Во всём виноват Гоголь

Георгий Евгеньевич Дзюба

ВО ВСЁМ ВИНОВАТ ГОГОЛЬ

О БЫТОПИСЦЕ УЕЗДНОГО ГОРОДА NN И ЕГО РОМАНЕ С ГОСПОДИНОМ ЧИЧИКОВЫМ

Давно хотел прочесть такую книгу, чтобы языком Гоголя да о наших днях. И вот у меня оказалась её рукопись. Трудно поверить, но с автором романа «Во всём виноват Гоголь» я, по сути, не знаком до сегодняшнего дня. С ним мы ни разу не встречались — ни в библиотеке, ни в издательстве, ни за баклажкой московского хлебного кваса с ватрушками, ни за жбанчиком липецкой липовой медовухи с чем-то посущественнее. Знаю его лишь по электронной переписке и фотографиям.

Так уж вышло-получилось, что наше заочное общение с Георгием Дзюбой состоялось в 2008 году «с помощью» Николая Васильевича Гоголя через публикации по гоголевской теме в газете «Литературная Россия», через полемику на её страницах, через параллельные поиски того Гоголя, которого каждый из нас представлял себе по-своему. И тогда мне эта история показалась не более чем эпизодом. Я продолжал и дальше заниматься этой темой, но и Дзюба, как теперь оказалось, не спешил выходить из-под тени великого писателя и своего земляка. И вот привезла-таки Птица-тройка его вместе с господином Чичиковым в наши дни, но уже не в бричке со сказочными конями, а в «мерседесе» или, скажем, в «Ладе Приоре».

К читателям они, конечно же, добирались каждый своей дорогой.

На страницах романа «Во всём виноват Гоголь» открывается некогда воспетый писателем губернский, а ныне уездный город NN. Или, как поэтично выразился сам автор, «безумный районный город NN», город со своими традициями, сложившимися манерами поведения его жителей и устоявшимися предпочтениями в житие его непревзойдённой элиты. Город, где независимо ни от каких усилий чиновников «…никогда и ничего существенно не менялось».

Наследник чичиковского лакея Петрушки — по-прежнему фанатичный любитель чтения. Он директор крупнейшего книжного магазина. Другой персонаж романа — потомок кучера Селифана. Он по обыкновению за рулём, состоит в бригадирах таксистов и так же бережно хранит и холит давнишние фамильные (или родовые) традиции и привычки по отношению к зелёному змию. Естественно, что на страницах книги присутствует и Чичиков: импозантный, деятельный, целеустремлённый, словом, достойный продолжатель неувядаемого дела своего прародителя Павла Ивановича Чичикова — «первопроходца»… «Он, — как замечает автор, — прагматичный реалист и социальный философ высокого летания…» или «…законопослушный законник, хотя и способен на всё что угодно».

Афанасий Петрович Бронькин — ещё один герой. Он человек маленький и чем-то напоминает Поприщина из известных «Записок сумасшедшего»: по-своему одарённый неудачник с завышенной самооценкой, но не без интеллекта, к которому присовокупляется ещё и завидный организаторский талант. Для него книги Гоголя — не более чем пособия по организации похода за славой, а «методика» работы Ивана Александровича Хлестакова и Павла Ивановича Чичикова — настольная инструкция по её завоеванию. Тем он был и приметен, что таил «…в себе такие оглушительные проекты, о которых люди пока ещё и не мечтали даже в самых крупных и закрытых акционерных обществах и в хитроумных банках». Эти господа-товарищи и есть главные действующие лица и исполнители.

В своё время М. Булгаков в «Похождениях Чичикова» описал, как смена названий (вместо вывески «гостиница» возник плакат «общежитие») произвела метаморфозы воровского НЭПа, когда «двинулась вся ватага на советскую русь и произошли в ней тогда изумительные происшествия».

В книге Георгия Дзюбы, которую я с интересом прочёл, персонажи Гоголя подобным образом возрождаются и благоденствуют сегодня. И заботы у них появляются такие же злободневные, вполне реальные, можно сказать меркантильные. Впрочем, в «высоких», в их понимании, смыслах они также, как и у Гоголя, иной раз не прочь пофилософствовать затейливо. Да и как без этого? Ведь судя по их мотивам и поступкам, в масштабах города NN и района воздвигнут свойский корпоративный мир, процветает кумовство и, как замечает автор: «Радуга общества гражданского поражает воображение!»

Во всём ли «виноват» Гоголь? Чего хотят люди, обрядившиеся в маски героев повестей, рассказов и пьес Николая Васильевича Гоголя, ради чего кипят их страсти, куда они устремлены?

Вглядимся.

Реанимированные Г. Дзюбой персонажи Гоголя активно участвуют в сегодняшних делах и преображают современную жизнь в соответствии со своими понятиями (чуть не написал «понятиями о чести и долге»). Но их цели стары как мир: власть и деньги под самыми невероятными предлогами, что возникают в их головах на каждом шагу и, кстати, ничуть не снижают доверия к абсурду происходящего. И всё потому, что к читателям все эти «чудеса расчудесные» приходят из глубин хорошо задуманного и современно одушевлённого текстом сюжета.

Вот, например, глава «Сухари», что на первый взгляд производит странное, даже сверх-«гоголевское» впечатление. Удивительная «безветренная» лирика в начале главы, поэзия тихого вечера, переходящая в философское осмысление сущности провинциальной чиновной жизни. За ней следуют не политика, не интриги, а нечто высшее, некий служебный экзистенциализм, своеобразная подмена душевного настроения человека в обыденной жизни ритуальностью служения начальству. Складывается впечатление, что жизнь остановилась на бездушном чёрно-белом фотоснимке. Поначалу меня даже удивляла избыточная детализация обрисовки того, как Афанасий Бронькин зарился на никчемные залежалые сухари из приёмной своего генерального директора. Позднее проявляется новая картина, когда первый план заполняется существом человечишки, готовым защищать свою мелочность и сквалыжность любой ценой. Вскоре его суть проявляется на страницах ещё глубже, когда сухари и другие мельчайшие детали «события» перевоплощаются в своеобразные ЧП вселенского масштаба, куда нанизывается целая гирлянда образчиков межличностных связей, что на первый взгляд даже умом непостижимо, но в этом городе вполне реально. В книге таких примеров множество. Пустячные мелочи постоянно вырастают в неправдоподобные химеры, а химеры затмевают собой саму жизнь. И тогда из «мух» произрастают «слоны», что ещё больше обостряет и повышает всеобщий абсурд никчемности существования и температуру корыстолюбивого кипения элиты.

Несомненно, читателю будет занимательно наблюдать, как провинциальные мазурики проворачивают свои очередные аферы. Несомненно, вы заметите и аллегории, протянувшиеся к нам из тех дней, когда сам Гоголь выступал гениальным экскурсоводом восхитительных залов виртуального Музея истории отечественной коррупции. И тогда приходит устойчивое убеждение, что мы и сегодня ни на секунду не забываем Н. В. Гоголя и изо всех сил стараемся подражать вышедшим из его «Шинели» литературным героям, устремившимся за своими кусками добычи.

Автор поступает смело и логично, используя гоголевские интонации как инструмент описания стяжательства, обмана и цинизма, изображённых в его романе с юмором и иронией, в духе традиций, заложенных Н. В. Гоголем ещё во времена создания им «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

Может быть, поэтому в книге Георгия Дзюбы немало мистики, навеянной Гоголем, однако называемой им в послесловии «фантастикой». Возможно, это действительно как раз и есть фантастический реализм. Здесь абсурд городской жизни нагнетается постепенно. Он, как и водится, с чертями, табакерками, тенями и призраками, что сопровождают цепную реакцию в среде реальных, но уже «мёртвых» для общества душ. Здесь и дела, и люди неизменно балансируют на грани вымысла и реальности. Хотя у меня как читателя происходящее вызывает совершенное доверие. Абсурд денежно-чиновных отношений за окном вполне сопрягается с помыслами и делами персонажей книги, которые с каждой новой страницей становятся ещё более алчными и бесовскими, как те вурдалаки и вии, которых нам когда-то открыл Николай Васильевич Гоголь.

А вслед за такими картинками, как гром среди ясного неба, раздаётся здоровый авторский смех и возникает неотвратимое желание наконец-то встретить нормального человека, однако остающегося пока ещё где-то за городской чертой NN, а следовательно, и за рамками повествования. Типичная гоголевская ситуация!

Почему же в этом городе жизнь до сих пор никак не налаживается, отчего в ней столько несуразиц, небылиц и прочих передряг? Автор пытается ответить и на этот вопрос, а многочисленные цитаты из произведений Н. В. Гоголя органично подкрепляют его строки о современности и побуждают к дальнейшим размышлениям о настоящем. Читатель убедится, что здесь совсем не азбучное возвращение к теме «Мертвых душ» или, скажем, «Петербургских повестей», а самостоятельное произведение, содержащее полезную пищу для ума.

Автор с Гоголем явно «на дружеской ноге», и его роман, на мой взгляд, в потоке современной прозы будет принят читателем, отмечен неординарностью замысла и оригинальным стилем (хотел было сказать «гоголевским» стилем, но это, разумеется, стиль Георгия Евгеньевича Дзюбы, к тому же вполне современный). «Красота классики — страшная сила!» — утверждает автор. В этом с ним можно согласиться. Он взялся за сложный материал и справился с ним, в чём я и приглашаю вас убедиться.

Александр ТИТОВ, писатель, с. Красное, Липецкая область

ВО ВСЁМ ВИНОВАТ ГОГОЛЬ

«В ворота гостиницы губернского города NN въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка…»

Н. В. Гоголь, «Мёртвые души»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава I

На биссектрисе красного угла

Почему эту светлицу называли красным уголком не знали даже навязанные учреждению начальником собеса ветераны труда. В дни городских празднеств их заводили в этот уголок, а потом и выводили из него с гвоздиками и именными открытками на долгую и вечную память от лица разнообразного руководства. Ветераны всегда в курсе всего: куда дрожжи завезли, где макароны дешевле, но сведений о происхождении красного слова и цвета там, где на самом деле никакого цвета не наблюдалось, не имели. Для персональных выговоров, «…переборок, распеканья, взбутетениванья и других должностных похлёбок…»[1] генеральный директор этого замечательного учреждения лишь иногда употреблял свой рабочий кабинет. Его предбанник, или приёмная, с неотразимой и мстительной секретаршей использовался только по чистым четвергам, когда здесь солировал обладатель прекрасного баса, он же начальник транспортного цеха учреждения, заслуженный соискатель мэрской поэтической премии «Сладоуст эпохи» Лучезарий Шляппа. Он зачитывал поступившие в адрес генерального директора озаряемого нами учреждения торжественные приветствия, горячие клятвы и безбрежные благодарности.

В красном же уголке, как правило, определялись и оглашались результаты измерения глубин дисциплинарных патологий и промахов действующего персонала, вручались именные обходные листы конченым неудачникам, а силами самодеятельного хора трудящихся под фонограмму-минусовку для несчастливцев исполнялось «Прощание славянки». По обыкновению на совещаниях, созываемых по какому-либо поводу или совершенно безо всякой на то причины, но обязательно в обеденный перерыв, здесь же проходили внезапные и циничные административно-методические тренинги, что устраивались исключительно по личному распоряжению совсем уже озверевшего от безнаказанности генерального директора этого многогранного учреждения Петра Октябриновича Мудрецова и с его непременным личным участием. В такие часы в уголке сильнее всего ценилась густая гласность, жгучее неодобрение коллективом погрешностей теперь уже бывших коллег, а также поголовное восхищение персонала умственными вывертами и придумками их странноватого вождя.

В этом чудном учреждении того самого невероятного районного центра, что однажды ещё в ранге губернского и по причине отсутствия иных писательских сюжетов умело очернял сам великий Гоголь, а именно в дивном городке NN, так было с давнишних времён. Не мы устанавливали эти порядки, и понятно, что не нам их и отменять. Такого же мнения придерживались простые горожане, интеллигенция, чиновники, и в этом все они не сильно ошибались, потому что, что бы они ни делали, здесь никогда и ничего существенно не менялось: ни в городе, ни в его учреждениях.

Трудно поверить, но придётся: даже при столь богатых традициях и крепких порядках в собственно красном уголке никто и никогда не краснел. Бледнели здесь тоже совершенно непримечательно и абсолютно невыразительно по причине отсутствия в красном уголке натурального дневного света. Рельефно-выразительные углы, вентили и задвижки под потолком, а также феерические тени от них, а ещё от коробов, труб и других неизбежных подвальных ценностей, позволяли администрации учреждения добиваться в красном уголке высокой корпоративной сплочённости и аккуратности даже в сложнейших передвижениях отлично вымуштрованного персонала. Генеральный директор считал это превеликим достижением в своей повседневной деятельности, хотя своей личной дезинтегрирующей роли в этом неоднозначном деле от своих закадычных друзей-подружек не скрывал и даже бахвалился этим, а по отношению к персоналу с каждым днём подличал всё больше и больше, особенно насчёт штрафов и премий. Впрочем, если сказать о помещении красного уголка ещё, то такими же тенями, трубами, паутиной и приличными коробами могли бы прихвастнуть покои и этажи минусовых уровней и в других недурных офисах пристойных городских округов этого региона, к чему заострять дальнейшее внимание наших немногочисленных читателей мы намерений не имеем.

Находясь в теперь уже известном вам красном уголке и не отрывая внимательных глаз от страниц книги, Афанасий Петрович в очередной раз потянулся за сдобным подрумяненным сухариком, но его пальцы сухаря не застали. Они продолжили намеченный ими маршрут и поначалу нашли лишь никчемный и бесполезно шуршащий кулёк от сдобных сухариков, затем им повстречался аляповатый китайский термос, а потом… А вот после аляповатого китайского термоса лучше бы они потом ничего и не находили. Сейчас Афанасий Петрович коротким взглядом убедился, что пальцами действительно обнаружилась гадкая и враждебная ему и его натруженным перстам пепельница в виде отчасти обгоревшей жестяной кофейной банки. И он невнятно чертыхнулся точно в сторону табуна табуреток, лавок и давно уже вышедшего по состоянию здоровья на заслуженную пенсию крепко засиженного директорского кресла, на которых в другую минуту могли бы сидеть влюблённые во все табаки Улупаевска, Ростова и Краснодара его коллеги. Чертыхнулся он некрепко лишь по той причине, что над красным уголком учреждения, как и над всем городом, в эту минуту висел глухой осенний вечер, что удваивал впечатление о себе серым, как солдатское одеяло, потолком. Сейчас даже самые внятные его чертыханья могли быть по достоинству оценёнными лишь бездомными собаками прославленного города NN. Перед ними, как и пред остальным народонаселением города, Бронькин никогда не заигрывал. Он никогда не опускался до уровня пустой болтовни даже в самые неудачные вечера и ночи с четверга по воскресенье за весь период своей трудовой гражданской биографии. В другие дни и ночи недели у него имелись другие и тоже нешуточные дела.

Лично Афанасий Петрович ни разу не курил, а незначительные свои вредные привычки без крайней на то необходимости никогда не выпячивал. В его душе, постоянно ищущей в булке жизни изюм или курагу, глубоко скрывались только мелкие и слегка вредные наклонности и влечения, а также давным-давно укоренившееся предрасположение и даже какая-то страсть к их материальному олицетворению. Впрочем, о таких мелях и глубинах в его душе не знали даже те сотрудники, что консолидированно ему презирали табачный дым или, по крайней мере, признавали лишь новомодные кальяны. Афанасий Петрович строго содержал свои недочёты и вредности в секрете даже от самого себя. Арабески своих тайных влечений, пристрастий и предрасположенностей он терпеливо и бережно укрывал в глубине своей бранной души и беспрестанно мудрствовал о путях их преобразования в громогласную славу с приятной рыночной ценой. Словом, путей и троп, усыпанных рублями и долларами, в теории он нащупал уже немало, но удобных случаев для запуска этих проектов на недосягаемые высоты под руку что-то не попадалось.

— Итак, сухари кончились, — глубоко задумался Афанасий Петрович, не отрывая спины от батареи отопления. — Но гоголевский Иван Фёдорович Шпонька и без них когда-то отменно управлял взводом и был образцовым подпоручиком, так как сам «…ротный командир всегда ставил его в пример». За пятнадцать лет службы в полку Шпонька выработал привычку позволять себе рюмку водки перед обедом и ужином. А в то время, когда его сослуживцы колесили «…по мелким помещикам, он, сидя на своей квартире, упражнялся в занятиях, сродных одной кроткой и доброй душе: то чистил пуговицы, то читал гадательную книгу, то ставил мышеловки по углам своей комнаты, то, наконец, скинувши мундир, лежал на постели».

— Любопытно, — и даже несколько громче, чем чертыхнулся до того, произнёс себе Афанасий Петрович слово «любопытно» ещё раз и сам себе крякнул. — Шпонькин полк, хоть и дислоцировался по деревням, но ни в чём «…не уступал иным и кавалерийским» полкам?.. Здесь, — с удовлетворением обнаружил он, — офицеры хоть и выпивали крепко, зато хорошо умели танцевать мазурку и «…таскать жидов за пейсики не хуже гусаров». «Чтобы ещё более показать читателям образованность П*** пехотного полка…», Гоголь сообщал читателям даже о двух весьма авторитетных офицерах, которые могли совершенно свободно проиграть в карты «…мундир, фуражку, шинель, темляк и даже исподнее платье, что не везде и между кавалеристами можно сыскать».

— Эх, жила ж тогда окопов да траншей элита! — почти стихами продекламировал здравницу пехоте движимый чувством белоснежной зависти Афанасий Петрович. Затем он потянулся, встряхнул ранней сединою, не глядя вскочил в любимые туфли и тщательно промерил ступнёй к ступне красный уголок точно по биссектрисе наискосок, а потом даже показал стенам и потолку необычайные аллюры и углы руками, примерно напоминающие корпоративную производственную гимнастику.

Со стен красного уголка за его действиями внимательно наблюдали портреты выдающихся местных начальников, отдельных настоящих, будущих и бывших руководителей государства и даже кой-каких глав соседних держав и перспективных кандидатов в губернаторы краёв и областей из ранее мудро расширенного, а теперь уже умело укороченного кремлёвского резерва. Внимательному созерцателю в эту минуту могло бы даже показаться, что прыть Афанасия Петровича особенно сильно восхитила того главу, чья душа уже давным-давно унеслась, а судя по его конечной должности, и перенеслась в мир райских блаженств иль прелестей оффшорного рая. Однако созерцателей, как сторонних, так и местных, в эту минуту здесь не наблюдалось по причине надвигающейся ночи, а лично Афанасию Петровичу на этот счёт не показалось ничего. А потому, покончив с физкультурой, он принялся зорче изучать портрет усопшего.

— А ведь могли бы его снять, — пораскинул умом Афанасий Петрович, — да перевелись все наши буйные и отчаянные в другие учреждения города… Он долго стоял, смотрел и размышлял, пока его не осенило, что надутый господин в багете — земляк бывшего тестя нынешнего градоначальника. — Тем более — тесть бывший, а земляк хоть и крупный, но помер, можно было всё равно его снять с гвоздя. В торжественной обстановке, например, на совещании и хотя бы посмертно, — повторно пораскинул умом вокруг портрета Афанасий Петрович и окончательно потерял интерес ко всем настенным доказательствам вялотекущей по городским улицам эпохи.

Афанасий Петрович вновь придвинулся к батарее центрального отопления так тесно, словно и не отвлекался от неё, снова скинул обожаемые им туфли, а уже в дополнение к этому достал из потёртой командирской сумки истрёпанную тетрадь, ворох листов в клеточку и разложил всё это перед собой. В который уже раз скользнул взглядом по мониторам камер видеонаблюдения. В который уже раз убедился: те, по которым он скользнул, мыслят правильно, и теперь уже поскользил по страницам…

— Ну что ж, манеры кавалерийского полка, прибывшего на постой в городок Б., повесть «Коляска», Гоголь, — с удовольствием углубился он в рукопись. Бригадный генерал и его соратники: полковник с султаном в шляпе, толстый майор, тоненькие подпоручики и сидящий у них на руках прапорщик на Афанасия Петровича выгодного впечатления не произвели. Далее он отыскал свою выписку даже из первейшей редакции повести, где говорится, что с той поры «…как стал в уездном городке кавалерийский полк, всё переменилось: запестрели улицы, оживились; одним словом, всё приняло другой вид. Через улицу брёл уже не петух, но офицер в треугольной шляпе с перьями шёл на квартиру к другому поговорить о производстве, об отличнейшем табаке». Уравнение петуха с офицером и близость к ним глагола «брести», в отличие от мировой лингвистической мысли, сохранило Афанасия Петровича в полном равнодушии. Рассказ о специалистах этого подразделения по игре в вист, разыгрывающих полковые дрожки в качестве главного приза, — тоже. А вот Пифагор Пифагорович Чертокуцкий, что когда-то состоял одним из самых «…значительных и видных офицеров…», а ныне считался одним из «…главных аристократов Б… уезда…» и первым кандидатом на избрание предводителем дворянства, вызвал у Афанасия Петровича сердечное волнение. Чертокуцкому, правда, пристало оставить службу: «…то ли дал кому-то оплеуху, или ему дали её». Но былые офицерские успехи Чертокуцкого надёжно хранились не только на страницах повести, но и в памяти «…девиц Тамбовской и Симбирской губернии», что свидетельствовало о его полных способностях.

Ко всему этому, само человечье и дворянское изящество Пифагора Пифагоровича сильно впечатляло. Его речь и блеск, а также приличие, ловкость и поэтичность по неясной для Афанасия Петровича причине что-то слегка царапнуло в самих дебрях его души, хотя могло бы его душу в этом месте как раз и умаслить или размягчить хотя бы…

— Надо же, — принялся копаться уже в царапнутой душе Афанасий Петрович, — отслужил, так ведь ещё и в исполком двинет!? Такой простой?.. вразумительный!.. и показательный уже после отставки номер! — призадумался он и принялся искать другие виды и рода войск, чтобы ещё сильнее вооружиться поучительными жизненными фактами.

Воспользовавшись философскими раздумьями Афанасия Петровича над будущностями отставных офицеров и выисками давнишних столбовых дорог их дальнейшей статской карьеры, для справки известим наиболее любопытных читателей о том, что в освещаемом человеческими судьбами и полковыми нравами красном уголке персонал учреждения в дневное время обыкновенно поедал домашние обеды. По такой причине все воспоминания и размышления персонала учреждения в этом уголке традиционно, неизменно и, как правило, сводились к прикладной арифметике. По таблицам калорийности продуктов некогда моднейшей столичной диеты, что наконец-то докатилась и до уездного города NN, сотрудники беспрерывно считали всё и вся, а копейку каждую, как и калорию, остроглазо держали на грифелях разноцветных карандашей. Считали хлеб и самсу, пряники и пахлаву, колбасу ливерную и кильки, как в томатном соусе, так и совсем без соуса, а только в соку. Учитывали даже икру кабачковую, молоко кислое и даже такое что-то, что приносили в пол-литровых банках с собой из дому, бог знает с какими энергетическими возможностями, и что разглядеть даже чрезвычайно проницательной директорской доносчице Феньке Ляминович не существовало решительно никакой возможности. Фенька, или, как она сама себя почитала, Фелиция, всё это могла лишь старательно понюхать. Могла она ещё сделать из вынюханного продукта больше ни на чём не основанные выводы и представить своё субъективное заключение из ощущений генеральному директору. Думается, что после такого сообщения нашим читателям предельно прояснилось, что в красном уголке гастрономические ароматы присутствовали всегда, включая и неторопливо описываемые нами часы с ясными перспективами только в том, что трудовая смена у Афанасия Петровича завершится лишь утром.

Можете себе представить, что даже в этом замечательном многополярном букете вкусностей чуткий нос Афанасия Петровича точно пристрелялся и изворотливо изобличил из числа прочих запахов волнующие флюиды сдобных сухариков. То есть одноимённых сдобных флюидов в диапазоне его обоняния по красному уголку порхало множество, а собственно сухарей ни на зуб, ни на ощупь не ощущалось. И казалось, что это очень сильно удручало не только Афанасия Петровича, но даже и висящих на стене выдающихся местных начальников, отдельных бывших, настоящих и будущих руководителей нашего государства, кой-каких глав смежных держав и людей из скукожившегося кадрового резерва…

Глава II

Ничего подозрительного вокруг

Вечер катился в ночь. На огромной резной дубовой кровати размашисто и обессиленно валялся «…немного суровый на взгляд с очень крупными губами и носом» джентльмен в тёплых голубых кальсонах с начёсом и в просторном подержанном халате. В халате, далеко не из последней коллекции чрезвычайно популярной в городе NN сети магазинов секонд-хенда, однако всем видом своим указывающем на то, что достался он этому джентльмену, несомненно, по чрезвычайно крепкой дружбе с начальствующими особами одного из центральных прилавков. Сегодня джентльмен вполне удачно довершил неофициальные переговоры с невероятно влиятельным экономистом из администрации края господином Иваном Ивановичем Хитрогрызовым и прискакавшими из центров продажными таможенниками. После чего джентльмен с откровенным удовольствием чего-то крепкого крепко выпил с ними, затем они вместе крепко выпили ещё чего-то, но уже другого, а потом, конечно, выпили они и водки. И всё у джентльмена складывалось в этот день будто бы так, чтобы радоваться красоте жизни. Но красота и радость в его жизнь не приходили. Не появились они у него и в спальне, когда к выпитой с Иваном Ивановичем и успешно перекупленными у конкурентов таможенниками крепкой казённой водке дома он добавил ещё дважды по стольку виски, но уже собственной закваски, и хорошенько закусил всё это привычной для себя едой. А именно: салом и чесноком, солёными огурчиками, замаринованным лучком, квашеной капустой, а в конце ещё и мочёными яблоками. Потом джентльмен о чём-то крепко задумался и один раз даже сыграл сам с собою в шахматы, назначив в свою армию канапе с моцареллой, томатами черри и базиликом, а команду своего врага учредил в виде рулетиков из сёмги с кетовой икрой, балыком, угрём и другой такой же никчемной дребеденью. Здесь у джентльмена получилась абсолютная ничья, поэтому мат он провозгласил лишь на словах, а затем от злобы на ускользнувшую от него викторию жестоко искусал основных начальников противостоящего войска и по всему виду совершенно расклеился. Потом он попытался приманить к себе сыром, рыбой и даже базиликом своего хитрого, но не вполне верного друга — пуделя по имени Плюшка. Но Плюшка столовался здесь уже не первый год, неплохо ориентировался в опасностях своего существования у джентльмена, а потому на контакт не пошёл. Он затравленно забился под платяной шкаф, откуда также неодушевленно, как и сам Плюшка, немигающе торчал бок небольшого ларчика «…красного дерева, с штучными выкладками из карельской берёзы».

— Все против меня, — решил джентльмен и привычно запустил в Плюшку сначала подушку, затем горсть мелких помидоров, а потом и ботинок… После этого он ещё раз пошарил по кровати рукой, зацепил какие-то бесполезные для воспитания своего не вполне верного друга дамские кружева, а уже под ними с удовлетворением нащупал плойку для укладки волос, которую тут же ловко и без всякого замаха тоже запустил в собаку. Но на этот раз в Плюшку он сильно промазал и попал точно в великолепную девушку Айгуль, что именно в эту минуту выросла в дверном проёме вместе с жасминами, которые с её пришествием «…понеслись по всей комнате».

Айгуль не сразу прониклась драматизмом происходящих событий, ибо искренне обрадовалась тому, что её любимая плойка, пропавшая днём ранее, наконец-то нашлась…

Надо сказать, что Айгуль Ахдамова на самом деле являлась собой двадцатисемилетней красавицей из восточного города Целинограда и здесь находилась по делу, ибо состояла на службе в широкопрофильном книготорговом заведении, принадлежащем этому рассерженному мужчине, распространяющему по спальной комнате стабильный запах обычного чеснока, маринованного лука, сивухи и не пойми чего ещё. К необъяснимому духу, сопровождающему её хозяина по жизни везде и всюду, она уже давно принюхалась и привыкла, а вот чесночный запах Айгуль признавала только в плове, а потому сейчас она мелко наморщила носик, но от этого стала ещё краше. Чаще всего в столь поздние вечерние часы Айгуль бродила по лабиринтам квартиры своего шефа в откровенном дезабилье, но сегодня и она была не совсем такой, какой привык её видеть хозяин. Сегодня она сама себе постановила поиграть с шефом в ванильку, а потому нацепила на себя огромные тёмные очки, маечку «I love London» в облипку, прозрачную капроновую юбчонку в ромашках и цветные балетки. Больше она сегодня на себя ничего не нацепляла, но и это казалось неприличным множеством неподдающихся исчислению нарядов.

В тонкую ванильную сигаретку, что взросленькая девочка-ванилька Айгуль картинно держала сомкнутыми пальчиками, как раз и угодила так нежданно-негаданно нашедшаяся плойка, что, впрочем, ощутимого вреда им не нанесла, а потому Айгуль в целом оставалась такой же по-ангельски милой и приветливой, какой её и привык знать Пётр Октябринович Мудрецов. Хотя заметим, что для соблюдения своей служебно-протокольной недоступности всего лишь минутку спустя Айгулька кокетливо прикинулась обиженной таким отношением к её любимой плойке даже несколько более обычного, но это её сделало ещё привлекательнее и прелестнее, чем написано тремя строками ранее.

Надо сказать, что непредсказуемые повороты событий в спальне у господина П. О. Мудрецова и до сего дня случались не раз, к чему Айгуль уже успела в целом порядочно приспособиться. Вместе с тем сейчас глаза Петра Октябриновича Айгульке всё же показались необыкновенно бессмысленными. Привиделось, что сейчас её шеф лежал в полном безразличии ко всему, утратив интерес ко всякой, возможно даже и к интимной жизни, что её тотчас немало озадачило. Более того, сейчас Мудрецов глянул на неё так зло и неприветливо, как смотрит самый отъявленный двоечник на самую нелюбимую учительницу самого туманного и малопонятного ему школьного предмета. Словом, полный неадекват в его взгляде Айгуль тонко подцепила своим прекрасным взором и с тревогой принялась оглядываться вокруг, но ничего подозрительного вокруг своего хозяина она не нашла. А тот продолжал ещё более отчётливо грустнеть и неприлично высказываться матерными формулировками по широкому кругу вопросов. Плюшка сначала внимательно слушал хозяина и кивал головой, а затем высунул морду из-под шкафа и принялся скулить, как бы всецело соглашаясь с точкой зрения шефа на сложившуюся в спальной комнате ситуацию.

— И хорошо ещё, что я сегодня не надела школьный передник, пионерский галстук и не нацепила газовые бантики, — подумала Ахдамова и теперь уже без кокетства опасливо прошептала: — Что случилось, Петушок? Где был, милый?

— Где-где, — раздражённо повторил Мудрецов, добавив сюда точно в рифму нецензурный адрес своего пребывания, и замолчал. И надо сказать, что если бы Мудрецов не замолчал, то нашёл бы для этого эпизода слова и похлеще, зато посыпались бы они из него, как из рога изобилия. Так уж он был устроен, этот господин Мудрецов. По прямому долгу службы ему приходилось выпивать нередко, однако в трезвом и в полутрезвом состоянии, как сейчас, господин Мудрецов всегда был больше молчаливым товарищем, чем разговорчивым, почему в городе NN и заслуженно считался умным человеком. Он всегда слыл здесь также и непростым человеком, поскольку имел «…благородное побуждение к просвещению, то есть к чтению книг, содержанием которых не затруднялся». Петру Октябриновичу и правда было совершенно безразлично, изюминки ли это моднейшего нового реализма, научно-популярная фантастика в виде министерской программы развития Дальнего или Ближнего Востока в двух томах или учебник начертательной геометрии. Большущей душевной отрадой для господина Мудрецова в такие часы знакомства с очередным источником знаний было расслабленно валяться на кровати и чтобы книжонку ему читала шустрая девчонка с умопомрачительной фигуркой, смазливым, пусть даже и без признаков печати интеллекта, личиком и задатками театральной актриски. И надо сказать, что всем этим сведённым воедино редкостным особенностям девичьего таланта в полной мере соответствовала Айгуль Ахдамова. За фигуру, дикцию и душевную драматургию Мудрецов Айгульку практически боготворил. Обычно её художественное чтение, сопровождаемое всякими танцевальными штучками, кошачьими выкрутасами с зонтиками, пломбиром, вареньем и морковками, пантомимической демонстрацией косинусов и весёлых мышек-норушек или Василисы Прекрасной на уроке физкультуры порой так улыбало и заводило Мудрецова, что он требовал от неё перечитывать полюбившийся, хоть уже и прочтённый абзац снова и снова.

Нередко, но по большей части в конце прочтённого параграфа или главы, Айгуль решительно и беспощадно сдёргивала с себя и разбрасывала по комнате всякие шляпки, ленточки, колготки или подвязки, словом, всё, что в те минуты на ней висело, и устраивала для него ещё и прочий концерт. При удачно подвернувшемся ей тексте, то есть время от времени, хотя и ежедневно, она яростно отбивалась от мнимого нападения на неё какого-нибудь монстра или маньяка. Либо наоборот, она совсем не отбивалась от монстра или маньяка, а понарошку обречённо и обессиленно рюмсала, подвывала и драматически царапала подушку, будто бы сдаваясь на милость этому неукротимому насильнику и грубому правонарушителю, одержавшему над ней победу.

И тогда Мудрецов участливо и огорчённо хватался обеими руками за свою голову или успокоительно поглаживал ими свою хитрющую, как Плюшка, актриску или вообще не за себя или Айгуль хватался-гладился он, чтобы утешить или выручить девушку, а хватался он за фотоаппарат. И надо сказать, что снимки у Петра Октябриновича Мудрецова всегда получались весьма приличными. И будь он хоть бы чуть более предприимчив и расчетлив — все клюквенные журналы краевого центра стояли бы давно у его персонального подъезда в бесконечной очереди за чрезвычайно смотрибельным и качественным материалом, а сам Мудрецов точно получил бы уже какую-то большую гламурную премию от культуры и широкое общественное признание. Да и Айгуль давно бы уже и точно взошла бы из его спальной комнаты на региональный небосклон в образе звезды главной величины прилегающей местности, официального лица или тела какой-нибудь заметной городской партии, а то и универмага первой шеренги.

Но сегодня что-то было не так…

Глава III

В искрах трудового порыва

— Читай мне всё это сейчас же и немедленно, — наконец очнулся Мудрецов и бросил Ахдамовой несколько словно изжёванных коровой машинописных листков, а вдогонку как-то уж совсем скорбно склонил голову и застыл перед ней, словно перед самой ближней роднёй ещё не остывшего покойника.

— Читать с выраженьицем, Пётр Октябринович, читать как всегда?

— Читай! Как попало читай, — почти взревел Мудрецов, на что Айгуль, внешне послушно и кротко, захлопала ресницами, но её глаза предательски засияли привычными для них в такие минуты искрами трудового порыва.

— Павел Иванович Чичиков — самый яркий человек и герой поэмы Н. Гоголя «Мёртвые души», о котором в сознании нашего любимого города NN безнаказанно и нагло насаждается вредоносное представление, — принялась девушка за вязь незнакомых ей фактов. — Сочиняя скверное мнение о П. И. Чичикове и его боевых друзьях, а также извращённо дискредитируя подлинных благодетелей нашего города с употреблением их имён в нарицательном состоянии, безответственные должностные и другие понаехавшие сюда лица липко клеят маякам классики и городского бизнеса форменную чернуху. К выборам они вспомнили о том, что из-под палки слышали в школе, и иносказательно принялись нести такую хрень, что просто закачаешься, — глубоко вздохнула Айгуль. — Вы, наверное, думаете, что я защищаю калифорнийских серых китов нашего райбизнеса Евстрата Акакиевича Мстюкина и Деню Гробороя? Нет, нет и ещё раз нет! Да, я ограждаю, но не потому, что их семьи живут за пределами выжившей из ума Европы. Я отвергаю претензии всех дрессированных политиков и районных PR-технологов также и от флагманов среднего предпринимательства в лице С. К. Хвата-Залепухина и А. С. Центнера, а также от капитанов мелкой розницы вроде Навроди Вилена Кузьмича, Аглавяна Сержика (Боулинга), Эдика Хайгуллина-мл. и других тт., и не потому, что они безгрешны. Грешны, так как в наш бюджет они дают не сто, как хотелось бы нам — избирателям, а лишь пятьдесят девять и восемьдесят шесть сотых процента средств от общих поступлений в казну. Коню понятно, что эти люди — классики своего дела, но зачем же их втыкать в параллели героям литературной классики?..

— Смотри какая зараза! Нет, ну ты посмотри какая инфекция? Десять процентов в районном общаке — мои кровные! А он даже фамилии моей не употребил, — театрально заколотил ногами по матрацу Мудрецов, изображая бессильную злобу. — Читай дальше! Читай!

— Читатель и сам разберётся, — с опаской продолжила декламировать Айгуль, — чем дышит, к примеру, Михаил Семёнович Собакевич, и знает его простым, молчаливым и кушающим осётра мужем. М. С. Собакевич никогда и никого не выдаёт, не продаёт и своих не сдаёт. С кем бы он ни имел дело — лишнего никогда не скажет. Разве плох такой специалист для райспецслужб и полиции? Помещик Манилов тоже мужик нормальный: обходителен и нежен в общении и в делах. Он даже выглядит симпатично так, что не хуже артиста Моисеева из «голубых огоньков» и таких же концертов. О таких манерах руководителя давно плачет наш районный ДК, который нынче на родной речи не умеет даже прилично выматериться и беспрестанно чешет только на языках Памира, Тянь-Шаня и Копетдага. Да и начальник культуры нашего города недавно по телевизору, как вы помните, залепил по прямой линии из лектория выходного дня в детской комнате полиции о том, что по вечерам ВИА «Эйнштейн» слушает да теорию относительности товарища Раммштайна изучает. Ха-ха-ха…

Помещик Пётр Петрович Петух? Патриот и фанат отечественной кухни! Наш общепит с ним никогда и рядом не валялся. Его тёзка, а в другой редакции поэмы уже не тёзка, а Семён Семёнович, только Хлобуев, постоянно кается за свои промашка, а в сохранившейся части тома № 2 «Мёртвых душ» напоследок готов послужить даже обществу. Помещик Ноздрёв всегда находчив и зверски общителен, а в натиске просто незаменим для любого отдела не только пропаганды, но и агитации. У самого Плюшкина Н. В. Гоголь заметил что-то такое доброе (когда Степан тепло родную школу и своих одноклассников-ру вспомнил вдруг), а это уже на грани человека не только материально ответственного, но и человечного! Такие люди нам всегда тоже нужны позарез. Так что думайте, господа хорошие, с кем сравниваете наших акул бизнеса! На себя лучше полюбуйтесь! У героев Н. В. Гоголя из поэмы «мёртвых», а вспомнил я здесь лишь отдельных и только для усиления аргументации их плюсов, таких качеств завались. Своими неумелыми сравнениями наших людей с героями классики вы ещё больше укрепляете авторитет классиков нашего бизнеса!

— Вот гад, о моём авторитете даже не гавкнул. «Лысый бес начхай тебе в кашу!» — зло прошипел Мудрецов. — «Всё пошло к чёрту!» (Здесь Плюшка с нескрываемой тоской в глазах снова задрал голову вверх, но на этот раз промолчал, так как шипеть ещё не научился).

Айгуль всегда казалось, что Мудрецова вывести из равновесия умела только она. «Казалось, и с виду он принадлежал к числу тех людей, которые не ломали никогда головы над пустяками и которых вся жизнь катилась по маслу». Сейчас всё куда-то катилось без всякой смазки: — Да кто же этот писец хренов, Пётр Октябринович, кто? — беспокойно прошептала девушка и с силой запустила одну из балеток во внешне равнодушного к хозяйским тревогам Плюшку.

— Кто-кто, конь Бронькин из моего книжного гастронома в пальто! Читай!..

— А я тебе, Петрушенька, давно говорила, что Бронькина надо сокращать. У него взгляд садиста-маньяка, сексуального извращенца и клептомана конченого.

— Чи-тай сказал! Потом мне про эти слова всё расскажешь…

— Чита-а-ю…

— Администрация заявляет людям, что в городе «много чичиковых развелось»? Вы только послушайте! У Павла Ивановича товарища Чичикова мозгов во сто крат больше, чем у всей этой администрации! — продолжила чтение девушка. — П. И. Чичиков отнюдь не глупый, если не заявить умный! Он наш! Сегодня он мог бы вознестись в ранг топ-менеджера либо удачливого брокера, чтобы блестяще распоряжаться ценными бумагами трудящихся и их доверием. Из него получился бы превосходного уровня маркетолог. Он прагматичный реалист и социальный философ высокого летания. На таможне тов. Чичиков П. И. проявил способности удивительные, определяя по фактуре, «…сколько в какой штуке аршин сукна или иной материи», а, взяв в руку свёрток, способен был установить, сколько там фунтов. Его бы в аудит или на рубежи наши районные, сами подумайте кем? Хоть сейчас туда его, хоть сегодня! — Айгуль оглянулась по сторонам, будто бы выискивая, кого бы ещё отпустить на таможню или в аудит, но, похоже, так никого в спальной и не нашла и продолжила: — Павел Иванович мог бы стать даже начальником военного гарнизона. Он всегда лихо взбегал на крыльцо, вскакивал со стула или садился в коляску «…с быстротой и ловкостью почти военного человека», где и располагался «…точь-в-точь как отставной гусарский полковник». Он прекрасно знал пороки и достижения военной организации государства и потому справедливо указывал т. Ноздрёву, например, что оскорбляющими благопристойность речами можно щеголять лишь в казармах. А в экстремальной ситуации мысленно и от души он умело ругал того же Ноздрёва не хуже опытного капитана или генерала. Чичиков терпеливо разъяснял помещику Андрею Ивановичу Тентетникову профессиональные привычки генералов обращаться на «ты». А с каким уважением он относился к генералам! «Счёл долгом представиться вашему превосходительству, — так начал он свою речь к генералу Александру Дмитриевичу Бетрищеву. — Питая уважение к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счёл долгом представиться лично вашему превосходительству». Согласитесь, приятная оценка для любого нашего генерала даже сегодня.

Уместно вспоминаю повесть писателя Гоголя «Портрет», где у художника Чарткова «…гвардейский поручик требовал непременно, чтобы в глазах был Марс». Чем хуже гвардейца этого П. П. Чичиков? Вспомним барышень, которые обоснованно замечали в Чичикове «…величественное выражение в лице, что-то даже марсовское и военное, что, как известно, очень нравится женщинам». Павел Иванович адресовал им такие слова, какие отпускают лишь «…всякие ловкие военные люди», а на вечеринках ощущал себя «…совершенно чем-то вроде молодого человека, чуть-чуть не гусаром».

Сейчас Айгуль снова подумала о своей работе, о начальнике и о том, что нужно бы ей как-то изловчиться и дать ему «…как будто нехотя поцеловать себя». Авось повеселеет? И тут она принялась точно в такт чтению, будто бы непроизвольно, покачивать бёдрами и тихо задирать ближе к шее британскую майку чтобы вроде как невзначай почесаться…

— Я же сказал тебе без выражения и как попало читать, — заметив такие хитрости, ещё грубее рявкнул на неё Пётр Октябринович Мудрецов, и девушка скоропостижно застопорила бёдра…

— Заметим, что в ряду подобного рода достоинств у т. Чичикова П. П. имелся и другой метод обаяния женщин, а именно «…с мягким выраженьем в улыбке деликатного штатского человека», — недовольно продолжила чтение Ахдамова, принявшись назло своему шефу размашисто шевелить бюстом в такт вылетающим из неё словам, как это делают опытные баскетбольные фанатки. — Следует признать, что российские бабы, не в упрёк будет сказано нашим читательницам, ранее всегда отличались традиционным неравнодушием к офицерам. И они отлично понимали, что «…похищенье губернаторской дочки более дело гусарское, нежели гражданское». Что 126 статьи Уголовного кодекса РФ по существу похищения человека со стороны Чичикова тогда быть не могло, и пишу я вам так потому, что эту статейку неплохо осмыслил. И потому что Чичиков — законопослушный законник, хотя и способен он на всё что угодно. И кто знает, что бы он там ещё полезное для истории отмочил во втором томе «Мёртвых душ»? Ведь даже при обсуждении его визита к Настасье Петровне Коробочке воображение дам находило в Павле Ивановиче образ смелого, мужественного и очень решительного богатыря вроде Ринальда Ринальдина, который «…скандальозу наделал ужасного», и это при всей его ангельской воспитанности и чертовском терпении.

Тем не менее, рискну сделать замечание даже Павлу Ивановичу. Возможно, П. И. Чичикову следовало было бы плотнее заниматься женским полом в период командировок в зону российского Нечерноземья и смелее комбинировать в практике общения с ним. Ведь не случайно, что во время ДТП с участием экипажей Чичикова и губернаторской семьи в его действиях выявилась нерешительность по отношению к номенклатурной девушке комсомольского возраста. И ясно, что на этом поприще Павел Иванович был не близок к уровню знакомых нам по первому тому поэмы штабс-капитана Шамшарёва и лучшего друга господина Ноздрёва поручика Кувшинникова. Не сказать этого было бы лицемерием с моей стороны. Добавим П. И. Чичикову и снова в плюс, что если в первом томе «Мёртвых душ» он опасался играть с т. Ноздрёвым даже в шашки, то в испепелённой писателем Гоголем рукописи второго тома, по воспоминаниям его современника господина Арнольди Льва Ивановича, он показал себя гроссмейстером даже в шахматах. Вот так-то, господа-товарищи!

Вы окрысились на наших бизнесменов продажной журналистикой и глупо пишете Чичикова с маленькой буквы и во множественном числе, — здесь Айгуль натолкнулась совсем уж на ледовитые удары пера «маньяка и клептомана». — Так получите взамен классику жизни! Уже через месяц после выхода поэмы «Мёртвые души» «С.-Петербургские Ведомости» сообщали, что П. И. Чичиков — «…человек с сильною натурою, сжатою в одно чувство, порождённое в нём общественными нуждами, взлелеянное по недостатку высшей образованности; чувство почти животное, но которому он подчинил всё прочее человеческое: и дружбу, и любовь, и благодарность, но в угодность которому, как средство для достижения цели, сохранил приличие, лицемерное благонравие, все добродетели Тартюфа…» Что ему «…до такой степени знакомы все правила приличия и он так хорошо их выполняет, что каждый хозяин дома с радостью пригласит его к себе на обед или преферанс; мать семейства охотно отдаст ему руку дочери». Что у него «…сильный характер, и автор недаром назвал его героем, а похождения его поэмою». Критики и писатели метко обнаружили в П. И. Чичикове даже идеальное равновесие достоинств и недостатков и возвели его в ранг «рыцаря» и «символа».

Заметим только для наших читателей, что здесь, очевидно, в целях достижения краткости, автор оды о Чичикове после упоминания Тартюфа упустил концовку предложения, где говорится об удали плутовства. Кое-где из текста, видимо, от чрезмерной поспешности, словосочетания «рыцарь наживы» или «символ мануфактурного канальства» получились укороченными. Конечно, о таких небрежностях в цитатах Ахдамова и Мудрецов и слыхом не слыхивали.

Тем не менее, по щекам Айгуль безудержно потекла косметика, ибо некий Д. С. Мережковский сыпал совсем уж незнакомыми ей словами, утверждая, что Чичиков позитивист и чуть ли даже не социалист. Далее сообщалось, что Павел Чичиков рассудителен и умён, обладает вкрадчивыми манерами и любезнейшим обращением. Подчёркивалось, что Чичиков детально и настойчиво оттачивал перед зеркалом свою мимику. Что он «…привык ни в чём не отступать от гражданских законов…» и, по словам некого С. И. Машинского, в фактических сделках был всегда на высоте. Что даже Н. В. Гоголь считал, что у него никогда «…не было привязанности собственно к деньгам для денег; им не владели скряжничество и скупость», а в его мечтательной и тонкой душе виднелась лишь «..жизнь во всех удовольствиях». А господин С. П. Шевырёв из «Москвитянина» за 1842 год дошёл до того, что обнаружил в П. И. Чичикове и гениальную бойкость, и удаль, и фантазию, и иронию, и даже то, что Павел Иванович «…поэт своего дела…» и «…настоящий герой нашего времени…» «Самопожертвование мошенничества, — читала дальше Айгуль, напряжённо думая о том, что её Мудрецов совсем уж свихнулся, — доведено в нём до крайней степени: он закалён в него, как Ахилл в своё бессмертие, и потому, как он, бесстрашен и удал».

— Конечно, как и все наши современные олигархи, П. И. Чичиков не без греха, — прочтя это, девушка внимательно осмотрела Петрушку, видимо, согласившись с этим тезисом, и продолжила: — Когда помещик Ноздрёв с вишнёвым чубуком наперевес подобно «…подступившего под крепость отчаянного, потерявшегося поручика» бросился на Павла Ивановича, крепость «…чувствовала такой страх, что душа её спряталась в самые пятки». Ну и что это за грех, если Ноздрёв тогда уже не контролировал себя и находился в состоянии патологического аффекта?

Только полные глупцы упрекают нашего героя задокументированной Гоголем ухмылкой. Да, она состоялась. Заметив, что у Плюшкина умерших крестьян обнаружилось «…сто двадцать с лишком. Чичиков улыбнулся при виде такой многочисленности» и якобы обрадовался, что «…люди мрут как мухи». Сообщаем сентиментальным тюфякам, деградировавшим от мыльных опер и сериалов: эта ехидная усмешка через века адресована никчемному здравоохранению города NN. Под никчемным руководством нашего никчемного градоначальника оно заканчивает свой срок коньячно-конфетных терапевтов, долларовых уколов, осетровых больничных и бесстыжих аптечных махинаций. Скоро оно будет мотать другой срок, но уже и в другом месте. И не спасут его ни предвыборный трёп об успехах администрации, ни бесконечные новости из телевизора, где ваш толстый мэр изо дня в день квасит в серебряной кастрюле капусту и делит со своей очередной женой для ужина последний чебурек и плавленый сырок «Дружба»!

Мы знаем, почему продажные журналисты бросают вызов нашему бизнесу. Они боятся потерять корыто и остаться без жирных костей со стола градоначальника, превратившего в руины наш город и район. Мэра, которого вскоре на выборах обязательно пронесут мимо урны!

Кустари, вы делаете всё на фуфу! Старая администрация на краю пропасти, и вам осталось только одно: сделать решительный шаг вперёд! Уберите свои конечности от золотых погон генералитета нашей экономики, командиров малого и среднего бизнеса! Убирайтесь по-хорошему!

Гоголь поможет не вам, а нам! После солнечного воскресного голосования для вас наступит хмурый понедельник. А жизнерадостные гастарбайтеры из нашего подлого ЖКХ снимут ваши флаги и над просветлевшими от радости фронтонами свежеумытого города взметнутся новые имена и знамёна. Ура!

Афон Броненосцев, стропальщик з-да малолитражных молоковозов

— Ух, ничего себе, кончила! — наконец-то с облегчением вздохнула Айгуль, смело задрала майку до шеи и вытерла ею лоб.

— Ну ты хоть чего-то поняла? — практически трезво спросил Мудрецов.

— Ни фига не поняла, Петенька! Шамшарёв-Шевырёв и чертовщина какая-то. Все слова вокруг баб я поняла. Про Чичикова что-то ещё в школе было, но не такое. Деню Гробороя знаю, конечно. Абрам Семёныч Центнер на прошлой неделе в магазин приходил к нам, а ко мне с неприличными предложениями…

— Ну а ты! Так ты ему то? Или не чё?!

— Нет! — неожиданно согласилась Айгуль. — Энциклопедию про новые приёмы и хитрости в нашей сауне и в турецкой парилке с наценкой впарила. Ему чё? Он же сухой как вобла, хоть и Центнер. А Броненосцев у нас в городе ни одного нет. Это знаю…

— Ничего ты, дура, не поняла…

Айгуль обиженно надула губки, и в её прекрасных глазах заблестели слёзы, потому как раньше Мудрецов мог позволить себе назвать её «моя маленькая дурочка», но чтобы так грубо — высказался впервые…

— Чичиков — это враг! Враг и чёрт, и дети его, и внуки, и правнуки навсегда враги мои. Главный из его рода такой чёрт, что даже сам когда-то признавался, как его «искусил шельма сатана, изверг человеческого рода!» Прародитель мой на службе у этого зверюги даже «…два раза сторчаком слетел с коляски…» и чуть было не получил несовместимые с жизнью увечья. Случалось, что его даже привязывали верёвкой к козлам. Что он претерпел! А в ответ за беспримерную службу только и слыхал: «Петрушка бревно; Петрушка глуп», «дурак» и другие оскорбленья. Лет двести уже прошло, но простить ему этого не могу!

Тебе одной откроюсь. Я наследник династии Петрушки Варфоломеевича Потняцова, что имел несчастье служить когда-то первым заместителем Чичикова по материально-техническому снабжению. Мой прародитель в основном достойно служил ему, но именно Чичиковым он и был оптимизирован через нещадное сокращение штатов и выброшен в кювет истории.

Теперь гляди, кто хвалит его? Мой Бронькин! Схватил себе кликуху, вроде как он оттого завода, что я по бюджету возводил. Теперь там, конечно, ни бюджета, ни завода. Но я ж из той истории и сам еле вылез через ликвидацию и подачу заведомо неточных сведений кому надо… А он всё это знает! Всё!

— Так я ж тебе говорила, Петруша, что Бронькина Афанасия гнать надо в три шеи или засадить куда-нибудь…

— Думал уже и об этом, думал… — Мудрецов замолчал и углубился в себя. То ли по глупости, то ли по пьянке, то ли по сумме этих врождённых и приобретённых качеств он уже умудрился приблизить Бронькина к себе ближе некуда. Поручил ему не иначе, как всё же по глупости суровый учёт, наклейку этикеток и предпродажную подготовку ликероводочной продукции, что лилась в гараже его книготорга из бензовозов и молоковозов с мутными кавказскими номерами в фирменные бутылки. Но сейчас он заявил нечто неожиданное.

— Мыслю, что какой-нибудь Чичиков уже объявился в городе или завтра этот Бронькин зарегистрируется кандидатом в мэры, что паршиво тоже! Мне кое-что уже шептал про Бронькина один полезный дружок. Его имя поперёк интересов следствия могу озвучить кому хочешь. Тебе это ни к чему. Бронькину я, конечно, сделаю предупреждение случайной встречей с пацанами и множественными ушибами мягких тканей лица без стойкой утраты работоспособности. Что поделать? Нет ему пока что у меня замены на складе готовой продукции… Да и ещё одно моё дельце с главным архитектором города Мамагоновым есть. Его надо кончить, потом уже и Бронькина кончать можно. Да, дела-дела… — зачесал он затылок.

— Как думаешь, Айгулька, — впервые обратился он к девушке по имени и принялся, будто впервые разглядывать, как она смело «…разметала молодые груди по кровати», ибо давно уже угнездилась с ним рядом. — Как думаешь, — снова повторил Мудрецов, — стоит ли мне завтра выступить по районному телевизору и на большой громкости послать нашей бизнес-элите какой-нибудь важный политический сигнал о надвигающейся опасности?

— Ой, не надо, только не это, — нежно прильнула девушка к своему работодателю, — ты же однажды какой-то сигнал уже посылал перед Днём славянской письменности. Тогда же сам и возмущался, что половину твоей речи нагло запикали телевизионщики и вся та речь покупателей нам и не добавила…