Помоги проекту - поделись книгой:
Однако мифологический персонаж от этого не исчез автоматически из народной памяти, а коренным образом поменял свое значение. Из покровителя, в том числе и в загробном мире, змей превратился во врага, от которого людей надо было спасать как на земле, так и под землей. Миф о победе бога или богов над змеем присутствует в мифологии практически всех индоевропейских народов. У славян победу над бывшим спутником Матери Сырой Земли одержал ее новый супруг Сварог и, в сниженном варианте, вооружившийся атрибутами бога-кузнеца богатырь Михайло Потык в былине. Однако уничтоженные прежние верования жестоко мстили за себя — вместо почтения бывший покровитель внушал страх.
Теперь, когда власть жриц была свергнута, люди оказались лицом к лицу с ужасным отголоском прошлого — змеей подземного мира. Поскольку лоно Матери-Земли стало представляться теперь опасным из-за обитающего там змея, пожирающего трупы, необходимо было что-то делать. И выход был найден, причем благодаря тесно связанной со Сварогом стихии огня. Ответом победившей патриархальной идеологии стало изобретение нового способа погребения. Им стало трупосожжение, благодаря которому душа покойника стала посредством погребального костра напрямую отправляться на небо, к божественному супругу Земли, минуя подстерегающего в ее недрах ужасного змея.
Выдающийся отечественный археолог А.В. Арциховский отмечает, что интересующий нас способ погребения имел общеславянский характер и являлся одной из их отличительных черт по сравнению с другими народами: «Трупосожжение тоже известно у многих народов, но нигде оно не имеет такого подавляющего преобладания, как у славян VI–X вв., — западных и восточных одинаково»[472]. Несмотря на воздействие христианства, стремившегося искоренить все языческие ритуалы, этот имеющий глубокие корни погребальный обряд держался весьма долго, и еще в ХII веке Нестор констатирует современное ему положение вещей: «А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай… И если кто умирал, то устраивали по нем тризну, а затем делали большую колоду и возлагали на эту колоду мертвеца и сжигали, а после, собрав кости, вкладывали их в небольшой сосуд и ставили на столбах при дорогах, как делают вятичи и ныне. Этого же обычая держались и кривичи и прочие язычники, не имеющие закона божьего, но сами себе устанавливающие закон»[473]. Благодаря сожжению умершие предки оказывались на небе вместе с богами и в силу как самой святости этого места, так и в силу изначальной святости их душ, происходящей от Сварога-Неба и Дажьбога-Солнца, сами становились святыми. В этой связи большой интерес представляет заметка о славянах Аль-Масуди, писавшего в 20–50 гг. X в., или анонимного автора, сочинение которого приписывалось этому прославленному писателю: «Большая часть их племени суть язычники, которые сожигают своих мертвецов и поклоняются им»[474]. Будучи реакцией на длительное господство женщин, патриархальный переворот отразился даже во вновь введенном погребальном обряде. Любознательный Аль-Масуди отмечает в своем сочинении такие представления современных ему славян-язычников: «Когда умирает мужчина, то сожигается с ним жена его живою; если же умирает женщина, то муж не сожигается; а если умирает у них холостой, то его женят по смерти. Женщины их желают своего сожжения для того, чтобы войти с ними (мужьями) в рай»[475]. Готовность женщины идти на костер вместе со своим умершим мужем была обусловлена стремлением попасть вместе с ним в рай, поскольку одна она, по всей видимости, попасть на небо не могла. Восторжествовавшее патриархальное начало сделало и небесный рай доступным лишь свободным мужчинам, открыв туда доступ женщинам лишь в сопровождении своих мужей.
Поскольку обычай трупосожжения играл такую важную роль в духовной жизни славянского общества, то мы можем предположить его возникновение еще в праславянский период, и тогда он будет играть роль одного из важнейших критериев для решения вопроса о том, какую археологическую культуру нам следует относить к праславянам. В своем докладе «Погребальный обряд между Эльбой и Вислой в VI–X вв. как источник изучения религии западных славян», прочитанном на Первом международном симпозиуме по славянскому язычеству в 1981 г., польская археолог Е. Золлъ-Адамикова показала, что славянам с глубокой древности был свойственен обряд кремации умерших. На территории Европы данный ритуал возник достаточно давно: «Изменение погребального обряда — от трупоположения к кремации, наблюдается во многих областях Европы во второй половине II тыс. до н. э., особенно в период сложения культуры погребальных урн, свидетельствует в первую очередь о распространении новых представлений о загробной жизни, согласно которым огонь помогал душе человека освободиться от тела и взлететь в небо. Чтобы «помочь» полету души, в погребальный костер часто клали крылья птиц»[476]. Хоть в Европе обычай трупосожжения становится господствующим только со времен лужицкой культуры, мы можем предположить его более глубокие корни, уводящие нас в эпоху индоевропейской общности, распавшейся в III тысячелетии до н. э. В Индии сожженные на погребальном огне предки описывались находящимися на небе (РВ X, 15,14):
Также и «Илиада» фиксирует обряд трупосожжения у древних греков. Показательно, что описание этого обряда начинается с того, что к Ахиллу является душа его убитого друга Патрокла, которая жалуется, что не может попасть в Аид без совершения над его телом ритуала трупосожжения. Поскольку ни ведийские арии, ни греки эпохи Троянской войны не имели тесных контактов с лужицкой культурой, нам остается предположить возникновение обычая трупосожжения уже в эпоху индоевропейской общности.
Мало кто задумывается об этом, но даже современное русское название огня семантически указывает на этот обычай. Как указывает О.Н. Трубачев, слав, огонь, лит. ugnis, лат. ignis, др. — инд. agni восходят к слову ngnis, в начале которого идет отрицание «не-», второй член представляет собой индоевропейский корень, представл в слав, gniti, русск. гнить. «После этого семантическая реконструкция этого названия огня будет как бы «негниющий», и нам остается здесь вспомнить о тех культурных предпосылках, которые вызвали такое обозначение огня: так мог называться, вероятнее всего, ритуальный огонь, пожирающий останки умершего, и вполне возможно, что первоначально так назывался только огонь погребального костра. Вывод культурно-исторический: и.-е. ignis явилось языковым неологизмом, отразившим нововведение кремации»[477]. Как видим, данный термин присущ не всем индоевропейским языкам, из чего можно заключить, что обычай трупосожжения возник уже в период начавшегося распада индоевропейской общности. С этим вполне совпадает мнение М. Янюнайте о том, что кремация появляется в IV тысячелетии до н. э.[478] Поскольку и кузнечное ремесло так же возникает в период распада индоевропейской общности в IV–III тысячелетиях до н. э., мы вправе предположить, что оба этих новых явления в жизни наших далеких предков были связаны между собой, и притом не только хронологически.
Поскольку в восточнославянском фольклоре присутствует одновременно и предание о победе бога-кузнеца над змеем, и рассмотренное выше представление о пожирающем тела умерших змее, для избежания встречи с которым и был изобретен неразрывно связанный со Сварогом обряд трупосожжения, мы можем сделать весьма важный вывод о генетической связи обоих мифологических сюжетов. Действительно, параллелиз мифа о змее, хотевшего съесть людей на земле, с представлениями о змее, пожирающем их трупы в подземном царстве, очевиден. Решающую роль в избавлении людей от этих ужасных опасностей играет Сварог: в первом случае он запрягает чудовищного змея в плуг и гонит его до реки или моря, где последний, опившись воды, лопается и гибнет, а во втором случае этот же бог вводит новый погребальный ритуал, благодаря которому душа человека вместе с языками пламени поднимается вверх к своему небесному отцу, счастливо избежав встречи с чудовищем в загробном мире. Подобное количество совпадений в обоих мифологических представлениях вряд ли может быть случайным и заставляет нас предположить наличие какой-либо связи между двумя сюжетами. После свержения власти женщин змей, как один из наиболее ярких атрибутов их правления, из защитника незамедлительно превратился в губителя, вселявшего вместо почтения ужас в сердца людей. Для избавления от этой новой смертельной опасности, подстерегавшей их уже не при жизни, а после смерти, и был изобретен новый обряд трупосожжения, благодаря которому тело умершего не доставалось змею, а душа сразу же, минуя все превратности путешествия по загробному миру, попадала на небо. Как мы видим, один мифологический сюжет плавно перетекает в другой, отчасти служащий его зеркальным отражением, а центральную роль в них обоих занимает Сварог, выступающий могущественным защитником людей, как при их жизни, так и после смерти. Как и в случае с Небесным Охотником мы видим в его облике многочисленные черты, символизирующие духовный прогресс. Если Бой олицетворял собой силу эволюции всего человеческого вида, то Сварог олицетворяет собой как наиболее важные черты материального прогресса, так и силу эволюции уже внутри человеческого общества, обуздывая скотское начало в человеческих душах, внося порядок и устроение в общественные отношения.
Глава 14. Представление о переселении душ и зарождение идеи кармы
Однако вклад Сварога в духовное развитие наших далеких предков не ограничивался перечисленными в предыдущей главе аспектами. Другими важными представлениями, связанными с образом бога-кузнеца, стали идеи о переселении душ и о посмертном определении будущей судьбы умершего в зависимости от ее деяний на Земле. Дальнейшее развитие этих идей в Индии привело к возникновению концепции кармы, однако истоки ее восходят к эпохе индоевропейской общности. К этой же эпохе восходит и представление о переселении душ, следы которого в историческую эпоху фиксируются у тех же индийцев, греков и кельтов. Отголоски идеи переселения душ мы видим в верованиях отечественных старообрядцев: «По смерти добрых и угодливых Богу людей души их преобразуются в ангелов, а иные причисляются, по мере заслуг, к лику святых… нечестивые люди… переселяются в скотов, гадов и проч. И опять из скотов, гадов переходят в души новорожденных младенцев»[479].0 метапсихозе говорят и русские пословицы о связи смерти с жизнью: «И из навей встают», «Родятся на смерть, а умирают на жизнь»[480]. А.Н. Соболев приводит древнерусское летописное выражение: «Из навей дети нас емлют».
Если согласно верованиям эпохи матриархата душа умершего уходила в материнское лоно Земли, а потом опять «прорастала» на поверхность, то уже в представлениях старообрядцев она, в зависимости от прожитой жизни, могла превратиться и в скотов, и в обитателей неба. Имеющиеся данные показывают на участие образа Сварога в изменении представлений о посмертной судьбе человеческой души. Так, отголосок идей о перерождении душ отразился и в широко распространенной до начала XX в. святочной игре перековывания стариков в молодых: «Парни, ряженые стариками, вносят в избу скамейку, с которой свисает до пола покрывало, а под ним прячутся подростки. Ряженые «старики» забираются под скамейку, «кузнец» бьет по ней молотом, и оттуда выскакивает подросток. Мотив «перековывания стариков в молодых» чрезвычайно распространен в фольклоре (в сказках и былинках). По наблюдению, сделанному Т. А. Бернштам (на основе широкого круга источников), слова с корнем
В предыдущей главе уже была показана связь обряда трупосожжения с патриархальной революцией, символом которой у славян стал Сварог. Центральную роль в этом новом погребальном ритуале играл огонь, но не менее тесно эта стихия, считавшаяся сыном Сварога, была связана и с появлением на свет новой жизни. Как показывают многочисленные данные, с самого момента рождения душа человека у славян соотносилась с огненным началом: «Связь новорожденного с домашним очагом зафиксирована в украинской поговорке: «У печурце родився». Этим поверьям некогда соответствовали обычаи, обусловленные семантикой родильной обрядности: только что появившегося на свет младенца полагалось подержать какое-то мгновением над огнем, или поднести его к устью печи, или обойти с ним на руках (обычно это делала кормилица) вокруг домашнего очага, после чего он посвящался в члены рода и получал право наследования отцовского имущества»[482].
Неразрывная связь души новорожденного с пламенем и в особенности с огнем домашнего очага фиксируется в религиозных представлениях и других индоевропейских народов. Одним из эпитетов бога огня А гни был Джатаведас, и в этом качестве он почитался как бог успешного ритуала, обеспечивающего продолжение рода. Судя по всему, один из наиболее архаичных вариантов мифа, объясняющий связь новорожденного с домашним очагом, был изложен Плутархом в рассказе о Ромуле: «Но некоторые рассказывают о его рождении совершенно невероятные вещи. У царя альбанского, Тархетия, кровожадного деспота, случилось во дворце чудо: из середины очага поднялся мужской член и оставался так несколько дней. В Этрурии есть оракул Тефии. Он дал Тархетию совет соединить его дочь с видением, предсказывая, что у ней родится славный сын, богато наделенный нравственными качествами, счастьем и телесною силой. Когда Тархетию сказали об ответе оракула, он приказал исполнить прорицание одной из своих дочерей; но она оскорбилась и послала вместо себя рабыню. (…) Когда у рабыни родилось двое близнецов, Тархетий отдал их какому-то Тератию с приказанием убить; но тот унес их и оставил на берегу реки»[483]. Весьма интересен и среднеперсидский «Денкарт», повествующем о происхождении Заратуштры: «Как откровение говорит об этом: Когда Ахурамазд создал материал для Заратуста, слава затем в присутствии Ахурамазда перешла на материал для Заратуста, на этот зародыш, с этого зародыша она перешла на… от бесконечного света она перешла на Солнце; от Солнца она перешла на Луну; от Луны она перешла на звезды; от звезд она перешла на огонь в доме Зоисха, а от этого огня она перешла на жену Фрахимвана-Зоисха, когда она родила ту девочку, которая стала матерью Заратуста»[484]. Этот фрагмент иранской традиции, взятый в контексте рассмотренных выше греческих, римских, славянских и индийских представлений о происхождении человеческой души от звезд и домашнего очага, а также рассмотренных представлений о ее возвращении на свою небесную прародину, дают нам основание предположить, что в период индоевропейской общности таинство происхождение жизни объяснялось нашими далекими предками так же или почти так, как это сделал автор «Денкарта».
Обращает на себя внимание та ключевая роль, которая отводится во всей этой захватывающей дух картине космического круговорота душ огню. Спускаясь на Землю из глубин космоса для вселения в тело будущей матери, душа человека должна пройти через огонь домашнего очага. Тело завершившего свой жизненный путь на этой Земле человека кладут на огонь погребального костра, и с его пламенем душа возвращается назад, на небо. Взятый в двух своих ипостасях, огонь оказывается теми воротами, пройдя через которые души людей то спускаются с небес на землю, то опять поднимаются к звездам.
Эта ключевая роль огня в ритуалах, связанных с рождением и со смертью, помогает понять нам возникновение образа огненной реки, рассмотренной нами в главе 11 и служащей границей загробного мира.
В этой связи следует привести наблюдение лингвиста О.Н. Трубачева об исконном значении славянского слова рай: «Напротив, одна исконнославянская этимология, встретившая критику Фасмера, кажется нам заслуживающей внимания: речь идет о родстве rajь и rojь, reka. Следует только уточнить отношения ближайшеродственных форм rojь и rajь; вокализм rajь обнаруживает продление, а оно указывает на производность, т. е. rajь (roj-) не «течение», а «связанный с течением», возможно, что-то в смысле «заречный», что лучше отражает существо представления»[485]. Как мы видели в предыдущей главе, сам рай и, самое главное, способ его достижения после патриархальной революции оказался тесно связан с образом бога-кузнеца. Интересно отметить, что в самом образе рая, по всей видимости, продолжали сохраняться предшествующие черты. При описании трупосожжения руса на Волге Ибн-Фадлан отмечает, что перед своей смертью вызвавшаяся добровольно сопровождать умершего в загробный мир девушка произнесла: «Вот вижу моего господина сидящим в раю (собственно: в саду), а рай прекрасен, зелен… он зовет меня, посему ведите меня к нему»[486]. Однако образ прекрасного зеленого сада явно соотносится с матриархальными представлениями. Как видим, образ рая был сохранен, но после патриархальной революции принципиально изменился способ его достижения. Поскольку Небесный мир в Индии назывался Свар, а рай Индры — Сварнара, мы вправе предположить возникновение этой связи уже в индоевропейский период. Поскольку душе умершего был необходим мост, чтобы перейти в рай через эту огненную реку, становится понятным, почему «Слово св. Григория о том, како первое погани суще языци кланялись идоломъ» упоминает поклонение Сварожичу вместе с упоминанием о поклонении навьям — умершим предкам: «И огневы сварожицю молятся и навьмь мъвь творять и вь тесте мосты делають… л»[487] Очевидно, что часть представлений о связи Сварога с загробным миром перешли и на его сына. Показательно и упоминание вместе со Сварожичем мостов — в отечественной традиции они связывали между собой небо и землю. Украинская колядка описывает, как «по Калиновым мостам господар идет до милого бога»:
Далее его встречают ангелы и спрашивают, куда он идет, —
О том, что одним из значений этого калинового моста было небо, говорит русская загадка о звездах на небе: «Бежали овцы по калиновому мосту»[489]. В некоторых русских областях еще в XIX в. крестьяне на сороковой день после похорон пекли из теста мосты или лестницы, чтобы умерший по ним вошел в рай. В некоторых деревнях эти лестницы имели семь ступеней, что соотносилось с распространенным представлением о семи уровнях неба.
Однако само трупосожжение было, если можно так выразиться, лишь формально-ритуальным способом попадания в этот небесный рай, вызванным к жизни необходимостью преодоления наследия матриархата. Насколько мы можем судить, гораздо важнее были деяния человека на этой Земле и, не в последнюю очередь, соблюдение установленных тем же Сварогом общественных норм. Уже в древнерусской литературе мы видим утверждение о том, что «тамо (на небѣ) вароують дѣла»[490], семантически намекающее на связь Сварога с определением посмертной судьбы человека. Память о роли этого бога в определении посмертной судьбы души оказалась устойчивой и, с насаждением христианства, перешла по наследству на Кузьму-Демьяна. Хоть оба этих святых были никак не связаны в новой религии с процессом Страшного суда, один из заговоров прямо называет его в качестве судьи, причем ставя его на первое место по сравнению с наиболее почитаемыми христианскими апостолами Петром и Павлом: «А хто суд судiу? Святый Кузьма-Дземьян и Петр и Павел»[491].
В приведенной выше вставке из Ипатьевской летописи Сварог устанавливает наказание прелюбодеям в виде сожжения. В восточнославянском фольклоре имеется целый ряд сюжетов, содержащих подобные образы. В сказке «Иван Быкович» главный герой терпит поражение от неназванного демонического старика, который отправляет героя добывать ему невесту. Когда Иван Быкович справляется с этим заданием и вместе с царевной возвращается к старику, тот придумывает для него такое неожиданное испытание: «Пришли к старику. Нажег он яму уголья горячих, положил через яму жердь. Приказывает Ивану Быковичу через жердь перейти. «Ты шел с невестой дорогой, может, блуд сотворил; пройди через яму, тогда я тебя виной прощу». — «Нет, дедушко, ты сам попереди пойди, меня поучи». Старик через яму побежал, Иван Быкович жердь повернул, старик в яму в угольё и пал. Сожгли старика»[492]. Угроза сожжения в этой сказке прямо связана с темой супружеской неверности, однако в основе своей она имеет не обычай сожжения прелюбодеев, которого на Руси не было, а веру в очищающую силу огня, способного обличать любую неправду. Генетически родственный сюжет встречается нам в белорусской сказке «Искорка Парубок Девичий сын», где герой добывает царю невесту. «Прiижжаить к етуму царю, а етый царь окружив свой дом и пьпсопав канавы и напалив огнем большим. Потом и говорить: а што Искорка Парубок, — жив ты зь естой девицыю, покуль довев сюды? — Не, каеть, ня жив. Ну, коли ня жив — положив сухую былинку — дык пярейдиш чириз былину, а коли жив, дык и ни пярейдиш! А девица узила, ды й дротину уткнула у былину, и ен ни заметив. Ен и пиряйшов. Искорка Парубок сказуить: а ты, царь, ездив на моей лошади? — Не, ня ездив. — Ну, коли ня ездив — пиряйди ты по етой былини. И пярейдишь, коли ня ездив. Ен узяв и пошов — надеитца, што ня ездив. Только уступив сиряди канавы, а девица ету дротину сморьг к сабе — былина пуполам, а ен у канаву и упав. А Искорка Парубок зь естой деви-цый и зьвинчались, и поехали у свое царство»[493]. В белорусской сказке это испытание распространяется не только на соблюдение сексуальных, но и имущественных отношений, что является уже дальнейшим логическим развитием данного ритуала. Поскольку сюжет испытанием перехода через огненную яму встречается нам дважды, и оба раза вместе с сюжетом перековывания змеи в кобылу, неразрывно связанного со Сварогом, то можно констатировать, что и обряд определения невиновности путем перехода через огненный ров точно так же связан с богом-кузнецом.
Очень сходный сюжет нам встречается в одном из вариантов сказки о волке, съевшем козлят (№ 53 в сборнике А.Н. Афанасьева): «Как узнала коза о своей беде, села она на лавку, зачала горько плакать и припевать: «Ох вы, детушки мои, козлятушки! На что отпиралися-отворялися, злому волку доставалися? Он вас всех поел и меня, козу, со великим горем, со кручиной сделал». Услышал это волк, входит в избушку и говорит козе: «Ах ты, кума, кума! Что ты на меня грешишь? Неужли-таки я сделаю это! Пойдем в лес погуляем». — «Нет, кум, не до гулянья». — «Пойдем!» — уговаривает волк.
Пошли они в лес, нашли яму, а в этой яме разбойники кашицу недавно варили, и оставалось в ней еще довольно-таки огня. Коза говорит волку: «Кум, давай попробуем, кто перепрыгнет через эту яму?» Стали прыгать. Волк прыгнул, да и ввалился в горячую яму; брюхо у него от огня лопнуло, и козлятки выбежали оттуда да прыг к матери»[494]. Возможно, в действиях волка, уговаривавшего козу пойти с ним в лес, также присутствует эротический момент, однако не он здесь главный. Главное в этом сюжете — ложь волка, ставшая причиной его смерти при прыжке через огненную яму (кстати говоря, в данном контексте совершенно не мотивированном и понятном лишь в контексте предыдущей сказки). Последняя сказка, в свою очередь, позволяет нам понять истоки и время возникновения этого загадочного испытания. Огненная яма на поверку оказывается обыкновенным костром, на котором разбойники варили себе пищу. Она расположена не в деревне, не около дома козы, а в лесу, связанном с противостоящей культуре сфере дикости, что позволяет нам отнести время возникновения этого архаичного испытания к эпохе первобытного общества, живущего среди дикой природы и только что овладевшего огнем. О связи Сварога с огнем-сварожичем и вареной пищей было сказано выше, а данная сказка указывает, что огонь для приготовления пищи начал использоваться в качестве средства Божьего суда уже в тот период, и данная традиция продолжается вплоть до Средних веков, когда она была зафиксирована письменными источниками. Волк, съевший козлят сырыми (возможно, речь здесь первоначально шла о людоедстве), да при этом еще солгавший их матери, не в силах перепрыгнуть через средство изготовления новой культурной пищи в силу чисто физических причин — он отяжелел — и гибнет. Уместно здесь вспомнить, что и в первом приведенном сюжете огненная яма используется для того, чтобы определить, вступал ли герой в интимные отношения с добытой им для старика царевной или нет. Однако в свое время еще В.Я. Пропп при анализе образа змея в сказочном фольклоре совершенно справедливо отметил, что инстинкт голода древнее сексуального, и поэтому мы вправе рассматривать как наиболее древний сюжет о сожравшем козлят волке. Попутно отметим, что, возможно, именно в этом «отяжелении» совершившего недозволенный поступок персонажа, первоначально понимаемом чисто физически, лежат индоевропейские истоки тех идей, которые впоследствии на индийской почве развились в понятие кармы, а на иранской — в образ Страшного суда, заимствованный впоследствии христианством, представляемого в виде перехода через огненную реку. Хоть христианство частично уничтожило, а частично исказило древние представления, подспудно они продолжали существовать и при господстве новой религии, что отразилось уже в христианском выражении о «тяжком» грехе и «тяжести грехов». Мы видим, что восходящий к первобытной древности прыжок через огненную яму, связанный с представлениями о Божьем суде, неразрывно связан со Сварогом, а в основе этого ритуала подспудно лежит конфликт культуры, символизируемой сваренной на огне пищей, с дикостью, доходящей в крайних своих проявлениях до людоедства и пожирания самых слабых и беззащитных членов человеческой стаи — маленьких детей. О том, что подобная практика когда-то была присуща и предкам индоевропейцев, красноречиво свидетельствует греческий миф о Кроносе, пожиравшем собственных детей.
С этими данными славянского фольклора следует сопоставить материалы из восточной половины индоевропейского мира. В Ригведе упоминается бог Вишвакарман (буквально «Творец всего»), характеризующийся как тот, «кто один-единственный дает имена богам», а также воспевается мудрецами-ришами как «наш отец, родитель», «наделитель», «знающий все состояния (и) существа» (РВ X, 82,3). В предшествующем гимне (РВ X, 81,3–4) описывается, как этот бог создал Вселенную:
Глаза в этом гимне, возможно, символизируют звездное небо, а под крыльями, по мнению исследователей, имеются в виду кузнечные мехи, о которых речь идет и в другом месте (РВ IX, 112,2). Как мы видим, в этом космогоническом гимне Вишвакарман описывается то как кузнец, сплавляющий мироздание мехами-крыльями, то как плотник, вытесывающий его из дерева. С другой стороны, в диалоге Платона «Кратил» мудрец-законодатель, установивший имена, последовательно сравнивается с художником, кузнецом и плотником. Анализируя такое поразительное совпадение перечня профессий, с которыми соотносится установитель имен, и истоки этого мифологического представления, В.В. Иванов приходит к выводу, что «речь идет здесь… о доисторическом индоевропейском наследии того периода, к которому восходят и древние греко-индоиранские лексические и фразеологические совпадения, относящиеся к сфере религиозной терминологии»[495]. Данная греко-индийская параллель показывает, что образ божественного кузнеца-творца Вселенной восходит к временам индоевропейской общности.
Особый интерес представляет и вторая половина имени Вишва-кармана. Этимологически оно родственно слову karmara, которым в РВ обозначались кузнецы. Оба они происходят от глагола каг-«делать». Т.Я. Елизаренкова и В.Н. Топоров отмечают глубокий семнатический пласт производных от этого корня понятий: «Во-вторых, вещь как «сделанная» (krta-, от kar- «делать») отсылает к деланию, делу — karman-, которое в РВ практически всегда и в отличие от более поздних текстов обозначает или ритуал жертвоприношения или сакрально отмеченное ритуализированное деяние, действительно воспроизводимое, вспоминаемое или, по меньшей мере, имеющееся в виду в ритуале, или отчетливо осознаваемое космологическое действие. В этом отношении употребление karman-в РВ не вызывает сомнений, как и то, что глубинный смысл слова всегда один и подтверждается примерами других образований с этим же корнем. Прежде всего речь идет о kartar — «жрец, совершающий ритуал» (I,139,7; VI, 19,1; VII, 62,1), но и, как указывает Грассман, «творец», «деятель», «делатель» (I, 100, 6; III, 31, 2; IV, 17,4) — значения, которые обнаруживают тот же глубинный смысл, кодирующий в РВ лишь определенный тип «деятеля» в определенной ситуации»[496]. Как видим, первоначально само делание вещей восходило к священному мифу первотворения, повторяемом в ритуале, в связи с чем стоит вспомнить давнее утверждение В.В. Иванова и В.Н. Топорова о кузнечном деле: «Исходя из некоторых текстов о сути данного ремесла… можно предположить, что на некотором этапе, более близком к начальному, хозяйственно-производственные функции, ставшие потом единственными или явно преобладающими, были не основными или даже вовсе второстепенными. В этот период позднейшие ремесла входили в иную систему, связывающуюся прежде всего с сакральными представлениями, и были соотнесены с общей космологической схемой»[497]. Стоит также отметить, что из этого же семантического поля впоследствии родилось и обозначение одного из ключевых понятий всей индийской философии, а именно — кармы (буквально «деяние», «действие», «плод действия»), как общей суммы совершенных любым живым существом поступков, последствия которых предопределяют характер его нового рождения на этой Земле. Здесь мы вновь сталкиваемся с идеей космического круговорота человеческих душ, на сей раз ярко этически окрашенной, но подспудно все так же связанной с образом бога-кузнеца (не будем забывать, что тот же корень присутствует и в имени Вишвакармана), являющегося одновременно и звездным небом, и прародителем человечества.
О возникновении данного комплекса идей во время если не индоевропейской общности, то, во всяком случае, во время единства ее восточной половины, говорят и данные иранской мифологии. Хоть в ней и отсутствует образ божественного кузнеца, однако во время Страшного суда, согласно зороастрийской религии, людей ждет испытание потоком расплавленного металла, который сожжет грешников, а для праведных он будет не горячее парного молока. Расплавленный металл явно относится к кругу образов, связанных с кузнечным делом, а само это событие называется в «Авесте» Фрашо-кэрэти, что на русский язык переводится как «Чудо-делание»[498]. Очевидно, что связь решающего испытания для душ, определяющего их посмертное воздаяние, одновременно как с кузнечным делом, так и с корнем кар/кэр не является случайным и указывает на возникновение всего комплекса идей как минимум в эпоху индоиранской общности. Материал славянской традиции позволяет заключить, что идея испытания огнем, отнесенная в конечном итоге к посмертной судьбе человека, возникла еще в эпоху первобытного общества и была изначально связана с использованием огня для приготовления пищи. Как данные этимологии, так и данные фольклора однозначно указывают на связь Сварога с вареной пищей и, следовательно, с образом этого бога следует соотнести как самое первое пищевое табу, так и возникшее впоследствии табу сексуальное, введение которого прямо приписывается ему переводом Иоанна Мал алы. За нарушение этих запретов общество устанавливало наказание как при жизни человека, так и грозило посмертной карой его душе после смерти.
В развитие последней идеи в мифах появляется образ огненной реки, а в Иране и Индии оно получает дальнейшее развитие как в идее Страшного суда, так и в концепции кармы.
Наша характеристика вклада образа Сварога в духовное развитие наших предков была бы неполной, если бы мы не отметили, что под его воздействием в религиозном сознании праславян произошли кардинальные изменения, обусловившие их отличие по нескольким ключевым моментам от остальных индоевропейских народов. Как уже отмечалось, патриархальная революция не повлекла за собой уничтожение культа богинь — они лишь оказались оттеснены на второй план и, что наиболее важно, были очищены от негативных и опасных для человека черт. В свое время К.Г. Юнг на обширном материале показал, что архетип Матери содержит в себе три аспекта: лелеющая и питающая доброта, оргиастическая эмоциональность и глубины Стикса. Наряду с безусловно положительными качествами, такими как материнская забота и симпатия, его оборотной стороной является все тайное, скрытое, темное; бездна и царство мертвых; все, что пожирает, обольщает, отравляет; все, что ужасно и неизбежно, как судьба. Когда противоположности, совмещенные в этом образе, разделяются, мы видим добрую фею и злую колдунью, благосклонную богиню и злобное и опасное божество. Независимо от швейцарского психолога к аналогичным выводам пришел и английский исследователь Р. Грейвс. В свете этого чрезвычайно важное значение приобретает тот факт, что в отечественной традиции данный архетип не имеет тех Негативных черт, которые полагали его неотъемлемой стороной указанные западные исследователи. А.П. Забияко в этой связи пишет: «Славянский архетип матери существенно отличается от архетипических образов Матери, выведенных в работах К.Г. Юнга. Отрицательные нуминозные признаки, присутствовавшие в древнейшем образе хтонической Матери, в содержании славянского архетипа не закрепились и поэтому не были задействованы русской духовностью»[499]. Аналогичным образом обстояло дело и с третьим, сексуально-оргиастическим аспектом архетипа Матери: «Признак
Часть IV ДАЖЪБОГ, ПРАРОДИТЕЛЬ СЛАВЯН
Глава 15. Сын Сварога
Как уже упоминалось в предыдущей части, вставка в Ипатьевскую летопись из славянского перевода «Хроники» Малалы прямо называла Дажьбога сыном Сварога: «И потом царствовал сын его, именем Солнце, его же называют Дажьбог, 7470 дней, что составляло двенадцать с половиной лет. Не умели египтяне иначе считать: одни по луне считали, а другие днями годы считали; число 12 месяцев узнали потом, когда начали люди дань давать царям. Дажьбог был сильным мужем; услышав от кого-то о некой богатой и знатной египтянке и о неком человеке, восхотевшем сойтись с нею, искал ее, желая схватить ее (на месте преступления) и не желая закон отца своего нарушать, Сварога. Взяв с собой нескольких своих мужей, зная час, в который она прелюбодействовала, ночью в отсутствие мужа ее застиг лежащею с другим мужчиной, которого сама облюбовала. Он схватил ее, подверг пытке и послал водить ее по земле египетской на позор, а того прелюбодея обезглавил. И настало непорочное житье по всей земле Египетской, и все восхваляли его»[502]. Данный текст сразу позволяет понять природу изучаемого нами божества и часть связанных с ним идей. Во-первых, он прямо указывает на то, что Дажьбог был богом солнца. Рисуя его как обожествленного правителя и, следовательно, как обычного человека, он тем не менее подчеркивает его мощь: «Солнце царь, сынъ Свароговъ, еже есть Дажьбогъ, бѣ бо мужъ силенъ», как об этом говорится в древнерусском оригинале. Во-вторых, он называется сыном Сварога, из чего вытекает, что он относится ко второму, более младшему поколению богов славянской мифологии. В-третьих, эпоха правления Дажьбога связывается с установлением царской власти в человеческом обществе, самым главным атрибутом которой оказывается дань. О том, что данное обстоятельство не было плодом воображения древнего книжника, говорит то обстоятельство, что спустя века уплата дани на Руси была календарно приурочена к Петрову дню, следующему сразу за летним солнцестоянием: «В старину Петров день был сроком судов и взносом дани и пошлин. Известна еще
Что же означало имя этого божества? Еще Д.Н. Дубенский отметил, что первая половина имени («Даждь-») представляет собой повелительное наклонение от глагола дать. Таким образом, слово Дажьбог, в строгом смысле, является не именем, а, по сути дела, эпитетом этого божества — «дающий бог». Поддержал его и М. Фасмер: «Это имя объясняется из др. — русск. пов.
Дополнительно подтверждает правильность понимания Дажь-бога как бога-подателя различных благ и две опубликованные С. Килимником украинские колядки, в которых имя бога звучит устойчивым рефреном. В первой песне рисуется картина богатого урожая на поле хозяина, счастья всей его скотины, дом, полный домочадцев:
Помимо материальных благ исполнение колядки должно было принести хозяину счастье и здоровье, а также сакральное время, понимаемое, правда, уже как христианские (а точнее, двоеверные) Святки и Рождество. Весьма показательно и пожелание: «Пусть вам будет бог у дороги, на каждом броде, на перевозе». С этой чертой Дажьбога мы еще встретимся в другой песне, где этот бог также окажется связан с дорогой. Вторая колядка вновь рисует интересующего нас бога как подателя необходимых человеку благ, добавляя при этом новые интересные подробности:
Помимо заклинания приращения пшеницы и домашней скотины здесь мы видим трижды встречающийся параллелизм растительного и человеческого плодородия (пахучее растение стовпчики — хлопчики, салат — девчата, горох, капуста — чтоб Маруся была толста) и один раз соотнесение растения с человеческим здоровьем (льна по колено, чтоб голова не болела). Здоровье и лучшая жизнь заклиналась на весь наступающий год, что соответствует отмеченной выше связи Дажьбога с солнечным календарем.
Что касается растений, то на солнечном идоле южных славян точно так же были изображены земные злаки. Это изображение бога солнца было найдено на территории Болгарии. Речь идет о костяном писале из Преслава, датируемым X в. (рис. 10). Его на-вершие венчают четыре человеческие головы, которые описавший памятник П.П. Георгиев идентифицирует с мужскими и женскими божествами, что явно роднит его композицию с восточнославянским Збручским идолом. Каждая из четырех граней писала покрыта солярными знаками (кружками с точками), расположенными различно. Так, например, на приведенной на рисунке грани таких знаков семь, что явно наводит на мысль о семидневной неделе. На другой грани подобных знаков также семь, однако они расположены не вертикально, а сгруппированы по четыре и три знака. На двух остальных гранях солярные знаки располагаются строго вертикально, но их там уже не семь, а шесть. Между солярными знаками изображены растения, указывающие на роль небесного светила в произрастании земных злаков. Как было показано во второй части, с зеленью была неразрывно связана Мать Сыра Земля, однако после патриархальной революции эта черта оказалась присуща также и сыну Сварога. Четырехликость миниатюрного идола Преславского писала вполне понятна: еще в глубокой древности люди научились определять четыре ключевых положения солнца на небе в течение его годового движения — зимнее и летнее солнцестояния и весеннее и осеннее равноденствия. Со значительной долей вероятности мы можем предположить, что перед нами именно изображение Дажьбога, сделанное болгарскими славянами-язычниками.
Установив истинное значение имени, а точнее, эпитета бога солнца, зададим себе тот вопрос, который почему-то до сих пор не задавал ни один исследователь языческой мифологии: а что же именно дал Дажьбог славянам, за что они стали именовать его богом-подателем по преимуществу? Хоть до нас дошло крайне мало материалов по славянскому язычеству, тем не менее мы знаем, что наши далекие предки поклонялись и другим богам, из которых, в частности, Перун даровал им победу в сражении и необходимый для земледельца дождь, а Волос прямо именовался «скотьим богом», т. е. богом богатства. Кроме того, Перун и Волос были богами-хранителями вселенского закона и, уже в силу одного этого, занимали в отечественном пантеоне более значимое положение, чем Дажьбог. С его отцом, богом неба Сварогом, в отечественной традиции было связано не только освоение человеком огня, но и изобретение кузнечного ремесла, а также земледелия. И, несмотря на эти примеры, именно бог солнца, как показывает этимология его имени, становится для славян в первую очередь богом-подателем. Что же такое дал Дажьбог нашим далеким предкам, чем заслужил этот красноречивый эпитет? Ответ на этот ключевой вопрос откроет не только истинную сущность этого божества, но и скажет нам о духовном мире и основанной на нем системе ценности тех людей, которые и дали своему богу этот эпитет, покажет, что же они больше всего ценили в жизни. Найти ответ на этот принципиальный вопрос мы попытаемся в последующих главах этой книги, а пока лишь отметим, что предположение о том, что Дажьбог был богом — подателем богатства, следует отмести сразу же — богом богатства по преимуществу у славян был Волос.
Если первая часть имени Дажьбога смогла раскрыть нам его значение, то вторая половина способна довольно точно указать на время его возникновения. «Само слово «бог», — пишет С.А. Токарев, — исконно славянское, общее для всех славянских языков, а также родственное древнеиранскому baga и древнеиндийскому bhaga. Основное значение этого слова, как показывают данные языка, — счастье, удача. Отсюда, например, «бог-атый» (имеющий бога, счастье) и «у-богий» («у» — префикс, означающий утрату или удаление от чего-то); польское zboze — урожай, лужицкое zbozo, zboze — скот, достаток. С течением времени представления об удаче, успехе, счастье, везении олицетворились в образе некоего духа, дающего удачу»[512]. Хоть некоторые филологи настаивают на исконно славянском происхождении слова бог, тем не менее подавляющее большинство специалистов в этой области еще с XIX в. указывают на его заимствование нашими далекими предками из иранских языков. В пользу этой этимологии говорит и тот факт, что данное заимствование в праславянском из иранского языка не является изолированным. Как отмечает зарубежный исследователь Р. Якобсон, разработавший далее данную тему, религиозная революция, отразившаяся в иранской лексике, распространилась и на праславянский язык, который совместно с иранским превратил первичное обозначение божества deiwos в имя враждебного богам злого демона (daeva-, дивъ) и приписал общее значение божества термину bhaga-, богъ, затем заменил первоначальное название почитаемого неба dieus прежним именем тучи (nabah, небо), и, согласно наблюдениям итальянского филолога В. Пизани, устранило индоевропейский термин g’hemon — «человек», связанный с именем земли g’hom[513]. Установленный факт языковых контактов позволяет более или менее точно определить время заимствования нашими далекими предками данного корня у своих ираноязычных соседей. Если В.В. Мартынов датирует славяно-иранские языковые контакты VI–V вв. до н. э.[514], то В.И. Абаев полагает, что они начались еще в доскифский период в рамках поздней индоевропейской общности, примерно во второй половине II тысячелетия до н. э.[515] Даже если взять самую позднюю из принятых в лингвистике датировок заимствования праславянами у иранцев слова бог, то все равно окажется, что под эпитетом Дажьбог божество дневного светила почиталось нашими далекими предками на протяжении более полутора тысяч лет до их насильственной христианизации. Следует сразу подчеркнуть, что речь идет не о существовании религиозного солнечного культа, который был не только присущ индоевропейцам в эпоху их единства, а лишь о времени образования имени Дажьбог и почитании под ним у славян бога солнца. Поскольку под именем Дажьбог дневное светило почиталось нашими далекими предками от двух с половиной до полутора тысяч лет до 988 г., становится понятным тот факт, что память о своем исконном божестве оказалась достаточно прочной у славян и не исчезла окончательно на протяжении последующего тысячелетия господства чужеземной религии, стремившейся всеми силами уничтожить у людей память об их родных богах.
Изучая этимологию слова бог, М. Фасмер констатировал: «Родственно др. — инд. bhagas «одаряющий, господин, эпитет Савитара и второго из Адитьев», др. — перс. baga-, авест. bауа «господь», «бог» от др. — инд. bhajati, bhajete «наделяет, делит», авест. baxsaiti «участвует».. Первоначально «наделяющий»; ср. др. — инд. bhagas «достояние, счастье», авест. baya-, baga- «доля, участь»..»[516] Поскольку интересующий нас корень в Индии являлся эпитетом Савитара, бога, олицетворявшего собой животворящую силу солнца, следует обратить внимание и на то, что уже в ведийский период данное божество тесно связано с получаемой людьми долей-бхагой. Этот один из индийских богов солнца сам является «великим, желанным (сокровищем)», которое выбирают себе люди (РВ IV, 53, 1), он — создатель благ и богатства (РВ V, 42,3,5), «повелитель благ» (РВ VII, 45,3), «раздает сокровища людям» (РВ IV, 54,1). Весьма показательно, что в одном ведийском гимне оба бога даже сливаются в один образ:
Благодаря тому, что в Индии на протяжении тысячелетий бережно передавали из уст в уста неизменный текст РВ, мы можем увидеть на примере этого, пока еще довольно механистического, соединения имен Савитара и Бхаги как бога дневного светила и обожествленного персонифицированного олицетворения доли и богатства в одно имя, самое начало того присущего некоторым индоевропейским народам мыслительною процесса, который через тысячу, а быть может, и более, лет привел к появлению у славян образа дающего бога, Дажьбога, сначала как эпитета, а затем и личного имени бога солнца.
О существовании этого бога уже в эпоху славянского единства красноречиво говорят многие данные из различных концов славянского мира. В сербском фольклоре он фигурирует под именем Дабог (варианты: Даба, Дабо или Хромой Даба). С принятием христианства он был объявлен противником нового бога, однако, характеризуя его, предания отмечали, что он был «силен как Господь Бог на небесах». В сказке из Мачве Дабог рисуется «царем на земле», который поглощал души. В другой сказке серебряный царь, живший в горе, демон рудника Кучайне, называл себя Дайбоем (Дajбoi), из чего вытекает, что Дабог был богом-подателем, а также богом золота и серебра. Это делает весьма правдоподобным предположение, что данный персонаж в сербской традиции было также богом-изобретателем и защитником кузнечного ремесла[517]. Связь Дабога с драгоценными металлами и кузнечным делом объясняется генетической связью Дажьбога с богом-кузнецом Сварогом. Полностью соответствует славянскому переводу «Хроники» Иоанна Мал алы и такая существенная его черта, как наличие у него царской власти на нашей планете. Если первый источник отмечает, что «Дажьбогь, бѣ бо мужъ силенъ», то в сербском фольклоре Дабог ничем не слабее нового христианского бога на небесах. «Возможно, — пишет В.Н. Топоров о данном южнославянском божестве, — что в этом случае речь идет об инверсии (или развдоении с инверсией) исходного типа «Господь Дайбог — царь на небесах», который довольно точно соответсвовал бы древнеиранским образцам, ср. xsaya — «царь», в связи с солнцем, царящим на небе»[518].
О весьма глубоких корнях почитания Дажьбога у славян красноречиво свидетельствуют и многочисленные примеры наречения его именем людей спустя многие столетия после их насильственной христианизации. Так, жалованная грамота литовского короля Ягайла, датированная 1349 г., удостоверяла, что его «верный слуга Данило Дажбогович Задеревецкий, землянин нашей земли Руское», получает села «на ряд» в Галицкой и Зудечевской волостях[519]. Среди учеников Могилянской школы в Киеве, как свидетельствуют документы, еще в ХУП в. был некий Dadzibog Maskiewicz[520]. Ареал распространения этого имени не ограничивается одной Украиной, и оно встречается и в Польше. Там известно явно языческое имя Дадзибог (Dadibog, Dadzibog, Dadzbog в польско-мазовецких грамотах 1254, 1350, 1395, 1476 гг.), которое только позднее было приурочено к христианскому Theodat (например, в ХVII в.: Alaxandr Theodat czyli Dadzibog Sapieha)[521]. В качестве личного имени А.И. Петрушевич фиксирует Dadzibog в польском памятнике 1399 г.[522], а М. Фасмер указывает Daczbog в грамоте 1345 г. и польское дворянское имя XVII в. Dadzbog[523]. Известно и чешское имя Dacbog[524]. Таким образом, традиция называть своих детей в честь языческого бога солнца, по всей видимости, издревле бытовала как у восточных, так и у западных славян и письменные источники фиксируют этот обычай с ХIII по XVII вв. Поскольку по средневековым представлениям наречение имени новорожденному представляло собой крайне важный акт, дававший младенцу его небесного покровителя и во многом определявший его судьбу, то мы вправе констатировать, что память о Дажьбоге хранилась у славян чрезвычайно долго, вплоть до конца Средневековья и начала Нового времени. О степени распространенности этого имени свидетельствует и то, что оно перешагнуло границы собственно славянского ареала и встречается у их соседей в Восточной Европе. Грамоты от 5 октября 1480 г., 1 февраля, 13 марта 1489 г. упоминают «Дажбога пръкалаба немецкого» в качестве одного из молдавских бояр при господаре Стефане Великом (1458–1508)[525]. У южных славян это божество почиталось под именем Дабога и, соответственно, средневековые сербско-хорватские источники упоминают личные имена Даба, Дабич, Дабович[526].
Неоднократно в различных концах славянской земли и даже у их соседей встречаются географические названия, производные от имени языческого бога солнца. Таковы село Даждьбог в Калужской губернии, Мосальский уезд, урочище Даць-Боги в Цехановой земле (Венгрия), деревня Dadzibogi в Мазовии[527], польские топонимы Daczbody, упоминаемый в документах 1541 г., и Daczbogi в районе Белостока, указанный в памятнике 1577 г.[528] У сербов почиталась гора под названием Dajbog[529]. Особый интерес для цели нашего исследования представляет то обстоятельство, что у балтийских славян именем Дажьбога были названы не отдельные пункты, а целая область. Обнаруживший этот поразительный факт А.С. Фаминцын писал о нем так: «И что же, в соседнем с землей вагров герцогстве Мекленбургском, неподалеку от Балтийского моря, находим не какую-нибудь деревню, село или местечко под именем искомого бога, а целую Дажью область, Дажье озеро, Дажий лес… наконец Datze, Datzebah, писавшееся в 1552 г. — Dartze или Dassebek. В этом последнем названии можно даже узнать самое имя Дажьбог…»[530] Все приведенные факты свидетельствуют о почитании бога солнца еще в эпоху славянского единства.
В Древней Руси Дажьбог упоминается в летописи и при рассказе о религиозной реформе Владимира Святославича в 980 г.: «И нача княжити Володимеръ въ Киевъ единъ и постави кумиры на холму, внѣ двора теремнаго: Перуна древяна, а главу его сребрену, а оусъ златъ, и Хърса, Дажьб(ог)а, и Стриб(ог)а, и Симарьгла, и Мокошь (и) жряху имъ наричюще я б(ог)ы»[531]. На первом месте в пантеоне Владимира оказался громовержец и бог войны Перун, на втором месте — солнечное божество Хоре, заимствованное, по всей видимости, славянами у своих южных ираноязычных соседей, а почетное третье место в этом перечне богов занял Дажьбог. Неоднократно он упоминается и в древнерусских поучениях против язычества. Так, автор «Слове Иоанна Златоуста о том, как поганые веровали идолам», написанного в ХIII–XIV вв., посетовав, что и после крещения славяне продолжают поклоняться Перуну, Хорсу, вилам, Мокоши, упырям и берегиням, далее продолжает: «А друзии верують въ Стрибога, Дажьбога и Переплоута, иже вертячеся ему пиють в розехъ, забывше Бога, створившаго небо и землю, моря и рекы и источники, и тако веселящеся о идолехъ своихъ»[532]. Сокрушения по поводу двоеверия своих современников создателя данного «Слова» наглядно показывают, что и спустя целых триста — четыреста лет после насильственной христианизации наши предки помнили и чтили своих исконных богов, игнорируя бога навязанной им религии, что и вызывало сетования православного духовенства. Дважды упоминается Дажьбог и в знаменитом «Слове о полку Игореве». Его создатель так красочно описывает начавшийся упадок мощи Руси:
Второй раз автор «Слова о полку Игореве» упоминает Дажьбога, опять-таки в контексте упадка величия родной страны:
Еще А.С. Орлов отмечал, что в «Слове о полку Игореве» слово внук значит «потомок во всех случаях употребления этого термина». Не вызывает разночтений и то, что сам образ «Дажбожьего внука» имеет самое прямое отношение к Руси той эпохи. Характеризуя значение интересующего нас божества, Ф.Е. Корш справедливо отметил: «… видно, что певцу Слова, как уже, вероятно, его предшественникам, Дажьбог представлялся чем-то вроде жизненного начала, обуславливающего происхождение и существование человечества вообще и «Русичей» в частности, если не в особенности»[535]. Среди исследователей нет единства только в отношении того, кого конкретно имел в виду под потомками Дажьбога автор «Слова» — правящую на Руси княжескую династию Рюриковичей либо же весь русский народ в целом. Использование этого оборота в тексте памятника делает равновероятными оба толкования. Тем не менее тот факт, что в приписке к псковскому Апостолу 1307 г., открытой К.Ф. Калайдовичем еще в 1813 г., приведенному выше образу «Слова о полку Игореве» о гибели из-за княжеских усобиц «жизни Дажбожа внука» соответствует оборот, где говорится о гибели «жизни нашей»: «при сихъ князехъ сѣяшется и ростяше усобицами гыняше жизнь наши въ князѣхъ которы и вѣци скоротишася человѣкомъ»[536] свидетельствует в пользу отнесения интересующего нас выражения ко всему русскому народу в целом, а не только княжеской династии.
Основной контекст упоминания выражения о «Дажбожьем внуке» гениальным создателем «Слова о полку Игореве» предельно ясен: княжеские усобицы наносят страшный ущерб потомкам бога солнца как путем гибели людей во внутренних распрях, так и облегчая возможность иноплеменникам победно вторгаться на Русь. Понятно, что современной автору эпохе междоусобиц противопоставлялась прежняя эпоха единства князей и, соответственно, процветания потомков Дажьбога. Интересно отметить, что в обоих фрагментах этот бог упоминается в семантическом поле образов, которые непосредственно восходят к сфере деятельности его небесного отца Сварога. Так, в первом случае создатель «Слова о полку Игореве» дважды обыграл мотив пахоты. Сначала с ним метафорически сравнивались усобицы, которые «засевались» Олегом Гориславичем, который действовал здесь подобно пахарю. Именно от этих засеянных и разросшихся княжеских усобиц и погибало достояние Дажьбожьего внука. Конкретизируя процесс гибели достояния потомков бога солнца, двумя строчками ниже автор уже напрямую вводит образ прервавшейся обработки земли крестьянами: «Тогда по Русской земле редко пахари на лошадей покрикивали». Подобное двойное обращение к образу пахоты вряд ли является случайным и заставляет нас вспомнить, что Сварог, выковавший людям первый плуг, сам являлся изобретателем земледелия. Во втором фрагменте резко осуждаются русские князья, которые стали «сами на себя крамолу ковать». Стоит отметить, что крамола фигурировала также и в первом фрагменте: «в княжеских крамолах жизни людям сокращались». В связи с этим стоит напомнить, что Сварог был богом-кузнецом и в этом качестве был связан не только с обработкой металлов, но и с «обработкой» слов. О глубоких корнях создания речи с кузнечным делом у индоевропейцев свидетельствуют сербо-хорватский оборот ковати речи — «образовывать новые слова», слов, kovati nove besede.
О глубокой укорененности образа солнечного божества в народном сознании свидетельствует то, что в разных концах восточнославянского мира он продолжал бытовать под своим языческим именем в песнях и поговорках практически вплоть до настоящего времени. В д. Хмелино Череповецкого уезда Новгородской губернии Е.В. Барсов еще во второй половине XIX в. записал от крестьянки Ирины Калиткиной три таких поговорки: «Покучись Дажьбогу, управит понемногу», «Дажьбог все минет» в смысле «Полно тосковать», а когда чего-нибудь недоставало, то говорили «Что тужить-то, о Дажь-Бог»[537]. Как отмечает в своем словаре В.И. Даль, в северных и восточных русских диалектах слово кучить кому-нибудь о чем-либо означало «просить неотступно, униженно», «кланяться», «умолять», «домогаться», «докучать», ср. поговорки типа «Кучился, мучился, а упросил, так бросил»; «Мучится, а никому не кучится»; «Покучься соседу»; «Насилу рубля докучился» и т. п. Что касается второй половины рассматриваемой поговорки, то слово управит имеет оттенок властности, словно напоминая о том, что тот, кто совершит данное действие, облечен властью — божественной и царской. Вторая же поговорка отсылает нас к представлению о цикличности движения солнца и, по всей видимости, несет в себе примерно такую же смысловую нагрузку, как выражение «Время все лечит». Что касается третьего выражения, то оно в той или иной мере соотносится с представлением об этом боге как подателе благ. В этой связи стоит вспомнить, что в «Слове о полку Игореве» к семантическому полю Дажьбога относятся времена обилия, противопоставляемые его автором современному ему положению вещей.
На западе Украины имя языческого древнерусского божества солнца нам встречается в двух песнях. Первая песня «Помiж трьома дорогами, рано-рано» была записана в с. Стрижавцы Винницкой области и опубликована еще в 1924 г.:
В с. Старый Олексинец Кременецкого района Тернопольской области в 1970 г. был записан другой вариант этой же песни[538]. В этой песне князем называется молодой, жених, в связи с чем лишний раз можно вспомнить о том, что по славянской мифологии Дажьбог был сыном Сварога, а последний, как было показано в предыдущей части, был покровителем свадьбы. Эта песня демонстрирует мощь духовной памяти жителей этих двух областей Украины. Несмотря на насаждаемое целое тысячелетие христианство, Дажьбог прямо назван богом в обоих вариантах этой песни: первый раз в начале обращения к нему жениха «Ой ти, боже, ти, Дажбоже», причем в следующем куплете подчеркивается его неизменный божественный статус: «бо ти богом piк вiд року», т. е. из года в год. Повторяющийся во всех куплетах рефрен «рано-рано», «ранесенько» показывает, что эта встреча человека со своим божеством произошла на восходе солнца, что в очередной раз подчеркивает солярную природу Дажьбога. Последний куплет первого варианта песни, отсутствующий во втором ее варианте, подчеркивает, что встреча эта произошла именно в воскресенье — день, посвященный богу солнца. В обращении к Дажьбогу жених сам сравнивает себя с богом дневного светила, подчеркивая, что, в отличие от бога, который является таковым постоянно, он является женихом-князем всего лишь один-единственный раз в своей жизни. Тем самым отмечается параллелизм жениха с Дажьбогом, который через это соотносится и со свадебным ритуалом, и с самим понятем князя. То, что монолог этот произносится по пути на свадьбу, еще более усиливает связь бога солнца с предстоящим бракосочетанием. Чрезвычайно важной оказывается просьба жениха к Дажьбогу: «зверни ж менi з дорiженьки». В украинском языке слово зверни означает не только «сворачивать», «свернуть», «своротить», «повернуть», но также и «направлять (на кого, на что, куда)», «обращать», «устремить»[539]. Очевидно, что в песне интересующий нас термин употреблен во втором значении, причем с подтекстом «направь меня на путь (истинный)». Очевидно, Дажьбог направлял молодого на свадьбу, своим светом при восходе солнца указывая ему верный путь. Данная семантическая связь бога солнца с дорогой подтверждается и приводившимся выше пожеланием украинской колядки «пусть вам будет бог у дороги, на каждом броде, на перевозе».
Другая песня «Ой ти, соловейку» была записана собирателями в 1965 г. в с. Пидциря Камень-Каширского района Волынской области:
Данная обрядовая песнь весьма интересна тем, что в ней с именем Дажьбога связан целый ряд распространенных у славян образов, посвященных началу весны и окончании зимы. Во-первых, это представление о птицах, приносящих с собой на Русь весну. Еще ближе к рассмотренному тексту чешское предание, согласно которому у Солнца есть царство за морем, где всегда вечное лето и оттуда прилетают весной птицы и приносят с собой на Землю семена полезных растений. Если волынская песня констатирует, что соловья из вырия посылает на землю Дажьбог, то чехи считали, что птицы пережидают зиму в далеком заморском солнечном царстве. Понятно, что в наиболее древнем его варианте речь шла просто о прилете из солнечного царства весенних птиц, а утверждение о том, что эти птицы приносят с собой райские ключи, замыкающие зиму и отмыкающие весну, появилось на более позднем этапе, с появлением кузнечного дела. Эта подробность опять напоминает нам о происхождения Дажьбога от бога-кузнеца Сварога.
Во-вторых, следует остановиться на образе вырия, который наиболее часто среди всех славянских народов встречается у украинцев. Вот как описывает представления украинцев в начале XX в. об этой мифической стране Г.О. Булашев: «На самом западе (Ушицк. у.), или на юге (Житом, у.), или на самом юго-западе (Винницк. у.), за морями, где солнце ходит близко от земли (Луцк, у.), находится светлая теплая сторона — «тепличина»,
Хоть от исконной веры наших предков до нас стараниями христианства дошли лишь отдельные осколки, даже на их основе мы видим преемственность бога солнца с предшествующим поколением богов. Как и Мать Сыра Земля, Дажьбог оказывается связан с растительностью, а со Сварогом его объединяет связь с кузнечным делом, пахотой и свадьбой. Сохранившиеся источники изображают Дажьбога могучим богом дневного светила, естественным образом связанным с течением времени. Как свидетельствует поговорка, ему можно покучиться, и тогда он управит, что вновь указывает на наличие у этого бога власти, в том числе и в человеческих делах. В пантеоне Владимира Дажьбог оказался на третьем месте, но, если принять во внимание, что занимавший второе место Хоре был также божеством дневного светила, то это указывает, что бог солнца был следующим по значимости после верховного бога-громовержца. О большой распространенности его культа говорят и достаточно многочисленные случаи наречения детей его именем даже в христианскую эпоху. С ним оказывается связан вырий — далекое заморское солнечное царство, в этимологии которого отразились воспоминания о давней арийской прародине. В украинских песнях сохранилась связь его с дорогой, причем контекст одной из них указывает, что именно этот бог направляет человека на истинный путь. Из «Слова о полку Игореве» следует, что Дажьбог воспринимался в качестве прародителя не только князей, но и всего русского народа. Наконец, сам эпитет бога солнца указывает на него как на подателя благ для наших далеких предков.
Глава 16. Первоцарство славян
Как следует из предыдущей главы, в отечественной традиции Дажьбог в первую очередь является царем, царем по преимуществу, и соотносится с идеей власти. О том, что подобное восприятие бога солнца существовало еще в эпоху славянской общности, красноречиво свидетельствует и образ сербского Дабога, «царя на земле». В этом отношении мы вновь видим тесную генетическую связь между Дажьбогом и Сварогом, поскольку родственный имени последнего ведийское понятие Сварадж (svaraj) как раз и означало «самодержец». Поэтому для более полного изучения связанных с богом солнца образов нам следует обратиться к наиболее ранним примерам зарождения идеи царской власти у славян. Как показывают дошедшие до нашего времени обрывочные указания источников, верховная власть у наших далеких предков зародилась гораздо ранее сложения раннесредневековых национальных государств в отдельных странах, описанных в соответствующих летописях и хрониках.
Знаменитый «Геродот Востока» аль-Масуди, написавший свой труд в 20–50 гг. X в., оставил нам следующее замечательное известие: «Их (славян) поселения (находятся) в области Севера и простираются до Магриба (Запада). Они (славяне. —
Поскольку целых два восточных источника фиксируют традицию о единой славянской прародине, этот факт красноречиво свидетельствует о том, что память о ней бережно хранилась среди различных славянских племен. Тем более странным выглядит то обстоятельство, что об этой прародине ни единым словом не обмолвились авторы ни древнерусских летописей, ни чешских или польских хроник, т. е. тех стран, которые территориально были ближе всех расположенных к ней. Про эту прародину были осведомлены на далеком мусульманском Востоке, однако само официальное славянское летописание хранит по поводу ее гробовое молчание. Еще более странной выглядит попытка Нестора, черпавшего из устной народной традиции предания об аварском иге и деятельности Кия, т. е. событий VI–VII вв., связать расселение славян с Дунаем. Подобное единодушное молчание христианских, будь то православных или католических, летописцев может быть объяснено лишь политическими или религиозными соображениями, либо сочетанием обеих причин. Предание о существовавшей некогда верховной власти царя волынян над остальными славянскими племенами косвенно могло ставить под вопрос законность правивших на Руси, в Чехии и Польше династий, а то обстоятельство, что изначально верховная власть у индоевропейцев носила не только светский, но и сакральный характер, вряд ли вызывало стремление представителей новой религии сохранить память об исконной традиции своего народа.
Определенный интерес представляет и перечисление тех племен, которые некогда повиновались царю волынян. Йакуб относит к их числу правивших в его время царя дунайских болгар, Брислава, царя Праги, Богемии и Кракова (вспомним связанное с именем волынян название горы в этом городе, на которой был построен княжеский замок), правителя Польши Мешко и отнесенного к крайнему западу некоего Накура. У Масуди этот список еще более обширен и включает в себя ободритов, чешских дулебов, опять-таки дунайских болгар, сербов, моравов, хорват и ряд других трудно идентифицируемых племен. Как мы видим, в основном в этот перечень входят западнославянские племена, за исключением фигурирующих у обоих авторов дунайских болгар, а также сербов и хорват, упоминаемых Масуди. Интересно сопоставить эти письменные источники с археологическими данными. Согласно им одной из крупнейших групп славян раннего Средневековья являлись племена пражско-корчакской археологической культуры V–VII вв., раскинувшейся от верхней Эльбы на западе до Киевского Поднепровья на юге. Отечественный археолог В.В. Седов аргументированно связал данную культуру с племенем дулебов, название которых встречается во многих местах ее ареала: в Чехии, на Верхней Драве, на среднем Дунае между озером Балатон и р. Мурсой. Неоднократно встречается оно и на территории восточных славян: «Интересно, что топонимы, производные от этнонима «дулебы» и сосредоточенные на восточнославянской территории в области распространения памятников с керамикой пражского типа (Волынь и Житомирщина), встречаются также в бассейне нижней Березины (река Дулеба и Дулебка близ впадения в Березину Свислочи, дер. Дулебно в Бобруйском уезде и дер. Дулебы в Червенском уезде). Последний факт свидетельствует о том, что расселение славян по Днепру — Березине происходило в то время, когда еще, видимо, не было забыто племенное название «дулебы»»[552]. «Повесть временных лет», как мы видели, прямо связывала между собой дулебов и волынян. Помимо этого археологические данные указывают на то, что пражско-корчакская культура формировалась первоначально в землях к северу от Карпатских гор[553], в силу чего Волынь мы можем считать прародиной если не всего славянства, то, во всяком случае, этой достаточно большой группы составлявших его племен. В этом отношении сведения, записанные Масуди и Йакубом, достаточно точны и подтверждаются независимыми археологическими источниками. Стоит отметить, что еще в 1837 г. выдающийся славист П. Шафарик предположил, что славянская прародина должна находиться к северу от Карпатских гор и включать в себя район Галиции, Волыни и Подолья. С тех пор эту прародину неоднократно локализовали в волынском Полесье такие ученые, как Я. Ростафинский, Я. Пейскар, М. Фасмер и другие, а Т. Пеше даже пробовал доказать, что там находится даже индоевропейская прародина. Правда, надо отметить, что из ареала пражско-корчакской культуры явно выпадают дунайские болгары, включаемые в возглавляемое волынянами единство обоими авторами. Однако и этот факт находит свое объяснение, если мы примем во внимание то обстоятельство, что в заселении территории будущей Болгарии приняли участие многие славянские племена, в том числе и те, корни которых фиксируются в Восточнославянском регионе. Так, например, название болгарского племени драговитов (дрогувитов) явно родственно восточнославянскому племени дреговичей, входивших в состав дулебской общности, а название болгарского племени смолян может быть сопоставлено с названием города Смоленска. Таким образом, самые разнообразные данные говорят о происхождении по крайней мере части болгарских славян с территории «волынской» прародины.
Утверждение восточных писателей о верховной власти царя волынян над всеми другими славянскими правителями как будто предполагает наличие у наших далеких предков некоего государственного образования, однако оно абсолютно неизвестно греческим, римским и византийским писателям, находившимся гораздо ближе к этому царству волынян. Поскольку это протогосударство не оставило никакого следа в истории, говорит о том, что власть этого верховного царя была скорее ритуальной, чем политической. Можно предположить, что информаторы Масуди и Йакуба соединили воедино мифологические предания своего народа и воспоминания о фактическом положении дел в регионе зарождения дулебского союза племен. Утверждения «Геродота Востока» о том, что у волынян «в древности в начале времен была власть», указывают на мифологическую составляющую этого известия. На это же указывает и приводимый Масуди титул верховного царя волынян, который представляет особый интерес.
Проанализировав особенности арабского написания этого слова, А.П. Ковалевский пришел к следующему выводу: «Имея в виду, что здесь термин дан в западнославянской форме «польско-кашубского» типа, сохранявшей носовые гласные, полагаю, что перед нами mazek или mezek. Это, как прямо свидетельствует арабский автор, не собственное имя, а титул предводителя племени. Этот же титул славянского вождя встречаем и у византийского автора раннего периода при описании похода византийского полководца Приска против славян в 529 г. Феофилакт Симокатта называет такого «короля» славян «Мужок». Думаю, что это титул славянского верховного вождя, бывший в ходу до того, как вошло во всеобщее употребление слово князь…»[554] Упомянутый византийский автор упоминает предводителя воевавших с Византией славян в следующем контексте. Таксиарх Александр, подчиненный Приска, по его приказу перешел реку Иливакию (левый приток Дуная, современная Яломица) и благодаря предателю-гепиду захватил в плен часть славян. «Александр начал допытываться, какого племени взятые в плен варвары. Но варвары, впав в отчаяние и ожидая смерти, не обращали внимания на мучения, как будто эти страдания и удары бича относились к чужому телу. Но этот гепид рассказал все и самым точным образом осветил дело. Он сказал, что пленные являются подданными Мусокия, которого варвары на своем языке называют царем, что этот Мусокий находится от них в тридцати парасангах, что взятых в плен он послал в качестве разведчиков, для того, чтобы высмотреть римские силы…»[555] Само имя Мусокия (Ϻουσωκιον у Феофилакта Симокатты, Ϻουσωκιοζ у Феофана Исповедника и Musacius у Анастасия, также описывавших данный эпизод) давно привлекало к себе внимание исследователей. Задолго до А.П. Ковалевского М. Дринов предположил, что перед нами искаженное византийскими авторами славянское слово «мужик»[556], а Ф. Дворник сблизил его с приводимым у Масуди титулом царя волынян[557]. Таким образом, целый ряд исследователей предполагает, что правители восточных и южных славян некогда носили титул «мужик». Справедливости ради следует отметить, что подобная этимология не является общепринятой, однако близость названий правителей в различных регионах славянского мира представляет несомненный интерес и делает весьма вероятной предложенную выше трактовку. Понятно, что Мусокий византийских авторов не является тем же самым лицом, что «мажек» Масуди — против их физического отождествления говорит в первую очередь местонахождение первого. Согласно Феофилакту Симокатте, он находился на расстоянии 30 парасангов от византийских сил, что составляет примерно 140 км. Очевидно, что находившийся в непосредственной близости от дунайской границы с Византийской империей Мусокий никак не может быть отождествлен с верховным царем славян восточных авторов, правившим на Волыни. Тем не менее, называя Мусокия царем (ρηξ), византийские авторы констатируют его более высокий статус по сравнению с другими упоминаемыми ими славянскими вождями, которых они именуют αρχων, εθναρχηζ или ηγεμων. Это позволяет предположить, что после распада славянского единства, о котором писали Масуди и Йакуб, титул верховного правителя племени волынян стали использовать и некоторые отдельные славянские вожди, занимавшие более высокое положение по отношению к другим вождям того или иного региона, как, например, Мусокий в среде живших вблизи Дуная славянских племен. В пользу этого значения царя волынян арабских авторов говорит и то, что у некоторых славянских народов «Мужик» засвидетельствовано как личное имя или фамилия, например, Jan Muzik z Dubrowy, lwowskii… woewod(a) в 1433 г., Nobilis Muszyk в 1467 г., а также белорусская фамилия Мужау[558]. Обращает на себя внимание и то обстоятельство, что в первых двух случаях личное имя Мужик принадлежит представителям правящего сословия — воеводе или просто знатному человеку. В этой связи следует вспомнить, что и др. — русск. мужь означал не только мужчину, человека вообще или лично свободного индивида, но также зачастую и именитого, почтенного человека, воина из княжеской дружины или приближенного царя, короля или князя[559], обозначая подчас наиболее привилегированную часть свободного населения: «И тъгда сѣвѣкоупивъшеся вси людие паче же большии и нарочитии моужи»[560]; с другой стороны, словен. moz имело два значения: «мужчина; муж, супруг» и «член правления (городской или сельской) общины»[561]. Весьма вероятно, что все эти случаи являются отголосками былой связи этого слова с обозначением титула славянского верховного правителя. Кроме того, под 1141 г. французский хронист Альберик упоминает некоего «короля Руси» по имени Мусух, мужа польской княжны Риксы и отца Софьи, будущей королевы Дании[562]. Поскольку никакого князя со сколь-нибудь похожим именем в Киевской Руси никогда не было, следует согласиться с мнением А.Г. Кузьмина, относящего это известие к западнославянскому племени русов-ругов. Поскольку сходство этого имени с Мусокием византийских авторов несомненно, мы имеем три случая использования интересующего нас термина во всех трех регионах славянского мира, разделенного между собой в двух последних датируемых случаях шестью столетиями. Столь устойчивая традиция безусловно свидетельствует как о древности ее возникновения, так и об особом значении данного имени-титула, дававшегося славянским правителям даже высокого ранга весьма редко.
Если изложенная выше гипотеза в отношении истинного значения царя волынян соответствует истине, то тот факт, что верховный правитель славян назывался «мужик», находит себе разительную аналогию в лице уже индийского Ману, имя которого буквально означает «человек», «мужчина» (др. — инд. Мапи), и который уже в ведийскую эпоху считался прародителем человеческого рода. Согласной индийской традиции, Ману был сыном бога солнца Вивасвата и основателем солнечной династии. С чисто филологической точки зрения его имя полностью соответствует слову «мужчина» в германских языках: нем. Mann, готск. Manna, англ. Man. Филологическое совпадение дополняется мифологическим. Рассказывая о происхождении германцев, древнеримский историк Тацит сообщает: «В древних песнопениях… они славят порожденного землей бога Туистона. Его сын Манн — прародитель и праотец их народа; Манну они приписывают трех сыновей, по именам которых обитающие близ Океана прозываются ингевонами, посередине — гермионами, все прочие — истевонами»[563]. Как следует из приведенного текста, первый человек в германской мифологии был сыном земнородного божества Туистона, само имя которого означает двойное, двуполое существо. Генетически им родственен и родоначальник фригийцев Ϻανηζ-, о котором, к сожалению, до нас не дошло практически никаких сведений[564]. Сопоставление верований этих трех территориально далеких друг от друга народов доказывает, что еще в эпоху индоевропейского единства существовал единый миф о происхождении людей от первочеловека, который так и назывался. К этому же перечню следует добавить и римских манов, которые в мифологии этого народа первоначально считались богами загробного мира и (или) обожествленными душами предков (подобную же двойственность предка и бога загробного мира мы видим и у индийского Ямы, брата Ману). Если обратиться к этимологии, то, как отмечает М. Фасмер, др. — инд. manu — «мужчина, муж» оказывается родственным не только слав, муж, но и авест. manus, гот. manna, др.-в. — нем. mann, др. — исл. mannr с аналогичными значениями. Очевидно, что в индоевропейскую эпоху первый Мужчина, так прямо и называвшийся и давший начало человеческому роду, был, в свою очередь, сыном бога. Однако в выборе этого божественного прародителя и сыграло свою роль различие в мирочувствовании каждого из сохранивших данный миф народов: если индийские арии выбрали в качестве своего божественного первопредка бога солнца, то германцы — бога земли, если даже не подземного мира. Если приводимый Масуди титул «мажек» верховного царя волынян действительно являлся искаженным славянским мужик, то в контексте индо-германских параллелей этот термин имел значение «(перво)человек».
Хоть больше ничего о волынском Мажеке мы, к сожалению, не знаем, однако в последующую эпоху на Руси существовала чрезвычайно устойчивая традиция воспринимать своих правителей именно как представителей солнечной династии, наделенных разнообразными солярными чертами. Непосредственно об этом говорит былинный образ Владимира Красно Солнышко, а на то, что данная традиция восходит к языческой эпохе, свидетельствуют многочисленные сообщения восточных авторов. Так, например, Гардизи так пишет о восточных славянах: «Глава их носит венец, все ему послушны и повинны. Старшего главу их называют Свет (или Свят) — царь…»; «Худуд ал-алам»: «Царя славян называют Смут-Свит (= Свят); пища их царей — молоко…»; Шукрулла: «Оружие их — секира и копье; своего эмира они называют Свит…»[565] Аналогичные сведения мы можем почерпнуть и из сочинения Ибн-Руста, датируемого 903–923 гг., в переводе А.П. Новосельцева: «Глава их коронуется, они ему повинуются и от слов его не отступают. Местопребывание его находится в середине страны славян. И упомянутый глава, которого они называют «главой глав», зовется у них свиет-малик…»[566] Несмотря на принятие христианства, традиция эта оказалась черезвычайно стойкой, и с дневным светилом русские правители сравнивались вплоть до Ивана Грозного. Подробнее все эти многочисленные данные о солнечной династии русских князей были рассмотрены в исследовании о Дажьбоге[567]. Поскольку именно с этим богом отечественная традиция связывает установление царской власти по преимуществу, имя волынского Мажека этимологически и мифологически родственно имени индийского Ману, а многие русские князья впоследствии наделяются солярными чертами, мы вправе говорить о достаточно точном соответствии славянской пары Дажьбог — Мажек индийской паре Вивасват — Ману. Отцом в обоих случаях явлется бог солнца, а его сын, имя которого обозначает «Мужчина», оказывается первым человеком, прародителем человечества и его первым правителем, дающим начало солнечной династии. Это событие мифологическое сознание действительно должно было отнести к эпохе «начала времен» в самом буквальном смысле этого слова, на что и указывает текст Масуди. Как уже отмечалось, образ Дажьбога возник еще в эпоху славянского единства, а о существовании его культа в том регионе говорит то, что посвященная этому богу песня «Ой ти, соловейку», текст которой был приведен выше, была записана на Волыни во второй половине XX в.
Наиболее близкую параллель славянскому представлению о зарождении власти на Земле мы находим в Индии. Ведийский миф тем более ценен для нас, что указывает на то, кто был отцом первого царя и первого человека. Согласно ведийской традиции, прародителем людей был бог солнца Вивасват (буквально «Сияющий»). Его женой стала Саранью, которая родила ему близнецов, брату и сестру Яму и Ями, а затем создала свою копию Саварну (или Чхаю) и, обернувшись кобылицей, убежала от мужа. О древности данного мифа свидетельствует уже то, что упоминание о нем встречаются нам уже в ведийский период:
В этой версии мифа Саранья по воле богов покидает бога солнца. Уже будучи беременной Ашвинами, она уходит от мужа и своих первых детей — близнецов Ямы и Ями. Вивасват первоначально не заметил подмены, и от мнимой Сараньи у него родился сын Ману (собственно «Человек»), ставший родоначальником человеческого рода, который поэтому зовется «родом Ману», а понятие «человек» на санскрите передается словом «мануджа», буквально — «рожденный Ману». Отзвуки этого мифа встречаются нам уже в РВ, где говорится, что Индра пил выжатую сому (священный опьяняющий напиток) у Ману Вивасвата (РВ VIII, 52,1). Впоследствии в поисках своей подлинной жены Вивасват оборачивается конем, находит все еще пребывающую в облике кобылицы Саранью и соединяется с нею, после чего рождаются близнецы Ашвины, тесно связанные с конями (само их название означает «обладающие конями» или «рожденные от коня») и утренними и вечерними сумерками. Если Ашвины становятся небесными божествами, то их братья Яма и Ману являются людьми, причем функции между ними распределяются следующим образом: Яма, о котором уже упоминалось в связи с мифом об инцесте, рассматривался как первый человек, который умер и стал царем умерших предков, а Ману — как первый человек, живший на земле, и царь людей. Как подчеркивает Т.Я. Елизаренкова, в РВ Яма всегда назвается царем, но никогда богом. О его роли как первого смертного, проложившего этот путь для других, один из гимнов говорит так:
Само дублирование человеческого потомства Вивасвата наводит нас на мысль, что первоначально в мифе шла речь лишь об одном его сыне, бывшем сначала прародителем и царем людей, а затем, после своей смерти, — царем умерших, однако удвоение это произошло в достаточно ранний период, поскольку РВ знает одновременно как Яму, так и Ману, который упоминается в этом памятнике гораздо реже своего брата. Одна из причин этого удвоения видна невооруженным глазом: дети Вивасвата занимают свои места на небе (Ашвины), правят на земле (Ману) и в загробном мире (Яма), т. е. маркируют собой все три сферы мироздания ведийской вселенной, что предполагает верховную власть над всем мирозданием у их отца — бога солнца. По мифам, старшим сыном Ману и основателем Солнечной династии был Икшваку. Кроме него, по некоторым вариантам мифа, у Ману было еще восемь сыновей. К Солнечной династии принадлежали многие цари и герои древнеиндийского эпоса, самым прославленным из которых был Рама. Согласно одной из версий, зафиксированной в «Махабхарате» (1,75,3188), именно с Ману связывается разделение человеческого рода на сословия-варны: «Брахманы, кшатрии и другие варны произошли от Ману, поэтому они манавы». Ему же, как первому правителю, приписывали создание «Законов Ману» — самого авторитетного сборника законов в Индии. Показательно, что седьмой Ману, сын Вивасвата, был кшатрием по рождению[568].
Следует подчеркнуть, что, зная свое происхождение от Ману, а через него и от бога солнца Вивасвата, индийские арии великолепно осознавали и свою светоносную природу, говоря о свете, «что заложен в сердце» (РВ VI, 9,6). В другом гимне они прямо утверждают следующее: «Три арийских народа светоносны» (РВ VII, 33,7). Еще в одном гимне говорится о «блеске, что у пяти народов» (РВ VI, 46,7).
Отголоски мифа о первом царе, сыне солнца, присутствуют и в иранской мифологии. В иранской традиции отсутствует аналог Ману, однако есть пара отец — сын, генетически родственная Вивасвату и Яме. В «Хом-Яште», «Ясна», 9 речь идет о священном напитке Хоме (Хаоме), тождественном ведийской Соме, который от своего имени описывает производимое им действие и рассказывает о тех, кто с его помощью совершал жертвоприношения: «Я есмь… Хома праведный, устраняющий смерть… Вивахвант был первым человеком, который выжимал мой (сок) для телесного мира. Та на него благодать снизошла, та его постигла удача, что у него сын родился — Йима, блестящий, богатый стадами, сиятельнейший среди рожденных, солнцеподобный между людьми, что сделал в свое царствование бессмертными и животных и людей, незасыхающими и воды и растения, дабы питались пищей неувядаемой. В царствование Йимы могучего ни мороза не было, ни зноя, ни старости не было, ни смерти, ни зависти, дэвами порожденной»[569]. Легко заметить, что иранские Вивахвант и Йима являются довольно точной аналогией индийских Вивасвата и Ямы, что свидетельствует о возникновении мифа об этой паре как минимум в период индоиранской общности. Хоть Вивахвант в данном тексте назван человеком, а не богом, стоит вспомнить, что Заратуштра считал богом одного только Ахура Мазду и последовательно отказывал в этом статусе остальным божествам древнеиранского пантеона. Соответственно, нигде в «Авесте» мы не найдем утверждения, что Вивахвант был богом солнца, однако об изначальном существовании подобных представлений у иранцев красноречиво свидетельствует тот факт, что из четырех эпитетов его сына Йимы три непосредственно связаны с солнцем («блестящий», «сиятельнейший», «солнцеподобный»). О чрезвычайной устойчивости связи Йимы с дневным светилом свидетельствует и тот факт, что в среднеперсидскую эпоху он был известен под именем Джемшид, образованным из собственного имени Джем (т. е. Йима) и эпитета «шид» — лучезарный. Однако сохранявшиеся на протяжении многих веков солярные черты Йимы логически предполагают как его происхождение от бога солнца, так и их наличие у его отца Вивахванта. Благодаря индийским параллелям мы можем утверждать, что богом солнца как раз и был Вивасват-Вивахвант, от которого и произошел первый земной правитель. Если в Индии Яма был царем мертвых, а его брат Ману — царем людей, то «Авеста» однозначно называет Йиму верховным правителем всей земли. Описывая те блага, которые получали обращавшиеся к богине вод и плодородия Ардвисуре Анахите, «Ардвисур-Яшт» сообщает следующее:
Таким образом, и на иранском материале восстанавливается мифологема о сыне солнца — верховном правителе на Земле.
Представление о собственной светоносной сущности прослеживается и у ираноязычных кочевников. Массагеты, одно из кочевых племен, обитавшее в районе Каспийского и Аральского морей, почитало солнце не просто верховным, но даже единственным своим богом, как про это говорит Геродот: «Единственный бог, которого они почитают, это — солнце»[571]. Данное утверждение «отца истории» подтверждается и тем, что в минуту опасности царица этих кочевников клянется «богомсолнца, владыкой массагетов» (1,212). Все это показывает, у ираноязычных народов некогда был если и не миф о своем солнечном происхождении, то во всяком случае четко выраженная тенденция к его созданию. Подтверждение этого мы видим у северных ираноязычных кочевников, не подвергшихся влиянию зороастризма. Так, одно из аланских племен (происходящих, как уже отмечалось выше, от массагетов с их развитым солярным культом), называлось роксоланами. В.И. Абаев, сближая первую часть их самоназвания с др. — иран. rauxsna — «свет», «светить», перс, ruxs — «сияние», согд. roxsn — «светлый», осет. roxs — «свет», «светлый», понимает это слою как «светлые аланы». В связи с этим традиционным пониманием названия роксолан Н.Н. Лысенко справедливо замечает: «Представляется, однако, что такая трактовка этнонима («светлые аланы») не совсем точна, поскольку подменяет несомненно сакральный, духоподѣемный аспект этнонима дежурным указанием на физический тип роксоланов (светлые — т. е. белокурые, блондины). Известно, что у других иранских народов присутствие божественного начала, прикосновенность к божеству, царство небожителей ассоциировалось со светом, с могучим источником божественного сияния, царством вечного света. Поэтому этноним «роксоланы» следует буквально переводить как «сияющие светом аланы», «испускающие свет аланы», «светозарные аланы»»[572]. Тот факт, что данное представление независимо друг от друга встречается нам у оседлых и кочевых иранцев, говорит о том, что данный миф о своем собственном солнечном происхождении или тенденция к его созданию существовали еще до разделения предков иранцев на северных и южных, кочевников и оседлых. Все эти факты свидетельствуют о том, что подобно тому, как славяне осознавали себя «Дажбожьими внуками», так и иранцы в древности считали себя потомками дневного светила.
Следует отметить, что скифы, еще одна группа ираноязычных кочевников, обитавших в Северном Причерноморье, также знали своего солнечного владыку — Колоксая. Сведениям о нем мы обязаны все тому же любознательному Геродоту, разузнавшему и записавшему бытовавшее о нем предание: «По рассказам скифов, народ их — моложе всех. А произошел он таким образом. Первым жителем этой еще необитаемой тогда страны был человек по имени Таргитай. Родителями этого Таргитая, как говорят скифы, были Зевс и дочь реки Борисфена (я этому, конечно, не верю, несмотря на их утверждения). Такого рода был Таргитай, а у него было трое сыновей: Липоксаис, Арпоксаис и самый младший — Колоксаис. В их царствование на Скифскую землю с неба упали золотые предметы: плуг, ярмо, секира и чаша. Первым увидел эти вещи старший брат. Едва он подошел, чтобы поднять их, как золото запылало. Тогда он отступил, и приблизился второй брат, и опять золото было объято пламенем. Так жар пылающего золота отогнал обоих братьев, но когда подошел третий, младший, брат, пламя погасло и он отнес золото к себе в дом. Поэтому старшие братья согласились отдать царство младшему.
Так вот, от Липоксаиса, как говорят, произошло скифское племя, называемое авхатами, от среднего брата — племя катиаров и траспиев, а от младшего из братьев — царя — племя паралатов. Все племена вместе называются сколотами, т. е. царскими. Эллины же зовут их скифами. Так рассказывают скифы о происхождении своего народа»[573]. Согласно этой версии мифа, скифы произошли в результате союза бога неба и дочери водного божества. Таргитай, первый человек, олицетворял собой весь видимый мир. Во второй части имен всех его сыновей отчетливо прослеживается индоиранский корень «ксай» — «царь», а что касается первой части их имен, то они означают соответственно «гора», «(водная) глубина» и «солнце», т. е. в совокупности образуют собой трехчастную структуру физического мира по вертикали. Главенство среди трех братьев-царей позволяют выявить упавшие с неба чудесные предметы. Как неоднократно отмечали исследователи скифской мифологии, в своей совокупности золотые вещи символизируют собой три сословия: ярмо с плугом являются орудиями труда земледельцев, секира — оружием воинов, а чаша — принадлежностью жрецов. Подобная семантика предметов подкрепляется и названиями племен, произошедших от каждого из братьев. Паралаты, потомки Колоксая, — это военная аристократия, гентически родственная Парадатам, первой царской династии в Иране, речь о которой идет еще в «Авесте». Детально исследовавший мифологию этих ираноязычных кочевников Д.С. Раевский приходит к следующему выводу в интересующей нас области: «.. можно говорить о существовании в Скифии представления о солярной природе личности царя»[574].
Приведенные выше примеры показывают, что «в начале времен», сразу после возникновения человечества, верховная власть в Индии принадлежала Ману, в Иране — Йиме, а у скифов — Колоксаю. Первые два являлись сыновьями бога солнца Вивасвата-Вивахванта, а Колоксай, как это видно из его имени, сам символизировал собой дневное светило. Поскольку точно таким же верховным правителем «в начале времен» у славян был Мажек, мы вправе говорить о возникновении данного мифа в эпоху единства народов восточной половины индоевропейского мира.
Интересно отметить, что некоторые варианты купальского мифа об Иване-да-Марье указывают на происхождение брата и сестры примерно из того же региона, где и находилось первоцарство волынян. В приведенных в седьмой главе украинском и белорусском вариантах главные персонажи называются Карпянка-Карпович и Краковна-Кракович. На то, что это не было случайностью, указывает еще один вариант купальской песни:
Для нас интересно наименование брата и сестры, отличающееся в украинской и белорусской традиции от общераспространенного Ивана и Марьи. Весьма вероятно, что имена Карпович-Карповна или Карпянка указывают нам на Карпатские горы, на тот ареал, где зародилось данное предание. Что касается варианта с Краковичем и Краковной, то и это имя указывает нам на тот же географический регион, поскольку, по свидетельству арабских средневековых географов, Карпаты в древности назывались также «краковскими горами».
Поделиться книгой: