Помоги проекту - поделись книгой:
— А знаете, о чем мы с ним говорим?
— Я думала, спрашивать не следует.
— Об истории Америки! Подумайте только, ваш муж тяжело больной человек, он убил свою мать, его отец неумолимый тиран, и о чем же он говорит, когда я предоставляю ему возможность дать волю своим мыслям? Об истории Америки!
Утверждение, что Элиот убил свою нежно любимую мать, строго говоря, соответствовало истине. Когда ему было девятнадцать лет, они с матерью плавали на яхте по заливу Котуит. Элиот зевнул на руле. Сокрушительным ударом гика мать выбросило за борт. Юнис Морган Розуотер камнем пошла ко дну.
— Нет, миссис Розуотер, — продолжал врач, — я сдаюсь. Я не могу лечить вашего мужа.
Элиота отказ врача, по-видимому, только позабавил.
— Он сам не понимает, почему я вылечился, вот и отказывается признать, что лечение помогло, — заметил он.
В этот вечер они с Сильвией пошли в Метрополитен-оперу на премьеру новой постановки «Аиды». Фонд Розуотеров оплачивал костюмы. Элиот, весь вылощенный, выглядел великолепно — высокий, во фраке, на открытом круглощеком лице румянец, голубые глаза светились душевным здоровьем.
Все шло прекрасно до последней сцены оперы, когда героя вместе с героиней замуровывают в подземелье, чтоб они там задохлись. Как только обреченная пара широко раскрыла рты, Элиот крикнул:
— Не пойте, тогда протянете подольше!
Он встал с места и перегнулся через барьер ложи, уговаривая певцов:
— Может, вы не слышали про кислород, но я-то о нем все знаю! Послушайтесь меня, не пойте!
Элиот побелел, глаза у него остекленели. Сильвия дернула его за рукав. Он посмотрел на нее обалдело, послушно дал себя увести и покорно последовал за ней, как воздушный шарик на веревочке.
ГЛАВА 3
Норман Мушари пронюхал, что в тот вечер, после «Аиды», Элиот снова исчез — выпрыгнул на углу Сорок второй улицы и Пятой авеню из такси, которое везло его домой.
Через десять дней Сильвия получила от Элиота письмо из города Эльсинор, штат Калифорния, написанное на бланке Эльспнорской добровольной пожарной дружины. Название этого городка направило мысли Элиота в новое русло, и он пришел к выводу, что во многом смахивает на шекспировского Гамлета.
«Дорогая Офелия!
Эльсинор, оказывается, совсем не такой, как я его себе представлял, а может. Эльсиноров много, и я попал не туда, куда надо. Здешние учащиеся-футболисты именуют себя «неистовыми датчанами». В соседних же городках их зовут «датчане-меланхолики». За последние три года они выиграли один раз, дважды сыграли вничью и двадцать четыре раза потерпели поражение. Вот что получается, когда в полузащиту ставят Гамлета.
Перед тем как я вышел из такси, ты сказала, что нам, видимо, лучше развестись. Я не понимал, что тебе до того несладко живется. Теперь я понимаю, что вообще не понимаю ни черта. До сих пор не могу понять, что я алкоголик, хотя даже посторонним это сразу видно.
Может, я слишком замахиваюсь, когда говорю, что у нас с Гамлетом есть что-то общее, но ведь передо мной тоже важная задача и у меня тоже на время ум зашел за разум, поскольку я не представляю, как к ней подступиться. Гамлету, правда, было куда легче. Дух его папаши точно растолковал ему, что к чему, а мне приходится действовать без всяких указаний, хотя что-то откуда-то тужится подсказать мне, куда идти, что делать и зачем. Не бойся, голосов я не слышу. Но все время чувствую, что наша жизнь в Нью-Йорке — нелепое, пустое фиглярство, а это не по мне.
Вот меня и заносит.
И занесло».
Молодой Мушари был крайне раздосадован тем, что Элиот не слышит голосов. Правда, в конце письма Элиота начинался явный бред. Он так подробно описывал эльсинорские пожарные машины, будто Сильвии до смерти хотелось знать о них все:
«Пожарные машины здесь выкрашены в оранжевый цвет с черными полосами — вылитые тигры! Очень впечатляет! А в воду здешние пожарные подмешивают стиральный порошок, чтобы вода сразу впитывалась в стену и быстрей добиралась до пламени. Это, конечно, здорово, если только порошок не портит насосы и шланги. Они здесь начали применять его совсем недавно и еще не знают, как он действует. Я посоветовал им написать фирме, поставляющей насосы, и рассказать об их опытах. Собираются так и сделать. Они считают, что я знаменитый пожарник-доброволец из восточных штатов. Замечательные ребята! Не чета всем этим плясунам и пустобрехам, что вечно отираются у дверей Фонда Розуотера. Они вроде тех американских солдат, с которыми я вместе воевал.
