомы — тоже получили надлежащее научное освещение. Ни один факт, ни одна любопытная черта в иконографии Евангелия не ускользнули от внимания Н.В. Покровского. Им все замечено, собрано, выяснено, истолковано. Благодаря этой полноте и филигранной обработанности материала его книга является полноценным исследованием и таким же полноценным справочником. Недаром она получила лестные, даже восторженные отзывы русских и зарубежных ученых, справедливо охарактеризовавших труд Н.В. Покровского как выдающееся достижение мировой науки.

По афористичному определению Н.П. Кондакова, иконография — «азбука церковного искусства». Ни один исследователь средневековой живописи не может миновать этой азбуки, хотя бы потому, что многие элементы иконографии являются вместе с тем и элементами стиля. Не приходится, однако, напоминать о том, что всякий иконографический образ имеет содержание, независимое от способов его воплощения, от художественной формы. И здесь таится черта, позволяющая абстрагировать образ иконографический от образа художественного, изображение-схему от изображения-искусства. Такое абстрагирование крайне характерно для XIX века, поскольку большинство произведений средневековой живописи, оставаясь под записями и другими позднейшими наслоениями, передавало лишь контуры рисунка, но не художественный образ, складывающийся обыкновенно из диалектического взаимодействия разных элементов формы и содержания. Чтобы лучше осознать различие иконографии и художества в искусстве, достаточно сослаться на дистанцию между алфавитом и словесностью. Но точно так же, как неправильно было бы поносить лингвиста только за то, что он, изучая историю языка, отвлекается от изучения литературы, принципиально неверно осуждать Н.В. Покровского за его увлечение именно иконографией, а не искусством, которое немыслимо без азбуки-иконографии. Напоминание об этих простых вещах необходимо, поскольку отдельные ученые с презрением или в лучшем случае с иронией говорят о тех, кто изучает иконографию и только по этой причине будто бы туп к художественной форме как таковой.

Особенностью иконографических исследований Н.В. Покровского является их насыщенность материалом русского происхождения. «Православность» ученого здесь, однако, ни при чем, хотя Н.В. Покровский критически отзывался о представителях римской школы, которые предвзято выводили всю византийскую иконографию из живописи катакомб и римских мозаик. Н.В. Покровскому, напротив, были очевидны восточнохристианские источники большинства ходовых сюжетов византийского искусства, которое черпало их на почве Сирии и Палестины, придавая, естественно, своеобразную, проникнутую духом эллинизма стилистическую окраску грубоватым образам народной фантазии Востока. «Восточными» были в глазах Н.В. Покровского и русские памятники, удержавшие в силу общего консерватизма русского искусства многие специфические черты как византийской, так и восточнохристианской иконографии в целом. Поскольку множество произведений греческого и восточнохристианского искусства оказалось утрачено, а уцелевшие образцы, за немногими исключениями, еще дожидались открытия и научного изучения, богатый русский материал приобретал неоценимое значение. В чрезвычайно выгодном положении находилась и вся русская наука, которая могла решать самые капитальные проблемы церковной археологии, щедро черпая нужный материал из отечественных памятников искусства и русской религиозной письменности, объяснявших и уточнявших смысл самых темных и непонятных подробностей византийской иконографии.

Отчетливая осознанность интернационального долга русской медиевистики определяет не только главную работу Н.В. Покровского по иконографии Евангелия, но и другие труды ученого — уже упоминавшиеся «Страшный суд в памятниках византийского и русского искусства» и «Стенные росписи в древних храмах греческих и русских», четырехтомный обзор Сийского иконописного подлинника (1895–1898), пояснительное издание лучших памятников Церковно-археологического музея при Петербургской духовной академии (1902) и, наконец, отлично аннотированную публикацию исторических и художественных древностей из ризницы Софии Новгородской (1914).

Наиболее значительной из этих работ является исследование о стенных росписях. Изучение фресок всегда сопряжено с трудностями, поскольку оно требует, в силу крайней разбросанности и сложной структуры большинства подобных ансамблей, длительных поездок на дальние расстояния и предварительного описания различных композиций для последующей домашней обработки материала. Надо ли говорить о неудобствах изучения фресок в полутемных и холодных церквах, а также правильного понимания мелкофигурных изображений, расположенных в верхних частях стен и сводов, где они почти неразличимы невооруженным глазом. Чтобы лучше уяснить, какую задачу поставил себе Н.В. Покровский, достаточно припомнить другой вид памятников — иллюстрации в рукописных книгах. Сколько бы времени и сил ни уходило на поиски и описание лицевых рукописей, они изучаются в хорошо оборудованных, чистых и теплых хранилищах, большей частью в столичных городах Европы и Ближнего Востока. Иное дело изучение стенописей. Но Н.В. Покровский не только бесстрашно приступил к задуманной работе, но и довел ее до конца. Опубликованное им исследование и по сей день остается уникальным опытом обзора всех известных к концу XIX века крупных мозаических и фресковых циклов от раннехристианской эпохи до позднейших греческих и русских стенописей, датированных уже XVII и XVIII веками.

Огромное количество росписей, изученных Н.В. Покровским, дает ему основание говорить о типической повторяемости главных фигурных и сюжетных изображений во всех христианских храмах, а также об относительной общности их местоположения. Изображения Христа, Богоматери, ангелов, пророков, мучеников, отцов церкви, ветхозаветных и евангельских сцен с той или иной степенью развернутости характерны почти для всех росписей. Эта повторяемость определяется пониманием храма как видимого неба на земле. Все составляющие его части — купол, апсида, жертвенник, диаконник, подкупольное и подхорное пространства, приделы, паперти и другие возможные деления целого — имеют устойчивый символический смысл и украшаются соответствующими изображениями. Но нетрудно уловить, что совершенно одинаковые росписи встречаются редко и что выдержанность общего принципа не означаег насильно сдерживаемой свободы выбора и сопоставления сцен. Признание этого факга рисует Н.В. Покровского как исключительно объективного историка искусства. Он отчетливо видит творческие возможности древности и тем охотнее признает их, что они выявляются в большинстве памятников прошлого. Но иконографическая сторона творчества старых мастеров не заслоняет в глазах Н.В. Покровского различные проявления творчества в области формы. Хронологическая последовательность памятников, говорит он, например, по поводу русских стенописей, ведет нас «к уяснению художественных идеалов, понятий и воззрений на задачи церковной археологии в разные эпохи и таким образом дает материал для будущей истории русского искусства».

«Материал для будущей истории русского искусства»! Эти слова в совершеннейшей полноте характеризуют творческую деятельность Н.В. Покровского. Разумеется, он не брался за написание истории искусства как таковой. Он видел свою задачу прежде всего в поисках и правильном научном освещении нового фактического материала, так как ясно ощущал недостаток сколько-либо полных и твердых Сведений даже о капитальных произведениях русского изобразительного искусства. Но разработка им новых пластов художественной культуры средневековья не означает механического накопления фактов. Любая значительная монография Н.В. Покровского строится на четко проводимой общей линии, стягивающей, словно магнит, отдельные сообщения в цельное историческое полотно. Синтезирующая мысль ведет читателя не только к узнаванию новых памятников, но и к уяснению заранее поставленной проблемы, поскольку все они рассматриваются в аспекте определенных исторических изменений как создания той или иной культурной среды. Эта способность — в частном увидеть общее и охарактеризовать это общее не столько словами, сколько всей суммой изученных произведений — несомненно ставит Н.В. Покровского в один ряд с Н.П. Кондаковым. Не будь Н.П. Кондакова и Н.В. Покровского с их неуемной жаждой знания и монументальными иконографическими исследованиями, русское искусствознание не обладало бы той основательностью, которая признавалась всей европейской наукой конца XIX века и благодаря которой интерес к творчеству выдающегося русского ученого не иссякнет никогда.

Г. Вздорнов

Посвящается памяти графа Алексея Сергеевича Уварова, основателя Императорского Московского археологического общества и археологических съездов в России

Предисловие

Памятники евангельской иконографии составляют одну из самых крупных величин в общей системе Церковной Археологии; а потому уже давно обращено было на них наше внимание. Мало-помалу они сведены были нами в особую специальную группу и, при помощи ученых изданий и наличной литературы, обследованы с внешней и внутренней стороны. Результаты не оправдали наших первоначальных ожиданий. Оказалось, что существующие издания памятников византийских и русских крайне недостаточны и ненадежны: многие важнейшие памятники не только не обследованы, но даже и не изданы: выбор памятников для изданий нередко объясняется побуждениями случайными и внешними, а не требованиями существа дела; снимки с памятников иногда дают превратное понятие об оригиналах, явно противоречащее основным принципам православной иконографии; а существующая ученая литература касается лишь некоторых частных вопросов иконографии Евангелия, оставляя незатронутой целую массу их и почти всецело игнорируя проявление религиозных идей в памятниках русских. Ввиду этого нами предпринят был ряд путешествий для изучения памятников на местах их нахождения — в России, Греции, Турции и Западной Европе. Здесь открылась для нас возможность узнать многие памятники совсем неизвестные или малоизвестные в ученой литературе и исправить неточности в существующих уже изданиях и оценке памятников. На основании этого материала, добытого преимущественно путем личного изучения оригинальных памятников, и составлено предлагаемое сочинение. Относительная неполнота материала и недостатки в методе исследования неизбежны в первых опытах подобных работ; но мы позволяем себе надеяться, что в нашем труде не опущено ничего существенно важного и всему дано посильное объяснение. Опущены с намерением лишь те памятники, которые, представляя собой копии с готовых образцов, не имели большой важности в общей истории евангельской иконографии. Будущие открытия памятников могут так или иначе отразиться на некоторых из наших выводов; но собранный нами материал едва ли утратит свое специальное значение. Нашим постоянным и горячим желанием было издать в снимках возможно большую часть собранного материала, так как рисунки дают читателю точное наглядное представление о предмете и сообщают ясность основанным на них выводам. Но недостаток необходимых для этого материальных средств вынуждает нас ограничить число рисунков. Мы прилагаем лишь снимки с памятников наиболее характерных, отчасти доселе никем еще не изданных и существенно необходимых для ясного понимания наших описаний и выводов. Все важнейшие издания памятников обозначаем в подстрочных примечаниях с целью облегчить для читателя возможность справок и проверок. Если наш труд возбудит в читателях некоторое уважение и любовь к православной старине, то мы со спокойною совестью можем считать свою цель достигнутой.

С.-Петербург Октябрь 1891 г.

Н. Покровский

Введение

Задача настоящего сочинения состоит в церковно-археологическом изъяснении изображений, относящихся к евангельской истории, преимущественно византийских и русских. Иконография Евангелия, при всем разнообразии памятников древних и новых, восточных и западных, художественных и ремесленных, необходимо стоит в связи с евангельским текстом; однако же не всегда и не везде передает его с одинаковой точностью и однообразием. Явившись в древнейшую эпоху христианства в формах простых, она с течением времени изменяет свой первоначальный характер по мере того, как изменяется отношение христианского сознания к самому тексту Евангелия и видоизменяется общий взгляд на задачи христианского искусства и иконографии. Следовательно, она до известной степени подчинена закону исторического развития. Где лежит первоначальное зерно евангельской иконографии, где, когда и при каких условиях она развивалась, в чем выражалось это развитие и к какому концу оно пришло — вопросы эти имеют свою неоспоримую важность. Иконография периода древнехристианского не представляет ни широкого разнообразия в выборе тем, ни широты богословского и художественного замысла в их разработке или иконографических композициях. Все здесь просто, как просто и первоначальное христианство. Христианская символика катакомб выражает даже самые возвышенные истины христианства в формах сжатых; в простой, иногда даже наивной форме она дает лишь один намек на эти истины, предоставляя самому наблюдателю перенестись мыслью и воображением в область вечных, превышающих средства изобразительного искусства идеалов. Сцены исторические также не отличаются здесь разнообразием: одни и те же темы встречаем мы и в Италии, и в Греции, и в Сирии, и в Египте. Средоточный пункт этой иконографии составляет личность Спасителя и чудеса Евангелия. Но в этот период не были еще установлены с достаточной определенностью ни типы, ни композиции изображений, хотя пути к этой установке намечались уже в IV в. Христианское искусство находилось под сильным влиянием искусства античного, утратившего, правда, к тому времени свежесть энергии, необходимой для нового творчества, но сохранившего красоту и пластичность художественных форм. Овладев этими формами и введя их в союз с христианскими идеалами, художники христианские, если они в то же время успели овладеть всею полнотой содержания христианства как религии, не могли не видеть крайней недостаточности этих форм для выражения христианских идей. Некоторые из этих форм нужно было удалить как мало соответствующие духу христианства, другие изменить, третьи создать вновь, под непосредственным руководством самого христианства. Следы свободного обращения с первичными формами заметны уже ясно в скульптуре древнехристианских саркофагов; еще яснее они выступают в мозаиках IV–V столетий, а VI столетие уже представляет нам многочисленные памятники вполне самостоятельного христианского искусства, созданного в недрах христианского мира, между тем как искусство античное оставило здесь лишь некоторый след, как предание отдаленной художественной школы. Кипучая созидающая деятельность в области собственно христианского искусства сосредоточивается в Византии. Византийское искусство наносит решительный удар пластичности форм античного искусства, но оно значительно расширяет художественный кругозор и влечет мысль и воображение в область возвышенных идеалов. Огромная работа выпала Византии: нужно было установить основные типы изображений отдельных лиц, а это уже требовало обширных исторических, богословских и художественных познаний, так как эти типы не были лишь простой копией с натуры, но составляли результат творчества, хотя бы и не пытавшегося разорвать связь с действительной портретностью; нужно было изобрести целые группы и сложные композиции изображений на темы, предложенные христианством. Работа шла быстро, и уже в VI в. были готовы обширные циклы изображений в духе византийских воззрений на искусство. Тип Спасителя и композиции на темы Евангелия были такими предметами, на которых прежде всего должна была сосредоточиться творческая деятельность византийских художников. В VI в. появились уже лицевые Евангелия с обширным иконографическим содержанием, с типами и композициями довольно определенными. В то время как искусство древнехристианское выставляет на вид главным образом факты конкретные, византийское вводит в иконографию элементы отвлеченного богословствования, глубокой мысли, созерцания. Главным определяющим началом в этой деятельности для византийцев, равно как и для художников древнехристианского периода, служил текст Евангелия; но он не был единственным источником знания даже и по отношению к личности Христа и евангельской истории. Предание христианское, в разных его видах и формах, должно было находить доступ в иконографию; по мере того как развивалось это предание и переходило в сознание художников, изменялась и иконография: создавались новые композиции на темы евангельской истории, прежние композиции изменялись, воспринимали в себя новые элементы, явившиеся под влиянием этого предания. Следя таким образом за развитием иконографии, мы следим вместе с тем за развитием религиозных и художественных воззрений; наблюдая постепенный рост иконографии евангельской, мы наблюдаем перемены в отношениях человеческого сознания к евангельскому тексту в разные эпохи истории, изучаем усилия человеческой мысли подняться на высоту Евангелия и выразить всю глубину и широту его содержания в художественных формах. Развитие этих форм продолжалось от V до XII в., но и последующий период упадка, равно как и период второго возрождения греческого искусства — XVI–XVII вв. — представляют немало любопытных явлений в евангельской иконографии, хотя бы эти явления были не столько результатом органического развития, сколько следствием механического комбинирования и нагромождения элементов. Основные начала византийской иконографии усвоены были также и средневековым искусством Западной Европы и легли в основу многочисленных памятников стенописи, миниатюры, резьбы, эмали, уцелевших до наших дней, пока наконец не были вытеснены иными началами в эпоху раннего возрождения западного искусства. Изучая эти памятники Запада то в виде рабских копий с образцов византийских, то с явными следами попыток выйти из шаблонной колеи подражания, то, наконец, в виде произведений, в которых византийская основа совершенно переработана на новый лад, мы наблюдаем борьбу двух культур, в которой новая культура старается сломить старую. Момент весьма важный для истории не только византийского искусства, но и византийского просвещения вообще. Иное положение заняла византийская иконография у нас в России. Факт общепризнанный и несомненный тот, что иконография русская получила свое начало в Византии; но до сих пор еще не уяснено с точностью отношение в этом смысле России к Византии в разные эпохи русской истории, а это отношение не могло оставаться неизменным в течение нескольких столетий. На первых порах переходили в Россию лишь простейшие и наиболее распространенные иконографические формы Византии. Исключения редки, и являлись они лишь в памятниках, выдающихся по своему значению, как, например, в Киево-Софийском соборе. Большинство древнерусских храмов довольствовалось в своих стенописях изображениями наиболее понятными и употребительными, лицевых рукописей не могло быть много, в домашнем употреблении были простые иконы. Общая сумма наличных образовательных средств также на первых порах не могла быть очень велика. И если в общем составе памятников древнерусской иконографии можно найти, в эпоху древнейшую, некоторые проявления русского творчества, то в иконографии евангельской мы не находим их. Сравнивая с этой стороны памятники русские с византийскими, приходим к заключению о тождестве носимых ими форм, воззрений, понятий. Единственный результат отсюда — убеждение в генетической зависимости русской иконографии от византийской. Но по мере приближения XVII в. положение дела изменяется. Как дошедшие до нас памятники, так и ясные свидетельства древней письменности удостоверяют, что наша иконография Евангелия начинает обогащаться притоком форм, ведущих свое родословие отчасти от новогреческой, отчасти от западной иконографии, отчасти созданных самими русскими художниками; в то же время некоторые древние византийские формы исчезают из художественного обращения или входят в новые комбинации. Перемена эта опять-таки стоит в связи с переменой в религиозных и художественных воззрениях: в ней отразился переход от эпохи «веры в простоте сердца» к эпохе пытливого знания. Все эти стадии в истории византийского и русского искусства должны получить точное разъяснение в разборе памятников евангельской иконографии. Но указание намеченных эпох определяет лишь общее движение византийско-русской иконографии. Между тем в истории многих отдельных изображений нередко приходится иметь дело также и с частными причинами, вызывающими перемены и развитие форм в одном каком-либо изображении, что значительно осложняет задачи исследований. Из сказанного видно, что наше исследование направляется к целям археологическим и историческим, но не к практическим. Конечно, классификация иконографических форм и распределение их по эпохам, с указанием особенностей, свойственных той или другой эпохе, может послужить критерием в деле распознавания вновь открываемых памятников и хронологического определения их, что составляет уже результат практический. Едва ли можно оспаривать также и то, что правильное начертание задач для нашей новой расшатанной иконографии возможно только после тщательного изучения памятников старины как многочисленных попыток решения подобных задач в разные времена: изучение опытов прошедшего полезно в начертании планов будущего. Но в настоящее время задачи практического приложения археологических знаний мы оставляем в стороне как предмет специального церковно-практического ведения в союзе с художественной техникой и удержимся в области знания историко-археологического: scribitur ad narrandum, non ad probandum. Какими же путями возможно прийти к удовлетворительному решению намеченных задач? Единственно возможный, по нашему убеждению, путь заключается в сравнительном изучении вещественных памятников старины с памятниками древней письменности. Приведение в известность и необходимая критика первых покажет исторический рост иконографических форм, их видоизменения в разные времена, а памятники письменности дадут объяснение внутренних оснований или мотивов, вызвавших эти изменения. Объясним это.

