Воздушный казак Вердена

— Генрих, дорогой ты мой, спасибо!.. Я не боялся — решиться не мог, а ты… Аппарат давно остановился, Генрих соскочил на землю:

— Видишь теперь, что ты умеешь летать! Видишь! Полети вокруг аэродрома, только один… Ну сразу, давай мотор…

Осмелевший Шерэ подчиняется, даже не попытавшись спорить. Снова разбегается «фарман», полет по кругу, посадка.

Никогда не летавший Сегно чувствует себя победителем и, как инструктор мосье Адольф, хвалит Шерэ.

— Молодец Леон! Давай еще…

Поверив в свои силы, Шерэ стал летать один, тренироваться. Генрих вскоре опять попросился в полет, но в благодарность за помощь потребовал ручку управления. Так неожиданно Шерэ стал обучать Сегно… Одного он не мог позволить — уступить Генриху пилотское место. Все сбережения были истрачены на самолет, в нем заключалась надежда Леона на будущее…

— Не обижайся, Генрих, сам понимаешь…

Освоившись с аэропланом, Сегно взлетал на нем, садился, вот только разворачиваться сам ни разу не пробовал — педали рулей у летчика. Понимая, что большего пока достичь невозможно, Сегно уезжает в Россию, Лебедев остается.

В Петербург Сегно вернулся без диплома, но, как все считали, летчиком. И вскоре он получил предложение полетать на аэроплане «блерио», купленном у одного из гастролеров-французов.

— Согласен, но при одном условии: за поломки не отвечаю.

Сегно вспомнил все, что видел в Мурмелоне при полетах «блерио»… Самолет вяло начинает разбег, и в этот момент его удерживают, чтоб не развернулся, резкими движениями руля поворота. Так… А как разворачиваться в полете? Ведь сам он этого не пробовал. «Справлюсь!» — все же решает Генрих. Приехав в Гатчину, где находился самолет, Сегно пробует мотор, несколько раз рулит по полю, привыкает к новому аэроплану.

Взлет удается сразу. «Блерио» в воздухе прекрасно слушается. Сегно пробует управлять педалями… Осторожно… Нос аэроплана рыскнул по горизонту… Понятно… Пора садиться… Полет по прямой, как когда-то с Шерэ, прошел успешно.

— И тут во мне пробудился лев, — говорил потом Сегно. — Я снова сел в самолет, смело сделал облет аэродрома, хотя на поворотах меня одолевало желание выпрямить аэроплан. Хорошо вышла посадка, и я поверил, что дальше все будет развиваться прекрасно, — я стал летчиком.

Когда Всероссийский аэроклуб получил из Франции «фарман», Сегно обратился за разрешением сдать на нем экзамен на получение пилотского диплома. Только столичный аэроклуб был членом Международной аэронавтической федерации и имел право выдавать «Brevet de Pilote Aviateur» (иначе, «Бреве»), но еще ни разу этим правом не имел возможности воспользоваться.

— Правление клуба, — вспоминал Сегно, — начало колебаться, можно ли мне доверить такую дорогую машину. Наконец было принято решение, что я внесу в кассу залог в размере пятисот рублей, которые мне будут возвращены в случае удачного полета. Если разобью, вся сумма пойдет на ремонт. Кроме того, я должен покрыть расходы на бензин и масло. Перед экзаменом разрешено сделать три пробных полета. Все обошлось благополучно, хорошо прошел весьма несложный экзамен.

— Я был первым, кто сдал экзамен на авиатора в Российской империи, и поэтому мне полагался первый номер «Бреве». Авгуры аэроклуба опять засомневались, вероятно желая сохранить это почетное место для кого-нибудь из вышестоящих. Однако я уперся — либо первый номер, или никакого не надо. Возвращусь к Фарману и там получу свой «Бреве». После долгих споров мне уступили, и 31 августа 1910 года я получил желанную книжечку в синей сафьяновой обложке с фотографией и надписями на русском и французском языках.

С той поры прошло три четверти века, вдруг прочитавший мою книжку американский историк пишет: «Неверно утверждение, что Генрих Сегно получил диплом № 1. Таковой был выдан А. Н. Срединскому, который незадолго до своей смерти в Париже переслал его мне. Этот диплом неоднократно видели бывавшие у меня советские ученые». Нисколько не сомневаясь в том, что сообщил мне В. Томич о хранящемся у него дипломе, я все же решил проверить утверждение Генриха Сегно. Обращаюсь к воспоминаниям летчика и ученого Н. А. Рынина — питомца того же аэроклуба — «В воздушном океане».

Лето 1910 года. В аэроклубе всего один «фарман» и один инструктор — Лебедев. Обучение происходит в Гатчине. Два молодых человека — Рынин и Срединский — записываются в аэроклуб. Август месяц, появляется второй инструктор — Генрих Сегно, он и берет себе в ученики… Срединского! Как же ученик получает диплом прежде учителя?..

Рынин рассказывает, что Срединский вылетел первым, а затем «доучивал меня», так как оба инструктора уехали: Сегно в Варшаву, Лебедев на соревнования.

Вот как сложно исследовать давно минувшие события. Вряд ли кто-нибудь теперь объяснит тайну двух дипломов № 1 Всероссийского аэроклуба…

* * *

Велогонщик и цирковой трюкач Харитон Славороссов потерял покой — уже летают Ефимов, Уточкин, каждый день в газетах новые и новые имена русских авиаторов, а он все крутит педали. Отстал. Осенью 1910 года, когда стало известно, что состоится Всероссийский праздник воздухоплавания с участием самого Михаила Ефимова, Славороссов решает ехать в Петербург.

— С велосипедом все! — говорит он друзьям. — Летать хочу. Еду к Мише Ефимову, он поможет. Ефимов встретил Харитона хорошо.

— Загорелся, и тебя в летуны потянуло? Знаю, ты упорный и характер спортивный. Только вот что я тебе скажу: это господа могут летать, ничего не зная, что есть аппарат, что мотор. Да и то до поры до времени. Уже не один голову сложил, а покалечилось и того больше…

— Я не из робких… Не боюсь.

— Да не пугаю я, а предложить хочу — поработай у меня механиком, разберись, вникни во все, основа это, а там…

— Так я ж с удовольствием! — обрадовался Харитон. — Мне бы только к делу поближе.

— Вот и ладно, считай, договорились. Да и деньги пригодятся, что так проживаться, не разбогател ведь, а?..

— Откуда… — И Славороссов крепко пожал протянутую руку.

С утра и до поздней ночи Славороссов на аэродроме. Слесарь, пароходный машинист, он быстро постигал премудрости новой техники.

Начал с «блерио», на котором будет летать Ефимов. Красавец моноплан своими очертаниями больше других самолетов похож на птицу, раскинувшую крылья. И мотор красиво поставлен — впереди, вот только брызгается маслом прямо в лицо пилоту. Зато сидеть удобнее — есть кабина. Славороссов сравнивает «блерио» со стоящим рядом двукрылым «фарманом». Весь он опутан проволокой, между крыльями стальные ленты-расчалки. Впереди на крыле плетеное сиденье летчика, внизу, прямо в воздухе, висит подножка, там и педали рулей поворота. А руль высоты как навес над крыльцом, перед крыльями. Мотор позади пилота, пропеллер толкающий.

Славороссов вспомнил смешной случай. Запустили на «фармане» мотор, а самолет покатился хвостом вперед…

Летчик взъярился, орет на моториста:

— Ты что ж, проклятый, опять тянущий пропеллер поставил!.. Тогда Харитон и узнал, что разные бывают пропеллеры.

До начала состязаний Ефимов облетывал «фарман» капитана Мациевича. Перед нижним крылом стояли солдаты, упершись плечами в округлое ребро. Ефимов устроился на сиденьице, моторист взялся за лопасть пропеллера и крикнул:

— Бензин!

— Есть бензин! — Ефимов открыл кран бензобака. Вращая пропеллер, моторист засасывает горючее в мотор.

— Контакт!

— Есть контакт! — отвечает летчик. Резко рванув за лопасть пропеллера, моторист отскакивает в сторону.

Фыркнул, взревел мотор… Ефимов прислушался к его работе и махнул левой рукой. Солдаты, удерживавшие аэроплан, отскочили, «фарман» начал разбег…

Вся процедура эта, слова команд волновали Славороссова, как звук трубы боевого коня. Ефимов уже в воздухе. Харитон неотрывно следит за самолетом: «Когда же я?..»

Некоторые летчики, особенно из офицеров, не очень-то фамильярничают с механиками, мотористами, но со Славороссовым знакомятся охотно, помня его недавнюю славу велогонщика. Вскоре он знает всех участников праздника.

Приехал и Сергей Уточкин. Ему особенно обрадовался Харитон, дружили, можно сказать, когда-то. Все же при первой встрече, как и Ефимов, по отечеству — Сергей Исаевич…

— Да оставь, Харитоша, не большой барин Сережка Уточкин. Ты-то как?..

Вспомнили Одессу, трек, как перевернулись на яхте и целый день просидели словно на необитаемом острове, пока их не обнаружил случайный катер.

— Не летал еще? — спросил Уточкин.

— Пока нет, обещал Ефимов. Да сейчас не до меня. Скажи: а страшно было первый раз?.. Ты ведь полетел один.

— Страшно, — смеется Уточкин. — Я как от земли оторвался, левой рукой в сиденье вцепился — не отодрать… Ручку тоже жму… Боюсь, потяну ее и упаду, скорость потеряю… Потом, наверное, рука устала, ослабла, и полез «фарман» высоту набирать… Опять прижал… Потом мотор надо, обороты сбавить, а я все левую руку оторвать боюсь. Пошевелиться страшно…

— Да я ведь серьезно спрашиваю, — обижается Харитон.

— Почти так и было. Погоди, сам узнаешь.

Работы в дни праздника очень много. Ефимов летал часто, после полетов все проверялось, регулировалось, смазывалось с величайшей тщательностью. Михаил Никифорович сам следил за этим, любое нарушение в работе мотора на слух определял, и это была отличная школа. Но с Ефимовым пришлось расстаться — ему предстояло занять пост главного инструктора военной школы в Севастополе. После окончания праздников он сказал Славороссову, что порекомендовал его механиком Генриху Сегно.

— Хороший летчик. Поработаешь с ним, у него и выучишься. Так они встретились…

— Вы согласны поехать со мной в Варшаву? — спросил Сегно. — Там общество «Авиата» школу открывает.

— Я куда хотите поеду, если буду летать.

— Знаю, знаю о вашей мечте, обещаю.

Разговаривая, они вышли с аэродрома: высокий франтоватый Сегно и уступавший ему в росте, коренастый Славороссов.

— Генрих Станиславович, а что это за фирма «Авиата»?

— О, это новая фирма. Очень интересный человек князь Станислав Любомирский построил авиационный завод, при нем и школа будет. Подробностей пока не знаю… А вы что, передумали?

— Нет, просто полюбопытствовал.

Услышав цокот копыт, Сегно обернулся и, небрежно взмахнув перчаткой, подозвал извозчика.

— Вы в город? — спросил Сегно Славороссова.

— Да, хочу побродить, совсем не знаю Петербурга. Нева очень нравится.

— Превосходно, вот я вас и подвезу. Садитесь… К «Кюба», — распорядился Сегно, назвав французский ресторан на Морской, который облюбовали авиаторы. Многие приходили туда в полдень, когда в «адмиральский час» гремел выстрел пушки на валу Петропавловской крепости. Перекусывали, обменивались новостями. Там же собирались и под вечер.

Высадив Славороссова на углу Невского и Морской, Сегно свернул к ресторану. Он увидел, как к подъезду «Кюба» подкатил роскошный экипаж, запряженный парой лошадей. Из него вышел стройный, подтянутый, безупречно одетый господин. Сегно узнал его. Это был непременный посетитель всех авиационных праздников и воскресных демонстрационных полетов англичанин Сидней Рейли. Они были знакомы. Рейли превосходно говорил по-русски, считался весьма богатым отпрыском знатной фамилии. Выезд был его собственным. Никто не подозревал в нем английского разведчика, впоследствии одного из организаторов антисоветского подполья.

Как и Рейли, Сегно подошел к большому столу, в центре которого сидел осанистый генерал с ухоженными, тронутыми сединой бакенбардами, — начальник Гатчинской воздухоплавательной школы, аэронавт и конструктор Александр Матвеевич Кованько. Ответив на поклон вошедших и пригласив их жестом сесть, генерал продолжал прерванный их приходом разговор:

— Согласитесь, господа, нам, русским, нужно скорее научиться строить аэропланы из своих, отечественных материалов, своей конструкции… Разве не так? Выписывать аппараты из-за границы я считаю таким же нецелесообразным делом, как заказ там ружей и пушек… Разве я не прав?..

— Правильно! Давно пора! — поддержали его авиаторы, сидевшие за столом.

— Вот, господин Сегно, — генерал повернулся к нему, — вы же летали на русском «фармане», как он сделан?

— Превосходно, ваше превосходительство. Лучше, легче французского. Мне говорили на заводе, что подобрали отличную древесину, сушат ее своим способом, хоть скрипки делай.

— Вот видите! — просиял генерал. — Можем строить, а почему не свои? Сикорского, например… Очень интересный аппарат, большой талант у Сикорского. Или Яков Модестович Гаккель, его самолет… Присутствовавшие знали, что и сам Кованько автор оригинальной конструкции аэроплана, разделяли его патриотические убеждения, ценили усилия по развитию отечественной авиации. Кованько был инициатором приглашения Михаила Ефимова возглавить обучение русских офицеров, а это было не так просто — поставить «мужика» наставником у господ.

На войне, которая разразится спустя несколько лет, появятся летчики из солдат, но даже они не будут признаны равными. Ведь как бывало?

Вот старейший русский военный летчик Александр Константинович Петренко, уже прославленный отвагой, награжденный Георгиевским крестом, возвращается после тяжелейшего боевого полета. С ним летчик-наблюдатель подпоручик Лелюхин. Сильнейший ветер, самолет швыряет как щепку, страшная болтанка, а тут еще перестает поступать в мотор бензин, что-то с помпой, надо качать ручным насосом. Петренко то насосом работает, то ручку держит двумя руками, чтобы справиться с аэропланом. «В душе я страшно злился на Лелюхина. Видит, что я выбиваюсь из сил, а взять ручку насоса и покачать не хочет.

— Качайте! — не выдержав, крикнул я.

Должно быть, лицо у меня выражало такую тревогу, что Лелюхин взялся за насос, но качает с прохладцей… Мотор еле работает.

Самолет идет на посадку, впереди ангар. Земля приближается до того быстро, что, если мотор не даст немедленно полные обороты, катастрофа неизбежна…

Я обернулся, с силой оттолкнул руку Лелюхина и сам схватился за насос. Мотор заработал сильнее. Самолет перескочил ангар…

— Разве можно так качать, как вы, — говорю я Лелюхину после посадки. — Еще минута, и вмазались бы в ангар.

Лелюхин сидит бледный, молчит, только кусает губы. Молча вылез из самолета и ушел. Подбежал механик. Мы осмотрели самолет, насчитали в нем двадцать девять пробоин…» Тут же вызывает Петренко командир отряда капитан Культин. Он летчик, понимает, что могло произойти.

— Но это не дает вам права оскорблять офицера, — заключил Культин. — За оскорбление офицера я должен был бы отдать вас под суд. Этого не сделаю, но и к награде, к которой нужно представить, не представлю. В дальнейшем не забывайтесь. Держите себя, как надо держаться дисциплинированному унтер-офицеру…

Вот что такое «нижний чин» в русской армии.

Самому Ефимову тоже придется испытать много неприятных ситуаций со своими «благородиями». Умные люди будут несколько раз представлять замечательного русского летчика к офицерскому званию и получать отказы. В конце концов, чтобы несколько ублаготворить обе стороны, Михаилу Никифоровичу Ефимову присвоят звание почетного гражданина. Затем и офицерское звание. Мой американский корреспондент не считает, что у Ефимова были сложности из-за его низкого происхождения, сообщая, что располагает фотографиями, где Ефимов во фраке и цилиндре сидит рядом с великим князем, а с началом войны был произведен в прапорщики, подпоручики и, наконец, стал поручиком.

И все же сословные различия в России не украшали общество, сдерживали его развитие. Славороссов не военный, а все же нет-нет и ему дадут почувствовать, что тоже «мужик». Тому же Сегно не пришло в голову пригласить его в «Кюба», а велочемпион и раньше бывал в ресторанах, не отказался бы и с авиаторами посидеть. Он знал, куда отправился тогда Сегно, слышал, что там часто собираются летчики.

Мелкий этот эпизод все же кольнул Харитона, заставил подумать о том, как сложится его жизнь в Варшаве.

…На городской окраине — Мокотовском поле — построены ангары, в них расположился завод, рядом даже маленькая собственная электростанция и административное здание.

Шеф-пилоту фирмы князь Любомирский назначил «царское» жалованье — пятьсот рублей в месяц. Славороссову Сегно при найме положил сорок рублей. В Варшаве немного прибавил. Сегно занял роскошную квартиру, приобрел автомобиль «пежо». Славороссов снял неподалеку от аэродорома маленькую комнатушку, присмотрел харчевню подешевле. Время призов и цирковых бенефисов кончилось. Сбережений уже нет, а надо и родителям что-то посылать. Брат Дмитрий — лентяй, пьяница, одни огорчения приносит старикам, Федор еще не встал на ноги, Любу замуж выдавать пора. И это его забота.

Весной 1911 года открылась при «Авиате» школа. Летали на «фарманах». Славороссов, который был единственным механиком, приходил на аэродром ночью, чтобы на рассвете, когда особенно спокоен воздух, самолет был уже готов к полетам.

Еще осенью Сегно несколько раз брал на борт механика и давал ему первые уроки пилотирования. Когда начались полеты с учениками, времени у Славороссова не было совершенно. Уход за аэродромом, ремонт, исправление мелких поломок отнимали весь день.

Когда погода была ветреной, Сегно оставался в городе и развлекался там с многочисленными друзьями. Славороссов возился с самолетами, рулил по полю, приучаясь точно выдерживать направление, работать педалями руля поворота.

В один из летних дней Харитон решился напомнить о себе:

— Генрих Станиславович, забыли вы меня.

— Ничего я не забыл, ведь летали же…

Сегно был расстроен учениками: один врезался в стог сена и снес шасси, другой так ручку управления сжимает, что исправить ошибку трудно, едва не разбились на посадке. Сейчас офицера Краховецкого выпускать будет одного, волнуется.

— Помните, мотор откажет — ручку от себя, иначе смерть! Ясно? — спрашивает Сегно.

— Помню, помню, — кивает головой Краховецкий.

— Давайте!

Славороссов стоит уже у пропеллера, ждет команды на запуск. Чуть в стороне штатские ученики: Скаржинский, Кайданов.

Взлет проходит хорошо. «Фарман» набирает высоту, и на солнце просвечивают обтянутые желтым полотном крылья, видны даже их каплевидные внутренние нервюры, напоминающие ребра, продольные балки-лонжероны, под фюзеляжем висят две пары колес.

Все выглядит так хрупко, ненадежно. Славороссов невольно сравнил самолет со стоящим рядом автомобилем Сегно. «Странно, — подумал он, — такая прочная махина, чтобы ездить по земле, а в воздухе стрекоза какая-то. И летит, держится. А если мотор поставить раз в пять мощней, тогда что?..» И размечтался, представляя какой-то фантастический мощный аэроплан.

Самолет идет на посадку. Теперь все не сводят с него глаз — самый ответственный момент. Отчетливо виден летчик, свесивший с крыла ноги на решетчатую подножку… Стих гул мотора…

— Тяни на себя! — кричит Сегно, словно его услышит Краховецкий. Но он и в самом деле плавно выравнивает самолет…