Наберись терпения, Офелия!
Из Эльсинора Элиот направился в Вахти, штат Техас, и там его незамедлительно арестовали. Он прибрел к местному пожарному управлению небритый, весь в пыли, и начал объяснять зевакам, что правительство обязано разделить все богатства страны поровну, а то одним уже денег некуда девать, а у других ни гроша за душой. Его сочли подозрительной личностью и посадили в тюрьму. Последовал загадочный, невразумительный обмен вопросами и ответами, затем его снова выпустили на волю и взяли обещание, что в Вахти он больше не покажется.
Через неделю Элиот объявился в Новой Вене, штат Айова. Второе письмо Сильвии он написал на бланке тамошней пожарной команды. Он называл Сильвию «самой терпеливой женщиной в мире» и обещал, что ее долгому ожиданию скоро придет конец.
«Теперь я понял, — писал он, — куда мне надо податься. Мчусь туда со всех ног! Оттуда позвоню. Может, останусь там навсегда. Что я там буду делать, еще не представляю, но уверен, что скоро пойму. С глаз моих спала пелена! Между прочим, я посоветовал здешним пожарникам подсыпать в воду стиральный порошок, только сначала предупредить фирму, выпускающую насосы. Им это понравилось. Собираются обсудить этот вопрос на первом же собрании. Я уже шестнадцать часов не пью! И меня нисколько не тянет!
Привет!»
Получив это письмо, Сильвия немедленно распорядилась, чтоб к ее телефону приладили записывающее устройство — еще один подарок для Мушари. Сильвия решила, что Элиот сбрендил бесповоротно, и хотела, когда он позвонит, записать каждое слово, чтоб понять, в каком он состоянии и где находится, тогда она сможет сразу броситься за ним.
Телефон зазвонил.
— Офелия?
— О, Элиот, Элиот, где ты, дорогой?
— В Америке, среди никудышных сыновей и внуков знаменитых пионеров.
— Но где? В каком месте?
— В точности таком же, как все другие. В унылой американской дыре, в телефонной будке наполовину из стекла, наполовину из алюминия. У меня под носом — маленькая серая полка, на ней валяются американские монеты: пять, десять и двадцать центов. А еще на серой полке нацарапано шариковой ручкой извещение.
— Какое?
— «Шейла Тейлор дает всем!» Уверен, так оно и есть!
— Элиот, там есть река?
— Моя телефонная будка расположена в просторной долине рядом с огромным стоком нечистот, именуемым рекой Огайо. Река отсюда в тридцати милях к югу. В ее иле, замешанном на прахе сыновей и внуков пионеров, откармливаются громадные, как атомные подлодки, карпы. За рекой раскинулась обетованная земля Дэниела Буна [4] — холмы Кентукки, некогда зеленые, а ныне вспоротые и продырявленные тахтами, причем многие из этих шахт принадлежат Фонду, учрежденному одной занятной старой американской семейкой по фамилии Розуотер для культурных и благотворительных целей.
На том берегу реки владения Фонда Розуотера изрядно разбросаны. Зато на этом, прямо вокруг моей будки, в радиусе пятнадцати миль, куда ни плюнь, все принадлежит Розуотерам. Они не суют свой нос только в одну, весьма прибыльную и процветающую здесь отрасль — в торговлю выползками. Объявления «Имеются в продаже выползки» висят на каждом доме.
Основной статьей здешней экономики, помимо свиноводства и торговли выползками, является производство пил. Завод, выпускающий их, разумеется, принадлежит Фонду. Пилы здесь играют такую важную роль, что спортсменов школы имени Ноя Розуотера прозвали «неистовыми пилоделами». По правде говоря, мастеров, умеющих делать пилы, осталось совсем немного. Завод почти полностью автоматизирован. Умеешь справляться с игральными автоматами — значит, сможешь работать за целую фабрику, выпускать по двенадцать тысяч пил в день.