Недостаток подготовительных сборников и работ по истории евангельской иконографии в Византии и России ставит исследователя прежде всего в положение собирателя материала. Нельзя ставить широких задач исследования в области археологии до тех пор, пока не приведены в известность отдельные памятники. Чем больше мы имеем таких памятников, тем лучше, тем ближе к истине основанное на них заключение. Давно уже изречена правдивая сентенция, что «кто видел только один памятник, тот не видел ничего, а кто видел сто памятников, тот видел один». Памятники эти необходимо сравнивать между собой и различать в них черты иногда, по-видимому, мелочные, но имеющие свою важность в установке общих положений; необходимо классифицировать их по сходству основных черт, распределять на хронологические, а иногда и местные группы. Это первоначальный подготовительный момент работы. Обойти его невозможно; равным образом невозможно держать этот материал про себя, не выставляя его на вид: основы, на которых утверждается вывод, должны быть показаны налицо; иначе становится невозможной никакая поверка выводов. До сих пор сравнительно большей известностью пользуются памятники периода древнехристианского; менее известны памятники византийские, хотя и они уже обратили на себя внимание специалистов, а некоторые группы их, как, например, миниатюры, получили и научно-художественную оценку. Но для истории византийской иконографии были бы необходимы сборники точных снимков с памятников, а таковых мы доселе еще не имеем. Попытки в этом роде Аженкура, Соммерара, Лякруа, Рого де Флери и др., доставляя лишь немногие образцы византийской иконографии, выбранные по личному усмотрению названных авторов не в интересе цельной истории евангельской иконографии, для нас крайне недостаточны. Что касается памятников иконографии русской, то они известны в археологической литературе еще менее, чем памятники византийские. Отсюда необходимость предварительных разысканий и изучения памятников, рассеянных по музеям Европы, по монастырям, соборам, церквам и частным коллекциям любителей старины. В какой мере нам удалось преодолеть это первое затруднение, видно будет в своем месте; несомненно лишь то, что без этой предварительной работы была бы невозможна предпринятая нами попытка изложения цельной истории евангельской иконографии. Возможность научного обобщения собранных таким образом памятников имеет свою точку опоры в основных началах византийско-русской иконографии и не противоречит присущему последней развитию. Мнение, что эта иконография представляет собой конгломерат явлений случайных, возникающих по прихоти и капризам ремесленников-иконописцев, принадлежит дилетантам и не имеет серьезных фактических оснований, если не считать такими основаниями отдельные случаи злоупотреблений вроде тех, о которых упоминается, между прочим, в указе царя Алексея Михайловича, направленном против холуйских иконописцев[1]. Если возможно говорить об общих принципах школ и периодов в истории живописи западной, при полной свободе и оригинальности в художественных замыслах западных художников, то тем естественнее обобщение в иконографии византийско-русской, имеющей характер по преимуществу иерархический. Византийская иконография с первых же шагов ее вступила в союз с религией и служила ее целям. На нее стали смотреть как на одно из средств к религиозно-нравственному воспитанию народа. Взгляд этот к VIII столетию до такой степени укоренился, что на VII Вселенском соборе указано было на необходимость запретить всякие нововведения в иконографии. Один из участников собора (диакон Епифаний) говорил, что ведению художника должна подлежать одна только техническая сторона (τέχνη); сочинение же икон предоставлял он св. отцам и основывал его на древнем предании[2]. Мы имеем основание думать, что взгляд Епифания не представлял собой такого оригинального явления, которое бы могло поразить современников и стать в полный разлад с действительностью. Уважение к преданию и подражание старине, хотя бы и не переходившие в иконописный шаблон, не допускающий развития, воспитаны были в художниках эпохой предшествовавшей, следовательно, Епифаний с этой стороны является выразителем воззрения, находившего свое приложение в практике, и отмечает ту основу, на которой зиждется возможность научного обобщения иконографических памятников; но он доводит этот взгляд до крайности, рекомендуя репрессивные меры, не соответствующие истинному положению дела. По-видимому, эта крайность подмечена была отцами собора: контроль церкви над иконами не был ими организован; фактически он не только в это время, но и никогда не имел места. По крайней мере во всей византийской истории, кроме эпохи иконоборства, разъяснившей и твердо установившей принципиальную сторону икононочитания, не видно более или менее крупных мероприятий относительно этого предмета. Церковная власть не только не предлагала каких-либо руководственных правил по иконографии, но и не протестовала против нововведений. Между тем эти нововведения не составляли явления редкого. Расширение идей христианских расширяло иконографические циклы; умножались праздники, появлялись новые сочинения и сборники, мысли которых переносились в искусство, даже иногда прямо на стены храмов в виде мозаик. И если мы взглянем теперь на некоторые из памятников византийской старины с точки зрения установившихся уже в наше время понятий об источниках иконографии и вероучения, то, быть может, найдем в них много излишнего и произвольного, чего не может допустить богословская мысль, воспитанная на строгих формулах вероучения. Византийское отношение к этому предмету было иное. Удерживая про себя взгляд на икону как предмет почитания и средство к научению народа, византийские богословы были далеки от того, чтобы к каждому отдельному изображению прилагать точно определенный масштаб вероучения и подвергать изображение критике. Они хорошо знали, что сам народ не будет извлекать из иконографии новых догматов и создавать на этом шатком основании новые ереси и расколы; а потому допускали в этой сфере относительную долю свободы, лишь бы иконографические новшества не поражали глаз явной тенденциозностью. История иконографии с этой стороны аналогична истории богослужебного обряда. Совокупность византийских богослужебных обрядов создана отнюдь не точными определениями соборов или отдельных лиц, которые бы занимались сочинением целых обрядов и церемоний и повсеместным распространением их. Число обрядовых установлений, обязанных своим происхождением соборам, крайне ограничено. В общем и целом обряд создавался историей. Церковная жизнь, внутренние и внешние условия ее развития вызывают обряд, церковный обычай, сперва местный, который с течением времени получает точно определенные, в письменных уставах, формы и общецерковное признание. То же самое и в иконографии. И если, несмотря на существование определенных кодексов в виде письменных уставов, полагающих, по-видимому, границы для обряда, церковь все-таки допускает и вновь появляющиеся обряды и даже целые службы, то она допускает изменения и в церковной иконографии. Но ни богослужение, ни иконография не могут быть рассматриваемы как догматические системы, в которых все содержание, до мельчайших подробностей, санкционировано и официально признано и в которых нет ни малейших признаков частных мнений и взглядов. Только со временем, когда будет выполнена грандиозная работа по пересмотру всех наших богослужебных книг, обрядов, иконографии и т. д., католики и протестанты будут иметь право обращаться к этим предметам как к одному из источников православной догматики. Как бы то ни было, но VII Вселенский собор не установил репрессивных мер по отношению к иконографии, хотя уважение к преданию, выраженное Епифанием, соответствовало духу его определений и общему тогдашнему воззрению на религиозную живопись. Иконографическое единообразие в Византии поддерживалось не внешними мероприятиями со стороны церкви, но характером воспитания художников, общим установившимся складом понятий о церковном искусстве, общим принципом консерватизма восточной церкви. Оно допускало и развитие, но это последнее по своей внутренней стороне было не столько продуктом личной изобретательности, сколько выражением идей и понятий, уже вошедших во всеобщее обращение. Нововведения были легкоусвояемы, вызывали подражания и мало-помалу увеличивали собою запас традиционных иконографических форм. Очевидно, обобщение результатов развития, имеющего такой условный характер, вполне возможно. Спустя целых восемь столетий после названного собора, когда Западная Европа могла выставить длинный ряд блестящих художественных школ и направлений, в которых уже не только не осталось явных следов византийского влияния, но совершенно изменился и основной взгляд на задачи искусства, у нас в России снова выдвигается старинное начало уважения к преданию и копированию священных изображений с лучших древних греческих и русских образцов. Выразителем его является Стоглавый собор. Его определение не имело практических последствий; но для нас важен тот факт, что здесь поддерживается старинный взгляд на иконографию как на предмет, имеющий устойчивость и определенность в своих формах. Наконец, что такое греческие и русские иконописные подлинники, как не явное доказательство той же иконографической определенности? Они предлагают описания всех важнейших изображений в руководство иконописцам и, следовательно, предполагают возможность и необходимость однообразия, подчинения известным правилам; а сохранившиеся памятники с полной очевидностью подтверждают, что требования подлинников не только не противоречили наличной действительности, но и задерживали стремления к личному художественному произволу, т. е. содействовали достижению той цели, к которой тщетно стремился Стоглавый собор. Пусть подлинники эти, несмотря на уверения их предисловий, не восходят к византийской эпохе; но они по крайней мере свидетельствуют, что такой взгляд на иконографию держался у нас в XVI–XVIII вв. С этой стороны иконография византийско-русская совершенно отличается от западной. Чтобы правильно оценить это отличие, нужно обратить внимание именно на их основные принципы. В отдельных частных случаях та и другая могут иногда сближаться между собой, но принципиально они разошлись уже в XIII в.: на Западе уничтожена граница между иконографией церковной и светской; в той и другой одинаково господствует индивидуальная мысль и вдохновение художника, не сдерживаемые никакой традицией; в иконографию церковную вводятся совершенно новые формы, и их достоинства определяются при помощи того же критерия, который прилагается к искусству светскому: икона, предназначенная для храма, трактуется как любая картина, предназначенная для салона. Такая картина может увлекать чувство и воображение, может вызвать и чувство восторженного умиления, и горький плач, но она не соответствует восточноправославному воззрению на икону как на одно из учительных средств и — предмет религиозного почитания. Наши предки проводили границу между церковной иконографией и светской живописью, равно как и между учительством церковным и частным. Икона как выражение известной мысли в известных установившихся формах, по воззрению их, не должна допускать произвольных изменений. Воззрение это явилось как прямой вывод из общего взгляда на церковную обрядность. Оберегая от новшеств обряд, предки наши оберегали и иконографию. Наш современный взгляд и практика по отношению к этим предметам не отличаются такой последовательностью. Мы относимся со справедливым уважением не только к догматическим и каноническим, но и к обрядовым преданиям старины, охраняем их от произвольных искажений, возбуждаем вопросы об однообразии в церковной практике, стараясь согласовать ее с древними преданиями; что же касается иконографии, то ее предоставляем в полное распоряжение непризнанных художников, воспитанных совсем не в том духе, какой требуется для церковной живописи. Как будто это такое дело, которое не имеет никакого отношения к вопросу о церковности. Не говоря о непоследовательности, отсюда происходит то, что наша иконография утрачивает все более и более свой определенный характер и превращается в жалкое копирование с западных картин; достоинства внутреннего содержания ее приносятся в жертву реализму; заимствованные с Запада иконографические формы и композиции иногда прямо становятся в разлад с преданиями восточной церкви, как, например, Нерукотворенный образ с терновым венком и восточное сказание о происхождении его; стенные росписи в храмах располагаются без определенного порядка, и таким образом исчезает поучительная символика храма, выражаемая его древними стенописями; даже в церковных иконостасах орнаментика начинает вытеснять иконографию. Отсутствие определенного взгляда на характер и задачи церковной иконографии, полный произвол, слепое подражание Западу — вот что показывает нам наша современная действительность. Исключения редки.

Итак, господствовавшее в древности воззрение на церковную иконографию дает основание рассматривать древние памятники совместно, как выражение известной определенной мысли. Их группировка на основании сходства форм есть вместе с тем и группировка по внутреннему содержанию. В процессе археологической работы внешняя классификация памятников занимает первое место; но не в ней заключается конечная цель иконографического исследования. Сами по себе группы памятников составляют лишь костяк, требующий одухотворения. Определенная схема, составленная путем отвлечения от наличных памятников, предполагает определенное внутреннее содержание. Правда ли это и где искать ключ к разгадке внутреннего смысла иконографических композиций? Если византийская иконография всегда стояла в тесном союзе с религией, то понятно, что ее формы должны выражать определенные мысли и понятия. Иначе была бы невозможна и постоянная повторяемость композиций, какую мы замечаем в ее истории: явления случайные, недостаточно определенные со стороны их внутреннего содержания едва ли могли бы найти всеобщее признание. В иконографических произведениях византийских художников элемент субъективный занимает второстепенное место; они старались держаться в области мыслей и понятий общераспространенных, облекая их в художественные формы. Стоя на высоте современного им знания, они переводили его в иконографию. Невозможно утверждать, что византийская иконография обнимает собой всю совокупность этого знания; область ее гораздо ^оке, и всякая попытка с нашей стороны дополнить памятниками иконографии недостаток памятников письменности не могла бы иметь успеха. Верно лишь то, что византийские художники одушевлены были теми же идеями, вращались в круге тех же мыслей и понятий, что и современные им религиозные мыслители. Отсюда возможность сопоставления их произведений с памятниками древней письменности; по этим последним возможно точно определить внутреннее содержание иконографических композиций. Главная задача состоит здесь в том, чтобы найти эти памятники и определить их действительную связь с памятниками иконографическими. В применении к иконографии евангельской таким памятником письменности, как уже замечено, служит прежде всего Евангелие: в нем даны не только все основные темы евангельской иконографии, но и указаны некоторые подробности характеров, типов, обстановки, истории событий, важные в деле художественного творчества. Но если не всегда и не во всем этот первоисточник был достаточен для художников, то он недостаточен и для научного объяснения памятников древней евангельской иконографии. Многие события переданы в Евангелии очень кратко, и для художественной передачи их требовались дополнения из других источников; а потому для объяснения иконографических явлений этого рода необходимо обращение к иным памятникам письменности, кроме Евангелия. Ни оценка, ни даже перечисление их не могут иметь здесь места; речь о них — в самом разборе иконографических сюжетов. Здесь достаточно упомянуть, что памятники эти весьма разнообразны по своему характеру: одни экзегетические, другие исторические, гомилетические, литургические. Не последнее место в ряду их занимают и памятники апокрифической письменности. На них, как на источник иконографии, указывают с настойчивостью многие специалисты; назовем гр. А.С. Уварова, де Вааля, Н.П. Кондакова, А.И. Кирпичникова, Е.В. Барсова, гг. Айналова и Редина. Увлечение ими иногда доходит до таких крайностей, которые возможно объяснить только недостаточным знакомством с памятниками иконографии, как, например, в замечаниях по этому предмету г. Сахарова[3]. Серьезное, в границах точных фактов сопоставление их с памятниками иконографии имеет свои основания: оно возможно в некоторых случаях как по отношению к памятникам древневизантийским, так и особенно к средневековым западным и русским XVII столетия, когда вошли у нас в моду лицевые сказания о страстях Господних. Однако как бы мы ни смотрели на происхождение и значение апокрифов — признаем ли в них произведение древних еретиков, пущенное в ход с целью пропаганды еретических заблуждений, или просто плод благочестиво настроенного воображения, вызванный краткостью подлинных Евангелий; признаем ли содержание их всецело вымыслом фантазии или найдем в них долю истины, перешедшую сюда отчасти из подлинных Евангелий, отчасти из предания неписаного — во всяком случае отношение к ним византийской иконографии не имеет тенденциозного характера. Цельных лицевых кодексов апокрифических Евангелий у византийцев не было; по крайней мере, нам не удалось здесь найти ничего подобного. Ни одно из догматических заблуждений, проведенных в апокрифических Евангелиях, не нашло более или менее ясного отражения в византийской иконографии. Внешние подробности событий, рассказанных в подлинных Евангелиях, — вот почва, на которой сходится иногда византийская иконография с апокрифами. Но эти подробности повторяются нередко и в других памятниках древней письменности, не имеющих со стороны догмы ничего общего с апокрифами. До сих пор остается нерешенным вопрос о том, как возникло это последнее сходство: объясняется ли оно путем заимствований непосредственно из апокрифов или же заимствованием из древнейших преданий, которыми пользовались также и составители апокрифов. Некоторые подробности евангельских рассказов упоминаются у церковных писателей, по-видимому, ранее, чем сами апокрифы получили законченный вид, и несомненно гораздо ранее, чем последние занесены были в index librorum prohibitorum.

Определив задачи и пути нашего исследования, перейдем к обозрению источников евангельской иконографии. Это необходимо, во-первых, потому, что многие источники еще доселе неизвестны в церковно-археологической науке и появляются впервые здесь, а источники, прежде известные другим авторам, рассматриваются нами под другим углом зрения; во-вторых, потому, что, пользуясь этими источниками для объяснения истории отдельных иконографических сюжетов, мы но необходимости должны будем разорвать некоторые из них на составные части; но так как они представляют свой особый интерес и в цельном виде, то необходима особая характеристика их как памятников цельных, с их существенными признаками, занимающих то или другое место в общей серии памятников евангельской иконографии; в-третьих, обозрение источников покажет нам общий исторический ход евангельской иконографии; наконец, в-четвертых, оно представит наглядное доказательство того, в какой мере присуща полнота нашему исследованию.

А) Первое место в ряду источников евангельской иконографии византийско-русской должно быть отведено древним кодексам лицевых Евангелий. В полных лицевых Евангелиях находится цельный и полный иконографический цикл евангельских событий, чего нет ни в одной из остальных групп памятников. В них одних мы встречаем некоторые чудеса Евангелия, некоторые притчи, речи, шествия и т. п., т. е. такие подробности, к которым приводил миниатюристов последовательный рассказ евангелистов, но для отдельного представления которых, например, на иконе, в церковной мозаике не было настойчивых побуждений. Но, отличаясь этой численной полнотой, лицевые Евангелия не заключают в своих иллюстрациях той широты и свободы замысла, той оригинальности в сочинении сюжетов, какие возможны в иных памятниках и даже в миниатюрах некоторых рукописей, например псалтырей, гомилий Иакова, сочинений поучительного характера. Лицевые Евангелия предназначались не столько для частного, сколько для церковного употребления. Перед сознанием миниатюристов постоянно находился неприкосновенный, не допускающий ни сокращений, ни добавлений текст Евангелия как главное, определяющее иконографические композиции начало. А потому в лицевых Евангелиях даже XII в. нередко можно встретить такие простые сочинения сюжетов, которые в иных памятниках уже заменены были в то время другими, сложными изображениями. Миниатюристы лицевых Евангелий не задавались целью восполнить евангельский текст посредством наглядных форм, основанных на иных источниках и таким образом комментирующих Евангелие. Такие стремления, если бы они действительно имели место, должны были бы значительно видоизменить те простые иконографические схемы, какие мы теперь видим в древних лицевых Евангелиях. В сущности, задачи миниатюристов Евангелий были гораздо скромнее. Они старались передать в наглядных формах лишь прямое объективное содержание евангельского текста. Если такие иллюстрации и могли служить целям дидактическим, то лишь настолько, насколько наглядность вообще усиливает впечатление, производимое простым рассказом. Но так как иконографические традиции Византии под влиянием иератического принципа отличались устойчивостью и определенностью и так как не только мозаисты, иконописцы, скульпторы, но и миниатюристы воспитывали свой художественный вкус и практический навык на традиционных формах, то отсюда происходило то, что иногда миниатюристы вносили в миниатюры Евангелий и такие подробности, о которых нет речи в евангельском тексте, но которые издревле, будучи введены в область иконографии, повторялись, согласно преданию, на памятниках всякого рода. Сила привычки покоряла теоретические соображения буквализма и точности и препятствовала резкой обособленности евангельских миниатюр среди памятников иного порядка. Таких отклонений в сторону в лицевых рукописях Евангелий немного; притом они не составляют явления исключительного в общем круге византийской иконографии, созданного с преднамеренной целью комментирования евангельского текста. Главнейшая роль лицевых рукописей Евангелий в общей истории византийской иконографии состоит в том, что они создают вновь иконографические формы для некоторых сюжетов на частные темы Евангелия и таким образом сообщают цельность общему циклу евангельской иконографии.

Древнейшие из дошедших до нас списков лицевых Евангелий не восходят ранее VI в. Были ли эти, известные теперь нам, списки первыми опытами лицевых Евангелий или же они представляют собой копии с образцов более древних? В иконографии предшествовавшего времени были многие из тех изображений, которые вошли и в эти древнейшие кодексы: мы встречаем их уже в мозаике и скульптуре IV–V вв., и историческая связь между ними — вне всякого сомнения. Относительно одного из этих кодексов — сирийского Евангелия Раввулы — давно уже верно замечено, что небрежная грубость или техническая неумелость исполнения его миниатюр и в то же время искусство композиции указывают на то, что миниатюрист должен был пользоваться готовыми оригиналами[4]. Но существовали ли раньше особые списки лицевых Евангелий? Ни таких памятников, ни более или менее определенных указаний на них до нас не дошло. Памятники древней письменности говорят об этом предмете глухо. Из них мы узнаем о существовании в IV–V вв. драгоценных кодексов Евангелий, с роскошными украшениями, но они не говорят прямо о миниатюрных изображениях лиц и событий Евангелия. Евсевий свидетельствует, что император Константин поручил ему изготовление книг для константинопольских церквей, что в числе таковых были хорошо написанные и даже роскошно приготовленные трех-и четырехлистовые свитки[5]; тут были, вероятно, и Евангелия; но о священных изображениях в них историк не говорит ни слова. Иоанн Златоуст в 32-й беседе на Евангелие Иоанна упоминает о бывших в употреблении христиан, его современников, роскошных списках Библии, написанных на великолепном материале (των ύμένων λβτττότητος) превосходным шрифтом (τό των γραμμάτων κάλλος) золотыми буквами (χρυσοΐς γράμμασίν έγγΕγραμμένον)·[6]. Кедрин говорит, что император Константин украсил Евангелия городской великой церкви золотом и драгоценными камнями[7]; но эти украшения, очевидно, относятся к окладам Евангелий; подобные же украшения имеются в виду в рассказе об императоре Зеноне, который почтил ими кодекс, найденный на груди ап. Варнавы в 485 году[8]. О Феодосии-младшем известно, что он был хорошим каллиграфом[9]. Вообще искусство каллиграфии — дело бесспорное не только для IV–V вв., но и для III в. Известно также и то, что ценные кодексы Евангелий хранились в изящных ларцах и пользовались почетом[10]. До нас дошли и памятники миниатюрной живописи ранее VI в., но эти миниатюры имеют характер античный: почва для них подготовлена была предшествовавшей историей искусства, чего нельзя сказать в той же мере по отношению к иллюстрации Евангелия. Творчество собственно христианское требовалось для последней в гораздо большей мере, чем, например, для иллюстраций Илиады, творений Вергилия и даже книги Бытия, иллюстрированные списки которых восходят ранее VI в. А потому, если уцелевшие до нас лицевые Евангелия суть копии, все-таки недалеко от них по времени стоят и их оригиналы. Археологические данные не позволяют отодвигать начало лицевых Евангелий ранее V и даже VI в. В первые три столетия христианства разрабатывался символический цикл христианских изображений и намечен был переход от искусства греко-римского к самобытному христианскому искусству; художественная энергия IV–V вв. направлена была на разработку главнейших типов и сюжетов в духе христианском: искусство христианское стало на новую дорогу, и хотя заметно еще некоторое колебание и непоследовательность в обращении с формами античными и христианскими, но ясно, что поворот назад невозможен; основные задачи искусства уже намечены твердо. В VI в. колебание прекратилось; христианское искусство развилось и окрепло. Если сравнить равеннские мозаики V в. (ваптистерии, ц. Галлы Плакиды) с мозаиками VI в. (ц. Аполлинария Нового, Виталия), то будет видно, какой решительный шаг сделан был искусством по новому направлению в продолжение одного столетия: то же можно видеть и на других довольно многочисленных памятниках того времени. Сознание художественной силы и умение обращаться с христианскими темами, обширный запас готового материала могли вызвать византийских художников на крупную работу по иллюстрации целого Евангелия. Для такой работы требовалось не одно знакомство с традиционными формами, но и энергия творчества, и, как необходимое условие успеха, глубокое проникновение в сущность Евангелия. Такая задача не могла быть разрешена во всех мельчайших подробностях в короткое время и единоличными усилиями; для этого потребовалось не одно столетие; но важно то, что в V–VI вв. положено было для этой работы такое прочное начало, которое определило дальнейшее ее движение. Если сопоставить между собой лицевые кодексы, стоящие недалеко от двух противоположных полюсов в истории византийского искусства, именно кодексы VI в., с одной стороны, и XII в. — с другой, а эти последние с позднейшими кодексами XVI–XVII вв., то будет очевидно, что лицевые Евангелия имели некоторый рост, хотя бы и условный, как это замечено выше. Художественная и богословская мысль миниатюристов Евангелий, подчиняясь по необходимости запросам времени, не могла в течение нескольких столетий ограничиваться теми иконографическими формами, которые были даны в Евангелиях VI в. Окаменелость форм, полное отсутствие творческой деятельности, механическая подражательность, равно как и претенциозная склонность к новшеству и дидактизму без достаточного таланта и знания, суть признаки упадка искусства; но не таково было положение дела в Византии в эпоху VI–XII вв. Здесь были налицо и таланты, и готовые импульсы для искусства в общем характере цивилизации. Допустим, что греческая литература значительно упала уже в VI в., но она все-таки существовала и заключала в себе немало таких черт, которые могли прямо благоприятствовать развитию симпатий к лицевым Евангелиям. Поучительный и отчасти легендарный характер письменности, переносящий мысль и воображение в область чудесного, напоминающий о картинах рая и ада, вызывал интерес особенно к той части Евангелия, где речь идет о совершенных Спасителем чудесах; и действительно часть эта в византийских Евангелиях отличается особенным обилием иллюстраций. Сухое отвлеченное направление литературы плохой спутник искусства. Но, допуская развитие в лицевых Евангелиях, необходимо оговориться относительно его характера. Основные типы и сюжеты не подвергаются существенным изменениям по личному произволу художников; изменения в них касаются лишь частностей: однажды установленные типы вводятся в новые иконографические комбинации, создаются новые сюжеты, определяются некоторые новые типы. Но эти новые типы и сюжеты создаются не без влияния со стороны вышеупомянутых важнейших типов и сюжетов, за немногими исключениями; следовательно, здесь обнаруживается не столько оригинальное творчество, сколько приспособление основных готовых форм к выражению новых идей. Анализ дошедших до нас памятников покажет точнее, в каком отношении стоят между собой древнейшие и позднейшие лицевые Евангелия. Византийских списков дошло до нас немного: часть их относится к VI в., большая же часть к Χ-ΧΙΙ вв. Пробел в наличных памятниках совпадает с эпохой иконоборства; тем не менее иконоборческое движение не может быть признано единственной причиной недостатка памятников. Большинство памятников пропало бесследно, другие еще остаются доселе в неизвестности. Все чаще и чаще повторяющиеся находки их в новейшее время дают повод думать, что со временем число их значительно возрастет. Быть не может, чтобы в богатой во всех отношениях Византии, в течение целого тысячелетия, могло явиться всего каких-нибудь два-три десятка лицевых Евангелий, какие мы теперь имеем. И даже несомненно, что наша наличность этих памятников неполна: некоторые из них по всем признакам суть копии с древнейших оригиналов, а этих последних доселе нет налицо.

Самое древнее из дошедших до нас греческих лицевых Евангелий — россанское, открытое Гебгардтом и Гарнаком в калабрийском городке Россано, где, как известно, до XV в. удерживались в богослужебной практике греческие обряды и греческий язык. Написано на пергаменте, серебром, по вероятному соображению ученых издателей, в IV в.[11], а по заключению г. Усова, в 527 году[12]. Явилось ли оно в Нижнем Египте, как полагал г. Усов, или в другом месте, во всяком случае характер его миниатюр дает основание поставить его во главе византийских лицевых Евангелий. К сожалению, уцелевший кодекс неполон; в нем содержится только два Евангелия Матфея и Марка. Миниатюры помещены не в тексте рукописи и не среди канонов Евсевия, которых здесь нет, но на первых чистых листах перед Евангелием Матфея. В этом последнем обстоятельстве, по нашему мнению, заключается один из признаков древности рукописи: здесь не видно еще той пунктуальности, с какой позднейшие миниатюристы подставляют свои миниатюры прямо к соответствующему тексту и нередко, в интересах точнейшего следования за текстом, раздробляют сюжеты на составные части, располагая их отдельно, и таким образом приносят в жертву этой пунктуальности художественную цельность картин. Здесь миниатюры не успели еще слиться с текстом и сами по себе представляют одну из важнейших частей целого кодекса. Стиль их также свидетельствует о глубокой древности: в композициях миниатюр, типах, одеждах заметны следы искусства древнехристианского: классическая фигура Пилата, обнаженная фигура попавшего в руки разбойников, показывающая воспитанное на изучении скульптуры умение изображать человеческое тело, животные и птицы, напоминающие греко-римскую орнаментику, прекрасные фигуры мудрых и разумных дев, гора с четырьмя райскими реками — ясный отголосок искусства катакомбного периода — все это признаки эпохи, недалекой от первых веков христианства. В то же время тип Спасителя с бородой, византийские одежды с таблионами и диадемы в некоторых изображениях прор. Давида, изображение евхаристии в виде раздаяния св. хлеба и чаши, недостаток школы в изображениях Спасителя, молящегося в саду Гефсиманском и возлежащего на вечере, равно как в позах апостолов, принимающих евхаристию, и связанного разбойника, — дают видеть наступление новой эпохи в истории искусства. Первая половина VI в. наиболее подходящее время для изготовления этих миниатюр.

1 Мудрые и неразумные девы. Из россанского Евангелия

В уцелевшей части кодекса находится налицо 18 изображений, относящихся к разным событиям Евангелия и 40 изображений пророков. Все они размещены на листах 1–4 и 7–8 в том порядке, как показано на таблице, составленной нами по описанию Гергардта и Гарнака. Издатели кодекса имели основание заметить, что, во-первых, листы с изображениями переплетены неверно; хронологическая последовательность евангельских событий требовала, чтобы 7-й лист поставлен был перед 1-м, так как исцеление слепого и притча о милосердном самарянине предшествовали воскрешению Лазаря; а лист 8-й в случае такой перестановки занял бы свое естественное место после 4-го; во-вторых, что некоторые листы с миниатюрами утрачены. Предполагая, что миниатюры должны представлять собой нечто целое, издатели думают, что миниатюрист иллюстрировал или все Евангелие или одни только Страсти Господни; но так как здесь находятся изображения, не относящиеся к страстям, — исцеление слепого и притча о самарянине, то, по-видимому, вернее первое предположение. В какой мере иллюстрировано было Евангелие, сказать трудно; верно лишь, по замечанию издателей, то, что миниатюрист не мог начать с исцеления слепого; сомнительно также, чтобы в обычном порядке миниатюр притча о самарянине могла стоять рядом с воскрешением Лазаря, суд Пилата рядом с молитвой в саду Гефсиманском, чтобы, наконец, ряд миниатюр оканчивался изображением связанного Вараввы. Итак, по заключению издателей, утрачены по крайней мере четыре листа, если не более, с миниатюрными изображениями[13].

Совершенно иное решение вопроса о целости миниатюр в рассматриваемом кодексе предлагает проф. Усов[14]. Так как вопрос этот есть вместе с тем вопрос о принципе, который управлял деятельностью миниатюриста, и от того или другого решения его зависят взгляд на первоначальное направление византийской иконографии и ее отношение к древнейшим литературным источникам, то и невозможно оставить его без разбора, тем более что решение г. Усова, насколько нам известно, представляет, в хронологическом порядке, последнее слово, сказанное по поводу этого предмета. Миниатюры россанской рукописи, по мнению нашего автора, сохранились все сполна и представляют цельный законченный цикл страстей Господних; в этом только и заключалась вся задача миниатюриста. Определяющим началом служил для миниатюриста текст не подлинных Евангелий, но — апокрифического Евангелия Никодима; отсюда, по мнению г. Усова, объясняется не только общий состав миниатюр россанской рукописи, но и подробности ее иконографических сюжетов. Предположение не совсем складное с внешней стороны. Миниатюрист предназначает свои рисунки для канонических Евангелий и имеет текст их под рукой; какая же нужда была обращаться к апокрифу? Не отрицаем, что в общей истории византийско-русской иконографии апокрифы имеют свое значение: когда художник писал икону, расписывал храм, то он мог допустить апокрифическую подробность в дополнение к краткому рассказу подлинного Евангелия, ввести даже целый ряд сюжетов, основанных на апокрифическом сказании; в миниатюрах же канонического Евангелия целый ряд апокрифических сюжетов решительно невозможен. Предположение об апокрифическом начале в данном случае заставляло бы признать, что миниатюрист, изготовляя миниатюры для канонических Евангелий, отнесся пренебрежительно к данной в этих Евангелиях связи событий и предпочел ей связь событий по апокрифу, т. е. ввел в намеченный цикл исцеление слепорожденного, воскрешение Лазаря, притчу о мудрых и неразумных девах только потому, что в апокрифе эти события поставлены в связь с судом Пилата, и опустил воскресение Христово единственно на том основании, что о нем не говорится в апокрифе. Такого приема иллюстрации мог придерживаться только человек, зараженный мыслью о преимуществах апокрифа перед подлинными Евангелиями; но в таком случае для него было бы гораздо целесообразнее приложить свои иллюстрации прямо к тексту апокрифа, а не подлинного Евангелия. Заметить следует при том, что г. Усов, прилаживая миниатюры к рассказу апокрифа, допускает натяжки. Замечая, что притча о самарянине и изгнание из храма торговцев не упоминаются в апокрифе, а между тем находятся в миниатюрах кодекса, он полагает, что первая выражает мысль о благотворительности Иисуса Христа согласно рассказу апокрифа об исцелении скорченного и прокаженного, а второе указывает на то место апокрифа, где говорится о разрушении храма.

* [15]

Прием иллюстрации странный! В довершение всего, утверждая связь этих миниатюр с судом Пилата по апокрифу, г. Усов, по причинам не совсем понятным, разорвал эту связь. Последовательность требовала, чтобы миниатюры исцеления слепого и притчи о самарянине оставались рядом с судом Пилата, как это и есть в наличном размещении миниатюр, между тем он переместил их к началу и поставил перед воскрешением Лазаря и входом в Иерусалим, отделив от суда еще картинами тайной вечери и омовения ног, что имеет свой смысл лишь в интересах предположения о хронологической последовательности изображений по подлинным Евангелиям, а не по апокрифу. Связь иконографических подробностей в изображениях рассматриваемой рукописи с Евангелием Никодима является в изложении г. Усова преувеличенной и не установленной твердо: он видит влияние апокрифа в изображении изгнания торговцев из храма (стр. 44–45), между тем как прямо об этом событии ничего не говорится в упомянутом источнике, да и сам автор, очевидно, усомнился в верности этого предположения, когда несколько ниже заметил, что для разъяснения этой миниатюры совершенно достаточно было знакомства с каноническими Евангелиями. Точно такое же колебание, доведенное до непоследовательности, обнаружил автор и в изъяснении изображения входа Иисуса Христа в Иерусалим, признав в нем сперва влияние апокрифа, а потом заметив, что его можно объяснить и помимо апокрифа. Но мы оставим в стороне частности, не имеющие важного значения, и обратим внимание на дальнейший ход мыслей г. Усова по объяснению целого. Устанавливая связь миниатюр россанского Евангелия с апокрифом, г. Усов, в ущерб единству и последовательности, вводит сюда еще одно посредствующее начало. Сказав, что выбор сюжета здесь навеян был апокрифическим Евангелием Никодима, автор, по-видимому, заметил неудобства того положения, в какое он поставил миниатюриста и поспешил неудачно оправдать его. В особой главе, посвященной уяснению цельного цикла миниатюр и его отношений к четвероевангелию, он обращает внимание на праздники и евангельские чтения в порядке церковного года и в них находит основание, почему художник ограничился таким, сравнительно малым, циклом изображений (стр. 67 и след.). Теперь оказывается, что определяющим началом в данном случае служили воспоминания православной церкви в страстную седмицу, а именно: Лазаревой субботой заканчивается четыредесятница, и с воспоминания Лазарева воскрешения начинается седмица страданий Христа; в неделю вай воспоминается вход Иисуса Христа в Иерусалим; в великий понедельник читается на утрене Евангелие Матфея (XXI, 18–43), где воспоминается беседа Иисуса Христа по изгнании торговцев из храма; во вторник воспоминается притча о 10 девах; в среду вечеря в доме Симона Прокаженного; в четверг омовение ног, тайная вечеря, молитва в саду Гефсиманском и предательство Иуды; в пятницу Страсти Господни и в том числе суд Пилата. Эти-то воспоминания страстной седмицы и выражены будто бы в миниатюрах россанского кодекса. Соответствие здесь, без сомнения, есть; но дело в том, что самые-το воспоминания церкви переданы автором не точно, а с натяжкой, применительно к наличному составу миниатюр. Прежде всего для достижения своей цели автор должен был точнее определить древность этих воспоминаний, не ограничиваясь общими ссылками на древность богослужебных книг: это важно потому, что некоторые из воспоминаний могли явиться после VI в., когда уже написан был россанский кодекс, и уже по одному этому оказаться негодными для настоящей цели. Для примера укажем на то, что по памятникам древнеславянской богослужебной письменности, происходящим по прямой линии от греческих, совсем не полагается чтения Евангелия на утрене в понедельник[16]; следовательно, и основанное на этом Евангелии заключение о воспоминаниях этого дня не имеет силы. В настоящее время воспоминается в великий понедельник собственно не изгнание торговцев из храма и не беседа, следовавшая за этим событием, а проданный в Египет целомудренный Иосиф, прообраз Иисуса Христа, и иссохшая смоковница, образ человеческой души, не приносящей добрых плодов. Затем к великой среде г. Усов относит изображение вечери Иисуса Христа с учениками, представленной по историческому переводу в виде возлежания за столом, имеющим форму сигмы[17], и видит в этом изображении вечерю в доме Симона Прокаженного; но он забывает, что существенную черту изображения вечери в доме Симона, по памятникам византийской иконографии, составляет женщина, помазавшая Иисуса Христа миром, чего нет в рассматриваемом изображении. Здесь перед нами, по всем иконографическим признакам, изображение тайной вечери, на что указывает также и помещенное возле нее, на том же самом листе омовение ног. Сомнение, вызываемое неточностью приведенных объяснений, переходит в полную уверенность в несостоятельности принципа, если обратим внимание на следующее. В ряду воспоминаний страстной седмицы нет воспоминаний, соответствующих изображениям притчи о самарянине и исцелении слепца. Для объяснения их автор выходит из пределов намеченного цикла воспоминаний и обращается к 4-й и 1-й седмицам великого поста. Но в песнопениях 4-й недели заключается лишь косвенный намек на эту притчу, когда душа кающегося грешника уподобляется человеку, попавшему в руки разбойников. Миниатюрист россанского кодекса, насколько можем судить по уцелевшим фрагментам его работы, не имел ни малейшей склонности переводить в миниатюру подобного рода лирические уподобления; подобное направление в художнике VI в. было бы анахронизмом с точки зрения истории искусства. В богослужении субботы 1-й седмицы поста, на которую ссылается г. Усов для объяснения изображения исцеления слепца, нет ни малейшего указания на это чудо; в Евангелии дня (Мк. зач. 10) идет речь, во-первых, не о двух исцелениях, как говорит г. Усов, а об одном; во-вторых, это исцеление не слепого, но сухорукого, и следовательно, оно не может иметь к нашей миниатюре никакого отношения. В тот же день по уставу[18] полагается чтение другого Евангелия, от Иоанна (зач. 52), но и оно не относится к исцелению слепорожденного. Предположение о том, не была ли в древности первая неделя поста неделей о слепом, решительно не имеет никаких оснований, если не принимать в расчет записанное в известном синайском канонаре название ее неделей купелей (κολυμβήθρωί’), указывающее, вероятно, на древний обычай предпасхального крещения, а не на силоамскую купель. Очевидно, миниатюры россанского кодекса не укладываются в те рамки, в которые желает втиснуть их изъяснитель. Предполагаемый в наличном составе миниатюр полный цикл Страстей Господних оказывается в одно и то же время и слишком узким, и слишком широким — во всяком случае, не цельным. Он узок потому, что не заключает в себе изображения распятия и воскресения Спасителя; широк потому, что в нем находятся миниатюры, не относящиеся к Страстям Господним. Отсутствие распятия г. Усов объясняет ссылкой на то, что древние христиане вообще остерегались изображать его. В общем это верно, но в данном случае значение этой ссылки ослабляется предположением о специальной задаче миниатюриста: если он желал изобразить именно события Страстей Господних, то опущение распятия является непонятным; тем более что во времена изготовления рукописи распятие было уже известно в художественной практике. Такой цикл изображений составлял бы беспримерное явление в ряду памятников византийских; в этом виде его действительно нет ни в одном из византийских лицевых Евангелий.

Миниатюры россанского кодекса составляют disjecta membra одного целого. Их цельность нарушена утратой нескольких листов. Миниатюрист не имел намерения иллюстрировать отдельно текст каждого евангелиста; его задачей было — дать ряд изображений, относящихся к евангельской истории вообще. Ввиду этого он поместил все миниатюры вместе перед Евангелием Матфея, каковое место они занимают и до сих пор. Невозможно представлять дело так, что одни из этих миниатюр относились к тексту Евангелия Матфея, другие — Марка и т. д.; этого не допускают изображения исцеления слепого и притча о самарянине. Они помещены на одном и том же листе, между тем как рассказы об этих чудесах находятся у разных евангелистов — Иоанна и Луки. Подобный прием иллюстрации встречается также и в других кодексах — псалтырей, слов Григория Богослова и некоторых лицевых Евангелий (Евангелие Раввулы, армянское Евангелие эчмиадзинской библиотеки[19], сирийское в парижской национальной библиотеке № 33). Заслуживающую внимания особенность иллюстраций россанского Евангелия составляют изображения пророков рядом с новозаветными изображениями. В сознании миниатюриста представлялись неразрывно связанными между собой заветы Ветхий и Новый. Некоторое основание для такого сопоставления дано прямо в евангельском тексте, где нередко приводятся предсказания ветхозаветных пророков о событиях Нового завета; но миниатюрист в этом случае идет далее; он приводит такие пророчества, о которых не упомянуто в Евангелии, как это можно видеть на нашей таблице (стр. 26); следовательно, он вносит в иллюстрацию некоторый элемент богословского толкования, хотя и не сообщает ему иконографического развития. Возможно было бы определить точно и самый характер этой экзегетики, если бы мы знали надписи в свитках пророков; к сожалению, они остались неразобранными. Верно лишь то, что пророчества эти относятся прямо к тем изображениям, возле которых они помещены. Подтверждается это не только фактом их внешнего подлеположения и аналогией с другими памятниками византийской иконографии, но и уцелевшими надписями в свитках четырех пророков, относящихся к изображению входа Иисуса Христа в Иерусалим; в свитке 1-го пророка написано: ευλογημένος ό ερχόμενος έν όνόματι κυρίου (nc. CXVII, 26), 2-го: είπατε τη θυγατρί Ζιών, Ιδού ό βασιλεύς σου ερχεται σοι πραύς καί έπιβεβηκώ; έπί όνον καί πώλον υιόν υποζυγίου (Зах. IX, 9); 3-го: έκ στόματος νηπίων καί θηλα£όντων κατηρτίσω αίνον (пс. VIII, 3); 4-го: καί εσται κύριος είς βασιλέα έπιπάσαν την γήν (Зах. XIV, 9)· Ясно, что все эти пророчества относятся к царскому входу Иисуса Христа в Иерусалим.

От VI в. мы должны перейти прямо к Χ-ΧΙΙ вв. Недостаток памятников от промежуточного периода не позволяет нам шаг за шагом проследить зарождение и смену редакций лицевых Евангелий; но от последних трех столетий дошли до нас представители нескольких групп таких Евангелий, прототипы которых должны восходить к временам более древним. В отличие от россанского кодекса все миниатюры в этих Евангелиях приближены к тексту по самому местоположению своему; но объем их иллюстраций неодинаков: в одних, самых простых, иллюстрированы лишь четыре события — по одному из каждого евангелиста — или же одни праздничные Евангелия в конце кодексов; в других несколько событий наиболее замечательных из каждого евангелиста, в третьих, наиболее полных, — все важнейшие и даже второстепенные события Евангелия. От этого же времени мы имеем множество Евангелий с изображением одних евангелистов и несколько сирийских, коптских и армянских, иллюстрации которых ведут свое начало из той же Византии. В нашей характеристике этих памятников мы будем следовать намеченному порядку групп.

I. К первой группе относим те Евангелия, в которых все иконографическое содержание заключается лишь в четырех, пяти или шести миниатюрах; они служат по большей части как бы заглавными листами Евангелий, или заставками. Выбор их делается применительно к особенностям содержания Евангелий, причем отдается преимущество темам, имеющим ближайшее отношение к церковным праздникам. Сюда относятся: 1) греческое Евангелие национальной библиотеки в Париже XI в. (№ 75). Перед Евангелием Матфея помещено изображение рождества Христова (л. 1), Марка — крещение Иисуса Христа (л. 95), Луки — благовещение Преев. Богородицы (л. 153), Иоанна — воскресение Христово (л. 255). Бордье верно заметил, что все эти изображения превосходно нарисованы и обнаруживают силу экспрессии в движениях и физиономиях[20]. Но с нашей точки зрения, заслуживает внимания само сочинение изображений: миниатюрист здесь не ограничивается передачей внешних подробностей событий, но сообщает им идеальный оттенок: в картины крещения и воскресения он вносит изображение неба с отверстыми вратами, в изображение рождества Христова — лик ангелов, славословящих родившегося Спасителя. 2) Евангелие ватиканской библиотеки 1128 г. (№ 2 Urbin.). Показателем времени происхождения его служит, помимо записи, также превосходная миниатюра на 19-м листе: представлен патроне Спаситель в лиловой тунике и голубом иматии; на Его плечи опираются руками стоящие сзади две женские фигуры в роскошных раззолоченных мантиях, в коронах, с распущенными волосами; одна из них по правую (от зрителя) сторону — олицетворение ή δικαιοσύνη, другая с левой стороны — ή έλεημοσΰνη. Спаситель возлагает руки на двух стоящих ниже императоров Алексея и Иоанна Комненов, одетых в императорские раззолоченные одежды и диадемы с привесками: императоры держат лабары в правых руках и свитки в левых[21]. Вышеупомянутые олицетворения относятся прежде всего к Спасителю, в лице которого сочетались милость и истина; в дальнейшем смысле — к императорам, как выражение важнейших качеств, требуемых царским званием. Миниатюр евангельского содержания четыре: перед Евангелием Матфея рождество Христово, Марка — крещение Иисуса Христа, Луки — рождество Иоанна Предтечи (по аналогии с рождеством Христовым перед Евангелием Матфея), Иоанна — воскресение Иисуса Христа. Кроме того — три евангелиста: Матфей (пишет по-гречески), Лука и Иоанн. В композициях миниатюр проходит та же черта идеализации, что и в предыдущем кодексе[22]. 3) Ватиканское Евангелие ΧΙ-Χ11 вв. (palat, gr. № 189)[23], с четырьмя евангелистами и четырьмя изображениями евангельских событий, как в предыдущем кодексе. Формат рукописи очень мал (in 16), а потому и фигуры очень мелкие; иконографические темы не развиты, но лишь намечены в общих чертах. Колорит довольно свежий. К этой же группе относится 4) греческое Евангелие XI–XII вв., принадлежащее московской синодальной библиотеке (№ 519), с изображением рождества Христова, крещения Христа и благовещения Преев. Богородицы и 5) грузинское Евангелие императорской публичной библиотеки (№ 298) с теми же изображениями, а также положения Иисуса Христа во гроб, распятия и преображения (Иоанн). Этот прием иллюстрации находил свое применение и в памятниках русских позднейшего времени, с некоторыми, впрочем, отличиями. 6) В Евангелии Ипатьевского монастыря 1603 г. (№ 1) перед каждым евангелистом помещен особый лист миниатюр, но на каждой из них находится уже несколько изображений: перед Евангелием Матфея — родословие Христа, рождество Христово; избиение младенцев, шествие в Египет, явление ангела пастырям и поклонение волхвов; Марка — проповедь Иоанна Предтечи, крещение и искушение Христа, чудо умножения хлебов, преображение, вход Христа в Иерусалим, вечеря в доме Симона Прокаженного, тайная вечеря, снятие Иисуса Христа с креста и положение во гроб; Луки — рождество Иоанна Предтечи, благовещение, обрезание, сретение и медальонные изображения предков Христа; Иоанна — Св. Троица, брак в Кане, изгнание торговцев из иерусалимского храма, беседа Христа с Никодимом и самарянкой, исцеление расслабленного, явление Христа ученикам на море Тивериадском, исцеление слепого и воскрешение Лазаря. Помимо этого уже довольно широкого и хорошо подобранного цикла изображений на заглавных листах, предложен в конце Евангелия еще ряд изображений, относящихся к истории страданий Спасителя, начиная тайной вечерей и кончая вознесением Христа на небо. В этом последнем ряду изображений дан один из древнейших в России примеров специальной иллюстрации страстей Господних. Со стороны художественной эти миниатюры близко подходят к живописи в смысле академическом, что весьма естественно в русском памятнике XVII в. 7–8) Дея четвероевангелия — одно Афоноиверского монастыря XI в. (№ 1) и другое Афонопантелеймонова XII в. (№ 2) совсем не имеют миниатюр в основном тексте; но находящиеся в конце этих кодексов евангельские чтения на важнейшие праздники церкви украшены изображениями. В первом из них находятся изображения рождества Христова, крещения, преображения и успения Богоматери, сделанные нежными красками, на золотом фоне. Второе заключает в себе значительное число изображений, относящихся не только к прямому содержанию праздничных Евангелий, но и к истории Богоматери, также отдельных изображений святых, превосходные заглавные буквы с вписанными в них мелкими изображениями евангельских событий и лиц и виньетки. Изображения праздников замечательны по своим иконографическим подробностям: в воздвижении честного креста (л. 189 об.) — патриарх в фелони, с короткими волосами, с шестиконечным крестом в руках, без омофора; стоящие возле патриарха клирики — в коротких фелонях, с тонсурами на макушках. Введение Богоматери во храм — в двух моментах отдельно: Богоматерь в возрасте 9-10 лет в сопровождении дев с распущенными волосами и свечами в руках идет к стоящему впереди храму; она вся сосредоточена на мысли о величии предстоящего ей дела; простирает руки к храму и возводит очи горб. Иоаким и Анна удивлены поведением Богоматери. Событие представлено, как видно, в формах идеальных, и это направление выражается главным образом в Богоматери — не ребенке, как следовало бы ожидать ввиду известного предания о введении Богоматери во храм, но личности, вполне сознающей свое высокое назначение. В следующей картине Богоматерь стоит перед первосвященником; здесь же на втором плане она принимает пищу от ангела. Явление ангела вифлеемским пастухам — прекрасная оживленная картина, в которой в идиллическую сцену введено выражение впечатления, произведенного на пастырей ангельским благовестием[24]. Рождество Христово по обычному иконописному переводу «Слава в вышних Богу», с ангелами и пастырями: крещение Христа с любопытными иконографическими особенностями. Сретение. Благовещение Пресв. Богородицы по общеизвестному иконографическому переводу с рукодельем — одно из лучших византийских изображений этого рода.

2 Вифлеемские пастыри. Евангелие афонопантелеймоновское № 2

По образцу этой миниатюры изображено явление ангела Захарии (л. 243), а по образцу рождества Христова — рождество Иоанна Предтечи (л. 243 об.). Преображение Господне в двух моментах (л. 252 и 252 об.): шествие Христа с учениками на гору Фавор и само преображение. Разделение сюжетов на две части составляет одну из особенностей этого Евангелия. Все миниатюры сделаны весьма старательно, опытной рукой, отличаются свежестью красок и хорошей сохранностью. 9) Ватиканское Евангелие XII в. (Vat. gr. № 1156). В тексте его, кроме четырех евангелистов, единственное изображение вознесения Господня; но в конце, среди праздничных чтений, число их довольно значительно. Здесь на одном листе, перед праздничными Евангелиями, дан целый ряд миниатюр, иллюстрирующих страдания Спасителя: молитва в саду Гефсиманском, лобзание Иуды, шествие Христа на суд, распятие, положение во гроб и воскресение[25]. Это один из первых опытов выделения страстей из ряда других евангельских изображений в памятниках Византии. Далее в порядке месяцеслова находится множество отдельных изображений святых, которые, вместе с ватиканским минологием, могли бы дать обширный материал для проверки нашего иконописного подлинника, и немало изображений праздников: Рождества Богородицы, Поклонения честному кресту[26], Воздвижения честного креста, Введения во храм Преев. Богородицы. События рождества Христова выражены с особенной подробностью: перепись народа в Вифлееме, рождество Христово, поклонение волхвов и отъезд их, бегство в Египет, Ирод, ожидающий возвращения волхвов, явление ангела Иосифу, обрезание Господне, пастыри, славящие Бога, двенадцатилетний Иисус в храме, крещение и преображение Господне. Рабское следование миниатюриста за текстом Евангелия и стремление к реальности в изображениях (св. жены в картине положения Христа во фоб ломают свои руки, ангелы рыдают) — признаки упадка византийского искусства. К этой группе следует отнести еще 10) единственный отрывок греческого недельного Евангелия в императорской публичной библиотеке (№ 21)[27]. От кодекса сохранилось лишь несколько отдельных листов. Время его происхождения составляет загадку. Мюральт относил его к VII–VIII вв.[28] Н.П. Кондаков видит здесь признаки VII–VIII вв., равно как X–XI вв.[29] По признакам палеографическим отрывок этот принадлежит к X–XI вв.; но в его миниатюрах действительно находятся черты, принадлежащие разным эпохам. Одни из миниатюр по своему стилю и композиции стоят близко к древнейшим памятникам VII–VIII вв.; другие к позднейшим X–XI вв. Изображение брака в Кане — образец первого рода: Спаситель в момент претворения воды в вино является точно в таком же положении, с жезлом, как на саркофагах в чуде умножения хлебов; сцена реальная, живая; подобный же характер имеет изображение тайной вечери по историческому переводу; но сошествие в ад и сошествие Св. Духа на апостолов напоминают позднейшие композиции IX–X вв.[30] Объяснить эту разнохарактерность возможно тем предположением, что миниатюрист X–XI вв. копировал с древнейшего образца лицевого Евангелия, но не везде выдержал стиль оригинала: в некоторых миниатюрах он является копиистом точным, другие изменяет и даже вводит некоторые миниатюры вновь, руководясь при этом художественными образцами своего времени.

II. Особую группу четвероевангелий составляют те кодексы, в которых иллюстрируется подряд текст Евангелия. Группа эта наиболее распространенная и интересная с иконографической точки зрения. Миниатюры здесь слились уже с текстом и служат важнейшим подспорьем к его усвоению. В числе их — одни краткие, другие пространные. Точно определенного различия в общем направлении их миниатюр указать нельзя, хотя некоторые из них с этой стороны и имеют свои частные особенности. Рассмотрим сперва Евангелия, иллюстрированные кратко. 1) Евангелие национальной библиотеки в Париже Хв. (№ 64)[31]. Иллюстрации его имеют характер довольно своеобразный. Евангелию Матфея предшествует изображение этого евангелиста. Затем начало Евангелия, именно родословие Христа отделено от остального текста в виде особой статьи и иллюстрировано: здесь мы видим предков Христа в двух отдельных миниатюрах: три старца и молодой человек (л. 10); физиономические черты их не представляют достаточной определенности, а потому и невозможно распознать их: все задрапированы в однообразные длинные одежды; позы величавые. В конце родословия представлены два царя — Давид и Соломон[32] — в византийских диадемах, Богоматерь и Иосиф. Лябарт в своей истории промышленных искусств догадывается, что миниатюрист, изображая двух царей — предков Христа, имел в виду двух византийских императоров, царствовавших в его время, Романа Лакапена и его зятя Константина Порфирородного (919–944 гг.) и что в этой подробности дан намек на время написания кодекса[33]. Догадка маловероятная. Византийские одежды Давида и Соломона, без сомнения, взяты с одежд византийских императоров; но что миниатюрист из области евангельского повествования переносился мыслью к современной действительности, этого не видно из рисунка. Правдоподобность догадки ослабляется особенно тем, что и в других Евангелиях, писанных позже X в., притом в царствование не двух императоров, но одного, являются те же цари Давид и Соломон, в тех же императорских одеждах. Признаками древности манускрипта остаются характер письма и стиль миниатюр. Перед Евангелием Марка миниатюрное изображение этого евангелиста; а потом отделено начало текста до слов βάλλοντας έν Οαλόσση, как предмет для иллюстраций.

3 Благовещение Преев. Богородицы. Евангелие афонопантелеймоновское № 2

Здесь изображены (л. 64 об.): прор. Исаия и Иоанн Предтеча с развернутыми свитками (Мк. I, 2–4); ниже — Иоанн крестит народ[34]; встреча Иоанна Предтечи с Христом и проповедь Иоанна (л. 65). Перед Евангелием Луки изображение этого евангелиста с короткими густыми волосами и едва заметной бородкой (л. 101 об.) и державного князя Феофила в византийских одеждах, украшенных таблионом (л. 102); сюда же относятся эпизоды из истории Захарии: он стоит с Елизаветой; кадит перед жертвенником, и в это время является ему ангел; Захарий онемевший выходит из храма к изумленной толпе народа (л. 102–103). Перед Евангелием Иоанна: евангелист Иоанн (л. 157 об.), Св. Троица[35], проповедь Иоанна (л. 158), проповедь Христа народу (Ин. 1,10–11), который убегает от Него прочь, и проповедь перед другой группой людей, слушающих Его внимательно и с главопреклонением (ст. 12): это будущие апостолы с Петром во главе. В этом кодексе попытка сближения миниатюры с текстом Евангелия не доведена до конца. Миниатюрист не входит в глубь содержания Евангелий и не старается выделить главнейшие черты их различия, что было бы важно для полноты иллюстрации евангельской истории. Он берет лишь первые стихи Евангелий и пользуется ими как первыми приметами Евангелий. 2) Евангелие Афоноиверского монастыря ХII-ХIII вв. (№ 5 in 4°), украшенное миниатюрами по золотому фону, в полстраницы[36]. Несмотря на сравнительно позднее появление кодекса, миниатюры его все еще напоминают полную жизни и энергии блестящую эпоху византийского искусства. Близко подходя по стилю и колориту к миниатюрам гелатского Евангелия XII в.[37], они превосходят их тонкостью отделки, близостью к природе, разнообразием и красотою типов. В миниатюре рождества Христова (л. 8) мелкие фигуры снабжены чрезвычайно тонкими и правильными лицами; превосходные фигуры в картине воскрешения Лазаря (л. 415) не лишены жизни и индивидуальности и красиво задрапированы в разнообразные одежды, благовествующий архангел в движении довольно натуральном (л. 222); даже обнаженное тело Христа, составлявшее обычный камень преткновения для византийских художников, исполнено удовлетворительно. Композиции вообще удачны; изредка миниатюрист старается внести в обычные схемы искру оживления (ср. изображение бесноватого, размахивающего руками, со всклоченными волосами, л. 156; также изображение сына царедворца в предсмертной агонии, л. 177 об.). Краски разнообразны, но преобладают цвета — синий, красный и фиолетовый, цвета приятные. В Евангелии Матфея восемь изображений: рождество Христово, исцеление двух бесноватых в стране Гергесинской, исцеление кровоточивой, умножение хлебов, притча о званных на пир, тайная вечеря, снятие тела Христа с креста и явление Христа женам по воскресении; — Марка восемь: сам ев. Марк, крещение Христа, исцеления — тещи Симоновой, прокаженного, бесноватого и сына царедворца, распятие Христа в двух видах; — Луки семь: ев. Лука, благовещение, сретение, преображение, исцеление страдавшего водянкой, притча о богаче и Лазаре и лепта вдовицы; — Иоанна двенадцать: ев. Иоанн дважды, брак в Кане, беседа с самарянкой, исцеление расслабленного и слепого, воскрешение Лазаря, вход Христа в Иерусалим, омовение ног и три вводные миниатюры: Иоанн Златоуст в крестчатой фелони со свитком стоит перед Спасителем, Богоматерь со свитком ведет молодого Златоуста к Христу, и два эпизода из истории явления Бога Аврааму в виде трех странников. 3) Близко по времени к этому кодексу, но гораздо ниже по художественным достоинствам лицевое Евангелие Афоноватопедского монастыря (№ 101–735): краски в его миниатюрах грязноваты и грубы, положения фигур однообразны и натянуты, типы не выдержаны; лица медно-красного цвета и оживлены почти все одинаково неестественным румянцем; вместо глаз черные пятна с белыми штрихами. Композиции копированы с недурных образцов, достоинства которых заметны в миниатюре рождества Христова, хорошо сочиненной (л. 15). Стремление к натурализму и живости — одна из главных особенностей миниатюриста, но ему недостает школы и вкуса. Богоматерь в картине распятия неестественно поднимает вверх голову и отирает слезы (л. 18). Спаситель на кресте, апостол Иоанн в той же картине распятия, ангелы в картине вознесения (л. 19), Богоматерь в благовещении (л. 201 об.) неестественно изогнуты; св. жены у гроба Господня сидят и жестикулируют; из-под головных покровов их выступают распущенные волосы. Миниатюрист обильно иллюстрирует Евангелие Матфея (11 миниатюр), а Евангелия Марка и Иоанна оставляет без миниатюр (одни евангелисты), в Евангелии Луки помещает одно благовещение. Хронологический порядок текста нарушен в миниатюрах: снятие тела Христа с креста предшествует распятию. В Евангелии Матфея помещены, между прочим, изображения сретения, вознесения и сошествия Св. Духа на апостолов, о чем нет речи в тексте евангелиста. Миниатюры имеют надписи вверху, обозначающие содержание (например, ή Χδυ γέννηδιέ οράρια φρικτόν Φρίξον ωδε πας βλέπων) и подписи внизу поучительного характера (например, Χς. βρωτοθεις ёи φάτνη κειται βρέφος). В этом Евангелии находятся, между прочим, отдельные изображения символов евангелистов, запрещенные русской церковью, а также тетраморф, т. е. группа из четырех символов евангелистов с надписью литургического происхождения: орел = αδοντα, вол = βοώντα, лев = κράγοντα, человек = Χέγοντα[38].4) Никомидийское Евангелие ХIII в. в церковноархеологическом музее при Киевской духовной академии. Число миниатюр незначительно: две в Евангелии Матфея, две у Марка, три у Луки и десять в Евангелии Иоанна. В первых трех Евангелиях вначале миниатюрист помещает изображения евангелистов, а в Евангелии Луки сверх того благовещение Преев. Богородицы. В конце Евангелия Матфея — явление воскресшего Спасителя св. женам (л. 92), Марка — вознесение Господне (л. 151), Луки — явление ангела св. женам по воскресении Иисуса Христа и ап. Петр у гроба Иисуса Христа (л. 246). В Евангелии Иоанна: встреча Иоанна Предтечи со Спасителем, исцеление слепого и события начиная от воскрешения Лазаря до уверения ап. Фомы[39]. Вначале Евангелия две вводные миниатюры: Еммануил в миндалевидном ореоле с четырьмя символами евангелистов и Богоматерь на троне с Младенцем Иисусом. Со стороны иконографических композиций миниатюры этого кодекса стоят близко к гелатскому Евангелию, как это доказано Н.И. Петровым[40], но по художественному стилю они ниже последнего: своими длинными худощавыми, вытянутыми фигурами на тонких ножках (Иоанн Предтеча на л. 254; ап. Петр в картине омовения ног на л. 298), стремлением усилить значение изображаемого лица через увеличение его размеров (Иисус Христос в исцелении слепого на л. 284) оно напоминает эпоху упадка византийского искусства. Удачно скомпонованы две группы апостолов в картине вознесения, прекрасно выполнен лик Еммануила с правильными и симпатичными чертами лица, что составляет эхо хорошей школы, обнаруживающейся также и в преобладании светлого колорита. 5) Евангелие университетской библиотеки в Афинах XII в. (№ 6). В этом кодексе заметно стремление художника к иллюстрации главным образом последних событий земной жизни Иисуса Христа. Хотя попытка эта и не проведена со строгой последовательностью, тем не менее она может иметь свою важность. Она стоит в связи с теми лицевыми страстями, которые впоследствии получили широкое распространение в Западной Европе и России. В каком отношении стоят подобные попытки к позднейшим кодексам страстей — решить в настоящее время невозможно по недостатку византийских памятников. Общее число миниатюр в афинском Евангелии простирается до 21, и три евангелиста — Марк, Лука и Иоанн. Миниатюры сделаны разными руками; вначале до л. 194 включительно они довольно крупны (шестая доля полулистовой страницы); здесь находятся: взятие Иисуса Христа в саду Гефсиманском, плачущие св. жены, иудеи перед Пилатом, исцеление слепого, ведение Иисуса Христа к Пилату, несение креста, Иосиф Аримафейский перед Пилатом, исцеление прокаженного и расслабленного. Затем с 247 л. идут мелкие миниатюры, напоминающие миниатюры гелатского Евангелия: притча о лукавом рабе, мытарь и фарисей, вход в Иерусалим, тайная вечеря, Иисус Христос перед Пилатом и встреча Иисуса Христа с Иоанном; от л. 297 опять более крупные миниатюры, как вначале: беседа с самарянкой, воскрешение Лазаря, тайная вечеря, распятие Иисуса Христа и уверение Фомы. Эти последние выше по достоинству, чем в гелатском Евангелии: кисть бойкая, краски светлее, чем в предыдущей группе, лица отделаны тонко, постановка фигур правильная, сочинение сюжетов строго обдуманное (ср. воскрешение Лазаря и беседа с самарянкой); при каждой миниатюре находятся особые надписи. 6) Греческое Евангелие императорской публичной библиотеки в С.-Петербурге ХII-ХIII вв. (№ 105)[41]. Миниатюрист довольно подробно иллюстрирует текст и помещает в Евангелии Матфея 16 миниатюр, Марка — 11, Луки — 24 и Иоанна — 13; сверх того в начале Евангелий — евангелисты (Иоанн поставлен не на своем месте) и бюстовые изображения Еммануила как источника и главного предмета всех евангельских повествований. По-видимому, миниатюрист копировал с полного кодекса, сокращая число его миниатюр и подробности композиций и избирая лишь некоторые миниатюры по своему усмотрению; отсюда произошло то, что, при недостаточной компетентности копииста, некоторые важные события оставлены без иллюстраций и, напротив, иллюстрированы события второстепенные, имеющие лишь подготовительное по отношению к другим значение (ср. л. 165 об.: Иисус Христос посылает учеников за ослицей, л. 169: вход в приготовленную горницу; некоторые сюжеты повторены. В Евангелии Матфея изображены: поклонение волхвов (л. 12 об.), избиение младенцев вифлеемских (л. 13), крещение Иисуса Христа (л. 15), исцеления прокаженного (л. 22), тещи Симоновой (л. 23), двух бесноватых (л. 24), преображение (л. 40), вход в Иерусалим (л. 47), тайная вечеря (л. 60), молитва в саду Гефсиманском (л. 61), предательство Иуды (л. 62), распятие (л. 65), воскресение и сошествие в ад (л. 67), явление воскресшего Спасителя св. женам (л. 68); в Евангелии Марка: исцеления — расслабленного (л. 72), сухорукого (л. 74), кровоточивой (л. 79), преображение (л. 87), засоХIIIая смоковница (л. 93), предсказание о разрушении Иерусалима (л. 97), женщина помазывает ноги Иисуса Христа (л. 99), Иисус Христос перед Пилатом (л. 103) и вознесение (л. 106 об.); в Евангелии Луки: благовещение (л. 110), сретение (л. 114), чудесный лов рыбы (л. 127), исцеление бесноватого (л. 128), Иисус Христос благословляет апостолов (л. 129), насыщение народа (л. 130), преображение (л. 131), исцеления — бесноватого (л. 132), страждущего водянкой (л. 144) и десяти прокаженных (л. 150), мытарь и фарисей (л. 162), Закхей на дереве (л. 164), Иисус Христос посылает учеников за ослом (л. 165 об.), вход в Иерусалим (л. 166), лепта вдовицы (л. 169 об.), вход в горницу, молитва в саду Гефсиманском (л. 173), несение креста (л. 176), распятие (л. 176), положение во гроб (л. 178), Петр у гроба Иисуса Христа (л. 179), благословение апостолов (л. 181); в Евангелии Иоанна: брак в Кане (л. 185), беседа с самарянкой (л. 189), исцеление расслабленного (л. 192), насыщение народа (л. 192 об.), шествие Иисуса Христа по водам (л. 193 об.), предательство Иуды (л. 214), распятие (л. 217), положение во гроб (л. 218), явления Иисуса Христа по воскресении — ап. Фоме (л. 220) и на море Тивериадском (л. 221) и трапеза па берегу моря (л. 222). 7) Евангелие национальной библиотеки в Париже XIII в. (№ 54).

4 Крещение Иисуса Христа. Из Евангелия № 54

Писано в два столбца: в одном греческий текст, в другом латинский неполный[42]. Возможно предположить, что оно предназначалось для западных христиан Южной Италии или Сицилии, придерживавшихся восточного обряда и греческого языка. Первоначальное намерение — украсить весь текст миниатюрами — осталось невыполненным: некоторые из миниатюр намечены только в контурах, для других оставлены пустые места. Это обстоятельство помогает уяснению тех приемов, каких держался миниатюрист в своей работе, как это заметил уже Бордье[43]: сперва он делал чернилами главнейшие очертания цельной картины и намечал таким образом основную мысль ее; потом накладывал золотой фон из листочков золота, вероятно, при помощи белка и крахмала; далее тонкой кистью с темно-бурой краской намечал главные части рисунка, чтобы точнее определить и закрепить идею, наконец, переходил к отделке подробностей. Механическое отношение миниатюриста к делу особенно ясно обнаруживается в приеме раскраски миниатюр: он брал сначала одну краску и раскрашивал ею одновременно все части картины, требовавшие, по его замыслу, этой краски, так что картина после этой операции представляла группу, например, одних красных пятен (л. 201), а затем переходил к другой краске. Бордье называет миниатюры ценными и прекрасными; похвала преувеличенная: колорит миниатюр напоминает афоноватопедский кодекс; иконографические типы не выдержаны строго; тип Спасителя с каштановыми волосами и небольшой нераздвоенной бородой удовлетворителен, но характерный тип ап. Петра искажен до неузнаваемости. В изображениях евангелистов необычайная свобода контуров делает основание сравнивать их с западными кодексами ХIII в. Свободное отношение к иконографическому преданию видно также и в замене ландшафта палатами в картине взятия Спасителя в саду Гефсиманском (л. 38 об.), и в фигуре олицетворения моря — женщины, сидящей в лодочке. Всех миниатюр в Евангелии Матфея 13, Марка — 6, Луки — 11, Иоанна — 2[44].8) Греческое Евангелие императорской публичной библиотеки в С.-Петербурге (№ 118)[45]. Ясное указание на время написания рукописи находится в изображении коленопреклоненного мужа в одеждах византийского императора с надписью ό δούλος χυ του Θεοϊί Δημήτριος ΠαΧαιολόγος на л. 383 об., на л. 3 в середине двуглавого орла находится монограмма Палеологов, а на л. 22 Михаил Палеолог в красной шляпе с подписью βυ£αντίον πόλε ως Μιχαήλ Παλαιολόγος βασιλεύς θεου χάρητι. Итак, рукопись изготовлена в царствование Михаила Палеолога около 1450 г. В миниатюрах Евангелия представлены главным образом праздники православной церкви. Выбор этот объясняется тем, что к XV столетию, с умножением церковных праздников, возросло в глазах художников и значение евангельских событий, в честь которых установлены были особые праздники. Впрочем, в начале Евангелия на трех листах, предшествующих указателю евангельских чтений, находятся изображения притчи о сеятеле (л. 1), беседа с самарянкой (л. 2), укрощение бури (л. 3 об.) и несколько миниатюр, не относящихся к тексту Евангелия, в том числе имп. Константин и Елена[46] с крестом среди них. Рядовые миниатюры в Евангелии Матфея начинаются с благовещения (л. 21), что указывает на свободное отношение миниатюриста к тексту; за ним рождество Христово (л. 21 об.), сретение (л. 22 об.), крещение Иисуса Христа (л. 23), преображение (л. 122 об.), воскрешение Лазаря (л. 124 об.)[47] и вход в Иерусалим (л. 125); в Евангелии Марка распятие (л. 190 об.), сошествие в ад (л. 193 об.) и вознесение Иисуса Христа на небо (л. 194); в Евангелии Луки сошествие Св. Духа на апостолов (л. 30), успение Богоматери (л. 301); в Евангелии Иоанна тайная вечеря (л. 384) и омовение ног (л. 384 об.). Очевидно, миниатюрист выбирает из Евангелия очень немногое, располагает события в хронологическом порядке и вносит сюда изображения, не относящиеся прямо к Евангелию; таково успение Богоматери, которое вместе с изображениями Палеологов дает повод предполагать, что рукопись идет или из Константинополя, или с Афона. Мнение Мюральта, что большая часть миниатюр (кроме евангелистов и Димитрия Палеолога) сделана в Италии, заключает в себе только ту несомненно верную сторону, что в них сказывается влияние западной школы, именно в ландшафтных сценах, воздушной перспективе и кое-каких подробностях иконографических; но общий характер композиции и греческие подписи (άγιος), скорее, дают повод думать, что миниатюры исполнены греком, знакомым с западной живописью.

III. В ряду полных греческих лицевых Евангелий первое место должно быть отведено 1) Евангелию национальной библиотеки в Париже XI в. (№ 74). По полноте иконографического материала, сохранности, свежести красок и иконописной красоте это лучшее из всех дошедших до нас византийских лицевых Евангелий. Этими достоинствами вознаграждается отчасти заметная скудость изобретения, анатомические погрешности и неправильность в постановке некоторых фигур[48]. Миниатюры его исчерпывают не только важнейшие события Евангелия, но и подробности бесед, поучений, притчей и подобий. Шаг за шагом следит художник за текстом Евангелия, переводя в миниатюру этот текст иногда со всеми мельчайшими подробностями. Здесь мы видим, например, как Спаситель помазывает очи слепого брением, как проводник ведет этого слепца к силоамской купели, — слепец приходит к купели, умывается и возвращается исцеленный, рассказывает народу о своем исцелении, призываются родители слепца для объяснений, сюда приходит опять сам исцеленный, народ прогоняет его, и он преклоняется перед Иисусом Христом (л. 186–187 об.). Все эти подробности евангельского рассказа выражены в отдельных мелких миниатюрах[49]. Характер поучений, притчей с их многочисленными опенками особенно осложнял работу миниатюриста: мы видим здесь, например, как сеятель разбрасывает зерна, как зерна эти произросли — одни на каменистой почве, другие среди терний, иные выклевываются птицами, иные созрели на прекрасной почве; жнец срезывает тучные колосья (л. 70). Отдельное изображение Спасителя на троне, поучающего апостолов, означает, что все эти подробности выражают не исторический факт, но лишь приточный рассказ. В столь же подробных чертах представлена притча о блудном сыне (л. 143), исцеление бесноватого (л. 83) и др. Общая сумма миниатюр простирается в Евангелии Матфея до 99, Марка — 67, Луки — 97, Иоанна — 86[50]. Относясь с таким подобострастием к тексту и ставя буквализм в числе основных требований евангельской иконографии, художник по необходимости должен был допускать повторения тем, так как он встречал у разных евангелистов рассказы об одних и тех же событиях.

5. Парижское Евангелие № 74

Такие построения у него нередки, но повторенные миниатюры не вполне тождественны и допускают оттенки соответственно особенностям в рассказах евангелистов. Нет здесь даже двух вполне тождественных миниатюр. Но, обнаруживая в этом случае осмысленное, не механическое отношение к делу, миниатюрист на многочисленных примерах показал, что он копирует с готового образца и не вполне ясно разумеет значение древних иконографических подробностей; таково, например, значение нимба. Мы имеем полное основание думать, что в древнейших лицевых Евангелиях апостолы в изображениях событий земной жизни Иисуса Христа представлялись без нимбов, и только в событиях их жизни, начиная от сошествия Святого Духа, им усвоились уже нимбы как внешний признак сообщенных им благодатных даров и полномочий. Для примера укажем на Евангелия — россанское, сирийское Раввулы и трапезундское императорской публичной библиотеки в С.-Петербурге (№ 21). Миниатюрист же рассматриваемого кодекса употребляет нимб без определенного порядка: одни и те же лица в очень сходных положениях являются здесь то в нимбах, то без оных; в одной и той же группе апостолов — одни в нимбах, другие без них (л. 124 об.); в изображении снятия тела Иисуса Христа с креста спутница богоматери в нимбе, а любимый ученик Христов без нимба (л. 208 об.); в одном из изображений распятия та же спутница уже без нимба. Непоследовательность эта дает видеть, что древнее воззрение на значение нимба не имело особенной важности в глазах нашего миниатюриста. Впрочем, он удержал отголосок этого предания в нимбе Ирода (л. 4). Предания античной древности проходят слабой струей в миниатюрах: миниатюрист с достаточной реальностью изображает палаты с античным портиком в картине воскрешения дочери архонта (л. 17 об.), античный бассейн в картине благовещения Преев. Богородицы (л. 105 об., ср. л. 176), украшает дворец Ирода античной статуэткой (л. 28 об., ср. л. 135), вносит в миниатюру олицетворения ветра, Иордана, видоизменяя последнее в форму мальчика (л. 64 об.); это последнее показывает, что олицетворение Иордана было темно для нашего копииста; неясны также, по-видимому, и некоторые подробности сложной картины распятия (л. 59). Наряду с элементами античными в миниатюрах проходят некоторые подробности, заимствованные из византийского быта, например костюмы, плакальщицы в виде женщин с распущенными волосами в картине воскрешения сына наинской вдовы (л. 121). Но в общем и целом миниатюрист придерживается древних преданий византийской иконографии и твердо помнит, что его дело должно иметь своей первоосновой евангельский текст. Нельзя отрицать того, что он мог знать некоторые из преданий, имеющих темное происхождение и относимых к категории источников апокрифических, но трудно и согласиться с известным специалистом по истории византийской миниатюры, будто миниатюрист, подробно излагая историю благовещения и рождества Христова, без разбора пользуется всеми ходячими апокрифами[51]. Благовещение представлено здесь лишь в одном моменте «у источника», и подробного развития тем, предлагаемого апокрифами, нет. Более подробно представлено рождество Христово в Евангелиях Матфея и Луки, но и здесь мы не находим неразборчивого пользования апокрифами. Миниатюрист копирует с готовых образцов и повторяет те формы, которые уже давно приняты были в художественной практике. Благовещение у источника известно по памятникам V–VI вв.; повторяемые миниатюристом подробности рождества Христова встречаются в древнехристианской скульптуре. Есть у него и в других миниатюрах элементы, имеющие связь с апокрифическими преданиями: но эти элементы в общем составе миниатюр занимают невидное место и не проникают в глубь иллюстраций. Целое пострадало бы не очень много, если бы мы отбросили в сторону эти традиционные элементы. С этой стороны рассматриваемый кодекс не может выдержать никакого сравнения с известными гомилиями Иакова, мозаиками константинопольского храма Спасителя и со скульптурой равеннской кафедры Максимиана. Главнейшие иконографические формы его миниатюр находят свое объяснение в тексте Евангелия. 2) Образец той же самой редакции представляет славянское Евангелие Покровской единоверческой церкви в г. Еписаветграде. Правописание кодекса болгарское; древность — не ранее XIV в., так как в синаксаре, приложенном к Евангелию, находятся имена сербских святых — Симеона Нового и архиепископа Саввы (XIII в.)[52]. Писано превосходным уставом XIV–XV вв. на пергаменте, в лист. Общий характер миниатюр тот же самый, что и в парижском Евангелии № 74: та же полнота иконографического содержания, те же композиции, отчасти те же ошибки и недоразумения. Прилагаем для сравнения несколько изображений, относящихся к последним дням Иоанна Предтечи, заимствованных из того и другого кодекса. Отличия елисаветградского Евангелия от парижского имеют характер детальный. В начале Евангелия Матфея в виньетке, в пяти медальонах вокруг евангелиста Матфея, представлены Авраам, Исаак, Иаков со свитками в руках и два херувима; в парижском Евангелии вместо Авраама изображен Ветхий деньми — Спаситель в образе старца, в тунике и иматии, со свитком с надписью ό παλαιός ημερών. Близкое сходство этого изображения Авраама с изображениями Исаака и Иакова в елисаветградском Евангелии дает основание думать, что его миниатюрист разумел здесь именно Авраама, а не ветхого деньми; вероятно, фигура оригинала, с которого он копировал, не имела подписи, находящейся налицо в парижском кодексе; а что миниатюрист парижского кодекса верно передал в надписи значение этой фигуры, признав ее именно за Спасителя, а не Авраама, это подтверждается повторением изображений того же Спасителя в разных видах на соответствующих местах виньеток всех других евангелистов как в парижском кодексе, так и елисаветградском. В той же виньетке внизу евангелист Матфей стоит перед неизвестным лицом, одетым в одежды византийского императора; а в Евангелии парижском изображение императора заменено изображением киригумена и помещено в конце Евангелия Матфея. Это последнее различие дает повод думать, что парижское Евангелие имеет монастырское происхождение и назначение, елисаветградское же, или по крайней мере оригинал его, предназначалось для поднесения государю.

6. Елисаветградское Евангелие

Общий состав в том и другом Евангелии одинаков. В елисаветградском Евангелии пропущено лишь несколько миниатюр, имеющих второстепенное значение, именно в Евангелии Матфея: шествие Христа и апостолов на гору Елеонскую (парижск. Ев., л. 53 об.) и приведение Христа на суд к первосвященнику (парижск. Ев., л. 56 об.), третье изображение распятия (парижск. Ев., л. 59 об.); в Евангелии Марка нет второго изображения молитвы Христа в саду Гефсиманском, сошествия Христа в ад; в Евангелии Луки нет трех изображений, относящихся к VI, 20 и след.; IX, 48 и 52–53; воскрешения сына вдовы наинской (Лк. VII, 11 и след.), беседы Христа с законником (X, 25), обличения фарисеев (XI, 42), указания на птиц, которые не сеют, не жнут (XII, 24), на дидрахму (XV, 8–9); в Евангелии Иоанна нет второго изображения учения Христа о хлебе животном (гл. VI). Все эти опущения не наносят решительно никакого ущерба целому: почти все опущенные миниатюры принадлежат к числу тех композиций, которые повторяются в кодексе неоднократно, следовательно, и не представляют особого интереса. Остальные миниатюры в том и другом кодексе вполне соответственны. Отличия в подробностях изображений незначительны; так, например, в изображении рождества Христова (в Евангелии Матфея) миниатюрист елисаветградского Евангелия опускает пещеру, лучи, идущие от руки ангела, фигуру козлика; в крещении опускает ветку в клюве голубя — Св. Духа, звезду, руку Бога Отца и крест в воде; изображение вознесения Господня дополнено двумя ангелами; Богоматерь поставлена в середине между двумя группами апостолов, а ореолу Спасителя сообщен вид разноцветной сферы; в изображении «всяк иже исповесть мя пред человеки» вместо статуи вооруженного воина (император?), перед которой курится фимиам, поставлена статуя идола обнаженного без фимиама. Но если и эти отличия несущественны, то в других изображениях они еще менее заметны. В целом фигуры в елисаветградском Евангелии крупнее, чем в парижском; средняя их величина около одного вершка; в иных местах — несколько больше, в иных меньше. Античный элемент в елисаветградском Евангелии слабее, чем в парижском: в воскрешении дочери архонта (Мф. IX, 25) миниатюрист заменяет античный портик шаблонными палатами, обычными в византийской иконографии, в истории Иоанна Предтечи опускает статуэтку на балдахин дворца Ирода, древний стол-сигма заменен овальным. Он не допускает непокрытой головы и распущенных волос в фигуре женщины, олицетворяющей Египет (бегство в Египет) и прикрывает ее покровом; одевает также в красную тунику обнаженную фигуру Иордана (крещение Христа). Местами видно стремление сообразовать миниатюру с текстом Евангелия в большей степени, чем в парижском Евангелии: изображая чудо второго насыщения народа (Мк. VIII), миниатюрист пишет 7 хлебов, согласно с евангельским рассказом (ст. 5), между тем как в парижском Евангелии только 5, как в первом насыщении; в картине преображения Христос сходит с горы в сопровождении трех апостолов, а не двух, как в парижском Евангелии; в прощальной беседе возле трона Христа только 11 апостолов, а не 12, как в парижском Евангелии; из прободенного ребра раздельно истекают кровь и вода.

7 Елисаветградское Евангелие

Но нельзя сказать, что миниатюрист всегда и везде удовлетворяет требованиям исторической точности; в картину погребения Иоанна Предтечи он вводит епископа в крестчатой фелони, с кадилом в руках; некоторые постройки Иерусалима (вход Христа в Иерусалим в Евангелии Луки) напоминают своими верхушками турецкие минареты; одр расслабленного (Евангелие Иоанна), представленного в двух следующих один за другим моментах (лежит и несет одр), имеет разные цвета; Христос в картине несения креста (Евангелие Иоанна) одет в багряную тунику; между тем в другой картине разделения одежд Христа та же туника имеет цвет голубой с золотой шраффировкой. Подобная же непоследовательность заметна и в применении нимба. Явления этого рода слишком обыкновенны в византийской иконографии. Как размеры фигур, так и колорит миниатюр не отличаются строгим однообразием. Преобладающие цвета красный, голубой, зеленый и темно-желтый, золото — в нимбах и шраффировке. В одних миниатюрах глубокие, в других нежные тона: заметно во второй половине кодекса употребление пурпуровой краски, чего нет в первой. Впрочем, манера письма не представляет существенно важных различий. Условность изображений заметна в большей степени, чем в парижском Евангелии; нет иногда правильности в постановке фигур, тонкие длинные ноги не могут сдерживать тела; обнаженные тела схематичны и не везде правильны; глаза в виде точек; нос, губы и брови в виде тонких линий; лица оживлены довольно ярким румянцем, сделанным мазками: румянец этот выступает даже на щеках не только бесноватых, хромых, скрюченных, но и аскета Предтечи и Спасителя, распятого на кресте; отсюда ясно, что здесь не может быть речи о строго выдержанных типах; не отличается строгой определенностью даже тип самого Христа. Превосходно сделанные и проложенные золотом одежды напоминают лучшие образцы византийских перегородчатых эмалей. Формы одежд, за немногими исключениями, те же, что и в других памятниках византийских. Тождество иконографического содержания в целом и почти полное сходство композиций в двух Евангелиях, парижском и елисаветградском, не оставляют сомнения в том, что мы имеем здесь двух представителей одной и той же редакции; в то же время показанное различие в некоторых подробностях не позволяет признать елисаветградское Евангелие копией с парижского. Если предположим, что миниатюрист елисаветградского Евангелия, имея под рукой парижский кодекс, относился к его миниатюрам критически, исправлял их, т. е. признаем его художником в широком объеме этого понятия, то будет непонятно, каким образом этот художник, изменяя некоторые подробности к лучшему, допустил, например, юношеский тип Спасителя в изображении учения о блаженствах, между тем как в данном моменте правильнее было ввести тип зрелого мужа; античная форма могла быть здесь изменена легко и последовательно с точки зрения миниатюриста XIV–XV вв. Далее, почему не уничтожил он нимба на одном из воинов в картине разделения одежд Иисуса Христа? Почему, преследуя цели точности и определенности, не провел различия между иереями и царями в изображении родословия Иисуса Христа по Евангелию Луки и таким образом исполнил миниатюру хуже, чем миниатюрист парижского кодекса, хотя имел полную возможность избежать этого недостатка? Почему, изображая вторично исцеление прокаженного (Евангелие Марка) в момент, когда он был уже очищен от проказы, он все-таки покрыл его изображение проказой, между тем как миниатюрист парижского кодекса не допустил этой неточности?

8 Елисаветградское Евангелие

Представляется странной та непоследовательность, с которой миниатюрист елисаветградского Евангелия то удачно исправляет миниатюры парижского кодекса, то совсем неудачно портит их. Такое отношение к делу обличает в нем просто копииста, малознакомого при том с греческим языком, как это видно из надписи при изображении Св. Троицы в начале Евангелия Иоанна: «патiр io пневамти»; а если он был копиистом, мало подготовленным к самостоятельной работе мысли и искусства, то ясно, что и отмеченные выше исправления не могут быть приписаны ему, и следовательно, нельзя думать, что у него был под рукой парижский кодекс, который был им исправлен. Он копировал с другого оригинала, местами более исправного, чем парижское Евангелие, и, вероятно, сам допускал некоторые ошибки. Первоначальный кодекс этой редакции, по-видимому, должен был явиться ранее парижского Евангелия. Кодекс этот доселе неизвестен, но в кодексе парижском находятся некоторые признаки его существования. Не говоря уже об античной струе, проходящей во многих миниатюрах и более свойственной памятникам древнейшим, укажем на изображение входа Христа в Иерусалим, где помещено, между прочим, озеро, в которое вливается поток, берущий свое начало вверху картины в карнизе башни; на берегу озера двое детей (то же и в елисаветградском Евангелии): подробность эта, совершенно непонятная и неизвестная по другим византийским памятникам, вероятно, скопирована с готового образца, где она имела более ясные формы и определенный смысл, утраченный в копиях, и, быть может, генезис ее скрывается в скульптуре древних саркофагов, где в подобной форме являлся Иордан (см. ниже о крещении Христа); равным образом, изображая в картине распятия Христа (в Евангелии Матфея) олицетворение церкви, миниатюрист представил последнее в облике Иоанна Богослова едва ли не по недоразумению; в елисаветградском Евангелии вместо фигуры Иоанна стоит фигура женщины. Неясно, понимал миниатюрист парижского Евангелия также и другие античные олицетворения, например ветра в изображении укрощения бури, Иордана в картине крещения Христа. Это заставляет предполагать, что парижское Евангелие есть копия с древнейшего утраченного оригинала, от которого ведет свое начало и кодекс елисаветградский. 3) Евангелие Гелатского монастыря XII в.: язык Евангелия грузинский, но миниатюры греческие, с греческими подписями. В иллюстрациях его проходит та же общая редакция, что и в парижском и елисаветградском. Но между ними нельзя не заметить значительных различий. Начнем с того, что иллюстрации гелатского кодекса не столь многочисленны, как парижского (246x350)[53]; миниатюрист передает главным образом фактическую сторону Евангелий, особенно чудеса, и лишь изредка выражает в традиционных формах учение, притчи. В композициях его также немало отличий от парижского; последний шире и смелее развивает иконографические темы, колорит его нежнее, чем в гелатском. Все это не позволяет принять мнение проф. Кондакова, что обе рукописи изготовлены с одного оригинала и в одно время[54]. Оригиналы их разные, и так как в гелатском кодексе шаблонных изображений и увлечений второстепенными подробностями гораздо меньше, чем в парижском, то мы полагали бы возможным признать его оригинал более древним.

9 Укрощение бури. Из гелатского Евангелия

Предположение об изготовлении обеих рукописей на Афоне заслуживает веры. По крайней мере в кодексе парижском находится верный признак его монастырского происхождения; это троекратное изображение киригумена (о Kupt γούμενος): в конце Евангелия Матфея киригумен в золотом нимбе, черной шапочке (?), черной тунике и темно-коричневой мантии принимает книгу от евангелиста Матфея; в конце Евангелия Марка и Иоанна киригумен беседует с евангелистами[55]. Такое высокое положение игумена означает то, что ему даровано свыше уразуметь дух Евангелия и поучать других, — что он продолжает дело евангелистов; подобная ассоциация мыслей и сосредоточение высоких полномочий на личности игумена, при существовании официального преемства высшей иерархии в лице патриархов и епископов, могла родиться легче всего в уме монаха. Миниатюрист парижского кодекса был монах. Миниатюры гелагского кодекса также могли быть изготовлены в одном из монастырей греческих или грузинских, где процветало в ту пору производство миниатюры, как, например, на Афоне. Общий состав иконографических сюжетов является в гелатском Евангелии уже вполне установившимся. Не говоря об изображении важнейших событий из жизни Спасителя, положенных в основу праздников христианской церкви, даже факты и события Евангелия, не столь обычные в памятниках изобразительного искусства, сведены здесь к определенным формам. Процесс свободного творчества уступает место подражательности и копированию. Миниатюрист старается восполнить недостаток творчества тщательностью и разнообразием раскраски одежд, незначительными физиономическими оттенками и видоизменениями в позах действующих лиц. Обстановка имеет характер условный: палаты и деревья повторяются с замечательным однообразием; главное внимание обращено на то, чтобы передать зрителю мысль о внутреннем величии изображаемых действий, а не о внешних условиях, при которых они совершились. В деталях можно встретить и отдаленную связь с искусством античным и некоторые особенности личного уменья и вкуса миниатюристов[56]. Особенный оттенок иллюстрациям этого Евангелия сообщают превосходные миниатюрные изображения из Ветхого завета, находящиеся над ставками канонов в начале рукописи: жертвоприношение Авраама (л. 5 об.), купина Моисея (л. 6), пророки Исаия (л. 6 об.), Иеремия (л. 7), Иезекииль (л. 7 об.), Даниил (л. 8), Давид (л. 8 об.), Соломон (л. 9), Златоуст (л. 9 об.), и деисус (л. 10). Все изображения чрезвычайно мелкие, в медальонах, диаметр которых не превышает двух сантиметров, тем не менее они вполне отчетливы и отличаются чистотой и гармоническим сочетанием цветов. Вводя сюда эти изображения, миниатюрист имел в виду отметить тесную связь Нового завета с Ветхим: прием, получивший свое начало еще в период древнехристианский и проходящий во многих лицевых рукописях греческих и славянских, особенно в лицевых псалтырях[57].4) Греческое Евангелие лаврентиевской библиотеки во Флоренции XII в. (Pluteus VI, codex 23 in 4°). Ни свежесть красок, ни хорошая сохранность кодекса не возмещают художественных недостатков его миниатюр. Фигуры маленькие, неподвижные; отделка тщательная, колорит напоминает миниатюры гелатского Евангелия. В 288 миниатюрах (120 + 52 + 83 + 33) передано содержание Евангелия, часто с буквальной точностью. Редакционное сходство его с предыдущими кодексами несомненно; но он имеет и отличия. Уменьшая фигуры и объем картин, миниатюрист достигает замечательной полноты в передаче текста. Достаточно обратить внимание, например, на то, что параллельно с кратким евангельским рассказом о поклонении волхвов на одной странице изображение волхвов повторено четыре раза (л. 6 об.); притча о плевелах представлена в пяти моментах (л. 27), преображение Господне в трех моментах, как в пантелеймоновском Евангелии и во многих памятниках позднейших. Наклонность к темам, взятым из евангельских притчей и речей Иисуса Христа, составляет одну из важных особенностей миниатюриста. Буквализм его в этих изображениях, равно как и в изображении конкретных фактов Евангелия, доходит до крайностей. Передавая слова Спасителя «лиси язвины имут и птицы небесные гнезда», миниатюрист изображает гору с тремя норами, из которых выглядывают головки трех лисиц; на горе дерево с сидящими на нем птицами (л. 15 об.). Птица и яйца в гнезде (л. 48 об.) иллюстрируют слова ев. Матфея (XXIII, 37); больной, опускающий свою голову то в огонь, то в воду (л. 35 об.), указывает на известное чудо исцеления лунатика (Мф. XVII, 15); лисица перед Христом (л. 138) означает Ирода, уподобленного ей Спасителем (Лк. XIII, 32)[58]. Из того же чрезмерного усилия сохранить букву Евангелия вытекает и то, что миниатюрист провел в миниатюре различие между шествием Христа в Иерусалим (Ин. XII, 12–13) и въездом на осле (Ин. XII, 14), опустив из вида логическую связь евангельского рассказа. Механическое отношение к делу видно также в изображении Иоанна Богослова (л. 119 об.) вместо Иоанны, жены Хузы (Лк. VIII, 3); Логин-сотник в картине распятия (л. 162 об.) обращает взоры к разбойнику, но не к Христу: в картине испрошения тела Христа является перед Пилатом вместо Иосифа Аримафейского Иоанн Богослов: очевидно, миниатюрист или погрешил против евангельского рассказа, или же не мог отличить иконографические типы Иоанна Богослова и Иосифа, что в равной мере странно. Ввиду такого отношения к делу неудивительно, что миниатюрист развернул в Евангелии Луки (л. 104–105) апокрифический рассказ о двух повитухах, бывших при рождении Иисуса Христа, до таких подробностей, каких нет в византийских памятниках, в картине тайной вечери придал нимбы только Иисусу Христу и одному ап. Петру, чем усилил тенденциозное мнение о первенстве ап. Петра[59], а лицо Иуды замазал киноварью для указания, вероятно, на его кровавые замыслы, как это делали нередко позднейшие греческие художники XVII–XVIII вв. Однако, несмотря на все недостатки, Евангелие это представляет археологический интерес: с нашей точки зрения, оно важно потому, что дает несколько иконографических вариантов, единственных или повторяющихся только в позднейших памятниках иконографии. 5-6) Два греческих Евангелия национальной библиотеки в Париже XI и XII вв. (№ 115 Suppi, gr. 914). Миниатюры сильно повреждены, и потому оценка их слишком затруднительна. В Евангелии № 914 погибли почти все миниатюры начиная от Евангелия Луки. Уцелевшая часть их показывает то же стремление к подробности, что и во флорентийском кодексе, и подражание готовым образцам. Некоторые из них будут приняты нами в соображение ниже. Здесь же необходимо исправить ошибки Бордье, который, описывая эту рукопись, усмотрел в ее миниатюрах некоторые оригинальные особенности. В виньетке 1-го листа представлены три лица: в середине Давид (р προφήτης Δ….8) в византийской диадеме, с развернутым свитком, в котором написано: άκουσον θυγατβρ, направо старец Авраам (….ος А…. αμ); фигура с левой стороны сильно повреждена. Предполагая, что это фигура женская и относя к ней слова в свитке Давида — слыши дщи, Бордье признал в ней одну из варварских принцесс, бывших на византийском троне[60]. Было бы правдоподобнее и логичнее видеть здесь Богоматерь, так как изображение Давида с точно таким же свитком, с такими же словами обычно повторяется в картине благовещения в греческих стенописях и на царских вратах, причем названное пророчество относится именно к благовещению Преев. Богородицы; однако в уцелевшей части миниатюры находятся признаки, не допускающие такого изъяснения: а) здесь уцелела часть крестообразного нимба, который не мог быть присвоен никому, кроме Бога, чаще всего — Иисусу Христу; б) одежды фигуры — туника и иматий более свойственны Иисусу Христу, чем варварской принцессе. Смысл цельной картины ясен в свете первых слов Евангелия Матфея: родословие Иисуса Христа, сына Давидова, сына Авраамова. Миниатюрист поставил Спасителя не в середине, но с краю потому, что желал выдержать хронологический порядок родословия. Очевидно, что никаких варварских принцесс для объяснения группы не требуется. Далее, говоря о миниатюре бегства в Египет, Бордье неверно замечает, что Богоматерь идет пешком[61]; между тем по самому положению головы Богоматери, поставленной гораздо выше головы Иосифа, видно, что Она была представлена едущей на осле, который уничтожен временем. Разговор Спасителя с Иоанном перед крещением Бордье называет крещением, а пророка Исаию — некоторым святым мужем. Неточность Бордье заметна также и в кратком описании миниатюр 1-й из названных рукописей: не совсем верно его замечание, что, кроме отмеченных им 13 миниатюр, других нельзя разобрать[62], по сравнению с другими кодексами и по уцелевшим признакам определить главное содержание сюжетов возможно, но нельзя определить лишь их иконографических подробностей. Затем, явление ангела Иосифу во сне Бордье неверно называет благовещением. Рукопись имеет незначительные размеры (in 8°), и миниатюры размещены в ней на полях; в этом отличие от кодексов предыдущих. Особенность эта должна была необходимо отразиться и на характере миниатюр, так как недостаток места заставлял сокращать сюжеты. Каких-либо оригинальных особенностей в уцелевших композициях нет. 7) Евангелие славянское в ризнице костромского Ипатьевского монастыря 1605 г. (№ 2) — вклад Д.И. Годунова, с довольно многочисленными (39 + 11 + 37 + 19) миниатюрами. Композиции простые; но начало каждого Евангелия отмечено одной сложной миниатюрой применительно к особенностям содержания Евангелий: перед Евангелием Матфея в миниатюре соединены — родословие Иисуса Христа; эпизоды из истории поклонения волхвов и бегства в Египет; перед Евангелием Марка — эпизоды, относящиеся к крещению Иоанна Предтечи; — Луки — явление ангела Захарии, благовещение Преев. Богородицы, встреча Богоматери с Елизаветой, рождество Иоанна Предтечи и отход его в пустыню; перед Евангелием Иоанна — грандиозная миниатюра, изображающая славу и величие Божества: Бог Отец с Сыном в недрах, среди девяти чинов ангельских, в небесах; создание Евы и грехопадение прародителей; внизу проповедь Иоанна Предтечи и призвание апостолов. В таких формах выражено возвышенное начало Евангелия Иоанна. 8) Евангелие Сийского Антониева монастыря·, редчайший образец иллюстрированного недельного (апракос) Евангелия, изготовленного во второй половине XVII в. в Москве и отсюда переданного в 1692 г., как видно из записи по листам, в Сийский монастырь[63]. Как предисловие, так и текст Евангелия и приложенный в конце месяцеслов украшены миниатюрами, расположенными иногда среди текста, по большей же части на обширных полях рукописи.

10 Воскресение Иисуса Христа. Из сийского Евангелия

Число их простирается свыше 2130 — цифра небывалая в истории византийско-русских лицевых кодексов; из западных кодексов превосходит его счетом миниатюр Библия Филиппа Смелого; но ее миниатюры относятся к обоим заветам — Ветхому и Новому; притом все ее 5000 миниатюр по количеству занимаемых ими квадратных дюймов не превзойдут 2130 миниатюр нашего кодекса. Важность этого памятника для истории русской живописи конца XVII в. признана специалистом по истории русского искусства и иконографии Ф.И. Буслаевым, который вместе с характеристикой рукописи издал и несколько миниатюр ее. Трудно указать другой памятник, который бы давал столь полное и наглядное понятие о состоянии русской живописи того времени; с ним можно сравнить до некоторой степени лишь сийский лицевой, к сожалению нераскрашенный, подлинник (см. ниже). В миниатюрах этого кодекса нашли свое гармоническое сочетание — воспитанная в русских художниках западной школой идея красоты и уважения к иератическому характеру православной иконописи. Стройные фигуры изображаемых лиц (8 1/2 голов, ср. л. 314 — Спаситель в 9 1/2 голов), светлый колорит, тщательно отделанные лица и одежды, выдержанные типы отличают все миниатюры, даже и при заметном различии рук художников[64]. Миниатюристы придерживаются одной схемы: в центре картины помещают главное изображение, внизу некоторые подробности его, а вверху — горы, роскошные палаты, небо с солнечными лучами и воздух. Обработка иконографических тем весьма разнообразна: брак в Кане галилейской (л. 83) представлен в пяти миниатюрах, причем к рассказу Евангелия присоединено совершение таинства брака в русской церкви, т. е. дано символико-литургическое изъяснение евангельскому рассказу; беседа с самарянкой (л. 115 и след.) в десяти, исцеление слепого (л. 130 и след.) в четырнадцати картинах; распятие Спасителя представлено до пятидесяти раз и т. д. Каждое из повторяемых неоднократно изображений имеет свои особенности, если не в целом, то в подробностях. Такое разнообразие, небывалое в памятниках древнерусских, стало возможно только для русского художника XVII в., когда старинное рабское преклонение перед установленными схемами уже уступило место свободному к ним отношению: связь со стариной не была еще совсем порвана, но старина не мешала уже некоторому простору религиозно-художественной мысли. Миниатюристы не копировали свои картины с западных образцов, но сочиняли их сами: они удержали главнейшие из древних композиций, особенно распространенные, например благовещения, рождества Христова, крещения, преображения и проч., удержали и иконографические формы Спасителя, Богоматери, апостолов; но дополнили композиции новыми подробностями, расширили старые темы и оживили оцепенелые иконописные фигуры. В этом оживлении групп и лиц и обнаружилось главным образом влияние западной школы; западных же композиций и частных иконографических форм, прямо взятых с западных образцов, здесь мало; укажем, впрочем, на нимбы апостолов в виде дисков в миниатюре на л. 267 об., распятие с терновым венком (л. 72 об.) и титлом, воскресение в виде выхода Христа из гроба, Св. Троицу в виде треугольника, ад в виде пасти страшного чудовища, душу в виде взрослого человека и живописные картины четырех времен года.

11 Брак в Кане. Из сийского Евангелия

Национальный русский элемент пробивается в формах ясных и определенных: в обстановке картин появляются весьма часто московские церкви с маковицами и крестами. Миниатюристы не стесняются требованиями исторической верности в обстановке событий и повсюду, где в славянском переводе употреблено слово «церковь», пишут русский храм; его встречаем в изображениях исцеления расслабленного (л. 104), проповеди Христа в преполовение пятидесятницы (л. 108), изгнания торговцев из храма (л. 319), Вселенских соборов и т. д. В храме иерусалимском нередко видим престол с лежащей на нем книгой и восьмиконечным крестом сбоку. Объясняется это явление тенденцией к символизму: миниатюрист хочет видеть во всех подробностях Евангелия указания на те или другие формы православного христианства и приносит в жертву этой тенденции историческую истинность обстановки евангельских событий. Мы уже заметили, что к изображению брака в Кане прибавлено изображение православного таинства брака; возле распятия Спасителя (л. 649) помещена русская церковь и в ней престол, чем обозначена связь голгофской жертвы с таинством алтаря; даже обыкновенному кораблю, в котором Спаситель сидит с учениками, присвоено символическое значение, ибо мачта его увенчана изображением русского храма с восьмиконечным крестом[65]. В миниатюрах месяцеслова здесь можно видеть и новгородский Софийский собор, и московский Успенский собор, и смоленский собор, и др., в изображениях русских князей — русские костюмы. Мотивы этих изображений не вымышлены; они имеют связь с действительностью, но подробности архитектурных форм обработаны по иконописному шаблону. Копирование с натуры не входило в задачу русских миниатюристов, и если оно было возможно по отношению к обстановке, заимствованной из русского быта, то уже совершенно невозможно по отношению к обстановке, стоявшей вне сферы их личного наблюдения: достаточно сказать, что наш миниатюрист изображает ветви винограда в виде цветочков, точило — в виде будки, оплот — в виде деревянного забора, сторожевой столп со сторожем — в виде иконописного столика, человека домовитого — в виде русского боярина, мехи для вина и водоносы — в виде бочонков… Из множества замечательных иконографических особенностей этого Евангелия упомянем здесь лишь об изображениях Божества. Миниатюрист, знаток религиозного искусства, без сомнения, знал очень хорошо формы изображения Бога Отца и Св. Троицы; тем не менее, несмотря на свою любовь к разнообразию и пластичности форм, он, за исключением одного раза[66], нигде не изображает Бога Отца в известном образе старца, а избирает для этой цели геометрическую фигуру треугольника с надписью внутри его «Б» (Бог). Полагаем, что в этом случае он находился под влиянием определений Большого московского собора, который неблагосклонно отнесся к изображению Бога Отца в образе старца, допустив его лишь в изображениях апокалипсических[67]. Св. Троицу он изображает в виде треугольника, про углам которого стоят буквы О (Отец), С (Сын), Д (Св. Дух), — форма очень древняя[68], но неупотребительная в памятниках византийских и занесенная к нам с Запада[69]; иногда изменяет эту форму: иллюстрируя слова «седи одесную мене», он представляет Спасителя в короне, Св. Дух в образе голубя, а вместо Бога Отца пишет опять треугольник с буквой Б, окруженный лучистым сиянием. Спасителю повсюду присвоены обычный тип и обычные одежды; но в тех местах, где Спаситель называется Сыном Человеческим, миниатюрист представляет Его в образе Еммануила. Разнообразие и красота форм, богатство внутреннего содержания исторического и символического ставят сийское Евангелие в ряд капитальных памятников русского искусства и иконографии. 9) Евангелие Петропавловского собора в С.-Петербурге[70], изготовленное, как видно из записи на переплете, в 1678 г. по указу государя для придворной церкви Нерукотворенного Спаса. На широких полях его расположены 1200 миниатюр (347 + 245 + 359 + 249), в которых изложены не только все факты Евангелия, иногда в нескольких миниатюрах каждый (беседа с самарянкой в 6–7 миниатюрах, тоже вход в Иерусалим, исцеление слепого и др.), но и все притчи и даже уподобления. По обилию миниатюр оно занимает первое место после сийского Евангелия. Стиль миниатюр западный, живописный. Группы скомпонованы удачно; старые иконографические схемы опущены; фигуры натуральные; но лица сделаны просто чернилами, и типичные черты их не выдержаны; колорит приятный; в одеждах и палатах — золото и серебро; палаты роскошные, вычурные, с мотивами западноевропейской готики и архитектуры Возрождения. В миниатюры введены горы, деревья, воздушная перспектива. Кое-где, впрочем, обнаруживаются слабые попытки миниатюриста придерживаться родной старины, например в изображениях распятия Христа и сошествия в ад; острог в виде стены из заостренных бревен, поставленных стояком (темница Иоанна Предтечи), изредка архитектурные мотивы башен Московского Кремля, форма рая в виде палат, в которых за столами, уставленными яствами, сидят праведники; княжеские, боярские и простонародные одежды обличают русского мастера. Но, говоря вообще, национальный элемент здесь очень слаб. Пристрастие к западноевропейским образцам доводит миниатюриста до того, что он изображает первосвященника в папской тиаре, олицетворения ветров в виде четырех головок, вводит отдохновение св. семейства на пути в Египет — сюжет неизвестный в памятниках византийских и русских, изображает рождество Христово в западных формах «adoratio» и проч. Любопытен прием, которого держится миниатюрист в передаче притчей и речей Христа: к группе Спасителя и апостолов или народа беседующих он присоединяет, обыкновенно внизу, намек на содержание беседы, например: неизвестный рубит дерево — эмблема человека, не приносящего добрых плодов; заповедь «не убиеши» выражена в виде убийства, примирение — в виде двух обнимающихся старцев; «не две ли птицы ценятся единым ассарием» — женщина держит в клетке двух птиц, перед нею покупатель с монетой в руке; «не приидох воврещи мир, но меч» — Спаситель с мечом в руке; «сучец в глазе брата» — человек с сучком возле глаза, другой с бревном; подобным же образом выражено евангельское уподобление царства Божия сокровищу скрытому, неводу, наполненному рыбами, квасу и т. д. О художнике, исполнявшем столь крупную работу, точных сведений нет; но мы позволим себе высказать относительно его одну догадку. В архиве Оружейной палаты сохранились сведения о том, что в 1678 г. изготовлено было по указу царя, в посольском приказе, напрестольное лицевое Евангелие. Дело это поручено было известному мастеру Ивану Максимову, одному из учеников Симона Ушакова; под руководством его семь человек иконописцев писали миниатюры Евангелия, трудясь «день и нощь» в продолжение семи месяцев[71]. Известие это вполне подходит к петропавловскому Евангелию: а) роскошь миниатюр и превосходного эмалевого оклада делают вполне вероятным предположение, что оно изготовлено по царскому заказу; б) как собственность придворной Спасской церкви, оно легко могло быть перенесено в петербургскую придворную церковь — Петропавловский собор; в) в нашем Евангелии около 1200 миниатюр: они могли быть исполнены семью лицами в продолжение семи месяцев, если каждый из семи мастеров, по среднему вероятному расчету, изготовлял приблизительно по одной миниатюре в день; г) в миниатюрах, при преобладающем западном направлении, видны следы знакомства со старинной русской иконографией; а Иван Максимов, как видно из тех же дел архива Оружейной палаты, был вместе живописец и иконописец. Ввиду этого и за отсутствием других наличных лицевых Евангелий 1678 г., мы полагали бы возможным приурочить указанные архивные известия к петропавловскому Евангелию. Западный характер имеют также сделанные от руки миниатюры на полях 10) печатного иттъевского Евангелия 1681 г.[72] как это показывают их свободные композиции и живописный стиль. Иконографические композиции очень просты; для развития их недоставало надлежащего простора на полях печатной книга, подобно тому как просты, в силу внешней необходимости, композиции в виньетках и заглавных буквах западных рукописей и печатных книг. Заслуживающую внимания особенность этого Евангелия составляют изображения лиц и событий, о которых не говорится в тексте Евангелия, — св. князей Феодора, Давида и Константина, собора Арх. Михаила: они помещены против тех мест Евангелия, которые прочитываются в дни празднования их; этим и объясняется появление их здесь наряду с евангельскими миниатюрами.

IV. Самую обширную группу Евангелий составляют кодексы с изображениями одних только евангелистов. Множество их в библиотеках Афона, иерусалимского патриарха в Константинополе, ватиканской, парижской, венской, императорской публичной библиотеке в С.-Петербурге, московской синодальной и др. Наблюдение над миниатюрами их помогает решению спорного вопроса о символах евангелистов. Напомним сначала кратко о происхождении этих символов. В первые века христианства символами евангелистов служили четыре райские реки, как это видно из многочисленных памятников древнехристианского периода[73]; на смену их в том же периоде явились символы четырех животных, окружающих престол Иеговы, по описанию прор. Иезекииля (I, 10, X, 14; ср. Апок. IV, 6–7). Символы эти относит к евангелистам уже Ириней Лионский: Матфей — человек, Марк — орел, Лука — вол, Иоанн — лев[74]. Блаж. Августин присваивает ев. Матфею символ льва, Марку человека, Луке тельца, Иоанну орла; в то же время, считая более вероятным такое распределение символов, он замечает, что иные относят к Матфею символ человека, Марку орла, Иоанну льва[75]. Блаж. Иероним предлагает распределение символов, принятое у нас в настоящее время: Матфей — человек, Марк — лев, Лука — телец, Иоанн — орел[76]. Изъяснение символов в смысле указания на искупление Иисуса Христа, который вочеловечился (человек), покорил врагов (лев), принес себя в жертву за род человеческий (телец) и вознесся на небеса (орел), не достигает цели: оно не определяет, почему именно символ человека присвоен ев. Матфею, и не другому евангелисту, лев Марку и т. д. По мнению Блаж. Августина, в Евангелии Матфея идет речь о царском происхождении и достоинстве Христа (поклонение волхвов) — отсюда символ льва; в Евангелии Марка описываются деяния Христа как человека — отсюда человек; в Евангелии Луки священническое Его служение — отсюда телец; в Евангелии Иоанна возносится мысль превыше человеческой немощи — отсюда орел. Объяснение Блаж. Иеронима: в Евангелии Матфея родословие Христа, в Евангелии Марка голос льва, рыкающего в пустыне: глас вопиющего в пустыне… в Евангелии Луки речь о свящ.