Вокруг моей будки безмятежно слоняется один такой «неистовый пилодел» — молодой человек лет восемнадцати, он обряжен в священные белый и синий цвета. С виду страшноват, но на самом деле мухи не обидит. В школе ему лучше всего давались два предмета: «Права и обязанности граждан» и «Современная американская демократия» — и то и другое преподавал баскетбольный тренер. Молодой человек твердо усвоил, что если он набедокурит, это не только подорвет республику, но погубит и его самого. В округе Розуотер для него нет работы. Для него вообще нигде ничего нет. В кармане он носит противозачаточные средства, многих это пугает и отвращает от него. Однако тех же людей пугает и отвращает то, что отец мальчишки не прибегал к противозачаточным средствам. Словом, еще один паренек, сбитый с панталыку послевоенным изобилием, еще один наследничек с вылупленными глазами. Он идет к своей девушке, а девушке чуть больше четырнадцати — этакая Клеопатра из мелочной лавки, приманка из пяти букв.
Через дорогу от меня дом пожарной дружины — четыре пожарные машины, трое пьяных, шестнадцать собак и один бодрый трезвый парень с банкой краски для металла.
— Ох, Элиот, Элиот! Слушай, возвращайся домой!
— Да разве ты не понимаешь, Сильвия? Я дома. Теперь я знаю, мой дом всегда был здесь, в городе Розуотер, округ Розуотер, штат Индиана.
— Что же ты собираешься там делать, Элиот?
— Заботиться о здешних жителях.
— Что ж, очень мило — уныло сказала Сильвия.
Она была бледная, стройная, хрупкая и утонченно-интеллигентная. Умела играть на клавесине, очаровательно болтала на шести языках. В детстве и юности Сильвия встречалась в доме у родителей со многими знаменитостями: с Пикассо, Швейцером, Хемингуэем, Тосканини, Черчиллем и Де Голлем. Она никогда не была в округе Розуотер, понятия не имела, что такое выползки, знать не знала, что может быть на земле до того безысходно плоская местность, до того безысходно серые люди!
— Я гляжу на здешних жителей, на этих американцев, — продолжал Элиот, — и вижу, что они и сами-то себя больше не любят, потому что от них никому никакой пользы. Завод, фермы, шахты на том берегу — почти всюду теперь сплошные машины. Даже для войны эти люди не нужны Америке, ни к чему. Сильвия, я решил посвятить себя искусству!
— Искусству?
— Я собираюсь любить этих сброшенных со счетов американцев, хоть они никчемны и несимпатичны. Это и будет мой вклад в искусство.
ГЛАВА 4
Округ Розуотер — это полотно, которое Элиот вознамерился расцветить любовью и сочувствием, — представлял собой правильный прямоугольник, на чьей поверхности другие, в основном тоже Розуотеры, набросали смелые узоры. Предшественники Элиота предвосхитили Мондриана[5]. Половина дорог в округе шла с запада на восток, половина — с юга на север. Тинистый канал длиною в четырнадцать миль делил округ на две равные части и обрывался у его границ. Прорытый прадедом Элиота, он был единственным реальным мазком заманчивой картины, которая некогда чудилась пайщикам и акционерам Розуотерского канала, призванного соединить Чикаго, Индианаполис, Розуотер и Огайо. Теперь в нем разводили бычков-подкаменщиков, красноперку, окуней и карпов. Любителям половить такую рыбку и продавали выползков.
У большинства торговцев выползками предки были акционерами и пайщиками компании Розуотерского судоходного канала «Чикаго — Индианаполис — Огайо». Когда план строительства окончательно лопнул, многие пайщики лишились своих ферм — их тут же скупил Ной Розуотер. Большая община утопистов, жившая в юго-западной части округа и называвшаяся Новая Амброзия, вложила в канал все свои сбережения и разорилась. О них никто не жалел. Единственным их вкладом в историю округа была пивоварня, которая стала поставлять знаменитое розуотерское пиво «Золотая Амброзия» и сохранила жизнеспособность до времен Элиота. На этикетке каждой бутылки была картинка с изображением земного рая, создать который собирались жители Новой Амброзии. Город-мечта был увенчан шпилями. Шпили были увенчаны громоотводами. Небо кишело херувимами.
Город Розуотер находился в самой середине округа. В самой середине города высился Парфенон, весь целиком, включая колонны, сооруженный из добротного красного кирпича. Крыша на нем была зеленая, медная. Через город проходил канал, а в недавнем прошлом еще и железные дороги — Нью-Йоркская центральная, Мононовская и дорога Никелевой компании. Когда Элиот и Сильвия поселились в своей резиденции, город пересекали уже только канал и одна железная дорога — Мононовская, но Мононы к тому времени обанкротились, а рельсы заржавели.
К западу от Парфенона расположилось здание акционерного общества «Пилы Розуотера», тоже из красного кирпича, тоже под зеленой крышей. Гребень крыши был продавлен, оконные стекла вылетели. Здесь устроили себе Новую Амброзию ласточки и летучие мыши. У часов, украшавших все четыре стороны башни, не было стрелок. Высокую медную трубу законопатили птичьи гнезда.
К востоку от Парфенона стояло здание окружного суда, опять-таки из красного кирпича, опять-таки под зеленой крышей. Из четырех его башенных часов у трех стрелкн еще не отлетели, но и не двигались. В подвале этого официального учреждения, словно нарыв у корней мертвого зуба, ухитрилось притулиться частное предприятие. Красная неоновая вывеска над ним гласила «Салон Беллы «Красота». Белла весила сто двадцать пять килограммов.
Город мог похвастать еще двумя каменными зданиями — особняком Розуотеров на искусственном холме в восточном конце парка, за железным островерхим забором и школой имени Ноя Розуотера, обиталищем «неистовых пилоделов», замыкавшей парк с юга. В северной части парка находился старый Оперный театр — сооружение наподобие свадебного пирога, готовое в любую минуту воспламениться. Теперь в нем размещалась пожарная дружина. В остальном город представлял собой скопище лачуг, бараков, пьяниц, дураков, психованых и всякой бестолочи, ибо все, что в округе Розуотер еще оставалось здорового, делового и предприимчивого, чуралось его цитадели.
Новое здание для акционерного общества «Пилы Розуотера» — из желтого кирпича и без окон — возвели посреди пшеничного поля, между городом Розуотер и Новой Амброзией. К нему бежали блестящие новенькие рельсы Нью-йоркской центральной дороги и шипящая под колесами двусторонняя автострада, проложенная отступя двенадцать миль от столицы округа. Рядом с новым зданием раскинулись гостиница «Розуотер» и розуотеровский панорамный кинотеатр с залом для игры в шары, а также огромные элеваторы и загоны для скота — перевалочные пункты для всего, что взращивалось и откармливалось на розуотеровских фермах. А по другую сторону от Новой Амброзии, тоже среди пшеничных полей, жили узким кругом на широкую ногу те немногие, кто делал дело и получал большое жалование — агрономы, инженеры, пивовары, бухгалтеры и управляющие. Поселок их без всяких к тому оснований звался Эйвондейлом. Внутренние дворики всех этих щеголеватых домов освещались газовыми фонарями и были вымощены шпалами с проходившей тут же под боком заброшенной дороги Никелевой компании.
Для чистой публики, населявшей Эйвондейл, Элиот был как бы конституционным монархом. Все эйвондейлцы состояли на службе у Фонда Розуотера, и все, чем они управляли, принадлежало Фонду.
Элиот ничего не смыслил в их работе, поэтому не мог отдавать им приказаний, но, несомненно, был королем здешних мест, и Эйвондейл это прекрасно понимал.
Посему, когда король Элиот с королевой Сильвией обосновались в своей резиденции, из Эйвондейла на них прямой наводкой посыпались всевозможные знаки внимания — любезные записки, приглашения, визиты, телефонные звонки. Эти атаки были отражены. Элиот наказал Сильвии встречать всех преуспевающих посетителей с холодным, рассеянно-любезным видом. И эйвондейлские дамы, одна за другой, удалялись из их особняка неестественно напряженной походкой, будто в зад им, как злорадно заметил Элиот, вставили маринованный огурец.
Любопытно, что эйвондейлские технократы, старательно карабкающиеся вверх по социальной лестнице, утешились версией, будто Розуотеры отшили их, потому что мнили себя выше всех прочих. Эта версия даже пришлась им по сердцу, и они без конца ее пережевывали. Они жаждали обучиться неподдельному снобизму высшего образца и полагали, что Сильвия и Элиот дают им наглядные уроки.
Но вдруг король с королевой вытащили на свет из серых подвалов Розуотеровского банка фамильный хрусталь, серебро и золото и принялись закатывать роскошные пиры для всех местных недоумков, заморышей, подонков и безработных.
Элиот и Сильвия часами напролет без устали выслушивали исповеди о несуразных мечтах и страхах таких людишек, которым, с точки зрения каждого порядочного человека, лучше бы и на свет не родиться, и одаривали их своей заботой и мелкими безвозмездными ссудами. Единственная, не запятнанная благотворительностью, связь Розуотеров с жизнью города проявлялась только в их дружбе с добровольной пожарной дружиной. Элиот быстро достиг звания лейтенанта пожарных частей, а Сильвию избрали командиром Женского вспомогательного отряда. Хоть она в жизни не держала в руках шара, ее назначили также капитаном женской команды.
Потливое подобострастие, с которым эйвондейлцы поначалу взирали на своих монархов, сменилось недоуменным презрением, а презрение — бешенством. Процент пьяных скандалов, хамских выходок, измен и самодовольства сразу резко подскочил. Голоса эйвондейлцев начинали визжать как ленточная пила, когда ею режут оцинкованное железо, стоило им заговорить о короле с королевой.
Казалось, в округе только что свергли монархию. Из исправных молодых служащих эйвондейлцы разом превратились в рьяных представителей истинно правящего класса.
Спустя пять лет с Сильвией случился нервный приступ, и она сожгла дотла здание пожарной команды. Души эйвондейлских республиканцев пылали такой ненавистью к монархии Розуотеров, что они на радостях злобно хохотали.
Сильвию поместили в частную психбольницу в Индианаполисе, ее доставили туда Элиот с начальником пожарной дружины. Использовали под это дело красную машину начальника с сиреной на крыше. Сильвию сдали с рук на руки доктору Эду Брауну, молодому психиатру. Он потом создал себе имя, описав ее заболевание. В своей работе он называл Элиота и Сильвию «мистер и миссис Z», а город Розуотер — «их город». Доктор изобрел новое слово для определения болезни Сильвии — «самаритрофия», что, как он утверждал, означало «истерическое безразличие к бедам тех, кто менее удачлив, чем мы сами».
Вот Норман Мушари и корпел сейчас над статьей доктора Брауна. Она тоже хранилась в секретных архивах фирмы Мак-Аллистера, Робжента, Рида и Мак-Ги. Глаза у Мушари были влажные, кроткие, карие, поэтому на страницы журнала, как и на весь мир в целом, он взирал, словно сквозь бутылку с оливковым маслом.
«Самаритрофия, — читал он, — выражается в подавлении чрезмерно чувствительной совести другими участками мозга. «Делайте, как я говорю!» — приказывает совесть всем другим умственным процессам. Другие процессы некоторое время терпят, но потом замечают, что совесть ненасытна, что она вопиет безостановочно, и еще они замечают, что внешний мир нисколечко, даже на микроскопическую долю не улучшился от самоотверженных поступков, которые совершаются по велению совести.
В конце концов другие участки мозга поднимают бунт. Они заталкивают тиранку-совесть в потайную темницу. Тяжелый люк наглухо замыкает ее мрачный застенок. Больше умственным процессам не слышно ее криков. В сладостной тишине они начинают озираться в поисках нового повелителя, а стоит умолкнуть голосу совести, как командный пост тут же с готовностью занимает Прозревшее Себялюбие. Прозревшее Себялюбие выкидывает флаг, который сразу вызывает восторг у всех умственных процессов. Этот флаг — не что иное, как черно-белый Веселый Роджер, и под черепом со скрещенными костями на нем красуется такая надпись: «Пошел к черту, Джек! С меня хватит!»
«Мне казалось нежелательным, — затаив дыхание, следил Мушари за мыслью доктора Брауна, — снова выпускать на волю неугомонную совесть миссис Z. Не представлялось также возможным выписать миссис Z из больницы в ее тогдашнем состоянии — бессердечной, как Ильза Кох. Поэтому в избранном мною курсе лечения я стремился оставить совесть в темнице, но чуть приоткрыть затворы ее тюрьмы, чтоб вопли узницы долетали до слуха, но едва-едва. В результате электрошоков и химиотерапии мне удалось этого добиться. Я не испытываю гордости, ибо успокоить столь глубоко чувствующую натуру мне удалось лишь за счет того, что она сделалась поверхностной. Я перекрыл подспудные течения, соединявшие ее душу с Атлантическим, Тихим и Индийским океанами, и предоставил ей довольствоваться тем, что она уподобилась загородному бассейну в метр шириной, полтора метра глубиной, продезинфицированному хлоркой и подкрашенному голубой подцветкой».
Каков доктор!
Каково лечение!
А каковы те, кого доктору надлежало взять за эталон, чтобы определить, сколько процентов жалости и вины можно сохранить за миссис Z, не рискуя ее здоровьем! Образцами этими были люди, имеющие репутацию нормальных. Исследовав степень их нормальности на данном отрезке места и времени, доктор не мог не прийти к глубоко огорчившему его выводу, что до нормального, хорошо справляющегося со своими обязанностями представителя высших слоев индустриального общества голос совести вряд ли вообще доносится.
«Поэтому логически мыслящий человек вправе упрекнуть меня в шарлатанстве — ведь я объявляю самаритрофию новым заболеванием, а она так же присуща всем здоровым американцам, как, скажем, нос. Позволю себе прибегнуть к следующей самозащите — самаритрофия является болезнью, и притом — опасной, только когда она поражает тех крайне редко встречающихся особ, кто достиг биологической зрелости, но не утратил способности любить своих собратьев и помогать им.
Я в своей практике столкнулся лишь с одним подобным случаем. Мне не доводилось слышать, чтобы у кого-нибудь на излечении находился другой такой же больной. Глядя вокруг, я вижу только одного человека, предрасположенного к самаритрофии. Это, разумеется, мистер Z. Причем мистер Z так безнадежно обречен сочувствовать ближним, что, случись ему стать жертвой самаритрофического приступа, он, боюсь, покончит с собой или прикончит сотню других, и тогда его застрелят как бешеную собаку, не успев приступить к исцелению».
Исцеление, исцеление!
Ничего себе исцеление!
«Миссис Z, пройдя курс в нашем храме здоровья и будучи исцеленной, выразила желание «уехать подальше, забыть обо всем и начать радоваться жизни», пока она еще прилично выглядит. Выглядела она все еще потрясающе и казалась бесконечно доброй, что уже не соответствовало истине.
Ни про свой город, ни про мистера Z она больше слышать не хотела и объявила, что возвращается в легкомысленный Париж к своим веселым друзьям. Она сказала, что собирается плясать до упаду, пока не лишится чувств в объятиях какого-нибудь жгучего брюнета, желательно — вооруженного, желательно — шпиона двух враждующих разведок.
Мистер Z проводил в авиапорту Индианаполиса ее самолет на Париж и сказал мне, когда самолет превратился в точку на горизонте, что больше он ее никогда не увидит.
— Она, безусловно, выглядит счастливой, — сказал он мне, — и, безусловно, ей там будет хорошо: ведь она вернется к той жизни, которой заслуживает!
Он употребил слово «безусловно» дважды. Каждый раз меня от него коробило. И я инстинктивно чувствовал, что меня покоробит еще раз. Так и случилось:
— Безусловно, — сказал мистер Z, — это в основном ваша заслуга.
Родители больной, естественно, не питавшие признательности к мистеру Z, уведомили меня, что он часто пишет и звонит ей по телефону. Она не распечатывает его писем. Не подходит к телефону. И они с радостью убеждаются, что (как надеялся и сам мистер Z) она безусловно счастлива.
Прогноз: повторение приступа через некоторое время.
Что касается мистера Z, он, безусловно, тоже болен, поскольку, безусловно, не похож ни на кого из когда-либо встречавшихся мне людей. Из своего города он никуда не отлучается, бывает только наездами в Индианаполисе, не дальше. Я подозреваю, что вне своего города он не может обитать. Почему?
Если выражаться абсолютно ненаучно, а после такой истории болезни, как вышеизложенная, наука может вконец опротиветь врачу, этот город — его предназначение».
Прогнозы доброго доктора оправдались. Сильвия вошла в обойму знаменитых на весь мир прожигателей жизни, пользовалась огромным успехом, выучила множество вариантов твиста. Ее знали как герцогиню Розуотер. Многие делали ей предложение, но она была слишком счастлива и думать не хотела ни о браке, ни о разводе. А в июле 1964 года ее снова вышибла из колеи болезнь.
Ее отправили лечиться в Швейцарию. Шесть месяцев спустя она вышла из больницы молчаливой, печальной и воспринимающей все почти как прежде — нестерпимо глубоко. Элиот и жалкие жители округа Розуотер снова заняли свое место в ее сознании. Она думала вернуться к ним, однако не потому, что ее туда тянуло, а из чувства долга. Врач предупредил, что возвращение может оказаться для нее роковым. Он советовал ей остаться в Европе, развестись с Элиотом и зажить по-новому — тихо и благоразумно.
Тут-то и начались ультрацивилизованные переговоры о разводе, режиссером которых стала фирма «Мак-Аллистер, Робжент, Рид и Мак-Ги».
Поделиться книгой: